Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

А кто меня поцелует?

Но тут же приложил губы к «Дунайским волнам» и сыграл на этот раз уже с тремоло: «Когда, когда сирень благоухает».

Лео подошел к Марилли и холодно сказал:

Ну что, потопчемся маленько, а?

Марилли кивнула. Она откинула назад свои волосы – ветви плакучей ивы, и слегка развела руки. Лео вошел в них. Ханни уже держала Руппа меньшого в крепких тисках своих худющих рук. С Марилли дело пошло куда лучше, отметил Лео. Они скользнули в третий бельевой коридор.

Раз, и с другой ноги,– сказала Коземундова девчонка.

При «с другой ноги» она слегка подтолкнула его грудью, и Лео ощутил маленькие холмики под застиранным бумажным пуловером. Марилли, конечно, заметила, что он их ощутил, и рассмеялась. Вслед за ней рассмеялся и Лео. А Марилли сказала:

У тебя, оказывается, красивые зубы.– И еще добавила: – А ну-ка, покажи, Лео.

Лео послушно раздвинул губы, и Марилли указательным пальцем легонько стукнула по двум сомкнутым белым рядам.

Она предложила:

Попробуй-ка мои.

И обнажила юные, крепкие зубы. Лео увидел, что верхние у нее немножко находят на нижние, и дотронулся до них указательным пальцем, точь-в-точь как она, но Марилли чуть прикусила его палец и сделала удивленные глаза. Из соседнего занавешенного отделения до них донеслось шарканье ног Ханни и ее кавалера, а потом голос Ханни, с глубоким вздохом сказавшей:

Ой, беда с тобой, беда!

Марилли хихикнула и круглыми глазами посмотрела на своего партнера, по-дурацки засунувшего в рот укушенный палец. Потом она сказала, и голос у нее при этом был какой-то рассыпчатый:

У меня расстегнулась подвязка, подожди минутку, Лео.

Скрывшись за наволочкой с прошивками, она подняла юбку и трепетным голосом крикнула мальчику:

Не смотри сюда, Лео.

А он крикнул в ответ:

Я не смотрю.

Она же еще раз шепотом:

Ты, правда, не смотришь?

Нет,– заверил ее Лео,– честное слово, не смотрю.

Он и действительно не смотрел, а стоял среди белья

неподвижный и странно боязливый.

Марилли вернулась, но лицо у нее теперь было другое, немного рассеянное и обыденное.

Да ведь ты в носках,– сказал Лео в дурацком изумлении.

Ты, однако, все примечаешь,– ответила девочка. А когда Лео потянул ее танцевать, она небрежно бросила:– А, иди ты,– опустила руки и скользнула меж ночной рубашкой и махровой простыней в соседнее отделение.

Тут и Ханни сказала своему чердачному кавалеру:

Танцевать вы все равно не научитесь.

Она обхватила Марилли за талию и боком-боком протиснулась с нею в железную дверь, которую с силой захлопнула.

Сбрендила,– заметил юный капельмейстер Леер, звонко рассмеялся и засунул свой инструмент в карман серо-зеленой куртки.

Лео быстро спустился вниз, домой. Но не сразу вошел в кухню. А когда вошел, старуха, сидевшая за кружкой, сказала:

Хотела бы я знать, почему ты так подолгу торчишь на лестнице.

Лео промолчал.

Когда Лео дочитал «Мартина Идена», в голове у него все помутилось и он стал сам не свой. Биви Леер завяз на первых пятидесяти страницах «Жизни животных» Брема. Все еще шел дождь, и Лео в одиночестве отправился в библиотеку. Барышня опять была там. Сегодня на ней был белый халат с высоким воротом, завязанным сзади, совсем как у хирурга во время операции. Она сразу узнала мальчика и спросила:

Ну как, понравилось?

Словно она продала ему велосипедную передачу или жареную селедку для бабки. Но затем глаза барышни, которыми она смотрела на юношу, вдруг сделались линялыми. Сзади из-за полок сухой мужской голос позвал:

Фрейлейн Генрих, прошу вас подойти сюда наконец.

И она удалилась.

Так ее, значит, зовут фрейлейн Генрих, подумал Лео. Этот вывод ему было нетрудно сделать. «На такую стоит и деньжонок подкопить» – вспомнилось ему изречение Руппа меньшого. Тут библиотечная девица вернулась.

Итак, что мы берем сегодня? – спросила она юношу перед стойкой.

Пожалуйста, подыщите что-нибудь для меня,– сказал юноша.– Вы уж знаете, пусть это будет трудное,– добавил он, указывая глазами на «Мартина Идена».

Фрейлейн Генрих ничего не сказала, ушла на странно негнущихся ногах – казалось, это мольберт учится ходить – и вернулась с новой книгой. На белой этикетке, наклеенной на корешок и похожей на пивную марку, которую Лео часто видел на кружках завсегдатаев «Старых времен», стоял номер восемьсот три. Барышня положила книжку перед мальчиком и опять улыбнулась. У нее тоже передние зубы выдавались вперед. Не так сильно, как у супруги президента Рузвельта, множество портретов которой успел повидать Лео, но почти так, как у Марилли.

На первой странице, открытой фрейлейн Генрих, стояло название « Демиан», а над ним Герман Гессе.«Гессе»? Уж не по нему ли названа Гессштрассе в Швабинге; Лео знал ее, потому что однажды по поручению учителя Гербера ходил туда за литографией, нужной для учебных Целей...

– «Демиан»,– сказала барышня, и это прозвучало как «Дамиан» – слово, редкое в лексиконе жителей Мондштрассе, но все же настолько знакомое, что каждому было известно – оно означает «дурень».

Почему в этом помещении и в присутствии этой барышни Лео всегда так много думал и всегда такую чепуховину? Лео быстро взял «Демиана», кивнул с довольно-таки глупым видом и расписался в том месте, в которое фрейлейн ткнула своим желтым, как сыр, пальцем, наискось слева направо и вниз – однажды он несколько часов в этом упражнялся.

И теперь вышло очень недурно.

Дома он прошел в спальню, захватив из кухни табурет, придвинул его к окну и стал читать. И эта книга уже через несколько минут вконец опьянила его. А дождь все мыл, бессмысленно мыл грязные стекла окна и навевал грусть. В кухне сидела бабка и холодными пальцами отбарабанивала на столе возле пивной кружки давно забытую мелодию.

После тридцатой страницы Лео принес в спальню маленькое ручное зеркальце, висевшее в кухне с правой стороны над раковиной. Он прочитал еще несколько страниц, держа зеркальце на коленях, затем взглянул в него.

Сначала он увидел только свое лицо. А лицо Лео представляло собой изрядную мешанину. Волосы гроша ломаного не стоили, это было очевидно. Они всегда ершились, против всего на свете, как Матчи Коземунд. Не признавали щетки и расчески, пробора слева или справа и также не хотели лежать без пробора. Такие были упорные. И лоб у него был слишком низкий. Не выше губной гармошки Биви Леера, если, конечно, мерить поперек. Что касается бровей, то одна бровь была выше другой. И так далее. Собственно, у него были два лица, точь-в-точь как у стоящего на задних лапках шоколадного зайца, обе половинки которого при соединении чуть-чуть сдвинулись. Нос кривой. Слева он выше примыкал ко лбу, чем справа. И рот с одной стороны был сентиментально оттянут книзу, а с другой высокомерно приподнят. Глаза же, ну, глаза еще куда ни шло.

Правда, они всегда выглядели немного заплаканными, но мелочная торговка Эйхгейм, статная дама лет за пятьдесят, однажды, глядя в глаза маленького Кни, сказала своей покупательнице, даме лет за сорок:

Обратите внимание, какие у этого паренька грешные глаза.

Затем она отвесила Лео сахар, с походом, чтобы он мог взять себе несколько кусочков. Уши у Лео торчали. На подбородке была ямочка, как у лукавой девчонки. И подбородок был очень мягок. Даже слишком. Но странное дело: если смотреть на лицо юного Кни слева, в профиль, он был красавцем. Эта сторона у него была благородная и бездефектная.

В общем же он выглядел так, словно господь бог в наилучшем расположении духа смастерил это лицо да еще порадовался своей работе. Но затем создатель, видимо, передал свой инструмент одному из стоявших без дела ангелов; возможно, при этом он сказал:

Эй, ты, доделай-ка голову, у меня сейчас есть дело поважнее.

Ангел же, стоявший поблизости, в прошлой жизни явно был не ваятелем, а разве что нижнебаварским каптенармусом, который всегда кричал: «Сойдет!»

Вот он и испортил Лео.

И цена Лео стала девяносто девять пфеннигов, до целой марки ему никогда бы не удалось дорасти.

Лео долго смотрел на свою голову и потом медленно вылез из зеркала – так вылезают из одежи. В маленьком поблескивавшем окошке, которое выходило в никуда, осталась только личина. Теперь их опять было трое. Лео это знал наверняка. Один в зеркале, один, который сейчас разговаривал и, верно, стоял за зеркалом, и, наконец, тот, кто смотрелся в зеркало. Ведь и он должен был быть здесь.

Эй, ты,– сказал этот третий отражению в зеркале,– видно, совсем спятил.

А тот, в серебряном оконце, улыбнулся и заметил:

Может быть, я тоже черт, потому что как же иначе?

С таким лицом куда тебе, посмотри-ка на свою правую сторону, с души воротит.

И юноша в блестящей рамке повернул голову направо и увидел жалостно вытянутое лицо с кривым носом и слезливым взглядом, как у пса, который скулит.

«Ох, ты, Фаллада над вратами»,– сказал дряблый, подхалимский рот.

Голова повернулась другой стороною, и из оконца глянул римский герой Бен Гур, холодный, мужественный, заоблачный.

– Скажи, ты видел его лежащим здесь,– произнес холодный, как драгоценный камень, рот.

Тут мальчик толкнул зеркало, и оно упало с табурета. Но не разбилось. Смертельно усталый, Лео прошел в кухню и повесил его на гвоздь над раковиной.

Затем он съел клинообразную коврижку на искусственном меду. Он не заметил, что посолил ее, словно это был хлеб со свиным салом.

На лугах Изара трава стояла так высоко, что лежащий человек совсем исчезал в ней. Лео лежал в траве. На нем были гольфы с модным рисунком. Брат его матери, Конрад, которого он не знал, прислал их ему в коробке из-под стирального порошка. Этот дядя Конрад время от времени присылал что-нибудь в старых коробках, свитер, к примеру, а раз даже черную, вышедшую из моды велюровую шляпу. Лео надел ее на конфирмацию. Шляпа была слишком велика, но с запихнутыми в нее тремя жгутами из газеты вполне сгодилась для мальчика, у которого ничего нет.

Новые гольфы спереди выглядели прямо-таки великолепно. Но сзади были заплатаны совсем другой материей. Поэтому Лео, стоя вечером с другими мальчиками на углу своего дома, всегда прислонялся к стене. И ждал, пока совсем стемнеет, чтобы пойти домой. Другие шли впереди, он – последним. Да и вообще у него выработалась недюжинная сноровка в скрывании заплат на заду. Но все же его друзья обнаружили это позорное рукоделие и потихоньку посмеивались, когда Лео пытался сманеврировать так, чтобы его не видели сзади. А он смотрел на них сердито и вызывающе.

Конечно, и Марилли Коземунд уже приметила его позорное пятно. Лео знал, что иногда все зависит от того, не осталась ли после еды крошка в углу рта и хорошо ли вычищен нос.

Когда снег ложится на ветку, все больше и больше снегу, ветка обламывается. Значит, одна крохотная снежинка должна стать последней и решающей для того, чтобы обломилась ветка. И выходит, что почти все зависит от таких малюсеньких факторов, как слишком тесные башмаки, не вовремя появившаяся потребность облегчиться, от того, пахнешь ли ты луком, который был в салате, или не споткнулся ли ты по-дурацки о булыжник на мостовой. Нет, наверно, от вещей еще более ничтожных.

Но эти размышления могли завести в лес, из которого не выбраться. И путаница в голове возникала такая, словно ты размышляешь о вечности. Ему вспомнился пример, однажды приведенный учителем закона божия: если воробей каждое тысячелетие только раз будет проводить язычком по клювику и в конце концов сточит свой язычок, вот тогда и пройдет первая секунда вечности.

Да, недурно было бы разок заглянуть в эту самую вечность, что, собственно, там делается? Здорово, если б можно было ступить туда хоть одной ногой, только на пробу, и тут же назад.

Лео осторожно пригнул средний палец правой руки к большому, приблизил эту органическую катапульту к лунно-желтой осе, сновавшей по краю черного переплета «Демиана», и ногтем дал ей такого щелчка, что она взлетела и без памяти опустилась в зеленые травяные джунгли.

На хлюпающем дамском велосипеде мимо пронеслась девушка. Седло было для нее слишком высоко. Девушка посмотрела вниз, на лужайку, и кивнула. При этом руль выскользнул у нее из рук, переднее колесо встало поперек, девушка соскочила. Как раз вовремя, чтобы не упасть. Смеясь, отпрыгнуло дитя от падающего велосипеда. Одна педаль продолжала крутиться и жужжала. Красные волосы девушки упали наперед и едва не коснулись ее колен, когда она нагнулась, чтобы поднять велосипед.

Это была Марилли.

Лео хотел вскочить на ноги, но вспомнил о своих заплатанных штанах. Марилли же подошла к нему и, кладя велосипед в траву, сказала:

Вот старая кляча!

Сбросил тебя? – сказал Лео.

Ах, с такой клячей лучше не связываться,– отвечала Марилли. И уселась рядом с Лео на траве.

Что ты такое читаешь?

Книжку и все.

А про что?

Да, собственно, ни про что,– пренебрежительно сказал Лео.

А может, про любовь? – улыбнулась юная Коземунд.– Наверно, про любовь!

Она быстро взяла у него книгу и стала листать в ней, но не нашла места про любовь и положила ее обратно на траву.

Лео сорвал длинную травинку и зажал в зубах. Потоки он сказал:

А разве ты что-нибудь знаешь про любовь? Насмешила, ей-богу!

Поди ты, задавака несчастный, – отрезала Марилли.

Затем как-то странно посмотрела на Лео, который лежал опершись на локти и языком двигал травинку во рту, и быстро сказала:

Вы все трусы.

Что? – переспросил Лео.

Все вы трусы,– повторила Марилли.

Кто все-то?

Ваш брат и ты тоже, боишься с места сдвинуться.

Насмешила, ей-богу! – повторил Лео. Но голова у него пошла кругом, и он от смущенья проглотил слюну.

Ну вот посмотрим,– стояла на своем Марилли.

Я... боюсь с места?..

Да!

Вот я тебе сейчас покажу.

Давай, показывай!

Лео приподнялся и сунул правую руку в вырез линялого платьица Марилли. Торопливо, смертельно испуганный своей отвагой. Девочка не вздрогнула, не шелохнулась, она, казалось, не дышала. Ощутив тепло ее нежного худенького тела, Лео с такой быстротой вытащил руку, что локтем слегка стукнул Марилли по носу, и тогда он, смущаясь, сказал:

Вот тебе, пожалуйста!

Марилли схватилась за нос, который не болел, а Лео еще раз также глупо заметил:

Сама виновата, зачем говорила, что я трус?

Гм, гм,– пробурчала Марилли.

Ты обиделась? – спросил Лео.

Увалень,– ответила девочка.

Затем она на миг прижалась своей солнцем нагретой щекой к уху Лео, вскочила и взялась за руль велосипеда.

Ну что, трус я? – торжествующе спросил мальчонка, не подымаясь с места.

Немножко, пожалуй, да,– ответила девочка, смотря вниз на него странно блестящими глазами, и вдруг, гром среди ясного неба, сказала: – Скорей всего я расскажу твоей бабушке, что ты сделал.

Лео обалдел.

Бабушке? Моей бабушке? – дважды повторил он. Ему стало жутко.

Марилли отвела велосипед на дорожку и вскочила на него. Обескураженный Лео видел, как она два раза продвинула седло между ног, прежде чем правильно усесться. А проехав метров десять, улыбнулась и кивнула ему. Да что ж это такое значило? Сначала хочет бабушке сказать, а потом кивает? Лео встал и огляделся (из-за штанов), нет ли кого-нибудь за ним. И, держа книгу под мышкой, понуро поплелся на Мондштрассе. Собака подбежала к нему, положила у его ног темный камень, еще весь мокрый от ее языка, и умоляюще на него посмотрела. Лео наподдал камень ногой, и пес стрелой помчался за ним. И еще и еще раз. Покуда кто-то не крикнул:

Рекс, сюда!

Собака с камнем исчезла.

«Рекс, сюда!» – бессознательно, как эхо, повторил про себя Лео и добавил, качая головой: «Ты трус, я скажу бабушке».

Женщина, толкавшая перед собой тачку, до отказа нагруженную хворостом, обогнала его и злобно покосилась на праздношатающегося здорового и сильного паренька.

Из садика возвращался папаша Гиммельрейх. Он нес за уши мертвого кролика и попеременно смотрел то на свою добычу, то вокруг – не видят ли его люди. Ему очень хотелось объяснить им, почему кролик так тяжел: в нем по меньшей мере двенадцать фунтов весу. Жена сейчас его взвесит. Но двенадцать фунтов потянет наверняка.

Обойщик Гиммельрейх всадил кролику в затылок пулю из длинноствольного пистолета. Пистолет он взял взаймы У господина Руппа. Кроликам бросали черствый хлеб и остатки салата, они прыгали и теснились вокруг чурбана, на котором восседал обойщик, держа заряженный пистолет под рабочим фартуком. И покуда кролики пожирали салат, довольные и не чующие беды, того из них, кому предстояло в воскресенье быть съеденным со сметаной, хватали за уши. Левой рукой. Быстро и крепко. Затем этого жирного самца прижимали головой к земле, где еще валялся салат, вынимали из-под фартука руку, сжимающую пистолет, и направляли дуло, по возможности вертикально, в место, где затылок переходит в спинной хребет. Затем раздавался выстрел.

Тут надо было быстро отбросить от себя кролика, он ведь бился так, что шерсть белыми хлопьями летела с его судорожно трепещущего брюшка.

Считалось, что бить кроликов пистолетом – это гуманный, безупречно гуманный способ, не в пример тому, которым пользовался подметальщик Юнгфердорбен, тоже державший «Бельгийских Великанов» и забивавший их при помощи прута с нарезками.

Гиммельрейхов Балтазар шел буквально по пятам отца, потому что ему были обещаны все четыре лапы для его индейского костюма.

Когда Лео вошел в подворотню, там уже стоял точильщик Вивиани, вдребезги пьяный. Точильщик продал сегодня потихоньку резиновую грелку. Заплатанная, она уже целый год валялась у него в ящике, и никто так и не пришел за ней. Он продал ее женщине, страдавшей хроническим гастритом или чем-то в этом роде. Женщина считала, что грелка будет ей на пользу. Так он «подработал» две марки восемьдесят пфеннигов, и это ему пошло на пользу. Сумма равнялась шести стопкам фруктовой. Да, а восемнадцать и шесть – это двадцать четыре. Двадцать четыре маленьких по тридцать пять пфеннигов. Можно напиться в лоск. Луиджи попытался поставить ногу на пивной бочонок, но два раза из этого ничего не вышло. Лео все еще смотрел на него отсутствующим взглядом. Как только младший из Гиммельрейхов завидел длинноносого философа, он покинул своего папашу с убиенным кроликом и ринулся в подворотню. А в сивоволосого Клинга словно выстрелили патроном пневматической почты, он уже ковылял сюда, издали помахивая тростью маленькому Балтазару.

Луиджи, наконец, удалось поставить ногу на бочонок, а своей гибкой рыбьей спиной он уперся в стену. Лео, устало улыбаясь, присел на большую бочку. Ему не пришлось в этом раскаиваться, потому что сегодня Луиджи Вивиани говорил на тему, которая затрагивает любого мужчину на земле. Луиджи говорил о женщинах.

– Cosi fan tutte – таковы они все. Об этом свидетельствует одноименная опера. Что они негодницы, изменчивые, хитрые и фальшивые, известно давно из старинных сказаний, осточертевших пьес, фильмов, в которых это показывают публике, а она все равно не верит. Медики даже взвесили мозг женщин и выяснили, что он легче мужского.

Это меня, конечно, не удивляет. Для женщины значение имеет не вес мозга, а вес бюста. Ессо! Зато господь бог снабдил в дорогу женщину неким веществом, богаче чем мужчину, я имею в виду инстинкт. А инстинкт на чуточку дороже разума. Это как в карточной игре, где дама дороже валета, хотя сзади-то они одинаковы, впрочем, мужчина и женщина тоже сзади одинаковые, а глянешь спереди – и в миг все понятно.

Приходит, значит, мужчина со своим тяжелым мозгом и разумом, которого у него куда больше, и видит женщину, у которой больше инстинкта. Своим разумом он пытается понять женщину. И поначалу не предполагает, что разум уколется об инстинкт. В лучшем случае он рассуждает: как же это так? Если женщина глупее мужчины, то почему он у нее под каблуком? Почему мужчина бегает за женщиной, кормит ее, одевает да еще любит в придачу? И никак не возьмет в толк, что женщина – абсолютно пустое пространство, как большая бутылка в окне трактирщика Карга, у нее роскошная этикетка, но внутри-то она пустая, потому что по сути дела это не бутылка, а бутафория. Вот мужчина и наполняет эту бутылку тем, что ему хочется, чтобы в ней было, и чего он ждет от женщины, и она ему представляется идеальной. В такую бутылку чего только не напихаешь, благо она пустая. Потом он тащит эту бутафорию к себе домой, да еще расписывается в официальном учреждении, что навек оставит ее у себя. А немного спустя, когда он уже вдосталь налюбовался бутылкой, его начинает разбирать любопытство: что же у нее внутри? И он ее откупоривает.

Но этого делать не следовало. Потому что бутылка полным-полна его собственных идеалов, собственных представлений о женщине, то есть того, чем он ее наполнил.

А так как мысли, идеалы и представления это вроде воздуха, при первом удобном случае он выветривается, то и в бутылке обычно ничего нет, кроме воздуха.

Слезами и криками тут не поможешь. Обменять эту бутылку с роскошной этикеткой он не может, потому что никто такой товар обратно не берет, да и в других бутылках тоже ведь ничего нет. Ох, беда, беда, нечего сказать, хорошо устроился мужчина с его тяжелым мозгом, царь творения. Он стоит и думает, вместо того чтобы хорошенько поколотить женщину, чего она, конечно, ждет от него и что очень бы облегчило его душу. И мужчина опять приводит в движение свой тяжелый мозг и задается вопросом, как это он за свои честно заработанные деньги позволил навязать себе пустую бутылку, если мог за них приобрести многопрограммный радиоприемник с проигрывателем или же хорошую овчарку с длинным хвостом. Ах, да что там, целую свору овчарок! И часы с небьющимся стеклом, и мотоцикл с коляской – женщин кататься возить.

Точильщик шмыгнул носом и пошарил в кармане, но, так как платок нашелся не сразу, он зажал свой незаурядный нос между большим и указательным пальцем и размашистым движением добыл из него все, что тот согласился отдать.

Тут старик Клинг вдруг вскричал:

И воруют они тоже, бабы эти!

Он угрожающе взмахнул палкой, оглянулся вокруг и увидел Лео, который утвердительно кивнул, так что старик немедленно успокоился и вновь вытянул шею, чтобы лучше слышать.

Вивиани продолжал:

Женщина сама знает, что она существо довольно– таки никчемное. Поэтому они и кричат, все без исключения: хочу мужа, хорошего мужа, на которого я буду смотреть снизу вверх! Но, к сожалению, хороших мужей маловато, потому что культура испортила мужчину. В наше время размякший мужчина сначала пять раз ведет бабу в кино, четыре раза к парикмахеру и тринадцать раз кормит ужином, прежде чем робко указать ей на свою кровать. Парикмахера ему можно простить, потому что чем была бы современная женщина без него!

Цивилизация с ее болтовней о равноправии так задурила мужчину, что он даже чувствует известное удовлетворение, становясь подкаблучником и попадая под власть женщины. Но если у него есть жена, тогда мужчина весь свой тяжелый разум оставляет перед дверью, как в гостинице башмаки. Встречаются, конечно, да только редко, уцелевшие мужчины, зараза их пощадила, и они могут сказать самой суровой женщине: «Хватит тебе в кровати охать да ахать, у меня на пальто двух пуговиц не хватает! Ты что, ослепла?» Ессо.

Вполне понятно, что из-за этих немногих настоящих мужчин среди женщин форменная драка. Иногда какой– нибудь из них и удается заарканить настоящего мужчину, хотя бы уж потому, что она умеет по команде плакать, и слезы у нее текут, когда бы ей ни вздумалось, а ведь вода и камень точит.

Но когда такая женщина уже заарканила такого мужчину, она вместо того, чтобы сделать единственно правильное– быть ему нелицеприятно преданной и сложить к его ногам свое сердце,– начинает подрывать пьедестал, на котором он стоит, тогда как ей следовало бы возлагать на него цветы, незабудки, солянумы и прочее. А она роет и роет, покуда не треснет фундамент, на котором стоит мужчина, и он, наконец, не свалится, то есть она не стянет его вниз, к себе.

А когда он уже свалился, она начинает подробнейшим образом его исследовать и разлагать на части, покуда от него мало что останется и, уж конечно, ничего такого, что бы она не обесценила. Тут начинается крик, она, мол, в нем разочаровалась: он, мол, «ничем не лучше других» и так далее...

Нос точильщика Вивиани сморщился, потому что ему захотелось чихнуть, а когда он чихнул, звук получился такой, словно грузовик выпустил воздух из тормозов.

Будьте здоровы,– сказал пенсионер Клинг.

Вивиани поблагодарил его улыбкой, обнажившей четыре длинных желтых зуба.

Потом своим корявым, изрезанным пальцем показал на маленького, самозабвенно слушавшего егр Балтазара и воскликнул:

Стоп! Мы же позабыли об инстинкте женщины. Что там у нас было с этим инстинктом?

Балтазар покачал головой. Он тоже не знал, что там таксе было с инстинктом.

Но Луиджи Вивиани уже собрался с мыслями и продолжал чесать языком:

Инстинкт есть у каждой женщины, у той, что живет в эскимосском чуме, и у стюардессы Мадлен Жильбер из Air France. У полудикого существа из горных ущелий и у субтильной кривляки из киностудии. Этот инстинкт как радиолуч, которым пользуются самолеты для посадки при почти полном отсутствии видимости. Вооруженная инстинктом, женщина среди десяти мужчин выискивает единственно ей подходящего, такого, который без разговоров поедает ее подгорелый гуляш и ко всем ее штукам относится как благодарный владелец контрамарки. Этот же инстинкт заставляет ее разведывать и разнюхивать, есть ли что-нибудь в том мужчине, которого она словила, или в конверте, таком же, как у других, ей достался пустой билет. Ну, а если женщины в выборе мужчины бьют мимо цели, то это не потому, что отказал инстинкт. Скорей это какой-то физический дефект мужчины, ранее не замеченный и всплывший позднее. Бог ты мой, при таком массовом производстве – в мире ежегодно рождается двадцать пять миллионов мужчин – должен ведь быть известный процент брака!

Женщина никогда не утрачивает инстинкта даже в своем падении. Статистикой доказано, что мужчин, закинувшихся на сторону, в три раза больше, чем женщин. Казалось бы, это свидетельствует о добродетели женщин, но нет, то был бы слишком поспешный вывод – потому что с кем, спрашивается, обманывает это в три раза большее количество мужчин своих законных супруг? Как ни верти, а с другими женщинами, не с велосипедами же или лыжами. Ессо.

Вивиани брешет! – внезапно закричали в подворотне Каспар Гиммельрейх и Гертруда Цирфус. И еще раз: – Вивиани брешет!

При этом они крутили указательным пальцем у виска, наполовину высунувшись из-за кирпичной ограды. Когда Лео шагнул к ним, они немедленно скрылись. Стало слышно, как они топают, убегая. Тут пьянчуга, узкоплечий, точно селедка, перешел к выводам:

Но есть в женщине, конечно, и полезное. Уже доказано, что мужчины четыре пятых своей силы и энергии расточают на то, чтобы добиться женщины или отделаться от нее. Многие даже расточают свою гордость, характер и прочие имеющиеся у них в наличии добродетели, охотясь за бабой. Другие становятся пьяницами, преступниками, но и художниками тоже, чтобы запечатлеть образ женщины. Большинство тех, что надеются покорить женщину подарками и комплиментами, могут ненароком растратить слишком много этого добра. Если тебе не удается получить женщину за разумную цену, это значит, что ты либо получишь ее задаром, либо вовсе не получишь. Когда один предлагает слишком много, другой начинает думать, что ее особа стоит еще дороже. И чем больше ты на нее потратился, тем ценнее она тебе представляется, а там, глядишь, представится и вовсе непродажной. И это тоже культурное явление, что мужчины друг перед другом набивают бабе цену и взвинчивают ее до невозможности. Конечно, не всегда приходится платить деньгами. В молодости платишь своей миловидной физиономией и чистым телом. Это тоже хорошая цена. И сразу тоже платить не обязательно, можно в рассрочку. Это называется супружеством.

Продукты, увеселительные поездки, аметисты, зубной врач, свиные котлеты и вообще все, имеющее применение, засчитывается в уплату. Женщины это понимают. Итак, все на свете имеет свою цену.

И, конечно, в браке тоже есть хорошие стороны. Когда у царя творения высвобождается энергия, которая шла на женщину, он обычно становится хмурым и препротивным для всех окружающих. История знает немало примеров тому, что мужчины без женщин наделали больше бед, чем бризантные гранаты. Особенно, когда они еще находились в цвете лет.

А как хорошо, что изобретатели этих самых бризантных и прочих гранат со своими опасными мыслями не вечно думают об изобретениях, а, случается, льнут к жене. Тем самым их обостренный интеллект заземляется наподобие божбы франконского скототорговца, который, клянясь, поднимает правую руку, а за спиной опускает книзу три пальца левой, чтобы ложная клятва ушла в землю.

Старый Клинг закивал головой, захихикал и, бедняга, тоже поднял три пальца. Раньше он часто бывал на конских рынках. У Вивиани голова вдруг беспомощно поникла. Он стал похож на Касперля Ларифари, когда тот спит возле ящика с крокодилом, покуда не раздастся предостерегающий крик детей. Внезапно Вивиани ушел. Без всякого перехода. Добрел до железных ворот и коленями ткнулся в свою маленькую Лючию, она как раз шла за ним. Он сказал ей:

Э, нет, такой ты для меня никогда не будешь, дочурка, и мама твоя не такая. Про нашу мамочку худого не скажешь. Женщина, только став матерью, становится человеком.

Девочка ничего не ответила и потянула за собой папу.

Molto delinquente! – ругнулся он про себя, потому что фруктовая водка явно поднималась кверху.

Девочка тянула его.

Леонард прошел через двор домой. Открыл дверь в кухню, где бабушка ела селедку. Он посмотрел на старуху и внезапно понял: все, что болтал Вивиани, не может быть правдой.

То был последний день каникул.

Две девочки-двойняшки Зильберштрейт из соседнего дома висли на руках своей краснолицей матери. В свободной руке каждая из девочек держала высокий остроконечный кулечек из синей глянцевой бумаги. Кулечки были полны пряников, коврижек, конфет и кусочков рассыпчатой сладкой булки. Это был первый день школьных занятий: новое поколение держало въезд в обветшавший замок таблицы умножения.

Леонард сидел в кухне на табуретке, углубившись в газету, взятую взаймы у фрау Куглер. Вакансии для лиц мужского пола: «Ищем дельного хронометриста». Что это, собственно, такое? «Нужен преподаватель для подготовки к экзаменам». «Требуется статистик по наземным сооружениям», «Гитарист для трио в баре», «Продавцы нового прохладительного напитка». «Молодым людям гарантируется заработок в тысячу марок ежемесячно». Нет, столько Лео даже и не хотел зарабатывать.

О, вот, пожалуй, и нечто подходящее: «Ищем развитого юношу, окончившего школу, для конторской работы». Он ведь, кажется, развитой. В его аттестате значилось: «Развитой юноша, несколько слишком впечатлителен, но высокоодарен».Подпись: К. Гербер, старший учитель.Или это ровно ничего не значит?