Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Наверно, из-за солнечной юго-восточной стороны эту квартиру взял управляющий Штейн, непосредственный начальник Герлиха, владелец самого большого погреба, в чьем единоличном пользовании находилась еще и этажная ванна. Ни один из жильцов дома еще не переступал порога этой квартиры. Ни товарищи сына Карла, прозванного «хозяйский Карли», ни почтальон, ни газовщик, ни служащий управления домами или курьер какой-нибудь фирмы, посылавшей рекламные проспекты господину Штейну. Однако почти все жильцы угодливо клали пакетики с колбасными шкурками или хрящиками от жаркого справа около его двери. Окостеневший Клинг принес однажды тщательно отшелушенные косточки от слив. Ну, да что он понимал, этот старик!

Очкастые глаза фрау Штейн, весьма приверженной к своему коту Гектору, не всегда милостиво взирали на эти дары. Пакетики подвергались сортировке, непригодное отправлялось в мусорный ящик. Когда утром, при его очистке, кому-нибудь случалось найти отвергнутую кошачью пищу, сразу же выяснялось, кто ее принес. Но в следующий раз даритель честно старался не обгрызать телячьи кости, покуда они станут гладкими и голыми, как ручка фарфоровой чашки. Почему, спрашивается? Не потому, что кто-нибудь задолжал квартирную плату, и не из чистого подхалимства. Нет, фрау Штейн принадлежала к «лучшим людям», и каждый хотел быть с нею на дру-

жеской ноге, да и Карли как-никак ходил в гимназию. У Штейнов была еще и дочка, Эми. Со временем oна стала учительницей, и все знали уже тогда, что так оно и будет. У нее были добродетельные косички, веснушчатое лицо, и еще она была толстушкой. Каждый воскресный или праздничный день Штейны отправлялись в храм с молитвенниками в руках. Господин Штейн шел слева от супруги. Он всегда обращался к ней: «жена!», она же называла его только полным именем: «Энгельбрехт».

Таковы были жильцы дома на Мондштрассе, в городе, достаточно многолюдном, но тем не менее даже на самом большом глобусе выглядевшем не крупнее бородавки. А вот такой вид имела домовая доска с перечнем жильцов:

5 этаж

ДУШКЕ

Р. М. ДИММЕР

Обойщик

ГИММЕЛЬРЕЙХ

4 этаж

ЮНГФЕРДОРБЕН

РУПП

ШТОЛЬ

Ц. КЕСТЛ

БРУННЕР

3 этаж

КАМПФ

К. КОЗЕМУНД

Б Л Е Т Ш

КНИ

КУГЛЕР

2 этаж

ЛЕВЕНШТЕЙН

Цирфус

Б. УИКЕР

ЛЕЕР

Луиджи

Вивиани

1 этаж

ГЕРЛИХ

ШТЕЙН

дворник

Но поскольку алчность и прегрешения, тайные пороки и доброта, жизнь и страх, что она прожита напрасно, одинаковы– от мыса Доброй Надежды до Нюрнберга,—то так же обстояло дело и в этом доме. Различны были лишь обстоятельства. Как не существует двух одинаковых отпечатков пальцев, так не существовало и второго такого дома. Нигде в мире.

В продолжение двадцати четырех лет, столько времени они спали вместе, фрау Герлих, открыв глаза, прежде всего видела растущие вкривь и вкось волосы на затылке своего мужа, дворника. Утром он всегда лежал на левом боку, вытянув шею, как верблюд, и засунув сложенные руки между подогнутых колен.

В спальне пахло яблоками; отполированные до блеска желтой пыльной тряпкой, они лежали на зеркальном шкафу и, ожидая полного разложения, источали гнилостный запах. На уголке стояла груша, хвостиком кверху. Но она была сделана из папье-маше и имела узенькую щелку – для мелких монет. Ореховый комод украшал «Мальчик, вытаскивающий занозу»; этот мальчик долгие годы старался вынуть колючку из ступни, но тщетно, потому что рука у него была отломана до локтя. Впрочем, это не имело значения, заноза-то была воображаемая. Фрау Герлих вставала первая. Перекатывалась к фанерованному краю кровати, тихонько произносила «ох-ох-ох!» и перебрасывала правую ногу через край своей «шкатулки волшебных снов». Потом она быстро садилась и оказывалась прямо перед зеркалом с настоящей серебряной амальгамой. И так уже двадцать четыре года. Случалось, что она говорила своему отражению: «Для пятидесяти трех, ей-богу, еще недурно. Многие выглядят куда хуже».

Но бывали дни, когда она с ужасом смотрела на бесконечно изможденное лицо напротив нее в зеркале. И с истинной горечью, хоть и несколько театрально, восклицала: «Sic transit gloria mundi»,– и добавляла уже на родном языке: «Так проходит слава мира». Это стояло на гравюре, изображающей конец Юлия Цезаря, которая висела в ванне на левой стенке, под большим цинковым корытом.

Фрау Герлих однажды показала эту картину «хозяйскому Карли», и он с места в карьер перевел текст. С тех пор она находила тихое утешение в том, чтобы повторять его; при этом ее жесткий рот старой дворничихи становился снисходительным, вроде как бы и красивым.

Накинув мужнее старое пальто и все время чувствуя во рту унылый вкус пяти зубов, вставленных за. счет больничной кассы, она шла отпирать ворота и двери подъездов. Двери она тотчас же навешивала на крюк, вмурованный в стену, который многими тысячами своих падений выбил в ней глубокое четвертькружие. В это отверстие мог свободно войти левый указательный палец, если согнуть его в суставе.

Фрау Герлих уже делала это раза два или три.

Возвращаясь к себе, жена старшего дворника заглядывала снизу через вырезанное – для красоты – в виде вопросительного знака отверстие в жестяной почтовый ящик. И еще дула в него. Затем она будила мужа, который, услышав возглас: «Уже три четверти!», с быстротой молнии вскидывал молитвенно скрещенные книзу руки вверх, как будто от него требовали сдаться.

Всякий раз он кричал: «Тощая ведьма!»

Это да еще «к черту» вкупе с невкусным горьковатым чаем было все, что долголетний брак оставил от драгоценного утреннего часа.

Усевшись на служебный велосипед, развалину, к раме которой был прикреплен большой рекламный щит, дабы служащие не вздумали использовать этот вид транспорта для воскресных прогулок, господин Герлих отправлялся в заведение, которому за пятьдесят восемь марок пятьдесят пфеннигов сдал в аренду свою жизнь.

А жена его принималась с долготерпением и отвагой великомученицы чистить ничем не примечательную раковину, тереть идиотски безразличные горшки и обнюхивать зауряднейшую молочную бутылку.

Тем временем день начинался и в семействе Коземунд. Матчи в голубом вискозном халате и в нелепо огромных мужних войлочных туфлях стояла у кухонного стола, склонившись над газетой, которую сию минуту достала из ящика. Добросовестно она прочитывала только сообщения полиции да отчеты о брачных трагедиях из зала суда. Найдя что-нибудь подходящее, она клала газету на стул, сложив ее так, чтобы взгляд мужа сразу же упал на нужную колонку. Между тем господин Коземунд проделывал в это время в спальне десять стоек, пятнадцать приседаний и десять покачиваний корпусом, причем со свистом выдыхал воздух, как боксер на тренировке. Марилли еще спала, сжав кулачки и запрятав в них маленькие большие пальцы. Перина наполовину съехала на покрытый линолеумом пол в кухне, и мама, подцепив ногой, положила ее на место.

– С добрым утром.

Нa сколько спешит будильник?

На восемь минут.

Включи радио.

Какие туфли наденешь, коричневые или черные?

Коричневые, другие отнеси к Рейхенбергу, пусть подобьет каблуки подковками.

На газовом счетчике уже четырнадцать, запятая, пять, ноль.

Сахар положила?

Да, четыре куска.

Отрежь хлеба.

Марилли повернулась на другой бок. Из кровати выпала безглазая кукла Фанни.

Никак и барышня глаза продирает?

Оставь ребенка в покое.

Ну, можно теперь к колодцу?

Зеркало над раковиной затуманилось, когда Карл Коземунд поставил на решетку мисочку для бритья, изнутри покрытую толстым слоем накипи и наполненную горячей водой. Он протер его локтем и затем указательным пальцем вынул две бледно-желтые засохшие слезинки из уголков глаз. Лицо у него было недоброе, когда он его намыливал. Жена сейчас была спокойна.

«Идиот, идиот от рождения»,– думал он всякий раз, когда подсовывал язык под верхнюю губу и начинал скрести щеки той стороной бритвы, где медь уже просвечивала сквозь никель.

Глухой гул на улице – это полные бидоны, сгружаемые у магазина Мэгерлейн, звонкое дребезжанье – пустые. «Б-а-ах!» Это задний борт грузовика. Сегодня он опять вырвался из рук шофера, прежде чем тот успел накинуть крюк. Три раза крюк падал мимо. Шофер ругался: «О, чтоб тебе!..»

Карл Коземунд добрался до правого уха. Это было наиболее уязвимое место. Он натянул кожу и... как всегда, порезался. Жена уже стояла рядом со старой тряпкой в руках, чтобы не пачкать полотенца. Старая тряпка была спинкой от полосатой верхней рубашки. «Воротничок у нее был пристежной», – промелькнул обрывок воспоминания в мозгу Карла. До пояса он был обнажен и сейчас растопырил ноги, потому что штаны выказывали тенденцию соскользнуть. Смывая мыло, он дул выпяченными губами на струю, бежавшую из крана. Матчи уже подавала ему другую тряпку – обтереть бритву. Поплевав на узкую зазубренную полоску, оторванную от края газеты, господин Коземунд остановил кровь, текшую из пореза. На кухонном шкафчике лежали ключ от квартиры, целлулоидная обложка и в ней сезонный трамвайный билет, носовой платок в зеленую клетку и дешевая никелевая зажигалка. И еще карманная гребенка, которую Карл тщательно очистил над помойным ведром, прежде чем рассовать все по карманам.

– К черту!

Перед домом стояла темно-синяя машина торговца круглым лесом Диммера. На левом заднем крыле была вмятина, и сквозь ободравшийся лак просвечивала коричневая шпаклевка.

Быстро и решительно ступая кривыми, как у мексиканского ковбоя, ногами, шагала на крытый рынок доблестная фрау Кестл. Она была обута в высокие шнурованные башмаки, а так как ноги ее напоминали скобки, то с наружной стороны башмаки были сильно стоптаны. Сейчас из ее улиточьей прически выпала длинная шпилька. Но она этого не заметила, и кончик ее заплесневелой косы свесился на воротник дешевого грубошерстного пальто. Сегодня пришли накладные на двадцать вагонов помидоров. Ее серая клеенчатая сумка была уже выложена пергаментной бумагой – для бракованного товара. Из мастерской обойщика Гиммельрейха доносилось дробное постукивание: фрау Кестл прислушалась, наступила на круглый камешек, и нога у нее подвернулась. Сначала она испугалась, не подсмотрел ли кто-нибудь ее неловкость, потом вдруг смутилась, покраснела и захромала. У забора она остановилась и подождала, пока пройдет острая боль. Вот тебе и раз – опоздала к разгрузке!

Время подошло к десяти часам. Во дворе играл ребенок. Худенькая, всегда потная Гертруда Цирфус. Она играла одна. На выступе зарешеченного окошка погреба лежали семь каштановых листьев с семью маленькими камушками. Гертруда готовила ужин для семи гномов. И на добавку положила каждому еще по кусочку спички. Затем тихонько сказала: «Нынче жарю, завтра парю».

Рубашка, вывешенная для просушки из окна первого этажа, махнула рукавами по голове девочки. Из прачечной вырвались клубы пара. Фрау Блетш кипятила мужние спецовки. Остаток картофельного салата шлепнулся во двор из окна третьего этажа.

Дело рук вдовы Штоль, старой неряхи. Она хотела швырнуть салат через забор в садик, но плохо прицелилась. Теперь бледная девочка проговорила: «Белоснежка с розочкой! Как жениха – да ножичком!»

Мышь с глазами, как черные бусинки, высунула голову из норки, посмотрела сначала налево, потом направо, как при переходе улицы, пискнула какое-то предостережение и скрылась с быстротою молнии. Окна, выходящие во двор, были растворены. Будильник нудно рубил время на одинаковые куски. На терке терли картошку, тарахтела кофейная мельница. Перед кухонной дверью «Старых времен» лежала такса-ублюдок Иерихо и раскрывала пасть, ловя синюю муху, только что стартовавшую со шницеля на кухонном столе. Но Иерихо не удалось ее поймать, он был слишком ленив. Тогда его собачий взор обратился горе. Дело в том, что на четвертом этаже фрейлейн Сидония Душке открыла окно и совсем недурно запела: «О смуглый мой цыган» и, немного погодя: «Нет, то была не страсть!»

Гертруда уселась на истоптанную землю. Девочка уже несколько раз нажимала пальцем на камушек, торчавший из штукатурки, как на звонок. Но семь гномов все не шли ужинать. Капли пота, всегда выступавшие на висках Гертруды, стали совсем холодными. Из подворотни страшно дуло. Тут фрау Цирфус перегнулась через балконную решетку и крикнула:

– Встань сейчас же, говорят тебе!

Гертруда поднялась и своими маленькими ручками отряхнула сзади юбку от пыли. Ее мать прошла обратно в кухню, подлила еще немного воды в тесто для блинчиков и стала его взбалтывать. Рядом с миской лежала реклама торгового дома Гутман, которую она читала, продолжая взбалтывать тесто, и при этом шевелила губами. А Гертруда, обиженная, принялась убирать ужин гномов. Один из маленьких камушков она взяла в рот. Он был теплый и совершенно безвкусный.

Во дворе появился Балтазар Гиммельрейх. Шея его была укутана старым отцовским кашне, словно труба парового отопления, давшая течь. Он молча уселся рядом с Гертрудой, которая, впрочем, теперь стояла. Вилкой от солдатского складного прибора он рисовал таинственные треугольники на темной и мягкой, как хлеб, дворовой земле. Гертруда задумчиво наблюдала за ним. В рамке кухонной двери возникла трактирщица. Балтазар тут же вскочил и побежал к ней. Несколько месяцев назад он получил от нее в подарок кусочек колбасы, не доеденный каким-то посетителем.

Хозяйка и на этот раз сказала:

– А ну-ка, открой свой ротишко, посмотрю, что там делают зубки.

Балтазар обнажил розовые челюсти, и трактирщица потрогала указательным пальцем верхний клык, уже сильно шатавшийся. Но колбасы не дала. Мальчонка еще постоял возле нее, очень разочарованный, покуда не позабыл, зачем он здесь стоит.

В восторге шлепая босыми ногами, во двор выскочили из радостно приоткрывшейся двери его два брата, Мельхиор и Каспар. Они оба получили по горячей картофелине, которую перебрасывали из руки в руку. Каспар было откусил от нее, простонал «а-аа!», но, впрочем, горячего куска не выплюнул, а, раскрыв рот, стал двигать его языком из стороны в сторону, покуда, кашляя, не отправил в ужаснувшийся пищевод. Мельхиор глупо смеялся и ждал. Тут подоспел Балтазар, держа наготове свой солдатский прибор. Но братья ничего ему не дали, а Каспар еще отнял вилку. Младший братишка заревел в голос и с помощью слез принялся размазывать грязь, засевшую у него под ногтями, по всей физиономии. Затем он плюнул в спину величаво равнодушного брата и стал ступенька за ступенькой карабкаться на четвертый этаж в родительскую квартиру. Матушка Гиммельрейх услыхала его шаги и разломила пополам большую картофелину, чтобы она остыла для малыша. Лени, с ногою в железной шине, помогала матери чистить картошку. Эльфрида, старшая, отправилась на кладбищенскую лужайку за кормом для кролика. В престольный праздник предстояло заклание большого самца.

Иногда Леонарду удавалось, задержав дыхание, сосчитать до ста семидесяти, так он в этом деле понаторел. Сейчас ему опять понадобилось это с превеликим трудом добытое уменье: он целился в воробья. Его друг, Биви Леер, ушел с матерью в город, она обещала ему купить сандалии на деревянной подошве, и дал Лео на подержание свое пневматическое ружье и три пули. Две из них он уже выстрелил в воробья, который сидел на туберкулезной бузине и даже не повернул головы, когда Лео спустил курок. Мальчонка притащил табурет из темной кухни и поставил на балконе. Потом опустился на одно колено позади него и локтем уперся в сиденье. Настурции, неистово разросшиеся в ящиках, служили ему отличным укрытием. Третья пуля была уже в стволе, и на балконе царила бездыханная тишь, когда Леонард взял наконец на мушку грудку воробья.

Медленно сгибался его не слишком чистый палец, прижимая жестяной курок. Лицо Лео стало красным, как помидор, от задержанного дыханья, и тут воробей, без всяких видимых оснований, взял да и улетел. Никто никогда не узнает, почему он вдруг вздумал усесться ровно в тридцати сантиметрах от маленького железного дула на балконной решетке. Стрелок окаменел от напряжения. Он ясно чувствовал, как бьется о ребра его сердце. Ему не надо было ни на миллиметр менять положения: глупый воробей сидел прямо на линии прицела.

Он повернул головку и дважды незаинтересованно заглянул в темное отверстие, через которое дорога вела прямо в воробьиный рай.

Как так? – вслух произнес Лео.

На какую-то долю секунды ему подумалось, что он знает этого воробья. Но откуда? Где, собственно, они встречались. Однажды они уже перемигнулись? Но как это птица перемигивается с человеком? Господи, вот так штука! Теперь птица – фьюить! А ему позарез нужен мертвый воробей. Он водрузил бы его, как есть, с распростертыми крыльями, с головой, грозно вытянутой вперед, на свою старую полицейскую каску. Лео был опьянен самим собою. Почти так же бывало порой, когда он смотрел в зеркало и вдруг – естественно, конечно, и вполне понятно – смотрел из зеркала. Но ведь их тогда бывало трое? Обязательно был еще кто-то, который со стороны смотрел на того, в зеркале, а значит, и на него? Да, страшная ерунда проносилась у него в голове!

Иди-ка, ты уж такого наплел... – вслух сказал он, и тут бабушка наконец крикнула из кухни:

С кем это ты разговариваешь?

Леонард положил ствол пневматического ружья прямо на ящик с цветами, прицелился и попал в цинковую сидячую ванну, висевшую рядом с раскрытыми ставнями семейства Куглер. «Блямб!» издала она коротко и звучно, и, совсем как в театре марионеток, в окне мгновенно показалась голова незначительной фрау Куглер. Она торопливо выглянула, словно восклицая: «Как, вы еще здесь?», и тут же исчезла, заодно со своими выпачканными мукой руками– она как раз замесила тесто на широкую лапшу, какую делали все в доме.

Но Лео вошел к бабушке и спросил без всякого ханжества, от чистого сердца:

– Ну как, ба, пора уже за пивом?

Старуха кивнула и стала искать кошелек, а мальчик обнаружил его за оттоманкой, у стены. В таких обстоятельствах нетрудно было бы стащить у полуслепой старухи десятипфенниговую монетку, но сегодня он этого не сделал, не то немедленно пропала бы доброта, которая его сейчас согревала. Он был в каком-то тумане чувств, когда шел по улице с закрытой цинковой кружкой в руках. На велосипедной дорожке он подцепил босой ногой камешек и сбросил его в водосток. Когда камешек звякнул, ему пришло на ум домашнее задание. В школе сегодня занятий не было, но они должны были писать сочинение: «Чем я могу быть полезен ближним?»

Леонард напишет, как он помогал бабушке на кухне, в погребе, как вытирал посуду и безотказно ходил для нее за пивом.

Трактир «Старые времена» не принадлежал к домовладению Мондштрассе, 46, а находился по соседству. Однако его кухонная дверь выходила в тот же двор, и пустые бочки с разрешения страхового общества (правда, время от времени отменявшегося) складывались в подворотне дома 46, покуда за ними не приезжали с пивоваренного завода, что имело место по вторникам и четвергам. В большинстве это были небольшие бочонки, потому что лучшие времена «Старых времен» уже остались позади. Когда за ними приезжала машина, все дети высыпали во двор. В бочках иногда что-то постукивало. Это была мелкая галька, от нее исходили легкие, звонкие звуки, когда бочки катили к машине. И оба рабочих с пивного завода грозно поглядывали на выстроившихся шпалерами невинных младенцев с Мондштрассе.

Когда появлялась пышнобедрая хозяйка в новом белом переднике и задумчиво почесывала головной шпилькой в волосах, один из них смотрел на нее затуманившимся, но тем не менее вполне деловитым взором. Марилли с удивлением прислушивалась к несколько хриплому разговору этих двоих. И как раз когда она протаскивала между своих уже не молочных зубов бархотку от позолоченного амулета, рабочий сказал:

Эй, приходи-ка вниз, к подъемнику.

Ишь ты, мой-то ведь дома.

Чтоб ему!

Ты много не воображай.

Ну, а в четверг придешь?

Все может статься.

И еще Марилли видела, как шофер положил свою огромную ручищу на спину хозяйки, а она и не подумала отстраниться. И в голове Марилли пронеслось: «Как только могут эти взрослые городить такую чепуху? Фу-у!»

Сегодня на Марилли было платьице без рукавов, и она понюхала свою нагретую солнцем кожу на левом плече. Затем язычком посадила маленькое влажное пятнышко и тихонько его укусила. Ей это почему-то нравилось. Впереди, на углу, она заметила толстушку Эми, дочку управляющего. Эми играла мячом величиной с голову ребенка и сказала Марилли:

Смотри, я становлюсь на колени, встаю и три раза ловлю мяч одной рукой.

Она так и сделала. Марилли ответила:

А я еще могу бросить его назад через голову и поймать.

Эми немедленно отреагировала на ее слова и вручила мяч Марилли, которая тотчас же проделала этот фокус собственного изобретения. Но, разумеется, он ей не удался. Тогда она сказала:

Твой мяч просто ком глины, он неверно прыгает, мяч Гертруды Цирфус и стоил-то куда дороже.

Эми, которой предстояло сделаться учительницей, отправилась к своей матери и, плаксиво растягивая рот, все ей рассказала.

Через три дома пятеро ребятишек водили хоровод. Их тоненьким голосам надо было перелететь через кучку тараторивших женщин, ящик с песком и три каштановых дерева, прежде чем донестись до Марилли.

«Там на озере вдали»,– пели девочки. К ним пошла Марилли Коземунд. При ходьбе она слегка раскачивалась, и солнце досадливо отскакивало от ее красных, словно лакированных волос. Чиновник топографического управления Рупп увидел девочку, заметил, как она ступает сначала на пальцы, а затем миллиметра два скользит вдогонку каблуком. И тут же ему на память пришла так называемая «Рю де Галопп», как он и его товарищи промеж себя называли крайне подозрительную улицу в центре города, и, хихикая, пробормотал себе под нос: «Ну, эта со временем побьет все рекорды в любви».

А время уже подошло к полудню. Трамвайщик Кестл, господин Гиммельрейх, чернорабочий Макс Бруннер, господа Блетш, Леер, Герлих и управляющий Штейн приходили домой обедать. Господин Штейн неизменно являлся первым, тютелька в тютельку семь минут первого. Он приезжал на высоком туристском велосипеде с тормозом на ободе колеса и слезал через удлиненную заднюю ось, так называемую «дедовскую подножку». Бравый Карли уже дожидался у дверей, брал под уздцы отцовского педального коня и почтительно тащил его по одиннадцати ступеням до квартиры. Правой рукой ему приходилось держать его за педаль, а левой за руль. Потому что Карли был еще очень мал. Управляющий Штейн шел впереди, не сняв блестящих зажимов с брюк. Каждого встречного он приветствовал учтиво, но важно. Только такие особы, как дворничиха да еще, пожалуй, госпожа Гиммельрейх, частенько бесстыдно подслушивавшая под дверями, могли разобрать едва слышное предобеденное бормотанье в квартире Штейнов. Семейство молилось стоя. Никому никогда не удалось разведать, что едят Штейны. Если другие дети спрашивали Карли или Эми: «Что у вас сегодня было на обед?» – то им отвечали: «У нас? Дырка от бублика и краюшка хлеба в придачу».

Пользоваться этой исчерпывающей формулой их надоумила мамаша.

Зато из-под двери трамвайщика Кестла несло омерзительнейшим жиром. Фрау Кестл смешивала его по собственному, ей одной известному рецепту. Даже трубочки по субботам она пекла на таком же жире. Потому-то никто из ребятишек и не попрошайничал, когда Наци – так все звали маленького Игнациуса, – радостный, с источающей прогорклый аромат трубочкой в руках, появлялся в субботний вечер среди своих друзей. Трамвайщик не молился за едой, а расстегивал пряжку штанов. Жена клала ему в глубокую тарелку весь фунт говядины, которая даже самым энергичным попыткам разрезать ее ножом противилась не хуже куска автопокрышки. Господин Кестл всегда отделял кусочек жене, она же неизменно говорила:

Эх, да так тебе ничего не останется.

А муж отвечал:

Ешь, ешь, Веви, мне много не надо.

Фрау Кестл всего не съедала, а ставила тарелку позади себя на печку и вечером из оставшихся кусочков приготовляла тирольское рагу. Господин Кестл относился к этому одобрительно. Наци тоже получал за обедом два-три ломтика мяса, сверху капусту, а еще сверху картофель. Он перемешивал все это ложкой и быстро заглатывал вместе с большим куском хлеба. Сам трамвайщик ел по определенной системе. Аккуратно разрезал мясо на квадратики и лучший кусок откладывал напоследок.

Тогда кажется, что ешь одно хорошее, – говорил он. рыгал, застегивал штаны и снова шесть часов подряд ездил по второй линии.

Обойщик Гиммельрейх, со своими зеленоватыми, щетинистыми бакенбардами, полными пыли от морской травы, в синем фартуке, шел на трубный зов супруги:

Обедать!

Фрау Гиммельрейх, жене обойщика, приходилось готовить на семь человек, а это уже само по себе нечто. Всякий раз она нарезала двухфунтовую буханку хлеба и раздавала ломти своему семейству быстро, как сдают карты. Если кто-нибудь из детей робко отпускал замечание насчет качества хронического картофельного супа, она говорила:

Подождите, покуда своя ложка будет!

На это никто ничего не умел возразить. За обедом они пили сок китайского чайного гриба. То есть простую водопроводную воду, налитую в большую банку, где буйно разрасталась студенистая губка. Напиток отдавал предварительным заключением и зубной пастой. Губка росла быстро. В то время многие обзавелись китайским грибом. После обеда хозяин возвращался к подержанной мягкой мебели и клопам.

Чиновник Леер приезжал на трамвае. Он всегда был хорошо настроен и благоприличен. Его аккуратненькая жена забирала у него мягкую шляпу еще на лестнице и ставила на стол уже разложенную по тарелкам пищу. Биви болтал под столом ногами в новых деревянных сандалиях и на вопрос отца, нравятся ли они ему, отвечал утвердительно. Проглотив последний кусок, господин Леер брал приготовленную для него зубочистку и, прикрывая рот рукою, ковырял между двух шатающихся штифтовых зубов. Каждые пять месяцев он менял их – а они снова выскакивали. Иногда, если он с силой втягивал воздух в промежуток между ними, зубы попахивали прелым торфом. Поцеловав жену, он уходил, а Биви учтиво подавал папе ручку.

И тем не менее сегодня в два часа Биви выбил глаз другому ребенку.

Биви, Мельхиор и Каспар Гиммельрейхи и, уж конечно, Рупп меньшой и Лео сговорились после обеда поиграть в футбол. Лео изображал вратаря Заморру. Потом к ним присоединился еще и Наци Кестл. Но они били только в одни ворота, потому что шести игроков, вообще говоря, маловато. Воротами служила водоразборная колонка на углу и футляр с цитрой Наци Кестла. Наци должен был отправиться на урок музыки к старику учителю Губеру, но сначала ему необходимо было поиграть в футбол. Мяч был похож на колбасину. Ответственность за это несли мальцы Гиммельрейхи. Они смастерили ее из остатков кожаного автомобильного сиденья, орудуя кривой обойной иглой своего папаши. Но камера в ней все-таки была. Лео, как он ни вытягивался, не мог парировать одиннадцатиметровый штрафной удар и упал, в кровь разбив себе колено. Кожаная же колбаса эффектно исчезла в открытом окне первого этажа. Лео встал у стены и, сцепив обе руки на уровне пупка, предложил их Руппу меньшому в качестве ступеньки. Левой, правой, левой – так карабкался юный спортсмен по рукам, плечу и голове своего вратаря. Когда он поставил вторую ногу на макушку Лео, голова подозрительно закачалась, спинные позвонки были ведь еще неокрепшие. И верхолаз-доброволец исчез в четырехугольной неизвестности до ужаса чужого окна чьей-то спальни.

Прежде всего оттуда вылетели шесть штук яблок. Только два из них упали на мостовую – так быстро сориентировались милые крошки. Прекрасные боскопские яблоки без малейшего пятнышка служили единственным украшением шкафа, как, впрочем, и у старшего дворника. Вслед за ними появился мяч, а уже за ним Рупп меньшой, которому, несомненно, предстояло искупление за кражу яблок. «Плюх» – раздался звук, и он, обеими ногами соскочив на мостовую, ощутил удар всем телом, вплоть до шейного позвонка, где стало горячо-горячо, и крикнул: «Гоп!»

Тут все шестеро пустились наутек, так что штаны у них раздувались сзади, и скрылись в подворотне «Старых времен». Цитра Наци Кестла, когда он спасался бегством, стукнулась о водоразборный кран, и струны зазвенели.

Когда яблоки были съедены в подворотне (Лео, конечно, попалось червивое), мальчики не сразу сообразили, что делать дальше. Каспар снес кожаного ублюдка наверх и тут же вернулся обратно. Затем Наци, задрав голову и глядя на балкон родительской квартиры, крикнул: «Мама, брось-ка мне вниз кусочек хлеба».

Мама, правда, вышла на эту церковную кафедру, но хлеба у нее в руках не было. Наци к этому уже привык. Да он, собственно, и не ждал удовлетворения своей просьбы.

Наконец Биви Леер отстегнул кожаный футлярчик для ключей, сильно смахивавший на кошелек и висевший на тоненькой часовой цепочке, прицепленной к лямке штанов. Мельхиор сгонял к отцу в мастерскую и принес длинный шнур. К нему привязали фальшивый кошелек и положили его на середину тротуара. Таким образом, шнур, на конце которого болтался кошелек, бежал наискосок в подворотню и за бочки, где притаились шесть невинных созданий. Леска же была так основательно присыпана песком и грязью, что и не разглядеть. И змеилась она прямо в руки Лео.

Первым появился человек из соседнего дома. Его звали Штубенраух или что-то в этом роде. С ним здоровались небрежно. Тем не менее он сразу заметил кошелек, слегка вздрогнул и тут же обнаружил замаскированный шнур. Его взгляд скользнул по нему дальше и уперся в мальчуганов за бочками. Они сидели, затаив дыхание. Тогда этот человек рассмеялся, дошел до угла и, верно, простоял там с минуту. Он ждал, не покажется ли кто-нибудь подурее его или, скажем, кто-нибудь погруженный в задумчивость. Он, Штубенраух – кажется, так его звали, – знал этот фокус еще с детских лет.

Затем появился некто в дым сумасшедший. Он беззвучно лопотал что-то себе под нос. Наверно, считал на ходу, как это делают некоторые люди, еще не знающие, что такой счет никогда не кончается. Увидев кошелек, он было поднял ногу, чтобы переступить через него, как через лужу, но счел нужным предварительно сказать вполголоса:

Да, да, так я поступлю, только так, а не иначе!

И на том успокоился. Шестеро за бочками подталкивали друг друга локтями, а Биви прошептал «фью-юю!» и покрутил указательным пальцем перед своим не слишком-то высоким лбом.

Немного погодя – впрочем, у Лео за это время успели затечь ноги – мимо прошел Карг, тот самый, у которого Луиджи Вивиани оставлял почти все свои деньги. Ну, этот, конечно, сразу же заприметил находку. С самого детства он ходил, опустив голову долу. Родители с юных лет рекомендовали ему на ходу внимательно смотреть себе под ноги, потому что на улице валяются деньги. И, правда, к двенадцати годам он уже успел принести домой больше тысячи английских булавок и брючных пуговиц, два собачьих жетона, множество перочинных ножей и целых три портмоне с общей суммой наличности в двадцать одну марку. Господин Карг, как бы ничего не заметив, прошел мимо кошелька, немножко посвистел, скучающим взором окинул верхние этажи домов и вернулся. Затем он высморкался, громко и безрезультатно, уронил носовой платок и с невообразимой быстротой за ним нагнулся. Ему удалось коснуться кошелька ладонью, но сжать пальцы он уже не успел: Лео потянул леску. Кожаная рыбка, точно редкостная форель, юркнула в домовый туннель. Господин Карг не на шутку испугался. Так испугался, что едва не упал на колени. Тут он услышал смех мальчуганов, круто принял вертикальное положение и торопливо присоединился к их веселью, в свою очередь рассмеявшись. Глупо, беспричинно и бестолково. «Эх, старый простофиля»,– думал он, ускоряя шаг, и был прав по отношению к себе.