Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Комаров-младший сегодня задал в депо работы, – сказал Мурзин, потирая лысину. – Слышали?
– Федор? Он же сейчас сдает, – удивились все. – Нет, ничего не слышали. С утра тут сидим.
– В Новоселках проезд вчера опять был. У Голована.
– Все-таки был, – сказал председатель. – Я думал – так, болтают. А Комаров при чем?
– Кабы не Федор, шариком бы сошло…
В девятнадцать часов двадцать девять минут машинист первого класса Голован въезжал по второму пути на конечную станцию «Новоселки»…
Тут состав должен идти под оборот. Основной машинист выходит на переходной мостик, уступает кабину маневровому. Маневровым может быть и помощник с правами, и стажеры техшколы, это тренаж хороший: крутиться на обороте. Второй маневровый садится в последний вагон. Первый уводит состав в тупик, передает управление второму, ибо его вагон теперь головной до следующего оборота. И второй маневровый уже выводит состав на станцию для посадки по первому пути. Тут его опять сменяет основной машинист. Схема простая.
Голован затормозил, вроде остановился. Неизвестно, чего там ему примстилось, то ли просто отвлекся. Но двери не открывал, никого не высадил и вдруг сразу рванул вперед. На красный сигнал Нв-4. Светофор горел запрещающим, но стрелки уже перевелись, открыли для Голована путь. Автостоп остановил было поезд, а на блок-посту в «Новоселках» мальчишка дежурил, Жорка Абросимов, первый год после института. Выскочил на платформу и Головану машет рукой – мол, давай, жми, чего уж, стрелки твои. Голован и прошел в четвертый тупик.
Без маневрового ему в тупике надо еще пробежать вдоль всего состава, чтоб попасть в головную кабину. Это время – секунд тридцать для Голована. «Новоселки» – наземная станция, тупики тоже, конечно, уже не в тоннеле, а просто крытая галерея, и пассажирскую платформу видать. Совсем, кажется, она близко. Голован небось с переляку-то и по радиоинформатору народ не предупредил, чтобы не волновались, сидели в вагонах смирно и что задержки для них не будет. А может, предупреждал. Народ всякий – кому горит, тот не слышит.
Только пока Голован вдоль состава бежал, какой-то парень двери отжал в пятом вагоне, силы много не надо – отжать, выскочил прямо на мостик, спрыгнул на путь и почесал себе к станции. Голован кричит сзади, а толку чуть. Счастье еще, что другие за этим парнем не повыскакивали. «Красная шапочка» вдруг видит – пассажир бежит по путям, скок на короб контактного рельса, еще притопнул на нем и кричит: «Девушка, дай-ка руку, тут у вас высоко запрыгивать!» Она и сказать ничего не может, голос пропал. Пока подбежала, он уже на платформе. Смеется. Тут уж она: «Что вы делаете? Напряжение восемьсот двадцать пять вольт! Жить надоело?» А он: «Где напряжение? Не видал». Смеется и идет быстро к выходу. «Красная шапочка» его за рукав: «Пройдемте в пикет, гражданин!» А он ловко так увернулся: «В другой раз я с вами с удовольствием посижу, а сейчас извините, девушка, некогда». И уже прошел. Милиционер подбежал: «Что же ты не свистела?» А она: «Я забыла». У самой глаза как колеса…
Маневровые все это, конечно, видели.
Тут Голован уже вывел состав на первый путь, двери открыл, пассажиры так и посыпались, будто сутки сидели взаперти. Никто даже не оглянулся, бегом на выход. И посадка в это время большая, едва уложишься в график. Но Голован, в общем, тронулся без опоздания. И небось сразу в тоннеле перевел дух, что обошлось.
А ничего еще не обошлось для него.
Пока Голован стоял на первом пути, по второму – рядом – подошел следующий маршрут. И в этом поезде был как раз машинист-инструктор Гущин, известный своей въедливостью. Гущин вдруг увидел в окно, что вроде из состава на первом пути почему-то выходят пассажиры, последние уже шли. Или показалось? Нет, еще один выскочил навстречу посадке. Странно. Гущин, который собирался прямо проехать в депо, вылез на переходной мостик.
Поезд, с каким он прибыл, шел в депо на отстой, машинист не меняется, так что маневровые стояли пока без дела – Редозуб, Комаров-младший, Сапаев.
Состав Голована уже произвел посадку. Ушел.
«Как дела?» – спросил Гущин абстрактно. Маневровые улыбались неопределенно. Сапаев молча пожал плечами. Комаров-младший, будто вовсе не видел инструктора, глядел мимо. Редозуб вдруг нагнулся и стал что-то делать со своими шнурками, хоть шнурки были в порядке.
Еще Гущин краем глаза заметил, что «Красная шапочка» по первому пути горячо обсуждает что-то с милиционером. К ним почти подбежала возбужденная контролер. И затрещали все разом, но вполголоса и оглядываясь кругом, будто секрет. Мало ли что, конечно. И еще. Дежурный по блок-посту Абросимов без дела торчит на платформе, ему кричат с блок-поста, но он все равно стоит. И Гущину показалось, что явно прислушивается к разговору его с маневровыми.
«Произошло что-нибудь?» – «Где?» – наивно спросил Сапаев. «Здесь, у вас». – «У нас ничего не произошло», – сказал Сапаев, не глядя. «Какой маршрут ушел?» – «Двенадцатый, Голована». – «Вроде, мне показалось, пассажиры выходили». – «Я не видел, – сказал Сапаев. – Тут глядеть некогда, успевай вертеться». Редозуб кончил возиться со шнурками и теперь сосредоточенно обирал пылинки на кителе: «Прямо липнет к нему!» – «А ты чего вышел? – обратился Гущин непосредственно к Федору. – У тебя же завтра экзамен, зубрить должен». – «Надоело, – объяснил Федор. – Что знаю, авось не забуду. Попросили подменить на пару часов». – «Легкомысленно», – заметил Гущин. «Я же вообще легкомысленный», – пожал плечами Федор. «Значит, ничего не было…» – задумчиво сказал Гущин.
Когда Гущин наконец отбыл в депо, Сапаев фыркнул: «Вынюхивает. Не люблю его, хоть он тебе и родственник. Муж сестры – это кто? Свояк, деверь?» – «Никто», – сказал Федор. «Как это – никто? – засмеялся Сапаев. – Голован молодчина, не растерялся!» – «А Случай все равно вылезет, – сказал обстоятельный Редозуб. – Больно уж свидетелей много, если бы на перегоне..» – «Ты, что ли, скажешь?» – подначил Сапаев. «Я выдавать не буду», – обиделся Редозуб. «А надо бы, чтобы вылез, – вдруг сказал Федор. – Человек мог погибнуть». – «Ничего, не погиб!» – «А мог». – «Сам же и виноват, – сказал Сапаев. – Нечего из закрытых вагонов прыгать…»
Тут состав подкатил по второму пути. Машинист Иванчук, угрюмый, похожий на старого барсука, шагнул на мостик, пожал маневровому руку, посторонился. Федор вошел в кабину…
Пока толстенький Мурзин, возбужденно взмахивая короткими ручками, все это излагал приемной комиссии, как он, конечно, знал и что сам утром слышал в депо, курсант группы М-24 Федор Комаров сидел с ногами на подоконнике верхнего этажа техшколы, где никого сейчас не было. Думал. Глядел в окно.
Близко за окном качались деревья, почки на них уже бухли. Но деповской веер был хорошо виден сквозь, рельсы чернели ярко. Веер тоже похож на громадное дерево, поверженное на землю, ствол уходил в рампу, а ветви – голые, черные прутья – тянулись вдаль далеко, все загибаясь там в одну сторону, где депо, будто свороченные на эту сторону упрямым, тугим ветром. А еще больше похоже на веник.
Шел по дальней ветке состав, и Федор мог бы поклясться, что он идет с превышением скорости, допустимой для деповских путей. Ага, пополз, спохватился…
Длинное темное облако стояло на бледном небе, зацепившись краем за ребристую крышу депо, и никак не могло отцепиться…
Пробежала к крыльцу Шура Матвеева, прижимая к груди учебник. Наверняка его-то и потеряла, Федора, искала по окрестным кустам, сейчас и сюда доберется.
Так, значит. С отцом вчера поругались, и, пожалуй, как сообразил потом Федор, это впервые по-настоящему, не считая детских штучек. Отец был какой-то встрепанный, неспокойный, Федор сразу заметил, как вошел в дом, – то ли не выспался с ночной смены? Глянул – будто ждал чего-то от Федора: «Ты? Что скажешь?» – «Подменял маневрового в «Новоселках». – «Тише, мама уже легла».
Прошли в кухню…
Федор и сам был возбужден, торопился рассказать про Голована. Отец слушал хмуро, выставив вперед челюсть. Федор дошел до Гущина, гущинский допрос изложил с сарказмом, маневровых сделал в ответах остроумней, чем были, сами собой нашлись меткие слова. Вдруг понравился самому себе в собственном рассказе, а Гущин вышел тупарь тупарем. И они его буквально обвели вокруг пальца. Засмеялся.
«Скверно», – сказал отец. «Могло скверно кончиться», – согласился Федор. «Скверно и кончилось». – «Голован, конечно, ловкач!» – «Это само собой. А вы Случай покрыли», – сказал отец жестко. «Там, кроме нас, было много…» – «Но инструктор вас спрашивал, и вы покрыли». – «Я с Гущиным, сам знаешь, в откровенности не пускался сроду». – «Вы с ним не в деревне на завалинке встретились. На трассе. Ну, а другой бы кто был? Тогда что?» – «Все равно, – ответил Федор, подумав. – Почему это именно я должен сказать?» – «Ага, – кивнул отец хмуро. – Кто-нибудь другой, верно? Только не ты. И так – каждый! Вот будем жить!» – «А я, думаешь, не понимаю? – почти закричал Федор. – Мне, думаешь, не противно? Но я же не мог сказать! Ты понимаешь– не мог!» – «Не ори, мать разбудишь, – сказал отец спокойно. – Не понимаю. Почему ж ты не мог?» – «Потому что Голован тыщу лет за контроллером. А я – кто? Потому, наконец, что это мог бы быть ты!» – «Я не мог быть». – «Почему?» – «Я сразу бы доложил диспетчеру». – «Ты что же, за двадцать пять лет ни разу втихую не нарушал? Только честно! Я уже большой мальчик, пойму». – «Ни черта не поймешь, если ты до сих пор не понял». – «А все-таки? Это не ответ». – «Ну, могу ответить. Да, нарушал…»
Они уже стояли друг против друга. И были сейчас удивительно похожи. Губастые, чуть конопатые, с яростными глазами, мягкие волосы дыбились на макушке, и подбородок одинаково выставлен. Только Федор повыше, помощней в плечах.
Дед Филипп, встревоженный громкими голосами, бочком втиснулся в кухню, загремел на плите кастрюлями, полез к холодильнику: «Ну-ну, петухи, двиньтесь, кефир где-то был». Серый кот Пяткин, неотступно следовавший за дедом, успел втиснуться в холодильник и желал там остаться. Мявкнул на деда, пока тот тащил.
Оба пережидали молча эту возню. «Да, нарушал, – продолжил потом отец. – Правила технической эксплуатации, параграф триста семь, провоз в кабине постороннего лица. Сколько раз нарушал, когда тебя в кабине возил. Зря, может, возил, не знаю теперь». – «Не зря», – сказал Федор. «В шестьдесят восьмом запрещающий проехал из тупика». – «Это уже интересно, – сказал Федор. – И чего было?» – «Ничего, сняли премию». – «А талон не отобрали?» – «Говорю – сняли премию за безаварийность, всё». – «Права, значит, не отобрали. А почему?» – «Это объяснять долго, – усмехнулся отец. – Так вышло. Но я Случай не скрыл, диспетчеру доложил, машинисту-инструктору тоже и начальнику депо донесение подал». – «Проявили, значит, особое отношение», – сказал Федор жестко. «Проявили», – кивнул отец. «И ты его принял…»
Тут бы Федору самое время остановиться. Но он не мог. Как темная волна накатила, какое-то даже злорадство против отца, непонятно с чего. Впрочем, теперь понятно. Смутное недовольство собой перевалил на отца и сам на него же озлился. Идиот! Федор крякнул сейчас на подоконнике, вспоминая.
«Выходит – принял», – сказал отец, волнуясь. «А уж если ты такой принципиальный, так не должен был принимать..» – «Наверно», – сказал отец. «За других легко быть принципиальным, верно?» Отец глядел не мигая, будто не понял…
Быстрые шаги возникли на лестнице. Приближались.
Шура Матвеева уже шла по коридору, улыбаясь Федору широким смуглым лицом. Все в Шуре было просто, ясно, уверенно. Решила стать машинистом и сегодня станет, одна девчонка на четыре группы, все кабинеты в управлении насквозь прошла, пока рискнули зачислить, а начинала в депо с уборщицы, чтоб только к машинам поближе. Дружила с Федором, как себя помнила, и все привыкли кругом, что если есть на свете настоящая дружба, то вот она – Шура Матвеева и Комаров-младший. Надежно, ясно, уверенно…
– Федька, идем! Там все уже сдали, человек пять осталось.
– Успеем…
– Ладно, пойдем последние, – легко согласилась Шура. – Подвинься!
Уселась рядом на подоконнике.
– И не переживай! Мне только Жорку Абросимова жалко. Он-то по доброте сунулся, сдуру. Выпрут теперь.
– Наверняка. Отвечал за станцию.
– Все равно – жалко. А ты никого не слушай, слышишь, Федька?!
– Слышу. Сегодня наслушался.
– Вот и не слушай. Пошли, там комиссия разбежится..
Федор спрыгнул, протянул Шурке руку. Она придержалась для виду. Спрыгнула. Припустили по коридору почти бегом.
13.38
Ученик второго класса «б» Антон Дмитренко сбежал из школы с «продленки» и теперь шагал по улице налегке, направляясь к дому и не испытывая никаких угрызений совести, хоть человек был дисциплинированный. Портфель так и остался в парте, руки у Антона были свободны, пальто враспашку, и берет сидел боком, как ему удобно на голове.
Учительница продленного дня Антону нравилась. Была большая, рыжая, громкая, и, когда присаживалась с ним рядом, сразу от нее делалось жарко, как от батареи. Заглядывая к Антону в тетрадь, она громко и радостно ахала: «Как, ты уже решил? Да не может быть! Задачка трудная. Заковыристая задачка! Дай-ка подумаю. Нет, не могу. Как же ты решал?» Антон объяснял с удовольствием. Но сегодня она заболела. Пришла другая.
Эта – другая – поджимала узкие, очень бледные губы и, говоря, смотрела куда-то в угол позади Антона. Антон оглянулся – нет, угол пустой. Но она все смотрела. Обернулся еще. И еще. «Ты чего крутишься?» – никому сказала учительница, глядя по-прежнему в угол. Антон чуть шею не вывернул. Кому это она? «Мальчик на предпоследней парте, я тебе говорю. Как твоя фамилия?» Сосед локтем пихнул Антона. «Дмитренко…» – «Ты мне мешаешь вести занятия, Дмитренко». – «Можно выйти?» – вдруг сказал неожиданно для себя Антон. «Ну, выйди», – разрешила учительница, но смотрела по-прежнему мимо, куда-то в угол.
Антон вышел в пустой коридор. Постоял. Спустился по тихой лестнице. Раздевалка была открыта. Он оделся и пошел домой.
С утра волновался за черепаху.
Так и есть, опять ничего не тронула. Салат, каша, морковка так и лежат, как утром Антон оставил. Забилась в угол, за тумбочку. Антон достал черепаху, пустил на стол. Скатерть зеленая, пусть думает, что это трава. Включил лампу. Пусть это солнце. Но черепаху ничто не радовало. Вяло перебирая лапами, чуть-чуть подвигалась на столе и опять затихла. Заболела?
Антон выбрал яблоко покраснее, откусил – сладко. Сунул черепахе прямо ко рту. Черепаха крепко сомкнула губы. Не всунешь! Попытался поить из ложки. Даже не пьет! Мама сегодня в день, когда еще придет. Хоть бы пила! Сколько без воды можно? Надо что-то делать…
Нашел в шкафу полотенце, завернул черепаху. Ничего, не простудится. Тепло. И бежать-то – через подъезд.
Ольга Сидоровна удивилась:
– Ты почему не в школе?
– Учительница заболела, – объяснил Антон искренне.
Про ту – другую, которая смотрела поверх, – он уже забыл.
Пустил черепаху на пол. Маврик шарахнулся, испугался. Кошка Кристина Вторая обнюхала, лениво тронула лапой. Черепаха, фыркнув, убралась в панцирь. Кристина Вторая отошла равнодушно, села и стала лизаться. Котята неизвестно как отнеслись: спали в коробке.
Даже от апельсина черепаха отказалась.
– Значит, не хочет, – сказала Ольга Сидоровна. – Ты ж насильно не ешь! А черепахи вообще зимой спят. Ее небось с тёплой печки подняли – давай, продавайся. Жили у нас черепахи, не больно интересный народ, но бывают шустрые, даже с балкона одна сиганула…
Глянула на Антона и осеклась.
Лицо Антона дрожало, силясь удержать слезы.
– Ты что, Антошка?
– Умрет… – Антон давился слезами.
– Они долго могут не есть, зачем же она умрет!
– Сколько?
Ольга Сидоровна не знала точно, забыла, ну, неделю, месяц. Дочь все знает, но она далеко.
– А не пить?
Ольга Сидоровна не знала – сколько. Тоже долго. Некоторые виды вовсе не пьют. И такая у них жила, – дочка всяких таскала.
– А это – какая?..
Ольга Сидоровна забыла, не может определить.
– А не умрет? – Антон всхлипнул, силясь сдержаться.
Ольга Сидоровна вздохнула:
– Ладно, в кино уж завтра схожу, раз такое дело. Собирай свою черепаху, едем к ветеринару, там мигом определят, чем кармить, как. Я с Мавриком все равно на днях собиралась, прививку делать пора. Маврик, гулять!
Маврик уже тащил поводок из прихожей.
– Когда едем, баба Оля? – Слезы враз высохли.
– Сейчас, чучело, только переоденусь. Мавр, а шлейку? Нет, Антон, ты это полотенце оставь. Да не в том дело, что замерзнет. Погоди! В сумках зверье повезем, тебе – сумка, мне – еумка. А то нас и в метро не пустят, собакам в метро нельзя…
– А черепахе?
– Про черепаху не знаю, маму спроси. Но мы лучше – в сумке…
– А в сумке пустят?
– Она у тебя ведь не очень крикливая, верно? Тихо будет сидеть?
– Тихо, – испугался Антон. – Она же тихая, ты видала.
– Тогда как-нибудь пройдем, – засмеялась Ольга Сидоровна. – За Мавра-то я ручаюсь, мы с ним старые нарушители…
13.40
В депо «Новоселки» на девятой канаве стоял больной состав.
Вчера утром машинист, заходя в тупик под оборот, увидел впереди вспышку – как молнию. Сразу снялся с автоведения. Но ни на ручном, ни на резервном машина не шла. По радио прокричал маневровому в хвостовой кабине, чтоб пытался оттуда. У того вперед тоже не шла. В глубь тупика наконец пошла. Убрались подальше, хорошо – есть куда убраться, длинный тупик.
Диспетчеру в горячке доложились не сразу. Три состава успели уйти на подречный участок и выстроиться там в ряд. Сбой выразился в трех снятых маршрутах и двух часах диспетчерской истерики, пока опять полностью вошли в график.
Ночью больной состав перегнали в депо. Теперь с утра разбирались: сперва – с машинистами в кабинете Шалая, потом – в головном вагоне, машина 3069, своими силами; вызвали еще автоведенцев, опять сидели над схемами в кабинете начальника; подняли документацию, – недавно с подъемочного машина; позвонили в депо «Ремонтное», чтобы ехали срочно. Опять все набились в кабину, человек десять. Внизу возле вагона крутился Серега-удочник, благо дверь открыта и все слыхать.
На задней стенке замкнуло, за сиденьем машиниста. Он-то отраженье впереди увидал – на контроллере: будто молния. Как кусачками провода перегрызло, и на кожухе – черное пятно, опалило кожух.
В тесной близости шевелились губы, носы, затылки, мешалось в кабине табачное дыхание взрослых мужчин, не избалованных пребыванием на свежем воздухе: тоннель, депо, кабинеты, снова тоннель. Щурились глаза в красных прожилках…
«А вставки почему не сгорели?» – «Значит, короткого замыкания не было». – «Как это не было, если Ярцев вспышку увидел, и вон пятно, гляди!» – «Значит, глухого не было, – так, плюнуло». – «Но вставка управления все равно должна бы сгореть. Или – автоведения!»– «Вставка на тридцать пять ампер? Если бы тут на тридцать пять замкнуло, мы бы сейчас не сбой графика разбирали с отменой трех поездов, а Ярцева хоронили б с музыкой».
В салоне автоведенцы открыли свой шкаф, тыкали к реле лампочкой, сообщая друг другу: «Эта чистая, эта чистая…»
Кто-то бегал через весь поезд в хвостовую кабину и пытался оттуда действовать. Ничего не могли найти! Как из той, так и из другой кабины машина исправно работала и на ход и на тормоз. Не получалось тоннельных условий, хоть тресни.
«Если, конечно, релюшка залипла, а потом отлипла от тряски…» – «Был у нас такой случай. Ага, с Иванчуком, помню». – «Кабы четвертый провод!» – «Может, бирки при монтаже перепутали?» – «Уже прозвонили, Гурий Степаныч, пятый». – «Значит, близко где-то подходят друг к другу и друг другу наводят». – «Вряд ли, Саша, столь грубая ошибка даже для нас невозможна». – «И на ход, зараза, идет!» – «А под пассажиров такой состав не подашь! Надо искать…» – «Я считаю, замыкание опять сделать». – «Вставка наверняка сгорит!»– «Там же не сгорела?» – «Там не сгорела, а тут сгорит». – «Вагон вообще сгорит». – «Ничего, пожарников вызовем». – «Обрати внимание – это опять три тысячи шестьдесят девятый, хитрый, скотина! Только забудешь о нем – снова чего-нибудь…»
Эта тема все выплывала: три тысячи шестьдесят девятый третий раз попадает в Случаи.
«Севастьянов этим вагоном стукнулся». – «И у Торопа с ним же было?» – «С ним, точно». – «Мужики, он же после подъемочного ремонта!» – «А все равно! Как его головным – дает опоздание на автоведении». – «Но ведь с подъемки!» – «Чудес не бывает, а чудесного полно». – «Севастьянов им стукнулся. Так тогда и не поняли». – «Не, это ремонтников Случай, точно». – «Так они тебе и возьмут. Сейчас приедут, докажут». – «Хитрый, только за ним и гляди!»
Машинист-инструктор Гущин, задумавшись, налетел возле состава на Серегу-удочника:
– Чего тут толчешься?
– Интересно… – расплылся Серега.
– А выдавать?
– Через восемь минут, я помню…
– Ну-ну.
Гущин поднялся в кабину, позвал:
– Гурий Степаныч, машинисты давно собрались!
Зам по эксплуатации Матвеев метнул головой – слышу, да, иду. Полез из-за контроллера боком – большой, грузный, с тяжелым лицом. Неинтеллигентный начисто, форма сидит мешком. Резко сдал в последнее время. А ведь не старый. На сколько ж он Павла Федоровича старше? Лет на пять, на шесть. Да, не больше…
Гущин ждал, пока зам по эксплуатации спустится пз кабины. Осторожно, будто беременный, нащупал ногой ступеньку. Спрыгнул.
– Долгополов приехал?
– Давно, – Гущин кивнул. – У Шалая сидит…
– Ревизор?
– В зале скучает…
– Развеселим, – мотнул головой, как боднул воздух. Шли рядом мимо канав и были сейчас контрастны, будто нарочно.
Никлый Матвеев…
А Гущин свеж, подтянут, шаги упругие. На него повсюду оглядывались с удовольствием – на улице, в театре, в кафе. Гущин знал и любил это дружелюбное внимание незнакомых людей, чувствовал себя сильным под этими взглядами, ощущал правильность своей жизни, хоть и так был уверен.
Нравилось просто идти по станции, не торопясь, в свете люстр, и видеть себя будто со стороны, их – пассажиров – глазами. Вот он идет навстречу – молодой, спокойный, с приятным и открытым лицом, исполненный достоинства и каких-то неведомых им, но, конечно, важных обязанностей, с тремя золотыми звездами на рукаве, чего-то добившийся в свои двадцать девять, и еще добьется..
Всегда было в нем это детское тщеславие и раньше даже нравилось Свете. Говорила, смеясь: «Я рядом с тобой – просто серая птичка». И Гущин любил обнять ее на людях – в кино, на собрании, – чуть напоказ, чтобы видели: не птичка – избранница. Но даже от Светки старался скрыть свои слабости, служебные неприятности, – когда бывали, переживал сам, один. И даже любовь свою к ней считал иногда за слабость. Плюнуть на все, зарыться лицом в ее волосы и сидеть так часами. И ничего не надо. Слабость, конечно.
Зароешься, закроешь глаза, а жена вдруг: «Андрюш, ты бы с людьми помягче, а?» Не хочется говорить, ничего не хочется. «Да я, Светик, воск мягкий…» Засмеется: «Нет, я же слышу, рассказывают». – «А ты думаешь, когда тебя нет, твои бабки на станции о тебе только хорошо говорят?» – «Не знаю…» – задумается. «В работе все равно обижаешь кого-то и кто-то обидится». – «А зачем ты Силаньеву так вчера ответил?» – «Силаньеву? А что я ответил?» – «Не помнишь?» – «Ей-богу, не помню». – «А люди помнят…»
Дежурный по депо Николаич сидел на лавочке, где написано «для курения», и был в валенках, как всегда, не по форме.
Матвеев остановился:
– Как ноги-то, Николаич? Путевку тебе хлопочем.
– Ничего, сморились. Сейчас с ними опять побежим..
– Ты тише бегай. Удочник у тебя толковый…
– Этот всюду с носом, – кивнул Николаич, переступая валенками.
– Вот его и гоняй.
– Гоняется, – кивнул Николаич. – Шустрик! А ты все мелькаешь, Степаныч, все тебя вижу. В депо уж ночуешь?
– Почти, – улыбнулся Матвеев. – С шести утра тут.
Гущин, слушая, думал, что ни к чему заму по эксплуатации обсуждать со всяким приемщиком, хоть бы и с Николаичем, свои дела. Когда пришел, зачем. Создает только работникам иллюзию домашности и ослабляет дисциплину. Но Матвеев это любит, в кабинете запросто толкутся в любое время, со своим личным. А потом вот – Случаи…
– Делов всех не переделаешь, – кивнул Николаич.
А прав был старый приемщик: Матвеев, вообще-то, соврал. Вдруг вечером, как представил, невмоготу сделалось ехать домой. Позвонил, что занят. Ирина заахала, слова незначительные и мелкие, будто горох, так и посыпались в ухо из трубки. Быстро смял разговор. От молодости, что ли, ее так волнует, что о нем говорят в Управлении, как бы не сняли. Или раньше ошибся. Никакая была не любовь, а просто – устройство жизни. За зама по эксплуатации выходила, это вернее. А любить в нем чего молодой-то женщине? Утром постоял перед зеркалом в пустом еще коридоре. Давно уж так на себя не глядел. Нагляделся. Башка вся сивая, веки набрякли, взгляд дохлый, будто у рыбы. Тьфу, вид.
Ничего не сказал Ирине, что решил подать по собственному желанию. Подаст – узнает. Контроллер еще не забыл, без дела не будем…
Даже Славика не хотелось видеть. Это Матвеева больше всего пугало., что он не чувствует к Славику нежности, как когда-то с Шуркой. Шурку, бывало, за толстую пятку возьмешь, и душа уже покатилась. А тут– только жалость, как на сироту смотришь. На колени посадишь – горячий, легкий, смеется беззубым ртом, тянется. Лялякаешь, а в висках стучит: поздно, вот и сын, а ничего нет, все поздно. Чего поздно – и сам не знаешь, все есть.
Позвонил с утра Соне на станцию, голос услышал – и сразу душа опять покатилась. Нет, еще живой. Не выдержал: «Поговорить надо». – «Не о чем, Гурий Степаныч». Шурка последний экзамен сдает, зайти есть причина. А чего теперь Соня? Ушел сам.
Вчера допоздна приводил в порядок бумаги, папка к папке. Никакой чтобы путаницы для человека, который придет. Сам Гурий Степаныч проще находил в беспорядке, имел в беспорядке свою систему. Но другому она не сгодится. Говоря про себя «другой», даже мысленно не ставил фамилию, обходил опасное место, как и предположений никаких не имел – кто будет…
Еще проблема в депо приспела: машинисты стареют, дожило производство. Малеева подчистую комиссовали, Поженяна, Крутикова. Белых на пределе ходит, грудная жаба, есть и еще. Машинисты все классные, крепкие мужики, пятьдесят с чутем. А привычная жизнь летит под откос. На линию-то врачи не допустят, но в депо можно некоторых, все же при родном деле – приемщиком, дежурным. Поженян вон пошел в слесарку, этот на все руки. А свободных мест в депо нет. Тут как раз зам по эксплуатации должен думать – кого попросить, кого и куда подвинуть, молодых подтолкнуть на трассу, пару единиц еще выбить бы в Службе. Не успел выбить. А другой… сможет и, главное, что захочет смочь. Николаич, к примеру, сразу ставится под угрозу – ревматизм, возраст. А тридцать семь лет отъездил, один, как палец, – работой держится…
Долго стоял у окна.
Светофоры светились, как светляки. Составы выныривали из темной рампы, длинные их тела горели живым теплым светом, яркость их учерняла бледноватую ленинградскую ночь, будто сгущала ночь возле депо. Хрипловатый голос дежурного с блок-поста, единственного на три смены мужчины, разносился над темными путями по громкоговорящей связи и был сейчас как вороний карр…
Около двух, когда напряжение уже сняли, спустился в депо. Уборщицы, перекликаясь, словно в лесу, прибирали составы. Торцовые двери открыты, и оттого состав был как один бесконечно длинный вагон – проходи сквозь. На мойке еще работали. Свет горел у ремонтников. Вентиляторы гудели так, будто решились взлететь. Дежурный пробежал в ватнике и ушанке. Холодно ночью, все же апрель. Гурий Степаныч поднял воротник кителя – пробирает.
Задержался возле Доски приказов. «Машинисту первого класса Белых исполняется пятьдесят лет…»
«Поздно гуляете, Гурий Степаныч!»
Матвеев вздрогнул, не слышал шагов.
Рядом стоял, неизвестно откуда взявшись, литсотрудник многотиражки Хижняк, длинный, насмешливый и непонятный для зама по эксплуатации человек… Как случись что – он уже тут. И ничего не случись, тоже, выходит, тут. Присказка у него: «Я не для того, чтоб писать, а просто хочу понять для себя…» А чего понять – непонятно.
«Я-то на службе, – хмуро сказал Матвеев. – А вы зачем бродите?»
«Смотрю, что за ночь в депо».
«Спать ночью надо», – посоветовал зам по эксплуатации.
«Любопытство мешает, – засмеялся Хижняк, длинное тело его качнулось извилисто в полумраке. – Да вы не думайте, Гурий Степаныч, я писать ничего не буду. Вот стишок, правда, сейчас написал. Сам придумал, сам слова выучил. Хотите прочту?»
«Ну, прочти…» – ошалело молвил зам по эксплуатации.
Стихов Матвеев не читал сроду. Один только помнил, что Шурка сказала в четыре года: «Быстро яблочко съедим, очень маму удивим». До сих пор удивлялся, как ловко у Шурки вышло.
Хижняк уже говорил, раскачиваясь:
«Усталый ток с состава стек, и обесточилась канава, лишь удочка еще дрожала, дежурный шел наискосок, и от него – наискосок – бесшумно крыса пробежала. Вверху кричали воробьи средь металлических сплетений, и странные, лесные, тени ложились от сплетений вниз…»
Воробьи всю зиму жили в депо. На рассвете, перед подачей напряжения, орали как бешеные. Сейчас-то дрыхнут вверху.
Высоко вверх уходило депо, метров пятнадцать, холодно взблескивали вверху металлические балки, сплетаясь, будто там, вверху, депо еще не доделано, еще покрасят и обклеят обоями..
Знакомые слова незнакомо цеплялись друг за дружку, будто литсотрудник Хижняк медленно льет на темя зама по эксплуатации тепловатую бесконечную воду. Глупые, конечно, стишки.
«Ток не лошадь, чтобы устать», – хмуро сказал Матвеев.
«Это верно», – засмеялся Хижняк.
«В газете, что ли, будут такие стихи?»
«Что вы, Гурий Степаныч! Наша газета серьезная. Так, для себя, чтобы лучше кругом запомнить. У меня память глупая: срифмую – запомню. Не понравилось? Жаль…» Уже колыхнулся вроде – пошел.
«Куда? – остановил зам по эксплуатации. Дежурная по комнатам отдыха дальше туалета не пустит без визы начальника, сегодня такая. – Идем вместе. Поспать-то надо».
«Можно и поспать», – согласился Хижняк. Возле пятой канавы зацепил ногою за поводок: «Это чего такое?»
«Чтоб вагон не бросало в стороны», – пояснил неохотно Матвеев.
«А, поводки, – обрадовался чему-то Хижняк. – Не узнал! Похоже на ноги кузнечиков, если кузнечик – робот. Не находите?»
На несерьезное это замечание зам по эксплуатации не отозвался. Хотя даже рад был, честно-то говоря, сейчас Хижняку, пусть болтает свои стишки, что хочет, лишь бы не думать. Вдруг сказал неожиданно для себя:
«Дела сдавать собираюсь…»
«Напрасно, Турий Степаныч», – сказал Хижняк серьезно, будто что смыслил.
«Да нет, пора. Три Случая за квартал, такого еще не бывало. Кто-то и отвечать должен».
