Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Господин Блетш в войлочных туфлях, ни слова не говоря и только раза два по-ребячески кивнув головой, шел следом за Марилли. Когда она отперла погреб, он взял у нее из рук ведро. Она тоже ничего не сказала, но была польщена, что стоит ей только пойти за углем, как гоепо– дин Блетш уже тут как тут. Ей нравилось это еще и потому, что в погребе бывало страшновато. Но дома Марилли все-таки ни словом не обмолвилась о своем кавалере, она чувствовала – не надо всем и каждому знать, как охотно освещает ей жестянщик Блетш дорогу в погреб. Идя за Марилли, господин Блетш всегда высоко держал подсвечник, и вид у него при этом был несколько глуповатый. А когда девочка сгребала уголь, он говорил:

Ну как, Марилли?

Или:

Давай-ка я тебе помогу, малютка.

Или:

Старый я дурень, а?

Красные волосы Марилли, нагнувшейся над кучей угля, падали ей на лицо и свисали, как флаг, когда он, поникнув, не бьется на ветру. А от затылка девочки подымался едва уловимый запах, как от вербы и амбры. Может быть, именно поэтому старик Блетш так охотно светил ей, когда она набирала уголь. Такой уж он был, этот господин Блетш. Но дворничиха считала невозможным, что там ничего другого не произошло, и когда Блетш поднялся вслед за девочкой на тринадцать ступенек, он наткнулся прямо на фрау Герлих, стремительно выступившую из-за двери.

А вот, господин Блетш, примите к сведению, и свидетельница безобразия, которое вы творите над ребенком! – воскликнула она, указывая на жену обойщика, едва живую от страха.

У вдового жестянщика изо рта, когда он его открыл в беспомощном удивлении, вытекло немного слюны. Он постоял еще секунду-другую, а потом, словно ополоумев, мелкими шажками припустился за девочкой, коикнувшей «о-ой!» Ведро с углем они оставили стоять. Дворничиха его взяла, внесла к себе в переднюю, надела непромокаемое пальто и отправилась в полицию. Гиммельрейхша ее сопровождала, хотя и с неохотой.

Господин Блетш юркнул в свою квартиру. Последние шаги до двери он шел на цыпочках, хотя был в мягких войлочных туфлях. Он тотчас же накинул цепочку, еще раз взглянул через мутный глазок в двери на безлюдную лестницу, всунул ключ в замок и дважды повернул его. Связка ключей тихонько позвякала, болтаясь в замке, и стихла. Господин Блетш прошел в кухню.

Прежде всего он оборвал старые листки календаря и вполголоса прочитал то, что было на них написано: «Понедельник. Ячменный суп, шпинат с глазуньей, яблочный мусс».И под этим: «Трубы фирмы Маннесман не имеют швов».И еще ниже: «Отважному принадлежит весь мир».Это был рекламный календарь, и его давали задаром. Жестянщик прочитал меню двадцати обедов; несколько из них он одобрил кивком головы, на большинство же никак не реагировал. Афоризмы до него попросту не доходили.

Господи боже ты мой! Эта женщина, что стояла там, за дверью, ведь пошла в полицию. Разве? Она этого не говорила. Зачем бы ей туда идти? Только этого недоставало. Ну конечно же пошла, с таким лицом, как у нее, обязательно идут в полицию и там на кого-нибудь доносят, например на него, а он недавно потерял жену, и вся его вина, что он посветил девочке с красными волосами. Больше он ничего и не хотел. Он не из тех, что стремятся жить два раза.

И такой страх забрался в кишки господина Блетша, что они начали сжиматься и заурчали. Такой великий страх, что господина Блетша пригнуло к земле. На полу валялись листки отрывного календаря. Господин Блетш наклонился и подул на них. Листки только чуть-чуть приподнялись, и то с одной стороны. Наверно, надо было дуть сильнее или ниже. Поэтому он стал на колени. Гляди-ка, теперь пошло дело! Но колени стали болеть. Тогда старый господин Блетш уселся на пол. Так он сидел на кухонном полу, очень грязном, который давно уже не протирали мокрой тряпкой, потому что жена умерла, и думал о жизни жестянщика, в которой он был статистом, как бывает человек статистом в жизни короля, молочницы, исследователя трихин или бегуна на сто метров. Нет, нет, бегун, пожалуй что, и не статист, он, наверно, бежит сам!

Интересно, своей ли жизнью живет Марлен Дитрих? Тоже, наверно, нет. Когда же ей успеть? В перерывах между съемками? Ну, да что он об этом знает? Во всяком случае, он, господин Виктор Блетш, своей жизнью не жил.

– Куда там! – вслух произнес он.

И как дешево он ее продал! За несчастные триста марок в месяц. Особенным уважением к себе не проникнешься, если со всеми твоими знаниями и с такими свидетельствами, какие были у него, уступаешь себя за триста марок. Это значит, что ты просто жалкий тип. Где он слышал это выражение: «жалкий тип»? Ах да, так ведь говорил в свое время его коллега Зерце, саксонец, а как– то раз еще сказал:

Ей-богу, вы просто тепа.

Но этого он не потерпел, что за «тепа» такой, и Зерце взял свои слова обратно, потом засмеялся и спросил:

А вы знаете, милейший, что такое тепа?

Виктор Блетш не знал. И никто не знал. Но, впрочем, он ведь думал о чем-то другом. О чем же, собственно?

Ах да, что продал жизнь за триста марок. Немногого она, значит, стоит. Иуда тоже продал жизнь Иисуса всего за тридцать сребреников, а как-никак это был Иисус Христос. В таком случае его жизни уж просто грош цена. Если сравнивать с Иисусовой, то она и трех марок не стоит. Но это недозволенное сравнение. Виктор Блетш понял, что и впрямь довольно безразлично, жил он на свете или не жил. Потому что не будет такого летописца, который в две тысячи шестьсот шестьдесят шестом году написал бы в книге: «Блетш Виктор, известный жестянщик (1878—...)». А следующая какая дата? Но даже если он и будет внесен в эту книгу, то, спрашивается, на что это мертвому...

Жестянщик Блетш поднялся с полу и при этом потерял одну туфлю. Тогда он достал из шкафчика свои мягкие башмаки и переобулся, потому что его знобило. Башмаки были из хорошего шевро, с крючками. На одной половине дырочки, на другой – крючки. Но едва он нагнулся, липкий страх перед полицейским и взглядом той женщины, когда она уходила, снова овладел им. На этот раз страх засел несколько выше и даже сдавил ему глотку. Такой страх растет с колоссальной быстротой. Сейчас он заполнил всю грудь. Господин Блетш уже чувствовал его в каждом ребре; страх так разросся, что сердцу уже не оставалось места, и в мозгу жестянщика пронеслось: «Дай ему палец, а он всю руку зацапает». Он подошел к маленькому приемнику, стоявшему рядом с раковиной на буфете, и повернул ручку. Концерт. А страх любит тишину и одиночество: от громкой музыки он весь невольно сжался. Тогда старик Блетш решительно шагнул к кухонному столику и выдвинул ящик. Ну и хаос же был там! Ржавые ножи и вилки – на одной виднелись следы шпината. И бельевые зажимки, и плоскогубцы, и жирная крышка от коробки с сардинами в масле. Все потому, что не было больше женщины в его доме. А поглубже лежала еще веревка для белья. Когда Виктор ее потянул, весь ящик грохнулся на пол. И человек в неопрятной кухне испуганно оглянулся, не услышал ли кто-нибудь, и быстро вдвинул ящик на место. Только он не вошел до конца.

Говоря по чести, господин Блетш сразу понял, давно уже понял, что сделает что-то над собой. Оттого страх и был так огромен, так нестерпимо тяжел.

Рубашка на этом человеке в кухне была из бумажной материи и без воротника. Такого покроя, который принят в исправительных домах, в казармах и еще в больницах для умалишенных. Шея голая, ничем не прикрытая. Держа в руках натянутую веревку, он провел ею два раза по шее – туда и назад. Как пилой провел по своей дряблой индюшачьей шее. Потом заплакал, застонал:

Теперь конец, всему конец.

Но стоны очень быстро перешли в дурацкое хихиканье, и он сказал:

Обо мне жалеть не приходится! Вот только какой стул взять?

И он взял за спинку стул, на котором только что переобувался, и поднял его. Неся его к двери, он прошел мимо раковины, где висели два засаленных полотенца, и одним из них вытер себе глаза и нос тоже. В маленькой передней, рядом с газовым счетчиком, в потолок был ввинчен черный железный крюк. На нем годами висел велосипед фрау Блетш. Бывало, они почистят его, смажут и опять вешают на место. Зато он не стоял в коридоре, и никто не ушибался о его педали. Виктор Блетш посмотрел на крючок и кивнул ему. Стул качнулся и едва не опрокинулся. Господин Блетш испугался. Такому старику, как он, недолго и ногу сломать! Он закрепил веревку, сделал петлю и накинул себе на шею. Покряхтел немножко. Стул-то опять закачался.

Еще мгновенье, и человек на стуле совершенно успокоился. Он просто сошел с него, как со ступеньки. Левой, правой, раз, два. По радио сейчас передавали полечку. «Ах, нет, ах нет! – она сказала...»

Несколько человек увидели с балконов и из окон своих спален фрау Герлих, возвращающуюся с полицейским. Гиммельрейхша ковыляла сзади. Жильцы высыпали на лестницу. Женщины торопливо вытирали мокрые руки о передники, а фрау Юнгфердорбен воскликнула:

Что там такое?

Случилось что-нибудь? – спросила вдова Штоль.

Фрау Кестл, перегнувшись через перила, крикнула

ей в ответ:

Понятия не имею.

Уж наверно, ничего путного, – высказалась фрау Юнгфердорбен.

Моросил дождь. Полицейский был в накидке и под се покровом думал свою думу. Собственно, это дело оперативника. Компетенция пятого уголовного, а его никак не касается. Он обязан был только принять заявление и передать его по инстанциям. Опрос подозреваемого и этой Коземунд должен производить четвертый отдел, то есть полиция нравов. Но дворничиха так пристала, что не отвертишься. Жестянщик Блетш еще на лестнице погнался за вертихвосткой, и совесть у обоих была так нечиста, что они забыли ведро с углем. На первом этаже. Она, фрау Герлих, унесла его. Дворничиха всегда может наделать неприятностей, вахмистр это знал по опыту. Даже полиции. Поглядеть, что там такое, он, конечно, вправе. Этого ему никто не запрещал. Вдобавок это вообще какой-то дурацкий дом. В нем живет длинноносый Вивиани и полоумный Клинг с вечными поклепами на зятя. Внебрачных детей в этом доме тоже хоть пруд пруди. Что ни день, там что– нибудь случается.

Хозяин «Старых времен» стоял у дверей и приветствовал вахмистра:

Мое почтенье.

А тот вытащил руку из-под накидки и приложил к козырьку. Затем они вошли в подъезд. Вахмистр возглавил шествие по лестнице и сказал дворничихе:

Приведите-ка девчонку.

С третьего этажа уже спускались угрюмая Юнгфердорбенша и вдова Штоль. Фрау Кампф стояла в рамке своей свежепокрашенной двери. Вахмистр позвонил к Блетшу. Никто не отзывался. Он позвонил вторично, оглянулся, как положено. Что делается за его спиной? И увидел Матчи Коземунд, которая по требованию дворничихи вела свою красноволосую дочь. Обе они смотрели на собравшихся почти бесстрашно. Марилли уже все рассказала маме. Ровно ничего не было, а это ведь еще не запрещается.

Сейчас разберемся!– сказала Матчи.

Вид у нее был как у борца в весе мухи при первом ударе гонга. Полицейский позвонил в третий раз. Он очень сильно нажал кнопку, словно от этого звонок мог громче звонить, и пальцем ткнул в пол возле себя – это значило, что там должна встать Марилли. За дверью Блетша была тишина, слышалось только радио. Наконец дворничиха сказала:

Не сходить ли мне за слесарем Мюллером?

Да, надо его позвать, – после недолгого раздумья решил полицейский.

И опять нажал звонок. Правой рукой он ухватил запястье юной Коземунд, словно собираясь ее арестовать, но тут мигом подоспела Матчи.

Не трогать моего ребенка!

Полицейский взъелся:

Как вы со мной разговариваете!

Кто-то из зевак прошипел:

Может, лайковые перчатки надеть, чтобы к этой вертихвостке притронуться?

Судя по голосу, это была жуликоватая вдова Штоль.

Тем не менее полицейский выпустил руку Марилли.

Но ведь он же ничего над собой не сделал? Это же смертный грех,– плаксиво протянула фрау Юнгфердорбен.

Кулак вахмистра барабанил по обшивке двери. Между юбок любопытных женщин протиснулись бритоголовые мальчишки Гиммельрейхи. Полицейский сказал:

Шли бы вы по домам, ну и народ! Чего тут глазеть, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей.

Жена обойщика шепнула вдове Штоль:

Я читала, что один человек отравился газом, а почтальон звонил в квартиру, и на звонке изнутри получилась искра, газ взорвался, и почтальона уложило на месте. Прямо у дверей.

Вдова кивала, а фрау Кестл, которая толком всего не расслышала, но хотела принять участие в разговоре, заметила:

Да, да, его разорвало на куски!

Не разорвало, а уложило на месте, – поправила Гиммельрейхша.

Ну да, да, я это и хотела сказать. Тс-с.

Вахмистр перестал молотить кулаком дверь, а дерзкий Мельхиор потянул его за накидку и сказал:

Вот что, господин полицейский, я посмотрю, где ж это Мюллер застрял.

Полицейский смахнул мальчишку, как жука, со своей мокрой накидки и повернулся к собравшимся. Лицо его, разумеется, приобрело официальное выражение. А взгляд по узкоколейным рельсам прямиком устремился на стену. Народ сразу же успокоился, заметив этот взгляд представителя власти. То было око закона. Именно таким оно должно было быть.

Входная дверь внизу засопела. Тяжело ступая на всю ступню, пришел слесарь. В одной руке он держал железный обруч, на котором болталось множество отмычек. В другой нес сумку с инструментами, под каковую был приспособлен старый ранец. Когда дворничиха, придя к нему, сообщила, что от него требуется, он снял с гвоздя синюю фуражку с кокардой и надел на голову. И тут же переменились его лицо, походка и почасовая оплата, теперь он уже был полуофициальным лицом, вроде как блюститель порядка, стрелочник или швейцар. Хотя каждый мог приобрести такую фуражку в магазине Гутмана. И без всякого удостоверения. Когда изгородь из любопытных перед дверьми Блетша беззвучно раздвинулась, слесарь Мюллер приложил свой корявый палец к козырьку, приветствуя полицейского, а тот, откинув пелерину, ему ответил. Но, конечно, так, как офицер отвечает на приветствие незнакомого ефрейтора.

Сейчас мы это устроим, – сказал слесарь Мюллер, а вахмистр ровно ничего не сказал, только пропустил его к двери.

Не такой он дурак, чтобы дать приказ ломать замок! Если с этим Блетшем ничего не случилось, а он просто отправился погулять, комиссар ему здорово намылит холку. А теперь что ж! Это дворничиха привела слесаря. Или не совсем так? Осторожность – мать служебной карьеры...

Черт возьми, ключ торчит изнутри, – объявил слесарь.

Ключи и отмычки очень занятно звенели на его железном обруче, и мальчики Гиммельрейхи благоговейно взирали на них: неужто эти отмычки могут отпереть любой несгораемый шкаф или потайную дверь? Сейчас слесарь взял острые щипцы и всунул в замочную скважину. Однако они оказались слишком велики, а, может быть, замочная скважина слишком мала, и дворничиха, стоявшая с важным видом, чуть приоткрыла рот, словно он был замочной скважиной и щипцы теперь могли легче войти.

Придется взломать, – сказал слесарь и взглянул на полицейского, который в свою очередь бросил вопросительный взгляд на фрау Герлих, словно передавал эстафету. Она кивнула, впрочем, довольно неуверенно. После этого слесарь Мюллер подсунул под замок стамеску. Сказал:

Ну, пошла! – и вырвал кусок толщиной с палец из дверной доски.

Дворничиха испуганно прошептала:

Господи помилуй, дверь, господин Мюллер, дверь!

Раз уж надо взламывать, ничего не попишешь, – холодно возразил слесарь, он сам понимал, что схалтурил.

И снова взялся за дело. На этот раз он сначала ударил по стамеске молотком, который глубоко ее вогнал, дерево раскололось вокруг замка. Слесарь поднажал, да так, что под синим козырьком сразу набухли две жилы. Дверь закачалась на петлях, вышла из пазов и поддалась.

Вахмистр на шаг отступил перед неизвестностью. Этому его учили в школе полицейских... Мера предосторожности... А что усвоено, то освоено. Затем он легонько нажал на дверь. Она открылась, и лицо удавленника уставилось на столпившихся людей, словно говоря: «Эх!»

Святой Флориан!–пронзительно крикнула фрау Гиммельрейх (хотя св. Флориан, собственно, отвечает за наводнения и пожары). Фрау Штоль, ахнув, всплеснула руками с золотым вдовьим перстнем на пальце правой, фрау Кестл – лицо у нее было цвета зеленого сыра – тоже взвизгнула, но тут же сделала шаг налево, со своего места ей никак не удавалось увидеть мертвеца в петле.

Марилли Коземунд сделала то. что только и было естественно в этих обстоятельствах. Увидев страшное лицо своего помощника, она испустила крик, самый визгливый из всех имевшихся в ее распоряжении, отбежала к стене и... ее вырвало. Она уперлась рукой в стену и склонила лоб на руку. Матчи, мать, придерживала возле ушей ее красные волосы, чтобы не выпачкались.

Живо, бегите к телефону! – сказал дворничихе Герлих полицейский, вид у него, по правде сказать, тоже был неважный.– Вызывайте 3-83-31, попросите к телефону кого-нибудь из первого отдела, отдела убийств, и скажите им, чтобы немедленно ехали сюда.

Он повернулся спиною к двери и стал осторожно ее закрывать, покуда ручка легонько не стукнула его куда-то в область почек. Радио в кухне господина Блетша передавало сельскохозяйственные сообщения: «Рожь – сто двенадцать, кормовые культуры – девяносто четыре».

В результате полицейского расследования «дела Блетша», а также допроса в школе, на который были вызваны Коземунды – мамаша и отец, была установлена полная непричастность девочки Марилли к самоубийству жестянщика.

Ну, а на совести-то у вертихвостки это все равно осталось, – заметила дворничиха, а Гиммельрейхша добавила:

Не хотела бы я быть в ее шкуре.

Но Марилли спустя некоторое время опять отлично спала по ночам. В квартиру Блетша скоро въехали новые жильцы, старик и старуха, по фамилии Тихоф. Они и вправду были тихие.

Если б мне только взять правильно «ля» – сказал Биви Леер.

Справишься,– заметил его друг Леонард; синий камвольный костюмчик на Леонарде был до того узок, что мальчик казался в него вшитым.

Так-то оно так, да ведь все волнуешься,– возразил Биви.

Наци Кестлу предстояло играть на цитре. Ему костюм был так мал, что он даже дышал несмело, а руки, которым предстояло играть, красные, длинные и словно чужие, беспомощно торчали из нелепых рукавов. Все вокруг волновались. От причесок учительниц пахло горячими щипцами, сегодня они все как одна были в белых блузках с брошками из морской пены, на которых красовался исконно немецкий женский профиль, похожий на профиль фрау Рупп, когда она ходила с косой.

«Клокоча и свирепея, вьются огненные змеи», – громовым голосом выкрикнул Леонард. Он должен был читать это стихотворение.

Они стояли перед дверьми актового зала. Там из трамплинов были сооружены невысокие подмостки. Их окаймляли зеленые кустики, росшие в деревянных кадках. Стена напротив двери сегодня была украшена литографией Вольфганга Эбергарда Мейзеля с подписью: «Когда я уходил...» На ней молодой человек с ранцем за плечами, отправляющийся на чужбину, споткнулся и едва не упал, так как под ноги ему подвернулась собака.

В зале было расставлено девяносто стульев. Для родителей и родственников учащихся. Сегодня должен был состояться выпускной вечер.

Последний день занятий для восьмого класса девочек и восьмого «Б» мальчиков начался с посещения церкви. Там капеллан Иеннер весьма успешно продирижировал хором, состоящим из лучших учеников и учениц шестого класса. Потом все пошли обратно в школу, причем уже не парами, а вразброд. Учителя и учительницы шли отдельно, лишь изредка посматривая на гогочущую кучку.

В классе Леонарда последние два года преподавал учитель Гербер. Странный он был человек. До того добрый, что каждый это понимал. У него даже Густль Мюллер сделался легче воспитуемым. Насчет Лео учитель Гербер сочинил целую теорию. Этот мальчонка не такой уж способный и прилежный, только очень чувствительный и восприимчивый. И читает много. Даже под партой в школе. Впрочем, на уроках физики и географии, когда Лео неизменно читал – Чарльза Диккенса и еще Карла Мея, – он временами умудрялся, почти подсознательно, расслышать вопрос учителя, именно тот, на который мог ответить. И тут же, неспрошенный, выкрикивал ответ. Раз-другой, потом учитель Гербер говорил:

– Послушай, Кни, я ведь знаю, что ты знаешь, но и другим надо кое-что узнать. Сиди тихо!

Поэтому Лео почти никогда не вызывали. Он был убежден, что учитель не понимает его фокуса, и даже считал себя дурным мальчиком, так как в общем-то любил учителя Гербера. А тот, конечно, знал о Лео куда больше, чем сам Лео знал о себе. Но учитель Гербер был добр и в свою очередь любил Лео. На его уроках никто не получал подзатыльников и телесных наказаний тоже не было. Как-то раз в гимнастическом зале Конрад Вейдман сильным броском жесткого кожаного мяча разбил пенсне учителя Гербера. Осколки полетели на пол, а один, совсем малюсенький, впился в бледный нос учителя. На нем выступила капля крови. Конрад Вейдман орал, как будто его резали, потом обеими руками вцепился в ручку двери и стал гнусаво всхлипывать:

Мама, мама Мария!

У него была приемная мать, которую он так называл в отличие от родной. Отнюдь не истекавший кровью учитель подошел к нему, вытер слезы, обильно катившиеся по мальчишеским щекам, и, к удивлению, даже ужасу всех школьников, поцеловал его в лоб. При этом он моргал глазами, так как почти ничего не видел без пенсне.

Такой уж смешной человек был учитель Гербер. Но он делал еще многое, что удивляло мальчиков и чего они никак не могли взять в толк. К примеру, совместное купанье. Каждый вторник в школьном подвале. По десять человек позволялось мальчикам резвиться под душем; для этого школа выдавала им трусики и махровые полотенца. Каждому полагалась отдельная кабина с клеенчатым занавесом, который можно было затянуть, когда одеваешься. Но учитель Гербер после душа проходил по рядам кабин, то у одного, то у другого ученика оттягивал в сторону клеенчатый занавес и говорил своим красивым голосом.

Главное – хорошенько вытирайся.

Позднее, когда Леонарду было уже без малого восемнадцать лет и он знал много о жизни человеческой, он вспомнил это и дурно подумал об учителе Гербере; но, с другой стороны, тот, правда, уже на смертном одре, в пятьдесят восемь лет, женился на восемнадцатилетней Аулу Фюрст, тоненькой, словно восковой девочке. Люди говорили: только из-за пенсии пошла.

Как-то раз учитель Гербер застиг Леонарда вечером у школьной стены, где тот назначил свидание Лотте Галлер. Эта самая Лотта тоже училась в восьмом классе и сложена была так, что у Лео кружилась голова, когда бы он ее ни увидел. Он пришел на свидание со своей грезой – Лени Гиммельрейх вызвала ее через посредство записки, которую он написал. Лотта как раз ела булку. Так как он был безмерно смущен и, заговорив, тотчас же поперхнулся – счастье душило его, – то он удивленно проговорил:

Ты булку ешь?

Он хотел этим сказать, что девушка, такая, как Лотта Галлер, должна есть только пирожное. Но она, верно, не слышала его слов, потому что ответила довольно глупо:

Ты что, второй ученик в классе?

Он сказал:

Да. – И это была правда. Первым, разумеется, был Фикентшер. В эту самую минуту из-за угла показался господин учитель в мягкой серой шляпе. Он был похож на Вотана. Учитель взглянул на приветствовавшего его взглядом человека, побывавшего в царствии небесном, и сказал:

Подойди-ка сюда, Кни!

Лео прошел десять шагов к своему учителю, со страхом глядя на вторую пуговицу его плаща. Господин учитель провел невероятно мягкой рукой по его волосам и сказал:

Сейчас только март, мой мальчик, погоди, покуда наступит лето.

У Лео был глупый вид, и к тому же он сильно покраснел. Сейчас ведь был июнь...

А учитель добавил:

Хочешь обзавестись семьей? – И как-то странно рассмеялся, а мальчик, запинаясь, сказал:

Я случайно встретил Галлер. Она ела булку.

Так, так,– отвечал учитель, и взгляд его опять уже был далеко. Лео ощутил легкий толчок в спину, учитель пошел своей дорогой, а Лео обернулся. Но Лотта уже давно исчезла.

Четыре года спустя Лео однажды увидел ее на велосипеде. Она ехала с фабрики, где ее обязанностью было вставлять маленькие винтики в сложный механизм.

–Ну? Ты опять замечтался? – сказал Биви Леер и пихнул своего друга.

Вот и конец, – ответил Лео, очнувшись.

Чему конец-то? – поинтересовался Биви.

«Пришел конец горняцкой жизни, пришел конец»,– смеясь, запел свободный Лео.

Ей-богу, у тебя шариков не хватает, – заметил Биви и немножко обиделся. Каждому ясно, что у Лео иной раз не все дома. Тут появился учитель Гербер и, улыбаясь, сказал:

Ну-с, дорогие мои мальчики.

Он первым вошел в актовый зал, следом за ним те, кому предстояло участвовать в концерте.

Многие жильцы с Мондштрассе, 46, сидели на оставленных для них местах. Матчи Коземунд, например, фрау Леер и фрау Кестл. Даже господин Рупп был здесь, в коричневом спортивном костюме, к которому у него было две пары брюк – гольф и обыкновенные длинные; сегодня на нем были длинные брюки. Праздник начался хоралом, который старший учитель сыграл на фисгармонии.

Педали, изгибаясь и пыхтя, нажимал один из шестиклассников. Он был почти невидим за инструментом и с таким рвением вдувал воздух в меха, что старший учитель не мог найти ни одного тихого регистра и закончил громовым аккордом. Затем на помост из трамплинов взошла Коземунд и продекламировала стихотворение. Оно называлось «Метла» и начиналось с такой сентенции: «Волшебной палочкой в дому (как миру ведомо всему) была метелка...» При этом Марилли новешеньким веником сметала в кучу воображаемый мусор.

Дворничиха, которая явилась незваной, сидела в самом последнем ряду и тихо, но страшно насмешливо делала губами «пхи-и». Этим она хотела выразить, что так мусора не сметешь.

Но Марилли в перешитой материнской блузке декламировала совсем неплохо. Она ни разу не запнулась, и учительница даже пожала ей руку, когда она сошла с помоста– с видом, правда, несколько вызывающим.

Следующим номером было соло на ученической скрипке– исполнитель Биви Леер. Учитель пения в помощь ему взял на камертоне ля. «Ля»,– вдобавок очень тихо пропел он, потому что Биви сразу же сбился с тона. Учитель пения стоял за нотным пультом, на который как-то наискось, вытянув шею, уставился Биви. Ученик Леер играл «Море» Шуберта. Когда по тексту дошло до «А чайка над морем взвилась...», господин Рупп в третьем ряду самодовольно усмехнулся. Он тоже знал «Море» Шуберта, иногда даже напевал его. Но так как он был насмешник, для которого нет ничего святого – так по крайней мере считали все жильцы дома,– то и придумал собственный текст к «Морю» Шуберта. И место о чайке, которое как раз играл юный Леер, в переложении господина Руппа звучало так: «Она ему вся отдалась». Вот какие мысли лелеял господин Рупп вместо того, чтобы ощущать легкую грусть школьного выпускного вечера.

После того как Биви пожал бурю аплодисментов за безошибочно сыгранное «Море», на подмостки уверенным шагом вышел Лео. Его подготовили к роли корифея говорящего хора. Хор читал «Песнь о колоколе», Лео изображал мастера и говорил его слова, а другие школьники, в том числе даже Фриц Фикентшер, были подмастерьями.

«Веселей, друзья, за дело», – приказывал Лео, широко и решительно шагнув вперед, и подмастерья брались за дело. Всегда спокойный учитель Гербер, умевший возвыситься над любой ситуацией, поймал себя на том, что беззвучно повторяет за исполнителями слова ученного и переученного «Колокола». Но перед заключительной строфой Лео взглянул на ряды слушателей, среди которых сидела его полуслепая бабка, и вдруг взгляд его наткнулся на Лотту Галлер. Им снова овладело безумие, как уже не раз в присутствии какого-нибудь почтенного взрослого – сейчас это был старший учитель, – и он стал думать: что тот скажет, если он, Лео, выступит из хора, подойдет и без всякого повода, холодно, по-деловому влепит ему оплеуху? И что сделает?

С простертыми руками народного оратора, с жестом фанатика Леонард посередине строфы «Колокола» – при этом он отдавал себе отчет в том, что делает, – сказал:

На Гузенто близ Коценцы про себя лепечут песни.

А надлежащий текст гласил:

Труд наш, если бог поможет, Славу мастера умножит.

Учитель Гербер мигом очутился на сцене, двинулся прямо на Лео и мягко придавил книзу его простертые руки. Хохоток прошел по рядам, где сидели девочки. Лотта Галлер побагровела, кое-кто из взрослых тихонько рассмеялся, а подмастерья Леонарда стали подталкивать друг друга. Но учитель Гербер спокойно сказал:

Дорогие родители и соученики, прошу вас, не прогневайтесь, наш милый Леонард Кни, волнуясь, перепутал два стихотворения. Конечно, это никогда более не повторится.

И он поступил правильно, усадив Леонарда, который вдруг затрясся в ознобе, в кресло рядом с собой.

Общее веселье улеглось неожиданно быстро. Старший учитель говорил о сотрудничестве семьи и школы, о смысле и цели воспитания, а также об обязанностях государства и общества по отношению к молодежи. Затем фрейлейн Модль внушала впрочем, довольно кратко, восьмому девичьему классу, как необходимы дисциплина и порядок. После нее с речью к покидающим школу мальчикам обратился учитель Гербер.

Он сказал:

– Дорогие мои молодые люди! Сегодня вы уходите из этого дома, из дома, где учились тому, сколько будет дважды два и что гласит закон Ома. Вы уходите отсюда и снимаете ранец, который многим из вас казался ох как тяжел. Но жизнь вне школы очень скоро возложит на вас другое бремя, научит вас иным законам. Ваши добрые родители и те немногие добрые люди, которые встретятся или уже встретились на вашем пути, несомненно, помогут вам постичь новые законы жизни. Но человек так уж устроен, что признает только одного учителя – опыт. Опыт же за свою науку берет немалую цену. Все, чему вы научитесь благодаря опыту, вам придется оплатить своими идеалами, а возможно, даже собственным телом. При этом опыт не сделает вам ни малейшей скидки, он тверд и немилосерден. Слушайтесь же тех, кто желает вам добра. Их совет может избавить вас от многих страданий.

И вот я, которому суждено было быть вашим учителем, отпуская вас в жизнь, хочу дать вам один совет: будьте бережливы, не расточайте запаса радости!

Господь бог каждому человеку, когда он пускается в свой земной путь, дает собой одинаковую порцию радостей, как детям на рождестве раздают одинаковые кулечки со сластями. Некоторые в тот же вечер съедают все без остатка и никакого удовольствия не испытывают, им только становится плохо, а когда на следующее утро они просыпаются с переполненным желудком и противным вкусом во рту, ко всем этим неприятностям присоединяется еще и зависть, потому что у тех, кто поумнее, сохранилось еще много сластей. И если одни, ощутив потребность в сладком, могут утолить ее из своего мудро сбереженного запаса, то другим, жадным, остается лишь, послюнив палец, подбирать крошки, которые, возможно, останутся от тех, благоразумных.