Текст книги "Выход из Случая"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Месяц он Нину тогда встречал, примелькался у проходной. Кое-кто уж пошучивал: ну, как подмена? Всех уже знал по имени, будто свой. Нина с ним даже была в театре, это уж сверх программы – вдруг позвал. Мурзинская жена забрала назад письмо из парткома. Ну, Нину скорей обрадовали. Нина сразу сказала Инне Кураевой: «Все. Скажи, чтобы не ходил больше». – «А может, Ниночка, пускай ходит? – осторожно предложила Кураева. – Ты ему вроде нравишься, а?» – «Нет», – сказала Нина. – «Как хочешь», – сказала Кураева. И в тот же вечер подполковник медицинской службы сгинул от проходной навеки.
Но что-то за этот месяц, видно, произошло между Ниной и Мурзиным, потому что Мурзин больше не появился. Так никто и не знает – что…
– Струсил тогда твой Мурзин. Было б об ком жалеть!
– Нет, он не струсил, – сказала Нина серьезно. – Ты его не знаешь. Он как раз не струсил. Он жену пожалел. Это ты можешь понять?
Ксана не успела ответить. Звонил городской телефон.
– Комарова, – и голос Ксаны сразу смягчился. – Ну, как ты? Нет, могу говорить. Розы? Какие розы? А, розы…
Ксана представила деда Филиппа, как она его сегодня ночью застала в ванной, и засмеялась. Щуплый, хохлатый, с тоненькой шеей и в толстом синем белье, дед Филипп аккуратно сидел на краю ванны, точно птица на жердочке, и коричневыми пальцами перебирал в воде белые розы. Крепкий розовый дух стоял в ванной густо. Кот Пяткин, нервно поводя носом, сидел на ванне с другого краю и мохнатой лапой силился достать до воды. Не доставал и злился, спина у него стояла щеткой.
Вечером Ксана никаких роз не видела. «Федька, что ли, принес?» – «Не, – дед Филипп смущенно покашлял куда-то в рукав. – Это я купил». – «Так, – оценила Ксана, сообразив. – И чего ты с ними тут делаешь? Отбеливаешь? Или отмачиваешь?» – «Который продал, сказал – положить на ночь в холодную воду», – объяснил дед Филипп, покашляв. «Так ты бы в таз их пустил. В ванну-то зачем? Сколько их, тыща?» – «Семь», – сказал дед Филипп. И вдруг вроде испугался: «Мало, что ль, Ксанка?» – «Много, успокойся». – «Который продал, сказал – все так берут, пять, семь». – «А который же тебе продал?» – «Черный, с усами. На Владимирском рынке». – «Вот уж это он тебе наврал – за такую цену одну сейчас берут и то плачут». – «Всю жизнь работал, могу купить». – «Да я разве к тому? Давай в таз переложим». – «Не, пускай так. Просторней..»
И вот теперь, слышала Ксана в трубку, эти розы пропали. Кто-то утром, пока дед Филипп ходил в гастроном, пустил на них кипяток.
– Почему обязательно Павел? – засмеялась Ксана. – Может, Федька? Ну, Федька, конечно, ангел, он не может. Ну и брось расстраиваться. Купи еще, раз она их любит. Конечно! Деньги в серванте, слева. Купи, купи. Ты один, что ли? А Павел? Понятно, к матери. А он же в депо собирался. Не пошел? Не знаешь, понятно…
Положила трубку и подняла на Нину смеющиеся глаза.
– Чего там? – спросила наконец Нина.
– Вот ты ноешь, ноешь. Жизнь кончена, то да се. А выйдешь на улицу, за угол свернешь и ещё человека встретишь. На одном Мурзине, что ли, клином? Еще и замуж тебя, может, выдадим…
– На пенсии? – хмыкнула Нина.
– На пенсии, – Ксана легко кивнула. – У меня вон отец влюбился. И смех и грех, честное слово.
– Дед Филипп? – Нина ахнула.
– Ага, – Ксана все кивала. – Дед Филипп, он самый.
– Так ему ж под семьдесят!
– Семьдесят второй, – гордо сказала Ксана.
– Самое время, – засмеялась Нина.
Но почему-то вдруг у нее отлегло от сердца.
13.31
Состав машиниста Комарова – тридцать первый маршрут – производил посадку на станции «Новоселки», начальной станции трассы «Новоселки – Порт». Народу было немного, но еще бежали. Время пока есть.
Комаров не спеша вышел на переходной мостик, взял себе расписание на полкруга. Да, еще есть две минуты пятнадцать секунд.
На мостике стоял машинист Зеньков, который работал сегодня на маневрах. Унылое лицо его, похожее на миску для салата: где лоб и подбородок – раньше были ручки, чуть оживилось навстречу Комарову. Слегка шевельнулись губы.
– Не спрашивай, сам скажу, – остановил Комаров. – Плакат скоро привешу себе на грудь: «Тулыгин рожает. Встал в честь такого события на внеплановую трудовую вахту». Ты это хотел спросить?
Зеньков медленно улыбнулся.
Улыбка сделала его лицо еще более унылым, даже вроде бы скорбным. Губы снова зашевелились молча.
– Погоди, Витя, я сам скажу. Нет, я за тебя не хочу поработать на маневрах. И не рассчитывай! И никто не хочет поработать на маневрах. Всем они так же осточертели, Витя, как и тебе. У меня тоже послезавтра маневровая смена. Буду вертеться. А что делать, Витя? Родина требует. Ты ведь это хотел спросить?
– Это, – сказал наконец Зеньков.
Тут Комаров некстати вспомнил, как Зеньков лет семь назад сдавал в техшколе экзамены, и от смеха его прямо качнулое на мостике. Комаров был тогда в комиссии…
Никому, кроме машиниста-инструктора Силаньева, курсант Зеньков вообще ни одного экзамена сдать не мог. А тому сдавал так. «Значит, Витя, – говорил Силаньев любовно, – вот у тебя в билете написано: горит на пульте красная лампа РП и еще зеленая. Видишь?» Зеньков облизывал губы и через силу кивал. «Ну, и что же это у нас значит, Витя?» Зеньков облизывал губы. «Ну, Витя, не зажимайся!» – поощрял Силаньев. «Это значит, Дмитрий Никитич…» – шепотом начинал Зеньков. Но дальше уже даже шепота не было, а просто шевелились бескровные губы. Начальник депо Шалай, который был председатель комиссии, багровел, хрустел пальцами и мрачно глядел в окно, мимо курсанта.
«Витя у нас блокадный ребенок», – говорил Силаньев любовно. Начальник депо, громыхнув стулом, вставал и быстро выходил из аудитории. Слышно было, как в коридоре он распекал уборщицу. «Этим и успокоится, – говорил Силаньев. – А ты, Витя, давай! Мы люди свои». Витя опять облизывал губы. «Значит – красная и зеленая лампы», – втолковывал Силаньев. «Тогда, Дмитрий Никитич…» – вроде бы оживал Зеньков. И снова умолкал навсегда. Тут уж подпрыгивал на стуле терпеливый Мурзин из техотдела, тер платком лысину.
«Ну, конечно, Витя, совершенно верно – сработало реле перегрузки. А раз зеленая лампа, значит…» – «На этом вагоне», – шептал наконец Зеньков. «Ты же знаешь», – расплывался Силаньев. И уже всей комиссии: «Зажимается. Но вы же его в кабине видали?! Бог!» Комиссия облегченно вздыхала, соглашаясь с инструктором. Да, в кабине Зеньков был бог, выходил из Случаев быстрее всех в группе. И, будучи еще на практике, пока машинист Першов чухался, когда у него сорвали стоп-кран, выскочил в салон и прямо за рукав успел уцепить пассажира, который сорвал и уже намылился. Если б не он, пришлось бы тогда Першову платить за подковку состава из своего кармана.
В кабине у Зенькова была реакция…
Сейчас он спокойно ждал, пока Комаров отсмеется, и в глазах его, если приглядеться, было даже удовольствие – видеть, как хорошо, от души человек смеется.
– Не обижайся, Витя. Вспомнил, как ты экзамен сдавал.
– А когда я на вас обижался, Павел Федорыч…
Это вдруг сказалось у Зенькова легко.
По мостику к ним почти бежал молодой маневровый Ляго, прозываемый в депо Лягвой. Широким ртом и общей членистоногостью он и правда походил на лягушку. Прозвище свое даже любил, купил куртку болотного цвета и артистично квакал. Мог квакнуть и посреди собрания, что всех весьма оживляло. «Общественное сознание у тебя, Ляго, пока что дремлет», – выговаривал ему инструктор Силаньев. «Да просто скучно, Дмитрий Никитич, – беззлобно оправдывался Ляго. – Шалай как начнет пугать, я сразу сплю». – «Спать ты у нас горазд», – соглашался Силаньев.
Осенью, когда социологи проводили анкету в депо, Лягва в графе «ваше любимое занятие» так прямо и написал: «Спать утром подольше». Он был машинист толковый, но к смене мог примчаться впритык, немытый-нечесаный. И ссылался всегда однообразно: «Опять будильник подвел!» Поэтому в свой день рождения, на прошлой неделе, Ляго их получил в подарок шесть штук. А седьмой будильник, самый могучий, Силаньев ему торжественно вручил на Линейном пункте под общее гоготанье масс. Теперь Ляго всем предлагал эти будильники, три штуки уже пристроил куда-то на сторону. Ибо в депо, чтобы шутка длилась, все панически отказывались.
– Павел Федорыч! – издалека еще кричал Лягва.
– У меня есть, – замахал руками Комаров. – Мне не надо.
– Да я не о том, – Лягва даже запыхался и был сейчас серьезен. – Павел Федорович, вы слышали?
– Слышал. А что?
– У Голована талон отобрали. Он сразу – на Федьку. Такой скандал Федьке в депо устроил! Я думал уж – драка будет. Я бы не выдержал, а Федька молчит, как стенка.
– Значит, нервы крепкие, – сказал Комаров.
– Я Голована не защищаю, – начал Ляго с жаром. – Проехал – значит проехал, нечего на нахалку брать, отвечай по форме…
– Как ты, Лягва, да?! – сказал вдруг Зеньков.
– Так его, Витя, – засмеялся Комаров.
В декабре было такое дело. Ляго ставил состав в первый тупик на станции «Порт», и вдруг у него в головном вагоне – вагон 2048 – сработал экстренный тормоз. Лыски большие, подковались сразу две секции.
При проверке состава в депо никаких неисправностей не нашли. Все в норме! А тормоз, однако, сработал. Мнение комиссии было, что Ляго, значит, расслабился в тупике, благо конец смены, механически убрал ногу с педали безопасности, отпустил педаль – и пожалте: экстренный. Лягва сперва уперся – нет, он все помнит, не отпускал. Но на него поднажали. Что же тогда другое? Подковка-то денег стоит. И немалых. И Случай вроде повис. Так поднажали, что Лягва сам засомневался. А черт ее знает, эту педаль, дело секундное, может – действительно, состав-то в порядке…
Признал свою вину, получил запись в формуляр, из зарплаты – вычет, все как положено. Но даже мягче, чем могло быть, потому что, как отметил зам по эксплуатации Матвеев на общем собрании: «Машинист Ляго при разборе Случая вел себя хорошо. Отпустил педаль – так и говорит: отпустил». А Лягва через несколько дней в разговоре с инструктором Силаньевым и Комаровым, который был у Ляго наставником, вдруг сказал: «Все-таки я эту педаль не отпускал. Я просто теперь уверен. Не мог отпустить! Домой в автобусе еду, вроде – дремлю. Очнусь перед своей остановкой, а нога затекла. Это я ее в пол вжимал, будто педаль. А ведь спал! Смех… Нет, не мог отпустить». – «Поздно теперь говорить, – сказал Силаньев. – А, как считаешь, Павел?» – «Не знаю, – сказал Комаров. – Можно попробовать, хотя вряд ли…»
Зам по эксплуатации выслушал Комарова молча. «Не в вычетах дело, Гурий Степаныч. А молодой все же машинист, переживает серьезно, не ожидал даже от него. Как бы нам с ним в этом вопросе…» – «Только меня-то не агитируй! – рассердился Матвеев. – Сам же признал, Случай списан, состав проверили». – «Может, все-таки еще раз?» – «Там какой головной-то?» – «2048…» – «Помню, – кивнул Матвеев. – На автоведении к обороту сорок секунд опоздания привозит, хоть как простукан. Это я помню». – «Именно, что он». – «А педаль тут при чем?» – «Шут ее знает, – сказал Комаров. – Но все старшие машинисты от этого 2048 шарахаются, сам знаешь». – «Вот тебе и дам». – «Давай, напугал, – подумаешь!»– «Ладно, раз так переживает, еще проверим…»
При вторичной проверке на обкаточной ветке вагон 2048 дал такой же Случай, как вышел с Ляго. «Кратковременное замыкание в педали безопасности», – признали теперь. Машинисту Ляго деньги – назад, выговор – долой. Стал опять Ляго и чист, и весел, просыпает к смене.
Начальник депо Шалай, когда вышел после отпуска и вник в эту историю, прямо побагровел: «Гурий Степаныч, как же ты так, дал – снял, деньги, выговор? Роняешь себя как руководитель!» – «Но раз машинист оказался прав…» – «Он тебе вкрутит – прав! Дай волю, так они всегда правы. В тупике отпустил, конечно. Неорганизованный машинист! А на обкатке совпало». – «Нет, я сам катал». – «А хоть бы и так? Случай-то был закрыт? Закрыт!» – «Пришлось открыть…»
Шалай похрустел пальцами: «Теперь ты еще перед ним извинись». – «Уже извинился», – сказал зам по эксплуатации. «Во-во. А завтра к тебе еще пять шуриков придут в кабинет, мол, они ягнята. И перед ними ты извинишься?» – «Извинюсь, если виноват», – сказал Матвеев спокойно. «Вот они тебе на шею и сели». – «Ничего, шея толстая». – «Гляди, твоя шея…» Но это начальник депо сказал уже вяло, так, по инерции.
Снова, всем телом, до глубины, ощутил он равнодушие ко всему, как было весь этот год. Равнодушие и глухую неприязнь. К депо, к машинисту Ляго, к заму по эксплуатации – ко всему. «Делай как знаешь», – махнул тяжело рукой…
А Лягва с тех пор всячески старался выразить Комарову свою лягушачью симпатию. Подменил Комарова на Новый год, хоть у самого была девушка. Павел это принял, сам искал подмену. У матери – при полном отсутствии бзиков – один бзик все-таки был. Матери нужно, чтобы за новогодний стол сели всей семьей и обязательно в полном составе. Тогда, считала мать, год пройдет счастливо: все будут живые. Мать с блокады так понимала счастье – живые. И Павла заразила этим смешным суеверием.
Федька в этом году отдельно хотел встречать, в компании и с Людкой Брянчик. И Ксана уговаривала: «Пускай идет! Чего же все с нами? Двадцать лет парню». Но Павел против обыкновения уперся. Нет, дома. Ксана и та удивилась. Даже Ксане не объяснил суеверное свое прямство. Глупо и объяснять. А чтоб все были. Вместе.
«Сроду ж не уходил! А тут – один раз!» – «Это, Федя, праздник семейный, – потихоньку от Павла втолковывала Ксана. – Видишь, папа переживает». – «Сроду не видел, чтоб он по такой ерунде переживал!» – «Значит, папе это почему-то не ерунда. Зови Люду к нам…» – «Да, пойдет она!» – фыркнул Федор. Так и перевалил в Новый год, выставив подбородок. Людка Брянчик действительно не пришла, хоть Федор раза четыре звонил, уговаривал. Обиделась.
Может, с того и поссорились, кто их знает…
Глупо, конечно, сделал, что не пустил Федьку.
И Лягву, выходит, не пустил к его, Лягвиной, девушке…
– Костя, как твою девушку звать? – вдруг спросил на переходном мостике машинист Комаров у маневрового Ляго.
От неожиданности Лягва осекся на полуслове, смешно шлепнул толстыми губами, глянул остолбенело и уж потом засмеялся:
– Сима, Павел Федорыч. А чего?
– Ну, и как у вас с Симой?
– Нормально, – расплылся Лягва. – Заявление подали. Я чего о Федьке хотел сказать, Павел Федорыч…
– Время, Костя! Вернусь с баранки – скажешь.
В кабине Комаров привычно глянул на пульт. Все лампы, какие нужно, горели исправно. Уселся. Вроде пора. Еще чуть-чуть…
В зеркало на платформе Комаров видел всю станцию со своего бока, где посадка. Старушка бежала с сумкой, и сумка била ее по ногам. Уже скрылась в вагоне. Недалеко, вровень со вторыми дверями, сидел на скамейке мужчина в плаще. Из карманов туго торчали газеты. Одну газету мужчина читал, неловко отставив руки с листом. Губы шевелились, как он читал, морщились брови, аж судорога пробегала через лицо. То ли так близко принимал к сердцу новости мира, то ли читал про себя самого и был не согласен.
Это ощущение Комаров помнил – как читать про себя самого. Осенью новый сотрудник многотиражки Хижняк вдруг накатал очерк про Комарова. И читать было странно, будто раздеваешься при людях, что уже мало приятно, и одежда к тому же вовсе вроде не та, что сам надел утром. Чужая и противно шуршит. Комаров, конечно, сам виноват. Не ахти что он тогда рассказал Хижняку, отделался шуточками. Хижняк в общем-то не наврал, но кое-что накрутил, как у них водится. Вышло, к примеру, что Комаров от великой своей сознательности одним из первых перешел на автоведение, на работу в одно лицо. А Комаров был как раз против. На спор с Гурием Матвеевым перешел, чтоб попробовать без помощника и убедиться, что это липа.
Заразительно люди читают. До того увлекся, кругом не видит.
– Дядя, поехали! – крикнул в окно Комаров.
– Да, да, конечно…
Даже не поглядел, кто кричит. Поднялся, читая, и так же – носом в газету – проследовал в двери вагона. Исчез с глаз машиниста. Хоть выходи в салон, спрашивай, чего там в газете…
Еще пара показалась от входа.
Бегут. Толстые. И держат друг друга за палец. Раз за палец держатся, значит вместе не скучно. Уедут следующим, уже время.
Комаров нажал кнопку закрытия.
Но толстая пара тут как раз разделилась. Он скакнул вперед, успел сунуться в двери, припер их плечом и теперь кричал ей:
– Лапочка, поторопись, я держу!
Лапочка, переваливаясь, поспешала. Вот она, пассажирская страсть, – уехать именно с этим, который уже отходит, будто другого не будет вовеки. Как это кричала в час пик кондукторша, когда еще жили на Моховой и когда еще водились кондукторши? Ага: «Не вешайтесь, молодой человек, не вешайтесь! Повеситься вы всегда успеете!» Но там хоть интервал был, полчаса иной раз прождешь автобус. А тут – минуты.
Тоже бы крикнуть сейчас что-нибудь. От души.
Просто включим радиоинформатор, программу «пик»:
– Граждане, не держите двери, не мешайте отправлению поезда…
Экспрессии маловато, зато надежно. Этот голос не сядет. Своего-то и на день не хватит, если всем орать.
Лапочка наконец поспела. Запоздало шамкнули створки.
Трогаясь, Комаров вспомнил еще старушку, которую они с помощником чудом сохранили живой. Метр до нее едва был, не больше.
Давнее дело. Старушка, абсолютно дремучая, прибыла в город с Московского вокзала. Заплатила пятак и доверилась подземке. Но поезд у ней ушел перед носом. Время позднее. Да кто-то из встречных пассажиров, походя, еще бросил, смехом: «Все, бабушка! Пёхом теперь до следующей станции – опоздала». Дремучая старушка задрала юбку, спрыгнула с платформы, благо безлюдно, сняла за собой кошелку и пошагала по шпалам в тоннель. Тоннель был светлый, – свет уж позже убрали, чтоб не слепил машинистов, – чистый, рельсы блестели, и идти было, как старушка потом объясняла, даже приятно…
Ее счастье, что заметили вовремя, успели остановить.
Теперь таких дремучих старушек, пожалуй что, нет. Больше вроде не слышно. Вывелись. А бешеное пассажирское нетерпение – бегом! сломя голову! вовсе без головы, но именно в этот! – даже, пожалуй, растет.
Все, двинулись. Секунда в секунду…
13.31
Редактор многотиражки Мурашкин сидел за своим столом, подперев руками немолодое, щекастое, бабье лицо, и устало водил глазами за литсотрудником Хижняком, который вышагивал перед ним по кабинету, высоко поднимая длинные худые ноги, раскачиваясь и выбирая куда ступить, будто вокруг были непролазные лужи, а не паркет.
– Ну, дальше… – устало сказал Мурашкин.
– Дальше? – Хижняк вроде замер. Казалось, что он сейчас задерет одну ногу, сложит ее под мышкой, как под крыло, и будет стоять посреди кабинета, словно цапля на кочке, острым носом выклевывая по углам лягушек. Нет, снова пошел. – Может, не надо дальше, Анатолий Васильич?
– Давай, – редактор кивнул, – все ж интересно.
– Ничего интересного, – покривил острыми плечами Хижняк. – Сюжета, по-моему, нет, притянуто за уши, характеров тоже нет, язык, я извиняюсь, убогий, как отчет с собрания…
– Отчет ты, кстати, не сдал, – вставил к слову Мурашкин. – У нас не журнал «Вокруг света», сам знаешь. На одном интересном не выживешь.
– К вечеру сдам. Хоть не вижу смысла ― нет материала для размышления. Информации бы вполне хватило.
– Двести строк, – уточнил редактор. – Газета с дыркой не выйдет. А рассказ, значит, не показался…
– Да какой это рассказ!
– Графомания?
– Ну, этого я не сказал, – усмехнулся Хижняк.
– Конечно, – редактор захохотал, щеки его колыхнулись, и вовсе стало видно, как много щек, старое лицо, бабье. – Ты деликатно выражаешься, изо всех сил деликатно.
– Стараюсь, – сказал литсотрудник.
Он наконец присел. Длинное тело его казалось извилистым от худобы. При суетливой подвижности тела взгляд Хижняка был цепок, настойчив, даже, пожалуй, назойлив. И непонятно, что дрожало в коричневой глубине– сочувствие или насмешка.
– Зря вы мне свои рассказы даете, Анатолий Васильич..
– Для тонуса, – усмехнулся редактор.
Когда Мурашкин читал эти рассказы Заиньке, она плакала, и никто не видел, какое у ней было при этом лицо. Какое прекрасное у ней было тогда лицо! Из-за Заиньки Мурашкин не уехал в свое время на Камчатку, куда рвался, закончил финансово-экономический институт, который не любил, позже уже переучивался заочно и только в пятьдесят два года занялся наконец делом, к которому тянуло всегда. Редактировал газету, писал, не мог не писать, зависим был от своих писаний, как от болезни, мучился ими. Каждый раз, давая литсотруднику Хижняку новый рассказ, мучительно ждал, что уж теперь-то – на этот раз! – коричневые глаза, в которых что – непонятно, влажно потемнеют и будто расширятся на узком лице, длинный нос потрясенно дрогнет и Хижняк скажет наконец: «О-о-о!» Нет, не сказал…
Редактору самому было не совсем ясно, почему ему нужно, чтобы именно этот парень, которого он знал каких-нибудь восемь месяцев, нескладный и длинноногий, взятый им на работу считай что с улицы, сказал «да». Но вот нужно было! И слова Хижняка, грубые своей категоричностью, совсем другие, чем ждал каждый раз Мурашкин, раздражали редактора, вызывая в нем забытое, почти мальчишечье, упрямство, желание спорить до хрипоты, доказывать и даже кричать, задевая за самолюбие, вдруг бегать по кабинету наискосок, как мальчишка.
– Ты на Камчатке был, Вадим Андреевич? – вдруг спросил Мурашкин.
– Нет еще. Но буду…
Раздражала эта спокойная уверенность, что он всюду будет, о чем ни спроси, будто мир постлан цветастой лужайкой под ноги литсотруднику Хижняку. Хотя вроде бы уже побыл, за семь лет сменил четыре места работы, далеко от Ленинграда, и сюда вернулся не с полной торбой, без победного стяга, раз пошел внештатным в многотиражку. Штат ему Мурашкин потом уже выбил, когда убедился, что стоит.
– Больно ты уверен, – хмыкнул редактор.
– Я как раз человек неуверенный. Просто люблю окраины.
– Экзотику, что ли?
– Можно и так понять, – улыбнулся Хижняк. – Неплохо бы тогда уговориться о терминологии, но это– длинное дело.
– Ну, у нас экзотики нет, у нас производство.
– Тут вы как раз ошибаетесь, Анатолий Васильевич!
– А конкретней?
– Конкретней не хочется.
Категоричность ответа, объяснить которую литсотрудник даже не захотел, будто зависла в кабинете. Хижняк сидел ссутулясь, раскидав по ковру худые длинные ноги, руки у него тоже длинные, обезьяньи. А лицо было спокойное и с улыбкой. Непонятная эта улыбка опять раздражила редактора. Он, собственно, вызвал Хижняка, чтоб обрадовать. Сегодня утром Мурашкину наконец удалось убедить жилищную комиссию, Хижняка внесли в список вне очереди. Но разговор как-то так повернулся, что редактор до сих пор не сообщил литсотруднику эту новость. А теперь и вовсе решил, что сейчас говорить не будет. Не хочется. Спросил только:
– Ты где сейчас живешь, Вадим Андреевич?
– Снимаю комнату.
– У тебя ж родственники?
– Есть, – кивнул Хижняк. – Я там прописан.
– Тесно? – понимающе подсказал редактор. И уже открыл рот, чтобы рассказать о комиссии. Но не успел.
– Да не в этом дело, – Хижняк засмеялся. – Меня собака там покусала, пришлось уйти…
– Очень интересно, – хмуро сказал редактор. – Тебя, значит, собаки не любят. Это причина.
– Собаки меня как раз любят. Просто эта собака уже полюбила другого – мою тещу…
С вокзала Хижняк прямо поехал к ней, как всегда. Был уже почти час, но окно у тещи светилось, поздно читает. Хижняк взлетел на третий этаж, позвонил один раз, как чужой. За дверью сразу возник быстрый и мелкий топ, будто козий. Приглушенный голос: «Да погоди ты, постой!» И шаги Ольги Сидоровны, легкие, тоже мелкие, но уже ее. «Кто там?» – «Воры!» – громко рявкнул Хижняк. «Вадик, чучело!» – ахнуло за дверью. Дверь распахнулась. «Всю лестницу перебудишь!» – «Да тут одни кошки».
Хижняк ворвался в прихожую, сбросил рюкзак, пихнул чемодан под вешалку, освобожденно хохотнул и простер руки. Длинными руками облапил хрупкую тещу, наклонился над ней, задышал в волосы, прижался носом к ее волосам – седым, чистым, легким, вдруг почувствовал себя рядом с ней маленьким мальчиком, который вернулся домой наконец, как всегда обрадовался этому чувству, удивился, что не она его родила, и примирился с этим привычно.
Что-то меж тем тянуло Хижняка внизу за штанину и вроде сопело. Хижняк лягнул ногой. Раздался оглушительный визг.
«Чучело, ты же его убьешь!»
Маленький глянцево-черный пес на точеных ногах, мягко гремя о паркет когтями, танцевал у него за спиной. Пес танцевал возбужденно, с припрыгом, но молча. Нос его насборен был в складку. Зубы, белые, будто сахар, блестели из-под черной, чуть приподнятой большим гневом губы. Многоцветная кошка с рыжим отливом, Кристина Вторая, старая приятельница Хижняка, глядя на него сквозь, бесшумно и тщательно повторяла фигуры песьего танца, явно выражая псу задушевную солидарность. За Кристиной Второй с мелким писком, тыкаясь друг в дружку носами, торопясь и. безнадежно не поспевая на поворотах, катились три огненно-рыжих котенка…
«Ух ты!» – Хижняк в восхищении присел на корточки.
Пес сразу остановился и страстно потянул носом. Кристина Вторая замерла, распушась. Котята попадали друг на дружку и верещали, барахтаясь.
«Познакомься, Вадим, это Маврик, – торжественно объявила теща. – Мавр, это мой зять».
Глянцево-черный песик грациозно переступил передними лапами, протяжно втянул носом, но руки не подал.
«Не нравлюсь…» – притворно вздохнул Хижняк. «А кому ты можешь понравиться? – сразу сказала Ольга Сидоровна, быстро включаясь в игру, как меж ними велось. – Я – исключение». – «Ах, как это точно», – затряс головой Хижняк.
И опять почувствовал – остро, как приступ: да, это его дом, хоть он бывает тут редко, проездом, в отпуске, но именно это – его дом. Мягкий круг торшера. Старый письменный стол школьной учительницы, заваленный и сейчас тетрадками, хоть теща давно на пенсии. Книжки в частых закладках. Смеющаяся девочка с бантом на голубой стене – его жена Варвара. Котята, которые все разбирают ноги и никак не могут разобраться. Узкая кушетка со старомодным валиком, где можно лежать молча, закрыв глаза, если тебе так нужно. Лежать. Думать. Слушать легкие ненавязчивые шаги маленькой женщины, которая тебе теща. Была, есть и будет. Или нужно вообще ехать в гостиницу и явиться при галстуке и с визитом?
Но этого Хижняк все равно не мог.
Как это, оказывается, важно – взрослому человеку иметь на земле место, где он ощущает себя маленьким, где любят его не за что-то, а просто – потому что любят. Или это уже сантименты? Между прочим, совсем не такое плохое чувство, как принято говорить вслух. Или так жгуче вспыхивает внутри только потому, что сейчас можно это потерять? Вот сейчас…
«А ты чего же без телеграммы?» – «Чтобы страшнее».
Нет, не поэтому. Он и раньше так чувствовал…
«Ну и как вы там?»
Глянцевый Мавр цокал теперь перед Хнжняком почти добродушно. Кристина Вторая бесшумно и тщательно вылизывала свой хвост. Котята наконец разобрали ноги и теперь следили за ее туалетом с напряженным вниманием.
«А почему ж он не лает?» – сказал Хижняк с повышенным интересом. «Такая порода, – засмеялась Ольга Сидоровна. – Я сама сперва думала – не немой ли. В ветлечебницу с ним ходила». – «Что ж это за порода такая?» – хмыкнул Хижняк. «Карликовый пинчер. Ну конечно, не совсем чистый. Мама слегка грешила. Это нам не важно, ведь правда, Маврик?»
Мавр яростно заплясал перед хозяйкой.
«До шести месяцев они вовсе не лают. Да и лаять нам не на кого. Верно, Маврик? Зато все решительно понимает…»– «В точности как я, – засмеялся Хижняк. – Все решительно понимаю, а написать не могу – чтобы так, как я это понимаю». – «Ты как раз можешь», – вдруг серьезно сказала Ольга Сидоровна. «Нет, пока не могу…» – «Ничего, потом сможешь». – «Очень сомневаюсь», – сказал Хижняк. «А ты не сомневайся, – она легонько шлепнула его по плечу. – Я в тебя верю, значит сможешь. Руки вымыл?»-«Я в вагоне мыл, – заскулил Хижняк. – У меня чистые…»
Пока он плескался в ванной, Ольга Сидоровна перетащила из прихожей вещи. Стол был уже накрыт, крепкий, как Хижняк любит, чай янтарно поблескивал в очень белых чашках. Сели друг против друга.
«А вещей чего столько? – между прочим сказала теща. – Опять книги?» – «Не совсем». Хижняк поперхнулся. Отодвинул чашку.
Тут уж как ни оттягивай, а когда-то надо…
«Мы ведь, теща, с Варварой допрыгались, должен – увы – сказать». – «Опять тебя выгнали?» – «Нет, мы все-таки разошлись…»-«Так, – сказала она, помедлив. – Значит, все-таки разошлись. Так. Собственно, нового и нет ничего. Можно было предположить, я давно уж заметила…»
Голос се чуть дрогнул. Хижняк поднял глаза.
Теща сидела за столом очень прямо. Крепко держала чашку двумя руками, будто держалась за эту чашку, чтобы не упасть. По щекам ее быстро бежали очень крупные для мелкого лица слезы, скапливались в уголках маленького твердого рта. Теща моргала, силясь их удержать. Но слезы все катились.
Хижняк рванулся к ней через стол длинными руками:
«Ольга Сидоровна!»
Теща отпрянула, стукнула узеньким кулачком по столу: «Черти вы все-таки!»
В тот же миг глухое ворчанье, которое было уже вокруг Хижняка, прорвалось тонким, всхлипывающим лаем. Хижняк почувствовал резкий укол в левой щиколотке. Дрыгнул ногой. Глянцево-черный кобелек Мавр, мелко лязгнув зубами в воздухе, отлетел в сторону и закрутился на месте. Кристина Вторая уже стояла с ним рядом, задрав хвост трубой и солидарно пушась.
«До крови», – удивился Хижняк, задирая штанину. «Маврик, фу! – прикрикнула теща. – Ишь, заступился! А ты как думал? Знай наших! – Слезы еще блестели, но она уже смеялась. – Мавр, чучело, это свой! Йод на столе, Вадим…»
Дверь второй комнаты растворилась. Заспанный мальчик в длинной рубашке и с большими ушами стоял на пороге, щурясь:
«Баба Оля, я уже выспался…» – «Здрасьте – выспался, – засмеялась теща. – Второй час ночи! А ну давай обратно в кровать!»
Прошла следом за ним в темную комнату. Мавр процокал туда же. Кристина Вторая проструилась бесшумно. Слышно было, как все они там шушукались, мальчик прыгал в постели. Наконец затих.
Теща прикрыла покрепче дверь.
«Еще кто-нибудь есть в квартире? Говорите прямо!» – «Никого больше нет, всех видел, – засмеялась теща. – Это Антон. Я ж вам писала, помнишь? Через подъезд живут, двенадцатая квартира. Мать сегодня в ночную смену, в метро работает. Ну, вожусь иногда. Забавный». – «Ты всегда найдешь с кем возиться, я тебя знаю…» – «От вас с Варварой внука не дождалась, так что молчите». – «В большой науке какие внуки», – хмыкнул Хижняк.
Можно уже опять говорить, как меж ними велось, он это чувствовал. И даже какая-то сонная усталость была во всем теле, что вот все-таки можно опять, несмотря на… и была пустота до звона.
