Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
«Да уж вы люди сильно занятые, – сказала теща со спокойной иронией. – Друг от дружки устали, где вам. И что Варвара?» – «Заканчивает статью, что мидии живут четыре-пять лет, а не двенадцать-четырнадцать, как считали…» – «Не думает из Верхних Камушков уезжать?..»– «Вроде не думает, у нее тема еще года на три. Она письмо написала, вот, держи, толстое».
Хижняк глядел, как теща читает. Чуть шевеля губами, задерживаясь на отдельных словах, будто выверяя их на предмет ошибок по старой учительской привычке.
«Понятно, – сказала теща, закончив. – Беспокоится, чтобы я тебя не обидела. Ты, мол, не виноват, и никто не виноват. А то ведь я такая! Дочь прокляну, зятя вытолкаю взашей. Разошлись хоть как люди, и на том спасибо…» – «О, мы – как леди и джентльмен». – «А ты что делать думаешь, джентльмен?» – «Еще не решил, – честно сказал Хижняк. – Может, тут пока поработаю. Отвык за семь лет, любопытно взглянуть на город отвыкшим глазом. А там – как глянется». – «Живи хоть всю жизнь, места хватит». – «Не, я парнишка самостоятельный, уйду на квартиру». – «Парнишка под тридцать годиков», – хмыкнула теща. «Но ведь еще не старый!» – «Не старый, – засмеялась теща. – А похоже, до старости будешь бегать, такой». – «Я себя ищу», – сообщил Хижняк важно. «Ну, ищи, время есть, – разрешила теща. – Я тебе всегда рада». – «Знаю», – сказал Хижняк серьезно. И вдруг зевнул, сладостно, во всю ширь. Сразу как-то его сморило. «Сейчас постелю…»
Почти сквозь сон Хижняк уже смотрел, как легко она двигается, как маленькие руки ее быстры и проворны над чистым, свежим бельем. И почти сквозь сон уже слышал:
«Я тоже как-то тут заскучала. На работу устроиться, что ли, думаю? Анна, Антошкина мать, рассказывает все про метро. В метро, что ли, думаю, пойти? Они на контроль пенсионеров берут, сколько раз сама слышала – приглашают. Пойду, думаю. А тут Антошка с дачи вернулся, вроде с ним надо. Чего дома один? Из моей школы вдруг прибежали: «Ольга Сидоровна, миленькая, кружок не возьметесь?» «Юный историк» – как не взять. В Эрмитаж купила абонемент. Вроде некогда. И работать некогда, и скучать некогда, так и кручусь…»
Вот когда метро впервые возникло как организация– сообразил сейчас литсотрудник Хижняк, сидя против редактора Мурашкина и глядя ему в лицо с непонятной улыбкой. Вот когда! В первый вечер у тещи…
– Теща? – хмуро удивился редактор. – Ты же говорил, что с женой вроде бы…
– Это совсем другое дело, – невежливо перебил Хижняк. – С тещей у меня кровное родство.
– Это еще как? – не понял редактор.
– По духу, – разъяснил Хижняк с удовольствием.
Но редактор не принял его удовольствия, предпочел сменить тему:
– Ты чего в депо делал, Вадим Андреевич?
– Смотрел…
– Там есть что смотреть, – согласился редактор. – Но учти, писать о них сейчас, пожалуй, не стоит. Положение трудное. Зама по эксплуатации будут вот-вот менять, может – сегодня. А новому надо дать время, чтоб подтянул коллектив.
– О Матвееве-то я бы как раз написал охотно, – сказал, помедлив, Хижняк. – Его в депо любят.
– Зам по эксплуатации не девица, чтобы его любить..
– Любовь никогда не лишняя, – упрямо сказал литсотрудник. – Особенно для начальника, если его любят, это делу полезно. Я не к нам могу написать, например в «Вечерку».
– Матвеева за развал работы снимают, – хмуро напомнил редактор. – А ты теперь наш штатный сотрудник, учти.
– Штатный, да не купленный…
– Если это шутка, Вадим Андреевич, то грубая, – сказал Мурашкин. – Ты в нашем производстве слабо пока разобрался, хоть стараешься. Это я ценю, что ходишь в техшколу, учишься.
– Стараюсь, – кивнул Хижняк. – Не во всем, конечно, разобрался, не спорю. Но насчет Матвеева имею индивидуальное мнение.
– Вот и спрячь его в карман, пока не разберешься, – дружески посоветовал редактор. – А писать там, если писать, стоит о Гущине.
– О Гущине я как раз не буду…
– Грамотный машинист-инструктор, принципиален не на словах, как некоторые, а на деле.
– Некоторые – это Комаров-старший?
– А хоть бы и он. Я Павла Федоровича в принципе уважаю, но покричать он любит. Когда за собой греха нет, можно и покричать. А если бы грех? Не знаю, тут я не очень уверен. И младший тоже за ним. Но у младшего клюв еще в пуху, сегодня – так, вчера – эдак…
– Не одобряете, значит, – хмыкнул литсотрудиик.
Редактор оставил его иронический хмык вроде бы без внимания. Но про себя еще раз утвердился, что о жилкомиссии сейчас ничего не скажет, – как-то так все идет разговор. Не хочется.
– Тебя, Вадим Андреевич, между прочим, сегодня Комаров-старший искал, – к слову вспомнил Мурашкин. – Заходил, спрашивал.
– А зачем?
– Это не знаю, мне не сказал…
– Ладно, я позвоню. Он вроде сегодня на выходном. О Федоре я тоже бы, кстати, с удовольствием написал. Нашей газеты дело – рассмотреть его Случай с точки зрения профессиональной этики.
– Без нас рассмотрят, – остановил редактор.
– А надо бы как раз нам, – упрямо сказал литсотрудиик.
– Ты вот что, Вадим Андреевич, – сказал Мурашкин, грузно вставая. – Ты к вечеру готовь отчет по Службе пути, двести строк. И не забивай себе голову. Я с аэродрома вернусь, вместе посмотрим.
– С аэродрома? – удивился Хижняк.
– Встречать еду, – расплылся Мурашкин. – Заинька прилетает.
И сразу же покраснел густо, до багровости на толстых щеках, что так оговорился перед мальчишкой, вместо «жена» само вдруг сказалось «Заинька», как внутри думал.
Хижняк вздрогнул, когда редактор оговорился. Глянул в лицо Мурашкина настойчиво и непонятно. Сразу убрал глаза. Но все равно этот мгновенный взгляд показался Мурашкину нахальным.
А литсотрудиик Хижняк, вышагивая вслед за редактором на худых длинных ногах как по кочкам, и потом еще долго, когда они уже разошлись, носил в своей хилой, узкой груди жгучую радость – оттого, что жизнь столь пленительно разнообразна, неожиданна в своих поворотах, где и не ждешь, таинственна и прекрасна в человеческом сердце.
Хижняк все представлял себе Зинаиду Григорьевну Мурашкину. Ее властный голос – почти что бас, от которого трепетал плановый отдел. Сигарету, закушенную будто насмерть неровными зубами. Жесткий, седеющий ус над левым уголком грубого рта. Ее крупный нос, с которого впору кататься на санках, на пористом крупном лице. И всю ее гренадерскую стать, стремительно и грозно несущуюся по коридорам управления с очередной резолюцией на служебной бумаге…
И все-таки она была для Мурашкина «Заинька», – непостижимо и прекрасно. Как это написать? Нет, Хижняку это не написать никогда, чтобы другие поняли, как это прекрасно и непостижимо. Каждый день, рядом, у каждого. А как написать? Как, как?
Хижняк задумался на ходу, подняв одну длинную ногу и забыв ее поставить. Стоял на одной ноге, будто цапля. Дежурная по отправлению поездов Сиротина, совсем молоденькая девчонка, прыснула на весь коридор, пробегая мимо. Тогда вспомнил. Поставил вторую ногу, зашагал дальше.
Как… как… как…
Это уже в ушах. Не вопрос, а просто вроде бы скрип на крепком, прихваченном морозом снегу. Такой снег лежит сейчас в Верхних Камушках. Но ветер там еще крепче, чем снег. Ветер взламывает снег с треском, как лед, крутит белую пыль, ставит глыбы стоймя, швыряет острыми, как лед, кусками в лицо. А в Ленинграде почти что лето…
13.31
Светлана Павловна Комарова тихо сидела в кабинете начальника станции «Триумфальная» и, пока Кияткиной не было, все размышляла, почему же так получается, что с самыми близкими ей людьми – с мамой, с отцом, дедом Филиппом, даже с бабушкой, не говоря уж о Федьке, – она не может поговорить откровенно, а вот с Верой Петровной может.
Или у всех так бывает? Именно с близкими стыдно говорить о некоторых вещах, хоть ты уже и взрослая, И страшно причинить именно близким боль, если сказать, хоть они, конечно, поймут.
Бабушка все, конечно, давным-давно поняла, молчит – спасибо. А решать все равно самой, что бы ни сказали самые близкие. Даже бабушка.
Да и решать, собственно, уже нечего. Просто надо пережить про себя то, что уже решила. А потом сказать им, чтобы боли было возможно меньше. И тогда уж держаться соответственно…
– Соответственно! – громко сказала Светлана.
Тут в кабинет быстро вошла Вера Петровна Кияткина. Все движения ее были порывисты, но мягки, глаза, тоже очень подвижные, черные живчики, ярко лучились, и на круглых щеках лежал свежий сельский румянец, будто начальник станции «Триумфальная» вернулась только что с сенокоса, а не из кладовой, где – как материально-ответственное лицо – получала по накладной соду – двадцать восемь кило, мыло хозяйственное – пятьдесят девять кусков, девятнадцать просяных веников, восемь швабр мочальных, тряпки для уборки и прочее для нужд станции.
– Воюешь? – весело сказала Кияткина.
– Да это я сама с собой, – смутилась Светлана.
– Ну, еще повоюй, я сейчас. – Порывисто сняла телефонную трубку и закричала весело: – Деревцов, это ты? Здравствуй, Кияткина. Как у тебя настроение? Ишь ты! А у меня плохое! Как это – не понимаешь? Сегодня на механическом заводе получка. Ага, теперь понял? То-то! Одного мальчика мало. Нет, мало. Двух давай! Да, покрасивее, ты мой вкус знаешь. Чтобы пассажирам глядеть приятно! Как это – чего понимают? Это на механическом не понимают. Там директор тюха, устала уж с ним ругаться! А остальные предприятия у меня молодцы. Пассажиры? Пассажиры у меня вообще золото! А то ты не знаешь! Ну, спасибо…
Пробежалась вокруг стола от полноты жизни, сообщила Светлане:
– Трех милиционеров сегодня двину против механического! Пьянству – бой! Этот директор еще у меня поплачет. Завтра пойду в завком. У тебя-то на «Чернореченской» тихо?
– Тихо, – кивнула Светлана. – У нас заводов нет…
– Я люблю, чтобы громко, – весело сказала Кияткина. – Ну, ты начальник молодой, у тебя еще впереди. Сейчас буду тебя учить работать, как молодого начальника. Не возражаешь? Новенькая тут у меня, «Красная шапка». Минут тридцать за ней глядела. Болтает в центральном зале с пассажирами, и хоть ты тресни! Блузка нарядная, с кружевом. Кудри. Ресницы. Кудри сейчас в туалете смывала, слезами. Ей говорят: «Пойди на блокпост, летнее расписание пока поможешь писать». А она: «Нехота как идти». До того лень, даже слова не может произнести – нехота! В институт, видишь ли, не поступила и пришла отсидеться. Нет, у меня, милая, не отсидишься!
Крикнула в коридор:
– Попова, зайди!
Та вошла, потупясь. Простенькое лицо Поповой блестело от большого мытья в туалете, было сейчас чистым и миловидным. Тушь с ресниц тоже смылась, глаза голубели скромно. Волосы были еще влажны, лежали ровно и гладко.
– Садись, гостем будешь, – пригласила Кияткина. – Ну, подумала про свою жизнь? Что подумала? Или «нехота» говорить?
– Вы сказали – читай инструкцию. Я читала…
– Ну и что вычитала?
Слушая вполуха и глядя сейчас на живое, кровно заинтересованное в судьбе дежурной Поповой лицо Веры Петровны, Светлана думала, как ей здорово повезло, что она попала на первую практику именно на «Триумфальную», к Кияткиной.
Светлана от нетерпения вышла на станцию прямо в ночь, не дождалась утра. Все равно уже практика…
Уборщица – моложавая, шустрая, в синем халате и в тюрбане из полотенца – ловко катала поломоечную машину между колонн. Будто велосипед! Машина заполняла всю станцию лязгом и грохотом. Легкой казалась в ее руках. А Светлана попросила попробовать, и сразу машина у ней загнулась к краю платформы. Тяжелая, как сундук. «Не привыкла еще к тебе», – засмеялась уборщица. Вроде только притронулась – поломоечная машина опять побежала легко, словно по следу, близко прижалась к колонне, плавно, будто сама, свернула.
«Ишь, грязь вынюхивает!»
В три ноль пять пришел наконец мотовоз-мусорщик, которого ждали. Две ночи уже мусор не вывозили, баки стояли полные с верхом. Мотовозник – интеллигент в голубой рубашке и в туфельках – выскочил на платформу, брезгливо прошелся, оберегая туфельки, хоть было чисто, и индифферентно застыл в сторонке.
Грузчики вылезли не спеша, переполненные трудовой ленью, тронули баки плечом: тяжело. «Пусть еще неделю стоят. Насобирали, а мы вози! Не повезем». – «Тут кран нужен грузить…» – брезгливо поддержал мотовозник.
И тогда вступила уборщица: «Ну солнышко! Сокровище мое! У тебя же бицепсы, кисонька! Я за тебя дочку отдам. Хочешь дочку? Тебе которую? У меня пять! Я этот бак сама тебе сейчас подкачу. Вот рукава засучу и возьмусь! Глянь-ка, милый…»
Интеллигент-мотовозник подобрал животик под голубой рубашкой, оживился, подошел ближе. Грузчики, посмеиваясь, затоптались на месте, будто их приглашали на дамское танго, пустили слабеньким матюшком, но галантно, вполголоса, и замолкли, вроде в раздумье. Медленно повернули обратно к бакам.
«Двадцать два года девке, хочешь? Или тебе – восемнадцать? Ну, бери, солнышко! – жарко уговаривала уборщица, танцуя у бака. – Еще тринадцать лет есть. Подходит? Ах ты мой ненаглядный! Ну, протяни ручонку-то, протяни! У этой бочки бок, как у девки, – сладкий! Ты тронь!»
Грузчики, посмеиваясь, взялись. Подняли с шутками, уже волокли самый тяжелый. Даже аристократ-мотовозник приложил белые ладони, исчернил голубую рубашку, пропылил туфельки.
Все, поставили…
«Другой раз, тетка, не повезем!» – предупредил мотовозник.
Но было видно, что сам доволен. Размялся, поработал физически, и тетка больно смешная, щекочет за молодую душу.
«Ну, золотко, это ж не мы! Путейцы всю дрянь с рельсов собрали. Мы ж на платформе стоим, а они по низу ползают. Чтоб рельсы тебе блестели! Чтоб ты по рельсам катился, как ягодка!..»
Грузчики хохотали, махали руками. Мотовоз уже загудел. Уборщица весело кричала им вслед:
«Дай бог тебе любовницу! Да чтоб жена не знала! Да чтоб обе были довольны! Слышишь, солнышко?!»
Прошлась по платформе, будто танцуя, глянула на Светлану:
«Как мы их с тобой уломали! – засмеялась. – Люблю с людьми! Люди – такой народ, к каждому на своей козе…»
Быстро стала заметать шваброй сор. На блок-посту, когда Светлана вернулась, спросили: «Ну, познакомилась с Кияткиной? Как?» – «С Кияткиной? – удивилась Светлана. – Там же только уборщица».
Блок-пост покатился со смеху:
«Так это она и есть, Вера Петровна! Предупредила, чтоб мы не говорили пока. Сама, говорит, погляжу, что у Комаровых за девка. Подойдет нам на станцию? А уборщица заболела, не вышла. Вера Петровна говорит – хорошо, хоть размяться! Эх ты, начальника станции не разобрала!»– «Да откуда я знала! – оправдывалась Светлана. – Я же не думала». – «И никто бы не разобрал, – успокоил блок-пост. – Вера Петровна у нас артистка. Обернется кем хочешь, а все для станции выбьет». – «Молодая, а старшей дочке уже двадцать два…»
Блок-пост почему-то молчал. Все сразу занялись делом.
«У ней что, правда пять дочек?» – спросила Светлана. «У ней дочек нет, – сказала наконец старшая по блокпосту, потому что все другие молчали. – Близнята-девочки были, по восемь лет, и мальчик Ванечка. Вера их на лето в деревню всегда отправляла, к свекрови. Свекровь с утра в поле ушла, рано. А они-то плот сделали, бечевкой связали. И потонули, кто знает как. Дети! Мужик рыбу удил, а Ванечка возле него и всплыл, прибило к берегу. Мужик прибежал в поле: «Там, там!» Ну, побежали. А их уж всех волной возле старой ивы колотит. У Веры теперь только муж…» – «Как же так, – беспомощно сказала Светлана, чувствуя, как все у нее внутри вдруг ослабло. – Она же сама сказала!» – «Она скажет! – усмехнулась старшая по блок-посту. – Она и нам-то не скажет. Никто не видел, чтоб плакала. Руки только иной раз дрожат, журнал взять не может. Ну, тогда скажет: «Евгеньевна, накалякай-ка за меня в журнале. Хочу лениться!» А потом – опять ничего, нормально…»
Вот что вспоминала сейчас Светлана Павловна Комарова, молодой начальник станции «Чернореченская», глядя на свежее, оживленное лицо Веры Петровны Кияткиной, слушая ее напористый, свежий голос и тихие ответы дежурной по отправлению Поповой.
– Я чего хочу? Я хочу, чтобы ты поняла – ты главный человек на платформе, самый важный и необходимый.
– Поняла, – кивнула Попова, потупясь.
– Сколько человек в вагоне? А вагонов сколько? Вот и умножь. Значит, безопасность почти полутора тысяч пассажиров зависит от Поповой. Жизнь их зависит! Стоит Попова между третьим и четвертым вагоном, следит за своими обязанностями или прохлаждается…
– Я понимаю, Вера Петровна.
– Потому что я – начальник, ты сейчас понимаешь? Или сердцем? Вот поезда, предположим, нет. И тебе уже звонят с блок-поста. Как ты узнаешь, что поезд близко?
– По воздуху…
– Если стоишь на своем месте, почувствуешь. Правильно. А если пассажир долго мнется у рампы, что нужно сделать?
– Подойти, спросить…
– Вежливо спросить, ненастырно и дружелюбно. А не гав-гав. Ну, инструкцию ты читала. А вот еще, Попова! Предположим, машинист попался лопух. Двери в последнем вагоне открыты, а он уже рванул. И у пассажира плечо наполовину висит наружу. Ага, пока вы в центральном зале болтается! Где же этот пассажир свое плечо потеряет?
– При входе в тоннель, – еле слышно выдохнула Попова.
– Вот именно, – громко обрадовалась взаимопониманию Кияткина. – Дальше он поедет уже без плеча. И моя Попова не здесь будет тогда сидеть, а совсем в другом месте, где никому «нехота». А какая-то семья получит ни за что ни про что инвалида. Чья-то жизнь рухнет! Ты это понимаешь, Попова?
Попова сглотнула с усилием, шевельнула губами.
– Не надо ничего говорить, – остановила Кияткина. – Быстрые слова – с языка, не с сердца. Ты иди сейчас отдыхай, думай. Иди, иди…
– Я же сегодня до пяти, – напомнила Попова.
– Куда ты такая годишься? Нет, я тебя на сегодня лишаю этого удовольствия – работать. Снимаю с поста. Я уж замену вызвала. Для первого раза – так. А дальше посмотрим, в ночь потом отработаешь.
– Вера Петровна, я… – Глаза Поповой набухали слезами.
– Иди, иди. В кино там, куда.
Попова тихонько вышла, прикрыв за собою дверь. И сразу стало слышно, как побежала по коридору.
– В туалет, – констатировала Кияткина. – Хорошее место на все случаи жизни, поскольку специальной ревальни нет. Или – ревельни? Не знаешь, как и сказать. Хижняка надо спросить, этот знает. Слыхала? Скоро получит комнату, сегодня внесли в список. Ну, Мурашкин за него сражался, как лев. Даже не ожидала…
Светлана сидела молча, будто не слышала.
– А этой девчонке, Поповой, – сказала Вера Петровна весело, не дождавшись ответа, – мы все-таки привьем если не сознательную любовь, то хоть бессознательный автоматизм. Для начала тоже годится. Как ты считаешь?
– Не знаю, – сказала Светлана. – Вон у меня Зубкова – как автомат, никто без пропуска не пройдет, обнюхает каждого, чуть чего – сразу в пикет, на эскалатор в час пик у ней резво скачут, как блохи. А иной раз думаешь – лучше бы сломалась, чем такой автомат. Родной маме не улыбнется.
– Зубкова власть любит, – засмеялась Кияткина. – При контроле, как при портфеле. А где власть – какая улыбка?
– И начальник потом не знает, куда глаза девать перед пассажиром. Извиняешься, извиняешься…
– Воспитывай, на то и начальник, – засмеялась Кияткина. – А раз плохо воспитываешь, не ленись извиняться. Я вон тоже вчера извинялась, хоть не за что…
Вера Петровна утром только вошла в кабинет, пассажир влетает. Красивый! Будто Жерар Филип. А зол! Аж огонь из ноздрей. Почему один эскалатор на спуск?! Его жене все пуговицы пообрывали! Он сейчас куда угодно напишет! И ведь в таком состоянии ему не втолкуешь, что основной поток сейчас вверх и нельзя иначе спланировать. Кричит. Чего делать?
А красивый. Прямо Жерар Филип. И все на нем исключительно – костюмчик, шляпа.
Нет, мешает что-то. А что – не понять. Орет. По существу – прав. Жену-то оборвали. Пассажирам какое дело, что так построили? Надо было вперед глядеть. Он сейчас напишет!
А красив, черт. Но что-то мешает, определенно. Ботинки. Шляпа. Костюмчик.
Вера Петровна еще и сама не сообразила до конца, а уже услышала свой веселый и ровный голос: «Если б к этому костюму бордовый галстук…» – «Галстук? Какой галстук?»
Обмерла – ну сейчас взорвется. А как иначе? Сбить надо.
«Бордовый? – запнулся, глянул себе на грудь. И покраснел вдруг. – Гм. Вы так думаете? А, черт, действительно. Бордовый! Простите…»
Ах ты миленький. Жерарчик. Филипчик. Совсем еще, оказывается, мальчик. И так важно: галстук, пуговки.
«Ничего, пожалуйста, – сказала начальник станции, улыбаясь дружелюбно и с пониманием. – Хорошо, что вы к нам зашли, мы все учтем. Но тут – только бордовый, поверьте женщине». – «Действительно. Очень вам благодарен».
И уже не помнит, зачем пришел и чего хотел. Удалился тихий и вежливый…
– Кто уж тут извинился, но поладили, – засмеялась Кияткина. – Жена, правда, будет недовольна. Пуговицы ей оборвали. И галстук не тот мужу привесила. Но зато мы без жалобы, из соревнованья не вылетели, можем работать дальше. Чего еще?
– Я сегодня у бабушки ночевала… – сообщила Светлана.
– Значит, мягко у бабушки, – легко сказала Вера Петровна. – Не впервой ты у ней ночуешь.
– От Гущина я ушла. Совсем.
– Больно быстро, Света, ушла, – помолчав, сказала Кияткина. – Трех лет еще не живете, и уже ушла. Забыла, как была влюблена? Без крыльев ходила по стенке.
– Не хожу больше, – сказала Светлана.
– Вот двадцать лет проживете, тогда скажешь. А у вас еще так, притирка. Думаешь, другим людям просто – человек с человеком? В каждой избушке свои игрушки, тут торопиться не надо.
– Не в каждой, – сказала Светлана. – У нас дома игрушек никаких нету, я ж вижу. Двадцать четыре года вижу. Я думала – и мы с Андреем так будем, чтоб на всю жизнь.
– И будете…
– Нет, уже не будем.
– Не знаю, что там у вас с Гущиным вышло, – осторожно сказала Вера Петровка. – И не спрашиваю. А то расскажешь, а потом пожалеешь. Нет хуже – потом жалеть, что сказала. Или завтра помиритесь, а мне как на вас глядеть? Тоже сплошь бывает…
– А ведь вам, Вера Петровна, Андрей тоже не нравится.
– А почему – тоже?
– Он папе с самого начала не нравился, я же чувствовала. Папа, правда, старался не показать…
Светлана как-то пристала: «Пап, почему? Ты же его не знаешь!» А отец глупость какую-то рассказал. Был машинист Мухаммедов. И Гущин с ним когда-то ездил помощником, еще до института. Они едут. А в тоннеле обходчик идет. Гущин крикнул: «Обходчик!» Мухаммедов как даст «петуха», подковал четыре вагона, сбил график. Его – в помощники на три месяца. Потом вовсе ушел из метро. «Ну и что?»-засмеялась Светлана. «А то, что твой Андрей крикнул: «Человек!» И Мухаммедов тормознул экстренным. А уж потом, при разборе, Гущин сказал, что он крикнул: «Обходчик!» – «Да не все ли равно?» – рассердилась Светлана. «Две большие разницы, – отец усмехнулся. – Обходчик знает, куда идет, как, зачем, а человек – может, посторонний, пассажир, может – вовсе на рельсах. Могла бы уже разбираться». – «Ты-то откуда знаешь, кто что кричал?» – «Я Мухаммедова знаю, он не соврет». Светлана тогда ужасно обиделась за Андрея. Сказала: «Ты, папка, глупость какую рассказываешь! Как на собрании, честное слово». – «А я и на собрании только то, что думаю, говорю, – усмехнулся отец. – Хорошо, если глупость. Ты же сама пристала…»
– Перед самой свадьбой вдруг спрашивает: «А он тебе позарез нужен, дочка?» Я прямо расхохоталась. «Позарез», – говорю. «Ну, значит ― все в порядке». И больше мы с ним никогда об Андрее не говорили. Вчера вот только. И то – не о нас.
– А с мамой?
– Мама иной раз скажет чего-нибудь. Но папка ей сразу: «Ксана, не вмешивайся. Разберутся». Мама и замолчит. С бабушкой говорила, раньше. Ей все рассказывала, какой Андрей прекрасный…
– Видный мужик, – кивнула Кияткина. – Тебя, по-моему, любит.
– Любит. Он и зеркало любит, чтобы глядеться. А я хотела – как мама с папой…
– Заладила ты, Светлана Павловна, – мама, папа…
– Просто – я так хотела….
– Все хотят, – резковато сказала Кияткина. – Да не каждый может. Родители у тебя редко живут, радость на них глядеть. И я не для того, чтобы посплетничать, тебе сейчас скажу. Но, может, тебе именно сейчас это нужно знать. Павел бы меня понял, если бы слышал. Тебе тогда года два было, нет – три. Федора, естественно, еще не было. Ксана дома с тобой сидела. А в депо пришла Сонечка Тихомирова, знаешь такую?
– Это вроде тети Сони Матвеевой девичья фамилия?
– Да, Софии Ивановны. Она тогда помощником пришла, на одну машину с Павлом попала.
– Знаю, тетя Соня рассказывала…
– А что она твоего отца любила, это вряд ли рассказывала.
– Это не рассказывала…
– Но это все тогда знали. И твоя мама знала. А каждый день провожала Павла на смену, будто бы ничего не знает. Я тогда часто у вас бывала, помню. Проводит и с тобой у окна стоит.
– Папа… что же? – Светлана помедлила. – Тоже ее любил?
– Насчет папы, Светлана Павловна, врать не буду. Не знаю. Может – любил, может – нет. Но нравилась сильно, это уж точно. А потом он вдруг перешел на другую линию. Сонечка совсем из Службы тяги ушла, переучилась в движенцы. Вскоре вышла за Гурия Матвеева. Шура у ней родилась через год. А чуть раньше ваш Федька родился. Дальше ты сама помнишь.
– Ага, – кивнула Светлана, – помню.
– Я тебе почему все это рассказываю…
– Да я поняла!
– Я тебе, Светлана Павловна, потому рассказываю, что ты своих родителей любишь. И на их жизни тебе острее себя понять, раз уж ты у нас такая большая, думаешь про развод. Прости, что воспитываю. Все забываю, что теперь не у меня под началом, сама начальник…
– А я затем и пришла, Вера Петровна, чтоб вы меня воспитывали, – улыбнулась Светлана. – Всем кругом наврала. На станции – что на совещание в Службу поехала, в Службе – что в Управление вызвали. А сама тут сижу, от Андрея скрываюсь. С утра ищет поговорить. Телефон небось оборвал. Как вы думаете, почему он меня сегодня так исключительно ищет?
– Раз у бабушки ночевала…
– А вот и нет. У нас случай совсем другой. Я всю прошлую неделю у бабушки ночевала, он знает – где. Он меня так сегодня ищет, потому что испугался, как бы – если я от него сейчас уйду – его карьера не пострадала. Ему сейчас не вовремя. Он как раз повышения сейчас ждет. А Долгополов разводов не любит.
– Кто их любит! – хмыкнула Кияткина. – А Долгополов при чем?
Долгополов был новый начальник Службы тяги, с полгода как пришел из Управления дороги…
– Он когда-то с отцом Андрея работал. Давно, в молодости. Андрей его и не видел сроду, пока Долгополова в метро не перевели. А тут сразу вспомнил.
– Ну, уж это ты наговариваешь на человека, – сказала Вера Петровна. – Гущин – специалист, можно его повышать.
– Хорошо, если наговариваю, – слабо улыбнулась Светлана.
Больше ничего не сказала. Вдруг почувствовала, что и не скажет. Хоть затем и бежала к Вере Петровне, чтоб выговориться. А не вышло. Все, что хотела она сказать, – ощутила сейчас Светлана, – требует слишком тонких и точных подробностей, чтобы не выглядело, даже для Веры Петровны, простой обидой на Гущина. У Светланы и слов таких нет, чтоб про себя говорить.
А про Матвеева вчера отцу рассказала, он понял, и он уж что-нибудь сделает…
– Может, и наговариваю.
Выпятила подбородок, почти как брат Федька, может даже лучше.
Вера Петровна все смотрела с вопросом.
– А папа, я просто убеждена, кроме мамы, никого не любил…
– Солнышко! – Кияткина даже на стуле подпрыгнула. – Правильно! Папа может любить только маму. Беда с неиспорченными детьми, которые стали взрослыми! Они слишком бескомпромиссны и потому не умеют устроить свою жизнь, я всегда так считала.
– Все равно не любил, – повторила Светлана упрямо. – Я ж его двадцать четыре года знаю, папка сроду у нас не соврет.
13.31
Контролер станции «Черкореченская» Аня Дмитренко в столовую не попала. На углу возле столовой как раз разгружали апельсины, чтоб продавать в ларьке. Ларек был пока закрыт. И продавщица кричала, чтоб не вставали, она не знает, когда откроет, ей еще товар получать, подписывать накладные, витрину тоже надо оформить и сбегать в буфет, хоть кофе глотнуть, все же она живая и тоже имеет право. Значит, нечего тут толпиться!
Но очередь – небольшая – уже стояла. И еще подходили. Аня тоже, конечно, заняла. Сразу за ней встала девушка в меховой куртке, капюшон небрежно откинут, и светлые волосы по плечам мешаются в светлом мехе. Крепенький нос задран задорно, и верхняя губа тоже чуть-чуть приподнята, отчего кажется, будто девушка все время смеется. А на виске – родинка, такая большая, что Аня таких и не видела, вот уж действительно – родимое пятно. Но оно не портит лица.
– За апельсинами, да? – сказала девушка. – Я за вами, ладно?
Аня молча кивнула.
– Во что ж я только возьму… – сказала девушка.
Аня ничего не ответила, даже и не слыхала. Все еще переживала, что связалась с Зубковой. Сама же и виновата. Нечего было связываться! Заткнуть уши и мимо пройти. И ведь почти уж прошла на выход мимо Зубковой – ан нет, ввязалась.
Мальчик больно уж был похож на Антона, вот и ввязалась..
Аня поравнялась уже с контролем, когда Зубкова крикнула: «Мальчик, куда? Стой, тебе говорю! А ну вернись!»
Мальчик – глазастый, худенький, в беретике, как у Антона, – затоптался на месте, обернул к контролеру испуганное лицо, сказал тихо: «Я с мамой…» – «Мало что с мамой, а пятак где? А ну вернись!»
Немолодая женщина, тоже худенькая и глазастая, с усталым лицом, проходила как раз через дальний АКП, крикнула оттуда: «Сережа, я сейчас!»
Подошла, взяла мальчика за руку, объясняя Зубковой: «Ему только шесть…» – «Шесть!» – нехорошо засмеялась Зубкова. – И не стыдно, гражданка! Учите врать своего ребенка, лишь бы даром пройти». – «Как вы можете! – Женщина побледнела. – Ему действительно шесть. Я паспорт могу показать». – «Мне ваш паспорт не нужен, – отрезала Зубкова. – В паспорте вы покажете! А нечего государство обманывать. Удавитесь из-за пятака». – «Мама, почему она кричит?» – шепотом сказал мальчик. «Погоди, Сережа», – сказала женщина. «Вот заплатите, как положено, тогда поедете». – «Нет, спасибо, мы уже не поедем», – тихо сказала женщина.
Крепко держа мальчика за руку, прошла обратно через контроль, свернула к выходу, слышно было, как говорила мальчику: «Ты же хотел на автобусе, Сереженька, вот сейчас и поедем…» – «Значит, не больно надо, – фыркнула Зубкова. – Ишь какая обидчивая! А нас на рабочем месте, может, двести раз на дню обижают, да мы стоим, ничего». – «Кто тебя обижает?» – сказала Аня. Не выдержала, хоть надо было не связываться, это ж– Зубкова. «А надоели – сил нет, – сказала Зубкова. – Прут и прут. В пик прут и без пика прут…» – «Наша работа такая, – сказала Аня. – Люди ж». – «Детей волокут куда-то, туда, назад. Старухи. Давно на кладбище надо лежать, а тоже прут, и этим, вишь, надо…» – «Сама будешь такая», – сказала Аня. «Я раньше сдохну!» – «Разве – от злости», – ляпнула Аня. Вот уж точно – ляпнула. «Зато ты у нас больно добрая, – громко, что пассажиры обернулись, сказала Зубкова. – Сына от доброты родила. И на Хижняка теперь вешаешься, тоже от доброты. А ведь зря стараешься. Добрых-то никому не надо».
