Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Долгополов не поленился, глянул в бумаги. Ага, бухгалтерия.
Уходя, дверь прикрыл тоже будто тайком…
– Занятный мужчина, – вслед сказал Долгополов. – Агент из плохого детектива.
Но Шалай шутки не принял.
– Без него бы давно пропали, – бросил хмуро. – В общем, так: Матвеева не отдам, еду сейчас в Управление, без Гурия отказываюсь работать, вместе тогда снимайте. Я за депо отвечаю.
– Я вас, Игорь Трифонович, по-человечески понимаю, – осторожно сказал Долгополов. – Вы Матвеева много лет знаете, он был, говорят, другой. Но сейчас – как бы помягче выразиться – он несколько опустился, морально, что ли. И это, наверное, отражается…
– Вас неправильно информировали. – Глаза Шалая блеснули гневом. – Это я опустился, а не Матвеев. Я, понимаете? Жену похоронил год назад, вот с тех самых пор. И Матвеев на себе целый год везет. Один!
– Про жену я слышал…
– Тут слышать нечего. – Шалай хрустнул пальцами.
Ясно, он слышал. Майя была главный диспетчер, любили ее, все метро хоронило, гроб уже на Красненьком кладбище, а хвост все еще тянулся из Старого депо, через много кварталов. Тридцать семь лет рядом прожили, раз пять уходить порывался, был влюбчив, а Майя не умела прощать. А теперь, когда ее нет, – с ней жить. Это уже до смерти. Ни работа, ни дети, у которых свои уже дети, ни улыбки женщин, которые недавно еще волновали, ничего уже не изменят. Один. С ней. Самое страшное оказалось – эта мучительная нежность к Майе, когда ее больше нет, душат ночами несказанные слова, теперь только найденные, для нее только. Сиди на Красненьком, царапай камень когтями…
А депо незаметно перевалил на Гурия. Сам не заметил, не до того. Кто брался делать, тому и давал. Гущин приблизился – давай, Гущин! Опять Случай – значит, напишем рапорт: «.. Обязуюсь… повысить… не допустить… организовать…» Матвеев повысит, организует. Слышал ведь на днях про приказ. Что готовят. И как-то боком все, как чужое. Гурий сроду не скажет. Сожрали б Гурия, он бы и не заметил сразу, потом бы уж спохватился, как же. Вот Комаров пришел, между глаз стукнул – вроде и полегчало. Очнулся.
– И морально у Матвеева все в порядке, другим бы такую мораль. Это вас Гущин неправильно информировал..
– Почему обязательно – Гущин? – Долгополов насторожился. – Кандидатуру мы с вами, Игорь Трифонович, вроде бы обсуждали, неофициально. Вы против не были, в принципе.
– В принципе – не был, а теперь – против.
– Имеете что-нибудь против Гущина?
– Ничего не имею, – качнул Шалай головой. – Грамотный машинист-инструктор, молодой, инициативный. А там посмотрим. До большой работы пока не дорос, это – считаю.
– Вам, конечно, виднее, – Долгополов замялся, но все же решил сказать, чтоб не держать за пазухой: – Но будто он даже в депо появлялся в нетрезвом виде…
– Кто?
– Зам по эксплуатации…
– Матвеев? – Начальник депо вдруг захохотал, пять волосков сбились набок, безнадежно испортив прическу, лысина покраснела. – Он вообще не пьет. Чушь какая-то!
Ах, какая все-таки чушь. Прав Комаров, поползла…
Комаров утром поймал его в коридоре: «Игорь Трифоныч, надо поговорить!» – «Потом. – Шалай хотел пройти мимо, ждали ремонтников, разбираться с замыканием у Ярцева. – Ты ж отдыхаешь сегодня, вот – отдыхай». – «Надо сейчас», – сказал Комаров.
И по голосу слышно, что не отвяжется.
«Ну? – буркнул Шалай, пропустил Комарова перед собой в первую комнату, какая попалась. Плановый попался отдел. Глянул кругом – плановиков будто сдуло. Ничего, губы подмажут. – Чего у тебя?»
Вспыльчивого Шалая Комаров всегда раздражал. Больно уж спокоен! Как круг вокруг себя очертил, будто в детской игре – чурики, черту не переступать. Он в центре стоит, спокоен, а ты – прыгай за кругом, тявкай. Он ответит спокойно, как ему нравится.
Особенно тот, давний уж, случай Шалаю запомнился..
Сел к Комарову на «Чернореченской» по второму пути, с помощником еще ездили. Трое, значит, в кабине. Едут. Вдруг всем троим показалось на перегоне, что где-то вторые вентиля прихватили, экстренным где-то. Остановились. Пробежали состав. Нет, колодки всюду отжаты. Шалай на всякий случай остался в хвосте, понаблюдать – как в ходу. Тронулись. Так и есть! Искры в районе четвертого вагона. Микрофона нет в хвостовой кабине, трехгранку дома забыл. Сиди, начальник депо, любуйся. Машинисту ничего не сказать. А Комаров этот перегон, пока с пассажирами и неизвестно, что случилось, по ПТЭ шел, скорость – пять километров, до «Площады Свободы» тащились девять минут. Время пиковое – восемь двадцать утра. Вот тебе график!
На «Площади Свободы» Комаров высадил пассажиров. Шалай к нему в кабину перебежал. А помощника как раз посадили в четвертый вагон, где заклинило, чтоб открыл люк и глаз не спускал с этой колесной пары. Если колеса расклинятся, чтобы сорвал стоп-кран. Тут страшно, если вдруг на перегоне расклинит, – рельсы поломать можно. Диспетчер на всю кабину орет: «Чего стоите? График летит!»
Ну, Комаров тронул. Шалай рядом стоит. Рот еще не успел открыть, но для себя уже проиграл картинку. Машинист Комаров, конечно, действовать будет строго по «Правилам технической эксплуатации», параграф двести восемьдесят седьмой: «Заклинивание колесной пары на перегоне». Скорость ему по ПТЭ пять километров, выходит – восемнадцать минут до депо, время пик…
Шалай так себе представлял. Скорость у Комарова– пять. Шалай ему: «Давай больше!» Комаров, с дрожью в голосе: «А как же ПТЭ?» Шалай: «Какое там ПТЭ?! График положим! Я тебе приказываю, я и отвечать буду!» Комаров с трудом дает тридцать пять. Шалай опять: «Больше!» Комаров: «Боюсь, ПТЭ!» Тут уж Шалай: «Лапоть-перелапоть, давай семьдесят, какое сейчас ПТЭ, убраться надо с трассы!» И уж тогда они полетят в депо, как птички…
Как еще машинисту действовать, если начальник рядом? Скорость превысишь – а талон положи. Один-то он бы, конечно, летел со свистом…
Ага, так это все Шалай детально представил.
Хвать – Комаров набирает тридцать, сорок пять, пятьдесят, уже семьдесят. На пределе! Светофоры так и мелькают. Несется! Даже глаз к Шалаю не поднял. Только когда миновали станцию «Новоселки» и вышли уже на деповские пути, тут повернулся к начальнику: «Проскочили, Игорь Трифоныч! Не заковались!» И глаза веселые, вроде – хмельные. «Пронесло, – хмуро кивнул Шалай. Но не удержался, сразу спросил: – Что же ты без приказа? Все же начальник рядом». – «Так я же знал, что вы скажете – гони, Комаров!» – «Больно умный, – усмехнулся Шалай. – А не было бы меня в кабине да случись что, полетел бы из машинистов. Нарушение ПТЭ…»
Комаров глянул теперь внимательно, враз глаза протрезвели.
«И сейчас могу полететь. Действовал на свою ответственность. Вы тут, Игорь Трифоныч, ни при чем». – «А в бутылку-то чего лезешь? – сказал Шалай мягче. – Сколько людей на работу бы опоздало!» – «То-то и то», – Комаров засмеялся.
Но Шалай этот случай запомнил как для себя обидный. Ишь, нарисовал картинку в мозгах. Ему – машинист дрожа. Он – машинисту лихо. А Комаров будто локтем его отодвинул, вся картинка насмарку…
Через год с небольшим Шалай, правда, ему отомстил. Великодушием отомстил. Как мудрый начальник. Тоже вот так же утром заходит, кладет на стол донесение. «Что, Павел Федорович?» – «Я красный П-4 проехал…»
Это на обороте в «Порту». П-4 неудачно тогда стоял, просчитались связисты, как чертик выскакивал перед машинистом. Позже перенесли. Но тогда стоял.
«А подробней?» – вскинул глаза Шалай. «Тут написано», – кивнул на стол Комаров. «Расскажи своими словами». – «Могу и своими. Двумя вагонами просадил. Стрелки вроде мои. Доложил диспетчеру – мол, я такой-то, там-то стою и там-то, могу ли следовать дальше?» – «Доложил толково», – усмехнулся Шалай, потому что Комаров про проезд не кричал, а сообщил только, где и как стоит. Диспетчеру самому видать, сколь серьезно дело. «Ну и дальше?» – «Получил разрешение следовать. Вот, отъездил смену. Машинисту-инструктору Силаньеву доложил, потом – сразу к вам». Потянулся уже в карман за талоном.
«Талон тебе еще пригодится, – остановил Шалай. – А премию за безаварийность – долой. Устроит?» – «Нет, – сказал Комаров, и глаза его сузились до черноты, – отвечу по форме». – «Чище боженьки быть хотите, Павел Федорович. – Шалай взял со стола донесение, аккуратно сложил, разорвал на четыре части и бросил в корзинку. – Начальник депо решает, как наказать. Все, Комаров, идите!» Комаров стоял, круто выпятив подбородок. «Я еще напишу», – сказал наконец.
«Пиши, – разрешил Шалай, – подведешь только диспетчера. Кто диспетчер?» – «Кураева…» – «Вот видишь! Кураев ее сгрызет – машиниста прикрыла». – «Ничего, Майя Афанасьевна объяснит…» Уважал Майю. И она его отличала. Сказала как-то: «Комаров на конька-горбунка похож, не находишь?» – «Не нахожу», – буркнул Шалай. Думал потом – почему на конька-горбунка? Какой еще конек, к черту? У Майи сравнения иной раз были, как у ребенка, не доберешься до смысла…
«Идите, будьте внимательней, Комаров!» – «Ну, ладно…» Будто одолжение сделал начальнику депо. Повернулся медленно, вышел. Шалай поглядел ему вслед и – смешное дело – вроде почувствовал себя отомщенным. Смешно себя поймать на мальчишестве. Выругался. И уткнулся в бумаги. А сигнал этот, П-4, вскоре и передвинули. Да, вскоре.
Ага, мысли скачут, как блохи…
Значит, они с Комаровым одни остались в отделе.
«Ну?! – торопил Шалай. – Давай только быстро, Павел Федорович!»
Утром едва поднялся с бессонной ночи, глаза б ни на что не смотрели. Только Комарова и не хватало сейчас Шалаю для счастья.
«Попробую, – кивнул Комаров. – Вам, Игорь Трифоныч, не говорили еще в Управлении или в Службе, что Матвеев пьянствует с машинистами на рабочем месте, в депо?»
Это – между глаз. Даже проснулся:
«Ты что? Чешуи объелся?»
«Сегодня-завтра скажут…» – повернулся вроде идти.
«Нет уж, ты объясни, Комаров». – Шалай закрыл дверь плотнее, опустился на что попало и Комарову махнул – садись, мол.
«Помнишь, Игорь Трифоныч, Крутиков уходил в январе?»
Комаров тоже вдруг перешел на «ты», не заметил этого. И Шалай не заметил.
«Ну! Уйдешь, если подчистую списали. В Пензу поехал, к дочери…»
«А перед отъездом отвальную дома делал, помнишь?»
«Я не был, – сказал Шалай, – но звал, помню…»
«Мы с Ксаной были. Не в этом дело».
Крутиков весь последний день бродил тогда по депо. Билет уж в кармане, пропуск надо сдавать, обходной подписан, а не уйти. Помогал Николаичу выпускать составы, чему-то срочно учил в кабине Серегу-удочника, толковал Лягве про тормоза на своей машине, даже буфетчице Ирочке, абсолютно волоокой и незаинтересованной, объяснял про секвенцию, обалдевшая Ирочка второй гуляш ему принесла, чтоб замолчал. Маялся человек, и больно было глядеть, как мается. Поэтому машинисты вокруг Крутикова прямо исходили в тот день на шутки, чем грубее – тем лучше, напирали, в основном, на отвальную: «Сколько, Фомич, припас-то? Все вылакаем, ты знай!» – «Ларек рядом, Фомич еще сбегает!»– «Ты, Фомич, главное, держись двумя руками за свою ишемию, чтобы не выпала!» – «Ишемия тебе, что ли, грыжа?» – «Это врач только знает. Главное – пить можно от пуза. Можно, Фомич?» Крутиков только кивал всем, беспомощно улыбался, и левая щека у него подергивалась, прикрывал щеку рукой, будто просто чешет…
И вечером все еще бродил по депо.
«К тебе уж гости, поди, поехали», – осторожно сказал Николаич. «Ага, сейчас, – Крутиков стиснул Николаичу руку, потряс. – Ну, бывай! Носки тебе из козьей шерсти пришлю. Ноги сразу отпустит, что ноги, было бы сердце здоровое…» – «Ноги – чего, оконечность…» – кивнул Николаич, бессильно переступая ледяными ступнями в валенках.
Но в административном корпусе Крутиков поднялся еще на шестой этаж. Свет бил из-под двери Матвеева. Сидит, конечно. Крутиков вошел тихо.
«Вот, Гурий, всё…» – «В отпуск к тебе приеду, готовься». – «Это, конечно, – Крутиков бессильно дернул щекой. – Ждать буду. А сейчас не поедешь? Ребята небось уже собрались…» – «Не поеду, Фомич, прости. Парень болеет, надо домой. Я на вокзал завтра подскочу. Какой вагон?» – «Пятый…» – «А сейчас – прости, не могу. Да и пивун из меня, сам знаешь!» – «Ну, мы тут сейчас с тобой, Гурий. – Крутиков засуетился, открыл портфель, вытащил бутылку на стол. – Армянский, гляди! Стаканы есть? Вот у тебя стаканы. Гурий, на посошок!»
Уже плеснул по стаканам, и руки дрожали.
«Давай, – кивнул Гурий Степанович. – Рукавом закусим..» – «Сыр у меня, колбаска», – все суетился Крутиков.
Матвеев поднял стакан. Звякнули друг о друга. Стук в дверь.
«Входите, не заперто!» – крикнул зам по эксплуатации.
Крутиков уже выпил, задышал часто.
Вошел дежурный машинист-инструктор Гущин, понимающе улыбнулся открытым, чистым лицом, замялся: «Потом я, Гурий Степаныч…» – «Андрей Ильич, заходи! – обрадовался Крутиков, искал уже третий стакан, не нашел, плеснул от души в графинпую крышку. – Давай, на мою дорожку!»
«А ему как раз нельзя, – засмеялся Матвеев. – Он на смену вышел. Мы-то с тобой – домой, а ему – в ночь».
Гущин понимающе улыбнулся, развел руками.
«Ничего, молодой», – суетился Крутиков.
«Ты мне не порти инструктора, Фомич. Чего у тебя, Гущин?»
Гущин объяснил, пустяковое дело. Договорились. Вышел. Так и съехал вниз в лифте с понимающей улыбкой.
Оператор Шурочка накручивала бигуди. «Ой!» – прикрылась платком, когда Гущин вошел. Аж веснушки среди зимы вылезли, так покраснела. Безнадежно влюблена была в инструктора Гущина, а тут – бигуди.
«Матвеев не заходил?» – спросил Гущин.
«Так он сколько раз заходил, Андрей Ильич», – сказала готовно Шурочка, все силясь скрыть бигуди.
«Ничего не заметила?» – спросил вдруг.
«Нет. А чего?» – растерялась Шурочка.
«Так, ничего, – улыбнулся вроде с печалью. – Трудно живет человек. Вот как человека прижало…»
Нечасто инструктор Гущин улыбался оператору Шурочке, она только это сейчас и видела. Глядела влюбленно.
«Вроде Гурий Степаныч… того…» – Гущин щелкнул себя по горлу.
«Да ну?!» – Шурочка охнула.
«Все бывает, Шурочка», – сказал Гущин ласково, уже вышел.
Она все глядела на дверь влюбленно. Только и запомнила, что глаза его были ласковы, с печалью обращены к ней, к Шурочке. О Матвееве сразу забыла, не приняла всерьез. Потом уж, когда слух пополз по депо, вспомнила. Но держала в себе тот разговор, потому что зама по эксплуатации уважала и еще потому, что это был у Шурочки вроде свой секрет – с Гущиным, других не было.
А на следующий день Светлана с Гущиным были в гостях у Долгополовых. Мужчины, конечно, все про работу. Светлана стол помогала накрыть хозяйке, бегала из комнаты в кухню. Краем уха услышала, как Андрей рассказывает Долгополову о Шалае, что он за человек, про Майю Афанасьевну. Потом вроде о Гурии Степановиче заговорили. Ага, ушел от жены, переживает, сын, а лада в новой семье, видимо, нет. «Лишнее говорит», – еще подумала. А может, не лишнее? Долгополов недавно пришел, ему работать, людей не знает. Лишнего-то Андрей не скажет.
Вдруг, пробегая, услышала: «Жалко его ужасно! Такой был крепкий, дело держал. А тут в кабинет захожу – бутылка». – «Ну, это уже недопустимое безобразие», – сказал Долгополов. «Это я зря сказал. Вы забудьте, Петр Аркадьевич! Случай был исключительный. Просто я к тому, что ужасно жалко его…» – «Ты что, Андрей? – Светлана даже остановилась. – Ты ж мне не так рассказывал! Машинист совсем уходил, это ж другое дело». – «Да просто мне его жалко, Светка. Я же – к тому. Просто с языка сорвалось». – «И еще – с машинистом?»– сказал Долгополов. «Нет, Петр Аркадьевич, вы не поняли, – запротестовал Андрей. – Матвеев как раз человек исключительный. И жалко ж его!»
Светлана еще подумала, что последнее время она несправедлива к Андрею. Сердце у него доброе, вон же за Гурия Степановича переживает. Лишнее, конечно, с языка сорвалось, но это – от сердца…
Сели за стол, общий пошел разговор, засиделись за полночь, едва на последний поезд успели…
А вчера Андрей пришел возбужденный, веселый. Будто все у них хорошо, как раньше. Сразу, не снимая плаща, бросился к ней, подхватил, на руках перенес из прихожей в кресло, сам опустился перед ней на пол, головой прижался к ногам. Светка, смеясь, отбирала ноги. А он, смеясь, держал, терся головой о коленки. «Как ты относишься, если муж твой будет зам по эксплуатации? А? Звучит!» – «Звучит, – все еще смеялась. – Погоди. А Гурий Степаныч?» – «Снимают. Депо, конечно, запущено, дальше некуда. Шалай своего носа не видит. Но я согласился. Смелый у тебя муж? Я бы даже сказал – нахальный…»
«Почему – снимают?» Теперь она все-таки отстранилась, подобрала ноги в кресло. И он сразу встал. «Ты не рада? А по всему снимают, – значит, не оправдал доверия». – «А ты оправдаешь, конечно?» – «Погоди, что за тон?» Глаза моргнули обиженно. «По-моему, прежде чем соглашаться, ты должен был хотя бы поговорить с Матвеевым, уж кому-кому, а Гурию Степанычу ты как раз в работе обязан…» – «Он учил – я учился». – «И выучился?»
Черты в лице у Андрея как-то враз стерлись, потеряв ясность, и лицо стало вдруг некрасивым. Светка успела еще удивиться – каким некрасивым вдруг. И тогда он сказал: «О чем мне с ним теперь говорить? Опустился твой Гурий Степаныч. Ага, опустился. Попивает, у себя в кабинете. Ты это слыхала?» – «Как это – попивает? Он и под Новый-то год рюмку едва проглотит». – «А теперь, значит, пьет, – отчеканил Андрей. – И с машинистами, тоже было. В Управлении уже знают. С Крутиковым пил, когда еще тот работал, еще – уж не знаю с кем. Замечают люди…»
«С Крутиковым?.. – Медленно до нее доходило, но дошло все же. – Ты забыл, что мы вместе были у Долгополовых?»– «Один раз мы, что ли, там были?» – «Нет, тогда, в январе». – «Может, и в январе». – «И как ты рассказывал этот случай – тоже забыл?» – «Какой?» – «Сам знаешь». – «Мало ли чего я рассказывал! Пойми, это же не имеет никакого значения! И без меня все знают». – «Значит, помнишь, – сказала Светлана, вставая. – Ты просто забыл, что я тоже была, понятно…»
«Да чего понятно-то?!» – он уже кричал. Светлана еще не знала, что делать, но уже одевалась. Пальто, берет, перчаток в кармане нет, ладно, тепло, еще тапочки, ага, туфли. Андрей схватил ее за руку: «Ты куда?» Только мотнула головой, вырвала руку. Замок за спиною щелкнул. Уже бежала по лестнице.
Куда? Домой, к папе. Рассказала бессвязно, но отец понял…
Комаров сперва хотел идти к Долгополову. Нет, решил – к Шалаю.
«Интересную ты козу рассказал, – сказал Шалай, когда Комаров замолчал. – И думаешь, в такую муру кто-то всерьез поверит?» – «Слухи штука тонкая, – Комаров усмехнулся. – Дерево валят». – «А я ничего не слышал…»
«Сегодня-завтра услышишь, сверху причем. Снимут Гурия, вроде бы за развал, а за ним – аморалка, это знать надо». – «Ты-то откуда все знаешь?» – «Был в тот вечер в депо», – соврал Комаров, чтоб не припутывать Светку. И Гущина называть не хотел, опять же – Светка. Рассказал пока что безлично.
«Не от тебя же пошло…» – хрустнул Шалай пальцами. «Не от меня. И другие в тот вечер были». – «Темнишь, Павел Федорыч! А говорить, я считаю, так говорить. Двери, гляди, закрыты. У нас таких в депо нет. Среди машинистов – тем более. И чтоб еще на Матвеева – нету таких…» – «Значит, есть».
Они смотрели теперь друг другу прямо в глаза. И, сколько друг друга знали, впервые меж ними были простота и открытость. Усталость была давно и трудно работающих людей, которую они сейчас понимали друг в друге. Жизнь, которою жили рядом, в одном деле и ради одного дела. Характеры разные, это другое.
«Скажи прямо», – попросил Шалай. «Мой зять», – сказал Комаров. «Он вроде бы не обижен…» – «Чем он обижен! Последние месяцы из твоего кабинета не вылезает. Приказы – по стилю уж знаем – опять Гущин писал…» – «Мужик толковый», – кивнул Шалай с задумчивостью. «Бестолковых в дому не держим…»
Оба посмеялись невесело. Шалай еще сказал:
«Чушь какая-то!»
Ах, какая все-таки чушь…
Начальник депо все хохотал, раскачиваясь на стуле, лысина на нем уже багровела, пять волосков перепутались безнадежно и мотались теперь по лбу. Враз замолкнул. Вскочил. Пробежался перед Долгополовым на коротких ногах. Замер возле него.
– Есть люди, которые зря торопятся, – вдруг сообщил серьезно.
Долгополов сидел все так же. Коричневое – до пергаментности – лицо его хранило тихое, индифферентное выражение, но любопытство в глазах усилилось почти до детского нетерпения.
– Гм, – сказал Долгополов.
– Есть люди, которые сегодня хватают то, что завтра их, возможно, нижайше просили бы взять…
– Гм, – сказал Долгополов, кое-что понимая. – Любопытная постановка вопроса, хотя на мой взгляд…
– Никакой постановки, – перебил Шалай грубо. – И вопроса нет. На собрание заглянуть не хотите? Так, подбиваем бабки за месяц. Наверно, уже кончают. Заглянем, и потом – в Управление.
– Можно, – кивнул Долгополов.
В коридоре возле окна стоял машинист Голован, лишенный сегодня прав. Любовался видом. Проводил начальство сумрачными глазами.
– Не опоздай «на ковер», – обернулся к нему Шалай.
– Рад бы, – Голован усмехнулся маленьким твердым, будто кулак, лицом. – Не опоздаю…
13.58
Девушка в меховой куртке почти вбежала в знакомый двор. Вот он, подъезд. Перевести дух, поправить волосы. В зеркальце бы глянуть еще. Ну, это на лестнице. Остановилась. Вдруг стало страшно. А мать откроет? Ага, тогда скажу просто: «Здравствуйте, я – Женя…» Прямо так и скажу.
Пока шла вверх, медленно, за ступенькой ступенька, опять проходил в глазах этот день, когда они с Валерием встретились. Часто его вспоминала, подробно, как перечитывают дорогие письма. Случайно ведь! Могли и не встретиться. Могла она свои документы накануне из института забрать. Через неделю могла. Вовсе могла сочинение не завалить, даже должна была, перед мамой стыдно, что завалила. Прошла бы по конкурсу, как огурчик, сидела бы в этот день где-нибудь в овощехранилище, те же огурцы и перебирала, как тогда всех первокурсников кинули, девочки в общежитии говорили. Но завалила, к счастью. И домой было стыдно ехать. Еще бродила по Мурманску, все хотела работу найти с жильем, чтобы не возвращаться. Родителям ничего не писала, телеграммы слали на Главпочтамт. И документы не забирала, на что-то надеялась. Наконец явилась за ними. Как раз в этот день.
«На симпозиум?» – строго спросила вахтерша.
Женька кивнула, ничего не поняв.
В коридорах было полно народу. По возрасту вроде и не студенты, а дремучие бороды, свитера, джинсы… Геологи, что ли? Взрывы смеха из каждой группы. Студенты все-таки? Нет, пожилые вон ходят. Громкие голоса. Непонятно что друг другу кричат, но с азартом…
Женька крутила головой, ловя с разных сторон:
«Хочется проверить абсорбированную органику!»
«Увлекательно, Георгий Петрович! А как – с нашими силами?»
«Один раз только встретила описание – у Пахомова, тысяча восемьсот двадцатый год. А тут – представляете? – вдруг вижу прямо на ватте: лежит, как паркет, спина к спине. Обмерла прямо! Проверила – он…»
Женщина всплеснула руками. Глянула Женьке в лицо восторженными глазами.
Обалдевшая Женька даже спросила вдруг:
«А кто – он?»
Женщина ей ответила. Женька не поняла ни звука.
«По-латыни, – пояснил кто-то. – А проще – голожаберный моллюск…»
Это как раз Валерий вмешался, но Женька еще не знала, что он – Валерий. Просто скользнуло: свитер, очки, рыжеватые волосы. А сбоку уже неслось:
«У меня собраны данные по Охотскому морю, по Белому, Средиземному. Ваши отличаются в корне! Вы как считали соотношение раковин к мягким частям тела?»
«Обычно считали…»
Женька увидела наконец знакомую секретаршу.
«Ты что, девушка?! – секретарша замахала руками. – У нас сегодня симпозиум, институт морской биологии арендует все помещение. Американцы приехали! Дня через три заходи, не раньше».
Пробежала мимо.
Народ уже бурно всосался в зал. Женька тоже протиснулась, села сзади на краешек. Ничего, конечно, не слушала, просто впитывала, как живут недоступные люди, хотелось быть такой же свободной, легко говорить умные слова, небрежно парируя реплики из зала, тыкать указкою в диаграммы и пережидать на трибуне спокойно, как на лужайке, одобрительный смех, понимающие аплодисменты…
Далеко до этого было, как до луны. Нет, луна ближе.
Тут на трибуну вышел Валерий. Поправил очки.
«Я на английском буду докладывать, потом – краткое резюме…», – сказал тихо.
И от тихого его голоса что-то в Женьке дрогнуло. Услышала вдруг собственную судьбу. Насторожилась.
В школе был у Женьки французский, отец немножко пытался начать с ней и английский, сам-то читал свободно, но вскоре отступил перед полным ее равнодушием. Так что она внимала Валерию, как марсианин.
Мягкий, вкрадчивый, убаюкивающий голос…
В непонятном, пленительном этом потоке Женька узнала вдруг:
«Некст слайд, плиз…»
И даже вздрогнула, что узнала.
Парень возле проектора – русопятый, курносый, в соломенной шевелюре – тоже вздрогнул, засуетился. Экран вспыхнул.
Женька теперь ждала этих слов, единственных, как пароль. Ага, вот: «Некст слайд, плиз…»
Парень возле проектора, вдрогнув, пустил слайд вверх ногами. Валерий что-то ему сказал по-английски. Парень не понял, тупо глядел на докладчика.
«Перевернуть надо!» – уже кричали из зала.
Парень сообразил наконец. Передвинул рамку. Слайд вовсе пропал, стояло теперь на экране пустое пятно.
«Валерий Павлович, переходи на русский!» – крикнул кто-то.
Валерий ждал молча, будто забыл русские слова и не знал, как же теперь обратиться к механику.
Нужный слайд наконец задрожал и возник.
«Сенькью», – сказал Валерий, русского так и не вспомнил.
В зале прыснули. Но понимающая тишина бистро восстановилась. А Женька и теперь, когда он перешел на знакомый язык, понимала только отдельные слова, без смысла. Вдруг ужасно устала от этого. Выбралась в коридор, присела на подоконник и стала думать, как жить.
Дверь скрипнула. Женька даже не подняла головы. Ей-то что!
«А вы откуда, девушка?..»
Валерий стоял рядом, глядел на нее заинтересованно и открыто, будто она своя, может поведать про голожаберного моллюска. Что, интересно, за зверь? Голый. И жаберный. Чтобы единым махом погасить всякий его интерес, который, конечно, относился не лично к ней, к Женьке, а к чему-то, к чему она не имела и не могла иметь отношения, Женька сказала хмуро:
«Я – ниоткуда».
«Тогда – куда?» – Он глядел все так же.
«И никуда».
«Вот это уже интересно!» – Он засмеялся громко. Обнажались веселые плотные зубы. Запрыгали смешные ямочки на щеках. Рассыпались и упали на лоб рыжеватые волосы. Очки запотели от смеха. И он стал их тереть прямо свитером, потом догадался – платком.
Женька вдруг сама засмеялась.
«Студентка?»
«Несостоявшаяся, – легко призналась Женька. Даже еще спросила – А вот вы все говорили – пляж, пляж. У вас там есть пляж?»
«У нас – Баренцево море. Совсем не в том смысле пляж, чтобы купаться, а в том – чтобы работать. Я, вообще-то, имел в виду литораль…»
«А что такое – литораль?..»
Опять засмеялся, зубы блеснули.
«Очень долго объяснять. Поедемте к нам, увидите».
«У меня специальности нету…»
«Десять классов есть, значит, не пропадете. Библиотекарь в декрет уходит. Или лаборанткой можно вас будет устроить. Хотите?»
Женька кивнула.
Случайный был еще разговор, просто так. Она понимала. Больно надо ему возиться! Но она уже знала, что – если он и вправду захочет – она поедет. Вот сейчас, в чем есть, престо соскочит с подоконника и поедет с ним. Женька уже поняла, что именно это – Он. И в груди у нее бухало, будто колокол. Он. Он.
Он сейчас опять засмеется, зубы плотно блеснут, рассыплются волосы, вздрогнут смешные ямочки на щеках. Скажет, что пошутил. И уйдет в зал обратно. И с кем-нибудь, умным, там заговорит по-английски об этой – как ее? – литорали…
«Я ведь вполне серьезно», – сказал Валерий.
Женька кивнула, сглотнув.
«Мы в воскресенье едем. Успеете?»
Женька все кивала, как кукла.
Но где-то внутри ее уже поднималась радость, огромная и белая, как парашют. Прямо распирала ее изнутри. И Женька уже чувствовала, что если не держаться двумя руками за подоконник, то она сейчас взовьется и полетит. Легкая и прекрасная. На огромном чем-то и белом. На парашюте?..
Ну, с работой, правда, не вышло, как Валерий думал. В библиотеку уже взяли чью-то жену. Ставку лаборанта пока что Валерию не удалось получить для Женьки. Но Женька, конечно, не сидела без дела. Занялась английским. Делала для Валерия выписки из журналов, ходила на берег брать пробы. И Варвара Петровна часто ее звала в лабораторию, учила работать с микроскопом. Валерке, правда, не нравилось, что она с Варварой Петровной. И Женька перестала туда ходить, хоть ей хотелось. Варвара Петровна тоже его недолюбливала, это верно. Это потому, что директор любит Валерия. Просто ценит его работу.
Но Женька все равно была счастлива все эти месяцы. И домой писала счастливые письма. Сразу же написала папе, отдельно, чтобы мама сюда не ехала, она – Женька – работает на биостанции, прекрасно устроена, просит, чтоб ей дали этот год самостоятелыюй жизни, не опекали. А потом она будет поступать в университет, пусть они не беспокоятся. Папа понял и, конечно, уговорил маму. Только просил поскорее приехать и показаться в своей самостоятельности. Про Валерия Женька не стала писать, чтобы был сюрприз. И приехать пока что не выбралась, все хотелось – вместе с Валеркой…
Она уже стояла на площадке перед знакомой дверью.
В «глазок» из квартиры напротив все было видно. Опять эта девушка в куртке, верх под замшу. Ага, достала круглое зеркальце. Поглядела в него и затрясла головой. Не понравилась, значит, сама себе. Брови пригладила. Провела по лицу руками, будто смахнула пыль. Тронула родинку на виске. Вот это родинка! А лица не портит, даже наоборот.
Теперь вроде задумалась перед дверью Овчаровых,
Ну, постой, постой…
13.58
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут– произвел высадку пассажиров на конечной станции «Порт».
Одного, уже тепленького средь бела дня, Комаров самолично вытащил под микитки из головного вагона, благо близко. Шляпу ему поглубже насунул и папку воткнул под мышку. И слегка сообщил ускорение легким похлопыванием по спине. После чего гражданин резво взял направление на выход, как хорошая гончая след. Почесал, почти не шатаясь.
Черемшаев, старый приятель, который был сейчас на маневрах, проследил эти манипуляции с ироническим интересом:
– Ничего, жить будет…
– Развозит в тепле мужиков, – беззлобно сказал Комаров, хоть дело малоприятное – выволакивать из вагона, в праздники руки ломит от такого занятия, что ж говорить о девчонках, о «Красных шапочках», которым крепко порой приходится поработать за вышибал, храня служебную вежливость и экономя секунды. Ксана, сто лет назад, когда на платформе стояла, даже плакала после смены – почему люди такие бывают?! Это ж не люди! Увы, бывают, достаточно.
