Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Пусти, говорят тебе, пусти сейчас же! Сейчас же пусти, слышишь!

Из квартиры Цирфусов послышался какой-то грохот. Вдова стучала в потолок палкой от швабры. Такое бесстыдство, чуть не каждый второй день закатывают скандалы! Опять крик, бьют посуду и, кажется, швыряются мебелью. Истеричная жердь, эта Матчи, – а в молочной будет здороваться как ни в чем не бывало.

Теперь Карлу удалось схватить жену за ноги, у самой щиколотки, где они уходили в мягкие туфли из верблюжьей шерсти. Схватить неистовым рывком, как в свободной борьбе. Матчи тяжело рухнула на пол, падая, ударилась ртом об острый край раковины и рассекла себе губы.

Один зуб вонзился в нижнюю губу, и Матчи закричала, как лошадь, а на свете ничего нет мерзостнее и глупее такого лошадиного вопля.

Карл вскочил на ноги – в глазах одно только разрушение. Он встал и башмаками наступил на спину Матчи, из губы которой хлестала кровь. Встал, взял тяжелый нескладный нож для колки растопок, лежавший под плитой, и бессмысленно всадил его в дверь. Так что потом едва вытащил. А вытащив, ударил им по кухонному шкафчику, сорвал ручки с радиоприемника, обеими руками смахнул посуду со стола, одним ударом расколол шкатулку с нитками, безумным движением вспорол оттоманку, изо всей силы стукнул по зеркалу над раковиной и ногами расшиб филенки двери.

Он открыл кран, пустил воду, сдвинул с места плитку и вдруг совершенно спокойно надел шляпу. Матчи между тем заперлась в уборной и через узенькое окошко взывала о помощи:

По-о-о-мо-о-гите!

Карл спустился по лестнице вполне спокойно, только несколько вяло. У всех дверей стояли хозяйки. Карл молча прошел через эти шпалеры. Любопытство, плохо скрытая радость и щекотное изумление проступали на лицах зевак. Внизу охнула дверь.

Вопли Матчи перешли в тонкий заливистый плач. Когда Карл вышел из дому, фрау Цирфус изрекла:

Этого следовало ожидать.

Карл больше не вернулся. И не прислал за своими вещами. Не захотел взять даже подтяжек и своего рабочего комбинезона, что, конечно, было бы вполне естественно. Его развели, но, разумеется, заставили платить. Как же иначе. И платить немало. Матчи принесла справку от врача, и даже судья покачал головой: можно же так отделать женщину. И не за что-нибудь, а просто со зла. Дочери она сказала, что отец уехал. А она упала и стукнулась о раковину, что было правдой.

Но Марилли была уже не так глупа, чтобы мгновенно 0бо всем не разузнать. И все-таки она качала головой и задумчиво говорила про себя:

Нет, мама, нет, так не годится.

Все это устроила Ханни Бруннер. В союзе с природой и склонностями Марилли. Когда кончилась история с Леонардом, вертихвостка призадумалась. Но думала она совсем по-другому, чем Лео и многие другие, мыслящие закорючками и спиралями. Марилли мыслила напрямки. И приблизительно так: теперь она уже хочет знать, из любопытства и потому, что Ханни и другие говорят, что это прекрасно. А все прекрасное у нее должно быть.

Многие девушки, так она читала в немудрящих книгах и слышала от разных людей, видимо, узнают это только в браке. Но она не хочет так долго ждать. Она считает, что неправильно заранее ничего толком не разузнать. Почему бы, собственно? Ей было сравнительно безразлично, от кого она об этом впервые узнает; но уж, конечно, она хотела такого, который не станет разводить сентименты. И с которым будет безопасно.

Вот до чего додумалась Марилли. И своими думами она поделилась с Ханни Бруннер. А так как та хотела, чтобы подруга от нее не отставала, то уже давно ломала себе голову, как ее на это толкнуть.

Она думала, прикидывала, размышляла, покуда ее мысль не зацепилась за слесаря Мюллера. Внезапно, как зацепляется платье за изгородь из колючей проволоки, тут уж и с места не сдвинешься.

И Ханни сказала Марилли:

Слушай-ка, я знаю одного.

Говори же!

Скажу, а ты испугаешься.

Не бойся, не испугаюсь.

Что ты скажешь насчет моего?

– Кого?

Ну моего, в мастерской.

Слесаря? – Марилли ничуть не удивилась.

Ну да, – подтвердила Ханни. – А ты ни чуточки не испугалась?

Чего мне пугаться, – ответила Марилли.

Она представила себе слесаря. Она встречала его сотни раз и с любопытством на него смотрела с тех пор, как узнала, что у него что-то есть с Ханни; но тем не менее точно не могла бы сказать, как он выглядит. Много есть таких людей, о которых не знаешь, как они выглядят, хоть и тысячи раз их видишь. Ну кто, например, знает цвет глаз дворника своего дома или на какой стороне носит пробор твой двенадцатилетний сосед?

Марилли попыталась отыскать портрет слесаря в картотеке своих впечатлений. Не потому, что хотела установить, нравится ли он ей. Это было не обязательно. Надо только, чтобы он не был ей противен. Но и влюбляться в него она тоже не собиралась. Ей хотелось совсем другого. И было сравнительно безразлично, зовут его Мюллером или чертом.

Ну да, этот Мюллер был ни то ни се. Ни красивый, ни урод, ни глупый, ни умный. Марилли это не беспокоило. Она сказала Ханни, чья нескладная, точно у мула, физиономия, сделалась вдруг нежно-розовой:

А как ты это устроишь?

Скажу ему и все.

И думаешь он согласится?

Еще бы, он ведь уж сколько раз мне говорил: привела бы свою подругу.

Так,– протянула Марилли.– Тогда ладно, скажи ему.

Такой вот разговор вели две девочки, которым вместе было чуть побольше тридцати лет. Они смутно чувствовали, что этот разговор нехороший и вообще ни в какие ворота не лезет. Но если бы можно было одновременно услышать все нехорошие, неподобающие разговоры, которые ежеминутно ведутся весьма уважаемыми женщинами или седовласыми мужчинами в столовках и в гостиных, в парках и в пульмановских вагонах, грохот прокатился бы по земле, в сравнении с которым все хорошие, чистые, утешительные разговоры, в одно и то же время воспаряющие к небесам, оказались бы робким шепотом.

Двумя днями позднее Марилли не спеша шла вдоль забора. Ключом от квартиры она постукивала по сухому, жесткому штакетнику, от него возникала глухо звучащая гамма. Выше, ниже, выше, ниже... Девочка шагала равномерно.

За лестничным окном третьего этажа стояла другая девочка, с красными пятнами на щеках, прижав к стеклу некрасивый лоб. Она казалась накрашенной. Когда

Марилли завернула за последний угол между слесарной мастерской, девочка на лестнице крепко сжала колени. Затем она потерла большим пальцем об указательный, словно обжегшись. Так что получилось нечто вроде едва слышного щелчка. При этом девочка рассмеялась влажными губами. Смех был не громче этого щелчка, но длился дольше. Девочка смеялась до тех пор, покуда не поперхнулась и не закашлялась. Закашлявшись, она должна была нагнуться и не видела, как приоткрылась дверь слесарной мастерской. А ведь именно этого момента ждала девочка на лестнице.

У слесаря в деревянном сарайчике после обеда лицо было красное и лоснящееся. От него пахло высохшим потом и медью. Широкие руки были не вымыты. Баллоны с ацетиленом и кислородом он отодвинул к окну и потрепанным веником вымел из угла оловянные стружки и паклю. На освободившемся месте он разостлал целый рулон нового коричневого волнистого картона. Метра два длиной и шириной метр. Когда равномерное шуршанье гальки стало слышнее, он приоткрыл дверь, чтобы Марилли не ждать, а войти тотчас же.

Он закрыл дверь за нею. Затем молча указал на разостланный на полу картон.

Она молча и медленно направилась к нему.

Когда Марилли шла обратно, на покачивающихся телеграфных проводах двумя рядами сидели ласточки. Нанизанные, как костяшки на счетах. Шестнадцать ласточек сидело на верхней проволоке. Ровно столько, сколько лет было Марилли. На нижней – двадцать одна.

Лео сочинил стихотворение.

Разумеется, он ничего не знал о стихотворных размерах и тому подобном. Стихотворение он стал слагать в очень грустном расположении духа. Он теперь часто грустил и временами даже очень охотно. Грустил в одиночестве. Стихотворение он вскоре после эпизода с Хеди Блей записал в ту самую голубую тетрадку, в которую заносил Долги бабушке. И хотя стихи возникли из-за Хеди, в них воспевалась совсем другая девушка. Которой вовсе не существовало. Вот как начиналось стихотворение.

Томительно уходит день за днем,

И близок час предсмертной муки.

В минувшее плывут и мир, и дом.

Беспомощно в своих твои сжимаю руки.

Он назвал его «Прощание». Неистовая жажда любви сквозила в беспомощных строчках, вовсе не плохих дЛя юноши, написавшего свое первое стихотворение. После того как Лео несколько раз перечитал его, оно так ему понравилось, что он переписал стихотворение на бумагу в клеточку и послал в журнал «Молодежь». Но уже через неделю оно вернулось обратно, в незаклеенном конверте, как бандероль.

Хорошо еще, что он всегда сам отпирал почтовый ящик и бабушка ничего не заметила. Она бы всем встречным и поперечным давала его читать... То-то был бы срам!

Финансовое положение обанкротившегося господина Бертеле становилось все печальнее. Лео еженедельно отправлялся к судебному исполнителю просить об отсрочке платежей и продажи имущества. На работу он теперь должен был являться только к девяти часам и ему уже не надо было вести велосипед на Бавариаринг, потому что фирма и квартира хозяина слились в одно. К тому же на седле с внутренней стороны был наклеен ярлычок судебного исполнителя.

Несмотря на все, господин Бертеле неплохо относился к обоим своим ученикам. Когда Лео была нужна вилка для утюга, несколько метров кабеля или предохранитель, он получал все это почти задаром. Поскольку, конечно, эти товары еще имелись в наличии. Лео уже несколько раз подработал кое-что мелкими починками; люди в доме и по соседству знали, что он это умел и брал недорого, и приглашали его.

Случалось, что, когда Лео приходил на работу, господин Вертеле еще лежал в постели под турецким покрывалом. Он кричал мальчику через дверь, что надо делать.

Когда Лео возвращался, хозяин уже был на ногах, облаченный в купальный халат с синими полосами.

Фрейлейн Хегеле, бухгалтерша, приходила обычно часам к двенадцати и начинала отстукивать счета на средневековой пишущей машинке.

В один прекрасный день господин Вертеле решил сократить срок учения обоих пареньков и допустить их к экзамену на подмастерье. Задание как раз подвернулось подходящее – электрооборудование продуктового магазина фишера в одном из близлежащих домов.

Лео сделал эту работу. Ганс, хотя и числился старшим учеником, только помогал ему. Старая Фишерша была очень скупа и недоверчива. В кассе, под стеклянной тарелочкой, она прилепила и подклеила замазкой десятипфенниговую монетку. Таким способом испытывая честность своих клиентов. Многие и правда старались схватить эту монету, когда думали, что старуха на них не смотрит. Или, когда она еще была в кухне, дверь которой с кружевной занавеской на стекле служила ей укрытием. Когда ей удавалось подглядеть незадачливого вора или поймать кого-нибудь за руку, ее круглое морщинистое лицо сияло.

Подобные происшествия прямо-таки согревали сердце старухи.

Когда Лео и Ганс пришли работать, Фишерша изобрела новый трюк. На большую полку для товаров, доходившую почти до ввода, который не могли обойти электрики, она положила новешенькую пятнадцатипфенниговую монету. Лео, едва завидев ее, собрался положить находку в карман, но Ганс, вглядевшись попристальнее, заметил, что полка наверху была вся в пыли, а монетка сияла и блестела. Он сказал Лео:

– Проклятая старуха, хочет нас испытать. Но теперь и я кое-что предприму.

Они не тронули монетки, и старая Фишерша осталась с носом. Зато Ганс взял три фунтовых кулечка с осыпью кекса, которые стояли на полке, осторожно развернул их снизу, высыпал содержимое в пустую сумку для инструментов и снова поставил тщательно завернутые кулечки один подле другого. Никто, кроме Ганса, такого бы не выдумал. Когда работа была закончена, каждый из них получил свидетельство об окончании учения с наилучшей оценкой, которую только мог дать господин Бертеле. «Отличные знания и превосходное поведение»,– написал Гуго Бертеле. Но затем он уволил обоих. Главным образом из-за страховых взносов, которые был не в состоянии платить.

Несмотря на это, Лео еще с полгода захаживал в квартиру своего бывшего хозяина и спрашивал, нет ли какой работы. Наряду с этим он получал пособие по безработице, пять марок шестьдесят пфеннигов в неделю, из которых четыре марки шли бабушке.

В один из ранних своих приходов он застал в квартире фрейлейн Хегеле. Похоже было, что она всю ночь проработала у господина Вертеле; так, во всяком случае она выглядела. Лео многозначительно ей улыбнулся, и раскосая мордашка ответила ему такой же улыбкой, словно желая сказать: «Ну и что с того?»

Так как Лео уже неоднократно встречал ее здесь по утрам, ему все уяснилось. Что это было? Так называемая преданность фирме или же фрейлейн Хегеле просто не могла больше отделаться от господина Вертеле? Лео заподозрил последнее. Потому что «мордашка» была очень недурна и, конечно, в любое время могла бы найти себе другого, не банкрота. Но старая привычка, думал Лео, наверное, держит сильнее всего остального. И вскоре он стал свидетелем того, что значила привычка для господина Вертеле и его секретарши.

Это произошло несколько позднее, когда Лео было уже невнове, что фрейлейн Хегеле тоже спит под турецким одеялом. В то же время ему стало казаться, что господин Бертеле сильно ревнует свою бывшую секретаршу. Во всяком случае, когда ему случалось уходить (на ипподром, например), чтобы посмотреть, может быть, его лошадь все-таки пришла не последней, он долго внушал раскосой мордашке, чтобы она никуда не отлучалась. Но фрейлейн Хегеле, с тех пор как у него не служила, стала совсем другой. И Лео смотрел на нее другими глазами. Как странно и быстро меняется человек, если ему не приходится стоять за конторкой, за прилавком, носить белый китель или рабочий халат! Фрейлейн Хегеле, видимо, стала настоящей маленькой шлюхой. Может, она и всегда была такой и только восемь часов в сутки притворялась тихоней; впрочем, это делают многие.

Именно потому, что господин Бертеле говорил, чтобы она сидела дома, фрейлейн Хегеле поступала наоборот. Она уходила и не куда-нибудь, а в самые элегантные кафе, на пятичасовой чай. Как-то раз Лео даже видел ее в большом автомобиле с французским номером и толстым господином. Нет, он не обманулся. Такой раскосой мордашки у других не было. И когда он прямо ей об этом сказал, она сделала «ш-ш-ш» и показала на спальню, где господин Вертеле, лежа в кровати, читал скаковой вестник– Как-то раз обанкротившийся шеф вернулся домой ровно через полчаса, но фрейлейн Хегеле уже не было, Он стал

ждать. Аео как раз чинил электрическую грелку на Иконном столе, когда она вернулась.

Бог ты мой, таких пощечин, которые посыпались на яскосую физиономию барышни, он, Лео, еще никогда не получал. Он немедленно ушел и, спускаясь по лестнице, еше слышал, как эти двое кричат.

Только через неделю он снова зашел узнать у господина Бертеле, нет ли чего-нибудь для него. О да, для него было кое-что. Но такое, чего Лео в жизни не мог предположить, а именно – фрейлейн Хегеле. И даже под турецким одеялом. Неужто у этих людей вообще не было характера? После такой истории он бы убежал куда глаза глядят, думал Лео. Лучше бы поступил в иностранный легион, чем вернуться к человеку, который бьет тебя по физиономии, приговаривая «стерва» и «паскуда». Ничего себе характер у этих взрослых!

Если бы не крайняя необходимость, Лео никогда больше не зашел бы в эту квартиру. Хотя его, собственно, не касалось, что там между ними происходит. Его касались только мелкие ремонты и те несколько пфеннигов, которые ему за них платили. Или ему все-таки не надо было больше сюда приходить? Возможно, что и он уже стал бесхарактерным... Необходимо ведь совершенно точно знать, где начинается характер и где он кончается. Но это не у всех людей одинаково. И, наверно, существуют совсем разные мерки, чтобы мерять характер, и, разумеется, совсем разные сорта характеров. Например, характер вагоновожатого, характер чиновника, характер летчика и еще характер бедняков.

О, такой характер наверняка существует, размышлял Лео. Во всяком случае, бедняки часто о нем говорят. Правда, многие утверждают, что давно уже отказались от своего характера, потому что это роскошь, которую могут себе позволить только богачи, но другие цепко держались за свой характер, всегда и везде оставаясь твердыми и

строгими.

Обычно эти люди были очень худы. Бедные люди с характером почти всегда были худы, и их не очень-то долюбливали. Лео подумал, что он и сам не очень-то любит жестких, неподатливых, характерных людей. То есть людей с твердым характером. Но почему же он сам хочет быть таким? Это просто чепуха! Он ведь твердо знает: радушные, податливые, так называемые мягкие люди ему куда милее. Лео гораздо больше любил мягких спокойными добрыми лицами, чем этих характерных с пронзительными глазами.

И все-таки существовала огромная разница между такими людьми и фрейлейн Хегеле, которую били по физиономии, а она опять возвращалась. Господин Коземунд ведь не вернулся после того скандала. Да, но ведь его же никто не бил: он сам бил жену. Можно ли человеку быть таким, как Хегеле? Или это дозволено только женщинам? Разумеется, существуют какие-то границы, но где они проведены? Этого Лео не мог взять в толк.

И Лео снова вернулся к той точке, с которой начал свои размышления, то есть что нужно узнать, где же проложены границы характера. Что именно думал юноша в это время, было не совсем ясно, но какие-то мысли шевелились в его мозгу.

Отношения между фрейлейн Хегеле и господином Бертеле становились ему все непонятнее. Хотя иногда он и не мог удержаться от смеха: чего только они не вытворяли.

Чтобы Хегеле наверняка не ушла во время его отсутствия, господин Бертеле вздумал прятать ее туфли. Или же просто засовывал одну туфлю в карман своего пальто. Но секретарша не растерялась. Она принесла из дому вторую пару и в свою очередь ее спрятала. В одном из плафонов, свисавших с потолка. Когда раскосая мордашка принесла несколько платьев в квартиру-магазин, потому что временами она оставалась здесь несколько дней подряд, господина Бертеле осенила и вовсе великолепная идея. Он снял со своего уже, собственно, не ему принадлежавшего велосипеда цепь с замком и продернул ее через рукава всех висевших в шкафу платьев, затем замкнул, а ключ сунул в карман. Торжествующе смеясь, потому что идея была новая и отличная.

Но среди гардероба фрейлейн Хегеле имелось несколько платьев без рукавов. Она осторожно подпорола швы на плечах, потом опять зашила их и... ушла. Лео теперь всегда выходил вместе с нею из квартиры, потому что не желал видеть, как разражается гроза. Наивысшей точки эта распря достигла, когда господин Бертеле спрятал ее чулки. Один чулок от каждой пары. Денег у бедняжки уже не было, чтобы купить себе новые. А из тех чулок, что остались, один был совсем светлый, а другой, напротив, очень темный. Тогда чистоплотная девица выкрасила себе ноги в черный цвет сажей из печки. Затем она надела два разных чулка и ушла. При этом она очень высокомерно смотрела на всех встречных.

С тех пор Лео пристально всматривался в каждую элегантную даму, задаваясь вопросом, способна ли и она на такое или же не грязное ли у нее белье или ноги, как у Ханни Бруннер в свое время.

Желание, которое он неизменно испытывал при виде красивой женщины, надолго уступило место отвращению. Порой Лео с улыбкой вспоминал об объявлении, которое еще четырнадцатилетним пареньком прочитал в газете, взятой напрокат у фрау Куглер, этой газете он был обязан и своим ныне уже утраченным местом: молодой человек, действительно желающий чему-нибудь научиться...Да, у господина Бертеле он кое-чему научился. Как смотреть на дело.

Однажды в осенний день, часов в десять утра, он постучал в дверь своего прежнего хозяина. Дверь не открывали, но на площадку вышла соседка и сказала:

– Его вчера вечером забрали, а девицу отвезли в клинику.

Лео ушел. На следующий день он прочитал сообщение полиции, бесплатно помещавшееся в газете:«Вчера в своей квартире на Бавариаринг арестован шестидесятичетырехлетний мастер-электротехник за нанесение тяжелых увечий, вплоть до перелома носа, своей двадцатишестилетней сожительнице».

Целая полоса жизни для Лео на этом закончилась. Его путь сделал новый зигзаг.

Пособие выплачивали по пятницам. Презрительно, в виде благодеяния. Но прежде чем безработные могли получить эти гроши, вдвойне и втройне выплаченные ими в свое время по членским взносам и налоговым отчислениям на жалованье министрам, чиновникам и бензин для служебных машин, они должны были проштемпелевать свою карточку на бирже труда. Зеленую карточку. Так как имелись и другие, с указаниями, куда обращаться относительно работы. В обычные дни штемпель ставили рольный, в платежные – круглый.

У Лео уже две карточки были сплошь заштемпелеваны. В течение года он получал по пятницам пять марок шестьдесят пфеннигов. То есть лично для себя только одну марку шестьдесят пфеннигов, потому что слепая бабушка тоже должна была иметь свою долю в пособии Лео. Это он отлично понимал.

Но за марку шестьдесят пфеннигов в неделю молодой человек может купить мало жизненных благ. Зубную пасту тоже приходилось иногда приобретать, а иной раз и бриллиантин, потому что волосы у Лео лежали из рук вон плохо. Еще хорошо, что подстригал его приятель Биви задаром. Но в конце концов стричься задаром можно было и в школе парикмахеров. Там всегда искали безработных, которые согласятся, чтобы парикмахерские ученики упражнялись на их головах.

Лео слышал об этом от других молодых безработных. Итак в среднем безработный Кни, получающий пособие, располагал всего только одной маркой тридцатью пфеннигами в неделю. Из кошелька бабушки он теперь редко что-нибудь заимствовал. Ему это стало противно. Да и в тетрадке было записано уже без малого сорок марок. Точнее, тридцать девять марок семьдесят пфеннигов.

Лео стоял в длинной очереди перед кассой. Двое, уже не очень молодых рабочих, маячивших перед ним, каждый раз продвигались на два шажка вперед, когда слышалось глухое «тук» железного штемпеля. Руки рабочих, стоявших перед Лео, бессильно свисали. Пальцы на них были искривленные и удивленные, потому что из них вынули работу. И тем не менее они все еще сжимали невидимые миру железные брусья, кирпичи или молоток.

У человека, стоявшего непосредственно перед Лео, из воротника пальто, казалось поросшего мхом, торчала маленькая металлическая цепочка-вешалка и затылок был весь в равномерных складках, как меха гармони. Лео испытывал соблазн дотронуться до него большим пальцем, конечно, только оттого, что ожидание было до ужаса однообразно. Лео потянул носом. От этого человека пахло затхлостью и бедностью. Такой запах стоял кругом. И еще шел чад снизу из кухни,. Где варился суп ДлЯ безработных.

Лео уже два раза побывал там, внизу, и за десять пфеннигов ел серую жидкую похлебку ложкой, прикрепленной к столу цепочкой. За неприкованные ложки здесь взимали залог.

Восемнадцать раз сделал два маленьких шажка безработный Кни. Вот уже подходит его очередь. Вот и деньги уже лежат на мраморной дощечке. «Тук» делает круглый штемпель. Человек в поросшем мхом пальто отдал свои деньги женщине, очень худой, старой, с желтым, как табак лицом. Эта долго не проживет, подумал Лео. Может быть, следует с ней поздороваться... Он кивнул старой незнакомой женщине. Она даже не взглянула на него.

В читальном зале народной библиотеки сегодня нелегко было отыскать свободный стул. Из-за плохой погоды. Многие листали липкие иллюстрированные журналы. Двое, толстая женщина в напульсниках и неряшливый мужчина с уродливой черепашьей шеей, сидя спали. Но это было запрещено. Когда придет смотритель в фуражке с кокардой, он разбудит этих двоих и выпроводит из зала. Быть усталым и поэтому спать в принадлежащем городу помещении воспрещается. Надо помнить, что ты здесь не хозяин, а гость.

Перед одним из «читателей» лежал лист бумаги, а на нем хлеб, нарезанный аккуратными кубиками. Он подхватывал их перочинным ножом и осторожно отправлял в рот, словно хлеб был горячий и он боялся обжечься.

Лео сел рядом с ним на свободный стул. Вообще-то есть в читальном зале воспрещалось. Так же как и разговаривать. Здесь позволялось только читать и думать. Лео обратился к своему соседу, перед которым лежала целая кипа журналов, и тихонько сказал:

Разрешите.

Сосед повернул к нему голову. Рот его был открыт, и в открытый рот был нацелен нож с кусочком хлеба. Две секунды он смотрел на Лео, не закрывая рта, смотрел пронзительно, испытующе, затем кивнул и глубоко всунул себе в рот кусочек хлеба.

Лео подумал, ну и дурень. Но тут человек, съевший теперь все до крошки, шепотом сказал ему:

Пойдешь в казино?

Что? – спросил Лео, нисколько не удивленный тем, что сосед тыкал его, это было принято среди безработных.

В казино,– сказал человек и большим пальцем указал куда-то через плечо. Лео понял. Он имел в виду кухню. Безработные называли ее казино. Сам не зная почему, Лео тоже кивнул и поднялся. Они встали и вышли из зала.

Проходя мимо библиотечной стойки, Лео поискал глазами фрейлейн Генрих. Он хотел взять на дом какую-нибудь книжку. Но фрейлейн Генрих нигде не было видно. Ладно, он придет попозднее еще раз.

Поесть в казино, это неплохо придумано. По крайней мере ему не надо в обед идти домой, к бабушке, и есть ее «железное рагу», как он называл их обычную пищу состоявшую из картофеля, овощей и нескольких жестких мясных волокон.

После отъезда Гиммельрейхов пиво слепой старухе приносила Лючия Вивиани. Брать за это деньги ей запретила жена точильщика. Да она бы и сама не взяла. Лючия, такая маленькая и такая бедная, имела характер. На удивление.

В казино Лео поближе присмотрелся к своему новому знакомому. Голова на плечах у него сидела совсем не глупая. Она была узкой и, пожалуй, даже элегантной. Но уже довольно потасканной. Прилизанные волосы, пробор, узкие глаза, угловатый и в то же время как бы бескостный подбородок. Возраст – лет сорок восемь. Костюм у него был явно сшит на заказ. Жаль только, что он уже блестел.

Руки у нового знакомца были до странности узкие. В народе про такие руки говорят: «как у повивальной бабки».

Лео взял себе чашку какао. Это стоило десять пфеннигов. Новый знакомец спросил горохового супа с колбасой. Кожицу на колбасе он надрезал ногтем большого пальца, молниеносно и аккуратно. Затем он очистил колбасу, также с неимоверной быстротой и аккуратностью. Что за ловкие руки у этого человека. И чистые к тому же. Во время еды он представился:

Меня зовут Чарли.

Так,– сказал Лео и в свою очередь назвал себя.

Фабрикант ангелов, Чарли,– повторил тот.

Ну и отлично,– ответил Лео и глупо рассмеялся, он не знал, что это такое.

Чарли ничего ему не ответил, так как отправлял ножом в рот кусок колбасы. Столь же обстоятельно, как раньше хлеб. Почему же он надрезал кожицу на колбасе ногтем, а не ножом, если уж у него имеется нож, подумал Лео.

За соседним столиком сидел сутулый старик; на рукаве у него была желтая повязка с черными кружками. Значит, слепой. Напротив него – женщина, с бесконечно изможденным и заурядным лицом. Оба ели макароны с какой-то подозрительной подливкой. Старик прикованной ложкой вылавливал макаронины. Когда ему уже нечего стало вылавливать, женщина с никаким лицом незаметно подложила ему на тарелку свои макароны и сказала:

Сегодня у меня была двойная порция, Макс, кушай.

Слепой жадно уплел порцию своей спутницы. Женщина при каждом его глотке глотала слюну. Подливку она собрала в кучку своими искривленными пальцами, затем осторожно повела Макса между стульев к выходу.

Тогда Чарли сказал Лео:

Для этих двух лучше было бы очутиться в каталажке.

В какой такой каталажке? – спросил Лео.

Ну, в кутузке...

Почему, а что там такое?—поинтересовался Лео.

Все лучше. Там тебя хоть бьют, а кормят,– пояснил Чарли.

Почему же вы-то там очутились, как ты туда попал?– поправился Лео.

Чарли рассмеялся.

А ты думаешь, за фабрикацию ангелов ордена дают?

Лео не хотел больше расспрашивать, что такое фабрика ангелов. Он рассмеялся несколько деревянно.

Когда он собрался уходить, Чарли сказал ему:

Придешь еще раз в читальный замок?

Д-да,– процедил Лео,– приду обязательно.

Уже почти подходя к дому, он вспомнил, что не взял книги в библиотеке. И вернулся обратно. Теперь фрейлейн Генрих была на месте. Свежеотглаженная и беленькая, она стояла за стойкой. И как раз говорила какому-то господину в галстуке бабочкой и непомерно широком костюме:

Да, я верю в переселение душ.

Человек с бабочкой ответил:

Помните, уважаемая, как хорошо это сказал Берт Брехт: «Умрете со всеми зверями, и больше ничего не будет»,– ха-ха, хи-хи.

Смех у него был жестяной и сумасшедший. Человек взял бледную руку фрейлейн Генрих осторожно, за кончики пальцев, и поцеловал. Лео видел, как на затылке этого человека, когда он нагнулся, между воротничком и рубащ. кой мелькнула серая полоска кожи. Ему стало тошно Фрейлейн Генрих обернулась к Лео.

Ах, мой юный друг,– сказала она.

Здравствуйте, фрейлейн Генрих,– отвечал Лео.

Старая тема,– заметила она и указала на щеголя в

галстуке бабочкой, который как раз скрылся за дверью.—

Ну что ж, в своем роде весьма интересный человек.

Но не слишком опрятный,– не без торжества отвечал Лео.– Судя по затылку,– пояснил он.

А где взять опрятного,– сказала фрейлейн Генрих, и глаза ее мгновенно затуманились.

Затем она снова стала очень любезной и, так как выбор книги Лео предоставил ей, вернулась с толстенным фолиантом.

Здесь речь идет об индусском самоуглублении и карме, если его это интересует.

Ну конечно же,– сказал Лео,– благодарю вас.

Он ушел, а девица через окно смотрела ему вслед. Она

слегка покачала головой, сидевшей на очень тонкой и нежной шее, и сказала:

Жаль!

Кто знает, что она под этим подразумевала.

Когда Лео с толстой книгой под мышкой шел по весенней улице, он увидел у витрины большой булочной девушку, которая как раз нагнулась к своему велосипеду. На руле висела сетка с булочками. Внезапно велосипед опрокинулся, девушка испугалась и отскочила. Прежде чем она успела снова нагнуться, чтобы поднять велосипед, Лео уже подбежал и сделал это. Велосипед был почти новый, с мотором. Лео сказал:

Руль свернуло.

И правда, руль стоял поперек хода. Девушка сказала:

Спасибо большое.

И взглянула на Лео.

Его опять обдало жаром. Он смотрел в лицо, мягкое, доброе, немного расплывчатое. В лицо, на котором еще ничего не было написано, кроме молодости и ожидания; ни алчности, ни голода, только покорная готовность к жизни и еще, может быть, право на глупость.