Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Ты на часы погляди, Сергеевна!
Стенные часы по дежуркам недавно были задействованы в электросеть, и теперь каждые пять секунд раздавался их вздох, негромкий, но с шелестом и противностью. Никак не привыкнуть.
– А чего с ними?
– Плохо глядишь, – засмеялась София Ивановна. – Висят! Думала – может, свалятся. Вон журнал-то от твоего взгляда упал!
– Я к вещам как раз добрая, – сказала Скворцова. – Меня вещь любит. – Сунула палец к решетке электроотопления, отдернула и решила вслух: – Тут живо спекется. В мундирах. Раз варить негде, теперь будем печь.
– Тоже небось нельзя, – вздохнула София Ивановна.
– Приказа не было, что нельзя, значит – можно.
– Разве что, – улыбнулась София Ивановна. – На гребенке хоть дать подмену, пока не пик. Пускай наверх в столовую сбегают…
– Иди, – разрешила Скворцова. – Я тут приберусь, картошку спеку, после уж – за платформу. По-старинному буду месть, опилком, – опилком вернее.
София Ивановна, все еще улыбаясь, шла через станцию.
Из тоннеля навстречу дежурной вырвался будто вихрь. Она машинально придержала рукой красную шапочку. Но шапочка стояла на волосах крепко, по форме, была пришпилена. Поезд выскочил из тоннеля, словно за ним гнались, пробежал вдоль платформы, стал точно у контрольной рейки, именуемой в быту «зебра». Дружно клацнули двери. Пассажиры, задевая друг друга и шаря кругом будто незрячими, только еще из вагона, глазами, сворачивали к эскалатору, обтекая Матвееву.
На нижней гребенке сидела тихая Аня Дмитренко.
– Иди, Анна, обедать, – сказала дежурная.
– Да вроде только пригрелась…
– А я посижу на теплом, – сказала София Ивановна.
13.27
Состав стоял теперь перед рампой. Горел красным полуавтоматический светофор Нв-5, входной на станцию «Новоселки» со стороны депо.
Машинист Комаров сидел за контроллером чуть развалясь, как любил. В позе его не было никакого рабочего напряжения, а сквозила, наоборот, небрежная вальяжность, которая по первости, двадцать четыре года назад, даже тревожила машиниста-инструктора. Шалай тогда был инструктор, теперешний начальник депо…
«Как сидишь на рабочем месте, Комаров?» – сразу, вместо «здрасьте», сказал машинист-инструктор, влезая в кабину. «Нормально, Игорь Трифоныч!» Короткие рыжеватые ресницы, которых было у Комарова так много, что они казались длинными, как опахало, вскинулись навстречу Шалаю с открытым дружелюбием. Глаза из-под опахала тоже чистые, с зеленью и без задних мыслей. Но рабочего напряжения и в глазах не было. А позу свою, почти нахальную, машинист Комаров не переменял ни одним движеньем.
«Сидишь, как на лавочке», – хмуро сказал Шалай. «По инструкции, Игорь Трифоныч», – улыбнулся Комаров. Навстречу Шалаю блеснули зубы, крепкие, самую малость чуть выступающие вперед, отчего улыбка Комарова казалась упрямой, а выражение всего лица – даже и без улыбки – было строптивое. «Разве чего нарушил?» Машинист-инструктор глянул с пристрастием. Нет, нарушений не было. Правая рука Комарова чутко покоилась на кране машиниста, что есть пневмотормоз, левая – на контроллере.
Но все-таки было что-то такое в этих руках, беспокоившее инструктора как нарушение…
Ага, руки лежали – словно сами так выбрали. Не чувствовалось в них конкретного рабочего напряжения, а была вроде бы сласть жизни. Вроде бы машинист Комаров изо всех движений, доступных для рук, выбрал именно эти: левая – на контроллер, правая – на кран, и теперь получал сплошное удовольствие на рабочем месте.
«Нет, не нарушаешь, – неохотно признал инструктор. – А как-то вольно…» – «Это мне удобно, Игорь Трифоныч. – Комаров обрадовался пониманию. – Мне же смену сидеть, вот я так и сижу, чтоб удобно». – «Ну, сиди», – хмуро согласился Шалай, хоть поза машиниста, которую тот не изменил ни на йоту, все равно казалась ему нахальной: другие – большинство машинистов – подбираются при инструкторе в струнку, все же начальство.
И сказать вроде нечего. Шалай потянулся за сигаретой. «Можно вас попросить, Игорь Трифоныч?» – легко и дружелюбно вдруг сказал Комаров. «Ну?» – повернулся Шалай. «Не курите в кабине. Я в дыму ничего не соображаю, могу влететь в стену». Помощник – Гурий Матвеев – давно уже трясся, навалясь грудью на ручной тормоз, зажимая рот рукавом. «Тьфу тебя!» – с чувством сказал машинист-инструктор. Сигарету так и выкинул на пол, раздавив в пальцах, но не закурив. И на первой же станции их покинул…
«Пашка, он, говорят, злопамятный», – предупредил Гурий, отхохотавшись. «Не, он толстый…» – «Какой же – толстый? – заступился Гурий. – И при чем толстый-то? Ребята, которые с ним в Москве работали, говорили – зверь, все помнит, годами». – «А чего помнить? – удивился Комаров, притушив хитрый блеск в глазах рыжеватыми, густыми до черноты ресницами. – Я дыму правда не выношу, я же с мамой вырос, у меня мама не курит». – «Ой, не могу! – хохотал Гурий. – Как же ты меня-то выносишь?» – «С очень большим трудом», – сказал Комаров серьезно. Гурий враз перестал смеяться. «А чего ж ты молчал?» – «Из деликатности», – серьезно объяснил Комаров. «Иди к черту», – обиделся Гурий.
Состав плавно вписывался в кривую. Тоннель мягко– как глубина в затяжном нырке – летел им навстречу. «Попроси другого помощника», – сказал Гурий, закуривая. «Поздно, – вздохнул Павел. – Раньше надо было глядеть. А теперь я все уже выбрал: жену, профессию, вот – напарника. Менять не буду». – «С Ксаной, значит, равняешь, – хмыкнул Гурий, но был доволен. – И жену не будешь менять?» – «Не буду, – кивнул Комаров, – меня так мама учила». – «Несовременно», – хохотнул Гурий. «Комаровы один раз женятся». – «Ишь ты! И насчет напарника – мама?» – «Не, сам додумался…»
Станция уже брезжила впереди, как рассвет. И открылась вдруг ярко. Пассажиры смирно стояли вдоль платформы. Редко кто лез тогда к краю, за контрольную линию. Новый еще был транспорт для Ленинграда – метро. И дисциплина была потуже – как своим, так и пассажирам. А может, уже кажется издалека. Нет, не сравнить.
Поезд причалил торжественно, будто лайнер. Гурий молодцевато выскочил на платформу, проследил посадку. Жена Ксения подняла на отправление белый диск. И сама вытянулась от великой старательности за этим диском – тоненькая, в новом, с иголочки, кителе, в белых перчатках. Красная шапочка празднично светилась над белым, детским еще лицом. Яркие губы прикушены от старательности. Помощник громко, чтоб все слыхали, возгласил: «Гото-ов!» С молодцеватым раскатом. «Т-91 зеленый», – сказал Гурий громко. «Вижу зеленый», – громко повторил для контроля Пазел.
И состав отплывал торжественно, будто лайнер.
В тоннеле Гурий сказал: «Плохо ты выбрал. Я ведь в помощниках не засижусь». – «Да ну?! – удивился Комаров. – Я-то надеялся до пенсии вместе ездить». – «До пенсии сам не будешь. Надоест». – «Буду, – сказал Павел. – Не надоест, я такой». – «А я за себя не ручаюсь», – засмеялся Гурий. «Ничего, маленько еще поездим», – успокоил Комаров. «Давай поездим». Гурий открыл дверь на ходу, швырнул на путь «Беломор». «Засоряешь тоннель…» – «Ничего, путейцы подымут». – «А сам в киоск побежишь». – «Нет, – Гурий мотнул башкой – шестьдесят с чем-то размер башки. – Все, бросил курить». – «Так, сразу?» – подначил Павел. «Сразу. Характер давно проверить хотел. Есть у меня характер или нету». – «Нету, – сказал Комаров. – Ну, на одну неделю, может, и хватит».
Гурия с того раза хватило на двадцать два года. В позапрошлом только он опять закурил, когда от Сони ушел, из дому. Тут уж сорвался и теперь смолит, как чугунка…
Машинист Комаров усмехнулся в кабине и скосил глаза влево, где прежде стоял помощник. Никого, конечно. Четвертый год работа на трассе в одно лицо, а до сих пор иной раз вскинешь вот так глаза и вроде себя обманешь – может, стоит? Не Гурий, хоть кто-нибудь. Вдруг прямо физически хочется услышать рядом живой, теплый голос, кинуть простую шутку и засмеяться кому-то в ответ, не самому себе. Просто увидеть вблизи лицо, в котором шевелятся свои, незнакомые тебе, мысли. Может, даже чужие, неприятные для тебя, когда думаешь про помощника: «Хоть бы ты помолчал минутку». А сам между тем рассеиваешься, и смена летит быстрее.
Ну, это под настроение…
Нв-5 все еще горел красным, что-то долго. И солнце шпарит. Комаров высунул голову из кабины. Шпарит, будто июль. Мать-и-мачеха густо лезла по насыпи к рампе, вдоль путей, – самый железнодорожный цветок, знаком с детства. Еще пару дней тепла, и уже распушится. Рельсы блестели черным. По пешеходной дорожке возле забора целеустремленно катился кругленький инженер техотдела Мурзин, и лысина на нем тоже блестела.
– Эй, гляди – провод!
Кругленький Мурзин резво подпрыгнул, сделал ножками в воздухе и приземлился на том же месте.
– Реакция в порядке, – оценил Комаров.
– Павел?! Напугал. Как маленький, честное слово…
– Доверяй, но проверяй. Нас вон перед каждой сменой проверяют.
– Надо вас проверять, – вздохнул Мурзин. – У вас в составе полторы тыщи, а сознательность всякая…
– Забыл, как сам ездил? А полторы не влезут, нам чужого не надо, своего хватает.
–| Влезут, если приспичит. Семь вагонов вам сделаем – сразу влезут. Я все помню. А сознательность другая была. Скажешь – нет? Чтобы опытный машинист да как вчера Голован? Скажешь – нет?
Кругленький Мурзин качнул головой с осуждением. Но шеи у него не было, и получилось, что он весь качнулся, будто потеряв равновесие. Покачался и стал. Сверху, из кабины, вышло смешно.
– Голован мужик ушлый, – сказал Комаров.
– Но Федьку твоего я тоже не разделяю, он дыму еще не нюхал, – пояснил Мурзин обстоятельно. Он был человек обстоятельный: бульон в термосе брал когда-то с собой на трассу, по часам кушал в кабине, чтоб не испортить желудок, и каждая котлета была у него заворочена в свою, промасленную бумагу. А нажил язву, пришлось уйти с линии. – Хоть, конечно, кабы не Федор, так и прошло бы вчера Головану, шариком…
– А вам надо – шариком? – прищурился Комаров,
– Кому это – нам? – обиделся Мурзин. – Я, что ли, начальник? Федька шум поднял, а Матвеева снимут, машинистам же хуже…
– Снимут, так не за то, – сказал Комаров. – Не снимут!
– Раз вылез Случай, снимут. Приказ уже есть…
– Ты его видел?
– Приказ? Мне черновик не показывают. Я все утро в депо на разборе. Только вернулся в отдел, из техшколы звонят – срочно на экзамен. Бегу трусцой…
– И я не видел, – сказал Комаров. – Значит, не снимут.
– Интересная логика, – хмыкнул Мурзин.
Тут с восьмого этажа административного корпуса, где блок-пост, возник, будто с неба, квакающий голос дежурной, окреп и разнесся по громкоговорящей связи на все депо:
– Тридцать первый! Вы почему стоите? Тридцать первый маршрут!
– Это вроде я, – сказал Комаров.
Быстро поднял стекло в кабине, глянул вперед. Полуавтоматический светофор Нв-5 был зеленый. Зевнул сигнал с разговором!
Комаров угнездился в рабочем месте: ногу – на педаль безопасности, так удобнее, чтобы не уставала, отпусти машинист педаль – сработает экстренный тормоз, правая рука привычно легла на кран машиниста, левая – на ручку контроллера.
Давай, лошадка!..
Ладонью Комаров привычно ощутил ласковую шероховатость контроллера и, как всегда, порадовался покорной ему силе машины. Хорошо вроде идет, легко…
А домой так и не позвонил. Пусть думают, что гуляет. Впрочем – кому сейчас думать? Дома один дед Филипп, и у него свои дела. Светка ночевать не осталась, – что бы ни было, Гущин ей муж. Унеслась вроде к мужу, а ночует, выходит, у бабушки. Ладно, это потом.
Федор с утра в техшколе. Вообще неизвестно, где ночевал. Дед Филипп сообщил, что дома, просто рано ушел. Но сообщил об этом рядовом факте почему-то три раза. И покашливал в руку, как всегда, если Федор нашкодит, а дед Филипп за него зализывает. Уж дед Филипп-то внука не выдаст.
Ксана – сама дежурит. Ксанин голос он сейчас услышит в тоннеле, четкий голос поездного диспетчера, в котором личного ничего нет и не может быть…
Состав плавно всосался в рампу.
13.27
В центральной диспетчерской тихо. У каждой трассы тут своя комната, называют «круг» или «радиус», кто как скажет. Стены обшиты специальной панелью в дырочку, которая приглушает звуки, окна выходят в глухой двор, где нет развлеченья для глаза, и по коридору почти на ходят: тупик. Из глубины, через пять этажей и еще глуб-же, доходит в диспетчерскую как бы мерный гул. Это шумит внизу на станции «Триумфальная» эскалатор. В пять тридцать утра, когда после ночи запускают машины, этот гул врывается в уши как штормовой прибой, раздражает диспетчеров. Но сейчас, среди дня, он уже едва различим, привычен.
Во всю стену висит схема трассы «Новоселки – Порт». Пульт огромен, трехстворчатый, будто шкаф. Однотонность его расцвечена кнопками, красными, белыми, черными, глазками повторителей светофоров. Пломбы висят, как сережки. Но все равно на пульте поместились только крупные станции – «с развитием», где есть тупики или переход на другую линию. Остальные – только на схеме. Состав возникает на пульте как из небытия, идет его предвестником желтый пунктир. Вот он сменился красным… Уже поезд…
График разложен перед диспетчером на столе, где все расписано по секундам. Кому прибыть, куда.
– Диспетчер!
– Шестнадцатый, тянетесь!
– Я шестнадцатый…
– Поторопитесь!
– Понятно, диспетчер…
Со станциями диспетчер связан селекторной связью, разговоры идут на магнитофонную ленту. Можно потом прослушать. Команду дал опрометчиво – потом не откажешься. С машинистами – только радиосвязь.
– Диспетчер! Диспетчер!
– Вас слышу. Какой маршрут?
– Диспетчер…
Фонит, врывается скрежетом, вовсе уходит куда-то вбок. Радиосвязь пробивается из тоннеля грудью. Никак не пробиться.
– Я диспетчер, слушаю.
– Диспетчер, девятому требуется инструктор!
Прорезался наконец.
– Понятно. – Голос Ксаны Комаровой точен в пространстве, как линия, нет у него ни предчувствия, ни эмоционального послесловия. Сказал, передал команду и отошел в сторону. – Линейный!
– Я линейный, – тотчас откликнулся оператор Линейного пункта, где всегда дежурят машинист-инструктор, резервные машинисты и где вообще для машинистов на трассе центр.
– Линейный, девятому нужен инструктор!
– Понятно, диспетчер. Пусть задержится у «зебры» на «Триумфальной». Будет инструктор Силаньев.
– Понятно. Девятый, задержитесь на «Триумфальной», подсядет Силаньев.
– Понял, диспетчер!
Сразу повеселел, раз понял.
Тихо стало в диспетчерской, только часы пощелкивают. В наступившей тиши Ксана Комарова теперь услыхала за пультом вроде бы сдавленный писк. Опять. Ксана вздохнула. Поежилась. Сказала в никуда громко и даже чуть-чуть с металлом:
– Нина, двадцать седьмому пора задавать в депо…
За пультом все стихло. Но никто не показался.
– Ревешь? – Ксана встала. – Ладно, реви, я сама.
Тут, как и рассчитывала Ксана, из-за пульта вылезла боком оператор Нина Тарнасова.
– И ничего не реву, – говорила Нина, а слезы так и катились по толстым и добрым ее щекам. Между тем, оттеснив Ксану от пульта, Ника уже задавала кнопками двадцать седьмому маршрут в депо. – Больно надо реветь! А только ты скажи, как я буду жить?
– Как хочется, так и будешь. Сколько уж говорили!
– Да никак мне не хочется. Не представляю – жить без работы. Ну, проснусь я утром и дальше чего?
– В кино пойдешь…
Ксана, честно говоря, и сама не представляла.
Поездной диспетчер в свое дежурство полновластно отвечает за движение на круге, недаром пенсия в пятьдесят. Вон шкаф у двери стоит и доверху забит инструкциями – Служба пути, Служба сигнализации и связи, Служба подвижного состава, Служба движения. Это все диспетчер обязан знать. И приказы от такого-то числа, и дополнения к приказу. Весь алфавит потратили, а в конце еще приписано: «И др.» Не хватило букв. После спокойного-то дежурства домой придешь и первым делом – долой из сети радио, магнитофон, телевизор. Чтобы было тихо, муж молчал и дети играли беззвучно. Полежишь с полчаса в тишине, тогда – ничего, опять человек.
А уж если Случай…
Год копишь – за минуту отдашь, такая работа. Составы стоят один за одним по трассе, не объедешь друг друга в тоннеле и в сторону не свернешь, не шоссе. Счет идет на секунды, под угрозой Его Величество График. И крути, диспетчер, как можешь. Только быстро. Целый город ждет твоего решения. Ну, об этом, конечно, не думаешь, кто там ждет. А про график – это уже в крови. Чтобы быстро и войти в график, не допустить сбоя.
Ночью, в своей постели, вдруг слышишь: «Диспетчер, стою!» – «Что? Какой маршрут?» Вскочишь как ошалелая, сердце бьется – бум, бум. Вроде – на всю квартиру. Павла бы не разбудить, тоже со смены. Сна – ни в одном глазу. «А если бы восемнадцатый сразу взять в первый тупик? Так. Пассажиров высаживаем на «Чернореченской» и обернуть по «Площади Свободы». Да, но первый же занят…»
Тьфу, не отключиться.
Шлепаешь среди ночи в кухню, сил нет даже халат накинуть, руки-ноги как гири. Кран подтекает тихонько. Дед Филипп подсвистывает во сне. У Федора опять из комнаты свет, снова читал и заснул с книжкой, говори не говори. Воды хоть попить, просвежиться. Тьфу, чашка брякнула. Сразу выскочил Павел: «Ксана, что?!» – «Вон, разбила чашку…»
Лицо у Ксаны жалобно вытянуто, губы разом припухли и сложились будто для плача. Самой смешно, что в сорок четыре года можно так вот с ничего распуститься. И сладко вдруг распуститься, когда Павел рядом, в домашнем тепле, – аж губы дрожат…
«Любимая моя чашка», – голос тоже чужой, с дрожанием.
Никто не узнал бы сейчас поездного диспетчера Ксению Филипповну Комарову, которая в работе идеально ровна и умеет себя поставить – с машинистами, при разборе в Службе или в депо.
Сбоку кажется, что умеет.
Утром, со свежими силами, сядет штук восемь умных голов разбирать твой Случай, несколько часов отсидят, переругаются, магнитофонную ленту сто раз прокрутят, измусолят график, и потом их, конечно, осенит: не так надо было действовать, а лучше бы вот эдак. Полминуты бы выиграли, если бы эдак. Может, даже минуту! Так что диспетчер тут вчера… гм-гм… не совсем. Надо было оперативней. Хоть и не готовилась к благодарности, прими выговор.
Ксана давно научилась принять с улыбкой…
Павел и черепки уже сгреб в ведро. «Это к счастью, – смеется. – Идем, простудишься». – «Все равно не усну», – упирается Ксана. И самой смешно, что капризничает, как девочка. И сладко покапризничать Павлу, ему одному в целом свете, ощутить себя вдруг слабой, безвольной, опереться на его силу. «А кто говорит – усни? Будем сейчас разговаривать, только лежа».
Павел укладывает ее, подтыкает с боков одеяло. Сам ложится рядом, лицом близко к Ксане и подбородок на сжатые кулаки, как он любит. Ужасно неудобно на кулаках, но ему удобно. «О чем разговаривать?» – «Сейчас придумаю…» Павел морщит лоб, морщин у него еще мало, почти что нет, и лицо не стареет. Короткие рыжеватые ресницы густы и отдают по-прежнему в черноту. И глаза – днем зеленые – к ночи тоже чернеют.
Ужас как Ксане нравится это лицо. Просто неприлично вот так любить собственного мужа после двадцати четырех лет совместной-то жизни, смешно кому сказать. И зачем говорить.
«Ты чего так смотришь?» – улыбнулся и челюсть выдвинул. Ух, сразу какой драчливый, прямо петух. Федор так же умеет выставить. «А я вроде в тебя влюбилась..» – «Не может быть!»
Павел смеется громко. Ксана уже сидит на постели, глаза блестят, тоже смеется, швыряет в него подушку. Павел кидает в ответ. Подушка со шмяком валится на иол. Серый кот Пяткин, молодой, с молодого и крепкого сна, прыгает за подушкой, вцепляется, треплет ее за ухо. Пяткин нервно горбатит спину, шерсть стоит вдоль спины, как грива.
«Хвост! Ксана, погляди – хвост!»
Хвост у Пяткина распушился и похож сейчас на хозяйственный ершик, которым дед Филипп отмывает бутылки из-под молока.
«Ну, Пяткин, зверь…»
Ксана хохочет в постели.
Тут в дверях возникает Федор – могучие плечи, выше Павла чуть ли не на голову, голубые трусы в цветочек, заспанный и босой: «Родители, бога побойтесь! Третий же час!» – «Как сам в подъезде стоишь, так не а счет…» – «Так это же, па, другое», – пухлые, в Ксану, губы разъехались широкой улыбкой, но подбородок все еще выпячен. «Как раз то же самое», – смеется Павел.
И дальше Ксана не слышит. Вдруг вырубилась.
«Вроде заснула. Тише, – говорит Павел шепотом. – Собачья работа у нашей матери. Ты как считаешь?» – «Собачья, – шепотом согласился Федор. – Но как-то я ее без этой работы не представляю. Вроде привык с детства». – «Я тоже вроде привык».
Оба смеются понимающим шепотом…
Этого Ксана уже не слышит. Но сама для себя знает, конечно, давно заметила, что минуты особой близости с Павлом, детской доверчивости и доброты выпадают всегда после трудной смены. Чем труднее, тем Павел ближе потом. И в остальные дни хорошо у них дома – мирно, гладко, заведенным порядком. А Ксане иногда кажется – слишком гладко, сердце иной раз схватит: «Ох, слишком!» Павел ровен, молчит, улыбается, но глаза его не темнеют нежностью, когда Ксана рядом, а просто в них ровный свет.
Иной раз надумаешь про себя – уж лучше Случай! Накличешь, а их и так хватает. За пультом, конечно, ничего не помнишь – ни дома, ни Павла. Взрыв. Усталость. Но потом эта близость, которая искупает для Ксаны все, горячая, жадная, детей будто нет, будто еще не родились, а есть только Павел – шепотом смешные, ласковые слова, как когда-то, сухие твердые губы, огромная чернота зрачков, вздрагивающая в полумраке, близко…
– Ты же меня не слушаешь!
Ксана разом вернулась в диспетчерскую.
Пульт привычно мигал, часы щелкали, все телефоны пока молчали, уже давно не пик и еще не пик, минимум составов на линии. Оператор Нина Тарнасова – пятьдесят один год, пятьдесят четвертый размер кителя, юбка все равно едва-едва налезла, оптимистка в жизни, одинокая без семьи – сидела в служебном вертящемся кресле, оборотясь к диспетчеру Комаровой широким, добрым лицом, и глядела страдальческими глазами.
С первого мая ей оформляли пенсию, – три недели, считай, осталось работать.
– Прости, Нин, задумалась о своем.
– Конечно, всем уже надоело, я понимаю…
– Да при чем – надоело! – Ксане было жаль Нинку, добрую, верную, еще неизвестно, как без нее, шестнадцатый год в одну смену, рядом. И поэтому она говорила твердо, вроде даже сердилась: – Нельзя же так себя изводить! Ты что, помирать, что ли, собралась? Нет, просто будешь свободная девушка, сама себе хозяйка. Тебя, что ли, гнали? Отговаривали, наоборот. Ты сама решила.
– Сама, – тупо кивнула Нина. – Ночную смену совсем не могу переносить, чего жe решать…
– Знаю, что не можешь. И пик тоже не можешь, так?
– Так, – тупо кивнула Нина. – Утренний – устаю…
– Все правильно. Поживешь в свое удовольствие.
– А как? – тупо сказала Нина. – Вот ты говоришь – утром в кино, например. А вечером?
– Вечером – в театр. Лето впереди, поедешь к племяннице, давно ведь хотела. Речка, солнце…
– Больно я ей нужна!
– Воспитала, почему ж не нужна?
– Может, и нужна. Ну, съезжу, вернусь. А потом?
– Диспетчер!
Вызывает по селектору станция «Площадь Свободы»:
– Разрешите подняться в кассу?
– Поднимитесь, «Площадь Свободы», – разрешила Ксана. – Потом и придумаем. Только не нужно себя настраивать. Тьфу, селектор!
Ногу-то не сияла с педали, голос вышел на трассу. Сразу зазвонил телефон. Один, второй. Ксана взяла городской, кивнула Нине на местный.
– Ой, Ксения Филипповна, а мы вас слышим! – Голос Брянчик, дежурной по станции «Лигогжа», разом наполнил ухо веселым стрекотанием. – Я только не поняла, чего мы придумаем…
Ксана слушала, чуть отставив трубку. Горластая будет невестка, не заскучаешь. А ведь будет, хоть Федор пока молчит, все идет к тому. Последнее время Федор, правда, дома сидит, занимается, программа большая сейчас в техшколе. А может, поссорились. Федька вроде смурной.
– Я сперва подумала, это – нам. Потом вижу – ой, это не нам. Надо, думаю, позвонить Ксении Филипповне..
– Спасибо, Люда, я уж сама спохватилась.
– Ой, пожалуйста!
Вежливая, значит, будет невестка…
Нина меж тем все говорила по местному телефону:
– Да, конечно… Нет, это случайно… Учтем обязательно… Нет, спокойно… Сегодня «Хроники» нет… Сразу же, обязательно, Владлен Генрихович… Нет, не повторится..
Положила наконец трубку и объявила весело:
– Кураев! Представляешь? Хитрый черт, ничего не пропустит.
– А он-то откуда? – удивилась Ксана.
– Звонил с «Новоселок». Блок-пост небось метелит после вчерашнего.
– Хорошо живем, – засмеялась Ксана. – В «Хронике» чисто, никаких происшествий, начальство довольно, и его начальство начальством довольно, а внизу, само собой, раздолбон. Интересно, как они Жорку-то с блокпоста уберут, если ничего не было?
– Уж найдут причину. Не волнуйся, запишут…
– Можно, девочки?
Роскошная женщина Инна Гордеевна Кураева, диспетчер Второго Круга и председатель цехкома, явила себя в дверях, красиво прошлась на длинных ногах и притормозила у пульта. Инна тоже, конечно, в форменном кителе, но китель был умело заужен, что надо – подчеркивал, будто случайно, и гляделся, совместно с юбкой, почти нарядно. Заграничная водолазка белела, словно лебяжья шея, и еще усиливала эту праздничность. Волосы начинались у Инны высоко над белым и чистым лбом, ниспадали, плавно текли на плечи.
– Профсоюзное собрание, девочки, в шестнадцать ноль-ноль.
|– Знаем. А чего будет?
– Разные вопросы, – засмеялась Инна. – Как мои туфли?
Новые туфли были на Инне Кураевой, явно не наши: носок заужен, но не совсем, уже без платформы и перетяжка на самом подъеме.
– Легкие?
– Как пух, – сообщила Инна.
– Почем?
– Не знаю. И не хочу даже знать. Французские. Кураев привез из Москвы. Специально надела, чтоб вы завидовали.
– Завидуем, – подтвердила Ксана.
– Мне все равно не налезут, – сказала практичная Нина Тарнасова. – Нечего и завидовать. Твой Кураев сейчас звонил.
– Чего ему? – без интереса спросила Инна.
– Ксанка по селектору не отключилась, делал втык. Как проезд запрещающего – так тихо, хвостом залижут, а тут – за три слова втык. Представляешь?
– Ужасный зануда! – засмеялась Инна. – Нет, правда, девочки. Прямо не понимаю, как это я с ним живу!
– И неплохо вроде живешь, – улыбнулась Ксана.
– Неплохо, – кивнула Инна.
При Инне можно хоть как ругать главного инженера Службы движения, к которой относятся и диспетчеры. Не передаст, никогда не использует, за это Инну любили. С самим-то не приведи бог столкнуться, тут жди всякого. Обходителен внешне, привет передаст и мужу, и детям. А потом прочтешь про себя в приказе, как вчера с дежурной Татарской.
Она в ночь заступила на «Площадь Свободы». И там были работы на третьей стрелке. Татарская оградила участок, записала в журнал как положено. И в дежурке сидит. А Кураев среди ночи вдруг ссыпался на голову. Тоже пил чай с Татарской, шутил. Вместе пошли по станции. «Вроде работы на третьей стрелке?» А то он не знает! Прошли туда. Татарская прямо ахнула: один фонарь плохо, видать, закрепила. Упал. Ну, скорей поставила. Кураев еще успокаивал – ничего, мол, упал, бывает. Еще чаю попил. Передал мужу привет.
А утром вышел приказ по Службе: «дежурной Татарской снять тридцать процентов премии за некачественное ограждение работ на третьей стрелке и ослабление бдительности во время ночного дежурства». И проработать Случай с коллективом станций, чтобы неповадно было…
– Это просто подлость! – Нина разгорячилась, рассказывая. – Ну, увидел – скажи в глаза, чтобы человек знал!
– Я уж ему говорила. – Инна махнула рукой. – Почему, говорю, ты такой подлый? А у него одно: «Должен быть порядок!» Ну, раз порядок любишь, тогда мой посуду, чисти картошку. Моет. Чистит.
– Порядок! – хмыкнула Ксана. – Тогда уж для всех должен быть один порядок. И в большом, и в малом.
– Нет, чай-то он зачем с ней хлебал? А потом – нате!
– А он, Ниночка, считает, что отношения должны быть простые, демократичные. Дают чай – надо пить. А при чем тут стрелка? Зануда он!
– Нет, я не понимаю…
– Как будто я что-нибудь понимаю, – сказала Инна, вставая. – У него и дети зануды, все трое.
– Твои, между прочим, дети, – вставила Ксана.
– А я что, отказываюсь? Петька игрушки мочалкой моет, с мылом. Димка с утра на бумажку записывает, чего днем сделать. Наташка алгебру за обедом читает, для удовольствия, как детектив. Вы когда-нибудь видели, чтоб я алгебру за обедом читала? И не увидите!
Дверь за Инной закрылась.
– Тридцать первому задала на выход?
– Уже ползет. Вон, появился…
– «Университет» тоже можно отдать на местное.
– Пожняева подмену на контроле дает, предупреждала..
– А, забыла.
– Интересно, как мы на тридцать восемь пар перейдем? Они же у нас не полезут, – сказала Нина рабочим голосом. И вдруг – дальше, без перехода: – Надо было ребенка от Мурзина родить. Сейчас бы кончал первый класс. И была б не одна…
– Спохватилась. Я диспетчер! Слушаю, «Университет». Да, можно еще на полчаса, потом возьмете на местное.
– Просто подумала. Вспомнилось вдруг…
Ксана тоже помнила. Очень их тогда Мурзин забавлял, всю диспетчерскую. Звонил аккуратно в начале смены: «Мурзин беспокоит, извините. Просто хотел пожелать вам и вашим товарищам спокойного дежурства». – «Сейчас позову товарищей!» – «Если это удобно». Сроду сам Нинку не спросит, а так, измором. «Удобно. Нина, тебя!» Нина говорила в трубку небрежно, как не говорила ни с кем: «А, это ты?.. Ничего… Как обычно… Даже так? Ну, жди, если хочешь».
После смены Мурзин ждал под лестницей. Из диспетчерской спускались гурьбой. Мурзин смешно делал навстречу короткой ножкой, вроде – общий поклон. Нине всегда припасал цветочек, хоть была зима. Нина брала небрежно, шла к дверям, не глядя. Кругленький Мурзин катился за ней впритык, как пришитый. Даже в высокой шляпе был Нине чуть по плечо. «Наша-то Корабеля!» – «Ой, девочки, присушила!» – «А если это любовь?»– «Не говори, подруга…»
А вскоре жена Мурзина написала в партком. Заварилось дело. Нина ходила черная, хоть пока и не вызывали. Главный диспетчер – Шалай Майя Афанасьевна – собрала кой-кого под большим секретом: «Сгрызут Нинку! Тут выход, по-моему, один. Нужен срочно холостой мужчина, лучше – не с нашего производства. Меня как руководителя спросят. Я – большие глаза: Тарнасова? А Мурзин при чем? Да, есть у ней человек, такой-то и такой. Нет, давно уж. Все диспетчера знают». – «Ловко, – оценила Инна Кураева. – Даю мужчину! Разведенный, сорок два года, хирург из военно-медицинской. Подходит?» – «А согласится?» – «Если я велю? Как миленький». – «Только быстро, – предупредила Шалай. – Сегодня же». – «Будет», – заверила Инна.
В шестнадцать ноль-ноль уже стоял возле проходной, при народе. Шагнул готовно Нине навстречу, скромно осклабился, взял под локоток. Нина слегка дернулась, но пошла рядом. Втолковали ей все-таки. Этот был видный, выше Нинки, подполковник, знай наших. Даже руку ей вознес на плечо, честно работает. «Дисциплинированный», – хмыкнула Ксана. «А ты как думала? – засмеялась Инка Кураева. – С ними без дисциплины нельзя».
