Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Не беда, это обязательно при конфирмации.

Благодарю покорно!

Фирма Вертеле получила заказ – заменить в подвале старой королевской резиденции давно разъеденную сыростью проводку. Накануне хозяин все осмотрел вместе с господином Шалерером и все с ним обсудил.

В восемь утра Лео выкатил ручную тележку, погрузил на нее медные трубки Бергмена, четыре мотка изоляционной ленты, полмешка гипса, три сумки с инструментами, а также две стремянки и отправился в резиденцию. Ганс с экскурсионным велосипедом и младший монтер, необыкновенно ловко вдыхавший лесной озон из внутреннего кармана своей куртки – он туда засунул ингалятор, – уже дожидались его у мрачного портала возле полинялых львов.

Они разгрузили тележку, и старик смотритель пошел с ними в некогда королевский погреб, где пахло сыростью и историей. Все трое сначала сорвали износившуюся проводку. Затем Лео должен был длинным долотом пробить отверстие в стене. А стена была толщиной по меньшей мере с метр.

К обеду он с этим покончил и съел десятипфенниговый томатный сырок, последнее время очень ему полюбившийся. Младший монтер ингалировался, а Ганс жадно выковыривал алюминиевой ложкой жирный картофельный салат из банки. При этом он рассказывал, что его любви к Эмме мешает соперник. Продавец носков, последнее время работающий рядом с кондитерским магазином его невесты, владелец мотоцикла с баком вместимостью сто кубических сантиметров. Съев свой салат, Ганс поведал Лео, какую штуку он собирается устроить этому типу. Да, Ганс был малый не промах, что и говорить! Лео уже сейчас жалел ничего не подозревающего соперника. Ганс еще изо всей силы стукнул своего нокаутированного невидимого врага по купеческому носу и сказал:

Ну что, голубок, сыт теперь?

После обеда Лео заделал пролом. Но в старинном погребе имелось множество переходов и разгороженных помещений. Два или три принадлежали придворной аптеке. В одном из них младший монтер, отправившийся с карманным фонариком на разведку, обнаружил полки, уставленные пропыленными бутылками и флакончиками. Он немедленно привел Ганса, чтобы тот высказал свое мнение– не вино ли это. Ганс сказал:

Это вино, чтоб я так жил.

Тогда господин Шалерер сбегал за старым смотрителем и объявил, что ему необходимо вести провода через это помещение.

К сожалению, именно здесь проходит цепь тока.

И старик принес ключ, в получении которого Ганс должен был расписаться.

Только бутылок не трогайте, – сказал старик, – я за них в ответе.

О бочонке он словом не обмолвился.

Младший монтер отвинтил несколько гаек и обнаружил оконце, выходившее в тихий двор и запертое только на засов. Он украдкой этот засов отодвинул и... на сегодня закончил работу. Ганс давно уже все понял, опять затрясся от сдерживаемого смеха и немедленно сообщил Лео о своих планах.

Через час, в течение которого они обсудили все до последней мелочи, а господин Шалерер успел сбегать в близлежащую рабочую столовку и принести оттуда восемь пустых бутылок из-под пива, вся троица отправилась во двор. Стояла тишина, и только окна осиротелого парадного зала остекленело глядели на двор и на этих троих.

Господин Шалерер обмотал грудь Лео толстенной проволокой, затем они спустили его через оконце в темный погреб. У Лео была с собой пустая банка из-под Гансова картофельного салата, он должен был нацедить в нее жидкость из старого бочонка и даже продегустировать ее, чтобы узнать, что это такое. А восемь пивных бутылок наполнить самым лучшим вином. Краны бочек, по мнению господина Шалерера, ему следовало слегка стукнуть снизу, чтобы легче отворачивались.

Живо очутившись в погребе, Лео направил лунно-бледную молнию карманного фонаря на первую бочку – на ней было что-то написано мелом. Деревянная затычка приклеилась, но он по ней стукнул, и она сравнительно легко отвернулась. В живот монтерского ученика закрался щекочущий страх. Из крана в банку хлынула густая красная кровь. Лео попробовал. Сладок и клеек был этот сок, от него набегала слюна. Наверно, надо глотнуть побольше. Да он еще, оказывается, и теплый! Ох, хорошо! Первый сорт! Разогнувшись, вор натолкнулся на полку с бутылками. Таинственный звон прошел под сводами. За окном прошипели:

Идиот!

Мальчик затаил дыхание. Надолго, он ведь был здорово натренирован. Нет, никто не идет. Потом сделал еще один спасительный глоток. Бог ты мой, из бочонка лилось счастье. Лео тихонько рассмеялся. Две черные головы показались в окне:

Что там, старик? – взволнованно прохрипел Ганс.

Лео рассмеялся и отпил еще. Затем громко, боли в животе как не бывало, и радостная отвага осенила его, проговорил:

Ваше здоровье!

Ох, да он уже готов!

Двое в пустынном дворе зашептались. Лео внезапно вспомнил о своем задании и скомандовал в сумрачный четырехугольник:

Давай бутылки!

Рабочая сумка младшего монтера с порожними бутылками тотчас же вплыла на проволоке.

– Порядок, – сказал Лео и, не открывая сумки, вынул верхнюю бутылку. Приложился еще разок. Внезапно ему вспомнился зеленый бант на цитре Наци Кестля. На ней ведь еще золотыми буквами было выведено: «Женщины, песни, вино – все ими в жизни полно, кто не поет и не пьет, жизни не ведает тот».

Итак, женщину он, Лео, еще никогда не любил. Но любить вино он хотел. Это же прелесть что такое захмелеть! Он любит, конечно же, любит вино, доброе, веселящее, хмельное вино. Лео хихикнул. А песню? Да, да, песню. Значит, то и другое. Песню он тоже хочет любить. Что ж, прикажете ему так ничего и «не ведать»? Того гляди, на всю жизнь! Нет, этот номер не пройдет!

Доктор Гудден добрый был, – донеслось громкое пение до двоих во дворе.

Господина Шалерера едва не хватил удар. Ганс в ужасе воскликнул:

Удирать надо!

Но младший монтер, хоть и чувствовал уже приступ своего бронхиального катара, сумел сохранить благоразумие.

Живей, живей,– прошептал он, приступ у него только начинался, а ингалятор был почти пуст.

Он круто повернул Ганса, обвязал ему грудь остатком изоляционной проволоки и подтолкнул к окошку. И еще дал ему пинка. Но Ганс и не думал сопротивляться. Он скользнул по мокрой стене и быстро очутился внизу. Поющего Лео он, несмотря на полный мрак, ударил по животу. Лео выронил все еще пустую бутылку из-под пива. Она разбилась. Пение Лео смолкло. Грудь его по-прежнему была обмотана проволокой. Ганс взялся за нее, бросил конец наверх Шалереру и подтащил Лео к окну, проволоку тотчас же потянули. Лео был «выдан на-гора».

Порядок? – задрав голову, прошептал Ганс.

Порядок, – послышалось сверху.

Несмотря на крайне напряженное положение, Ганс открыл кран. В слабом свете фонарика он, испуганно озираясь и вслушиваясь, все же наполнил пять пивных бутылок и банку. Но тут его отвага исчерпалась. Единым духом он осушил банку и засунул ее под рубашку. Потом забросил конец своей проволоки наверх, и господин Шалерер, совершенно трезвый, быстро и ловко вытащил его наверх. Лео сидел на земле и мысленно пел песню короля Людовика, на деле же открывал и закрывал рот, из которого не вырывалось ни единого звука. Немая песня рыбы – говорили обитатели Мондштрассе, когда кто-нибудь пел, не издавая звуков. Затем Лео начал смеяться, неслышно, но так, что слезы катились у него из глаз. У младшего монтера был злобный вид. Ганс уже чувствовал под ногами твердую почву.

Они подхватили под руки пьяного Лео, пустились наутек и только в придворном саду перевели дыхание. Теперь уж и Ганс был навеселе. Он дал господину Шелереру две бутылки вина из сумки и поинтересовался:

Идиоту еще давать или нет?

За Шалерера нахально ответил Лео:

Гони, гони! – и бутылка очутилась у него в руках.

Ты все хорошенько запер? – спросил младший монтер. Ганс ответил утвердительно.

Все трое выпили. Лео крякнул вдобавок.

К десяти часам они были пьяны вдребезги и, что-то бормоча себе под нос, разошлись. Лео брел, как тряпичник Уикер, свесив руки, которые едва не волочились по земле. Он шатался из стороны в сторону, прохожие останавливались, одни смеясь, другие сердито:

Сопляк несчастный!

Вот она, нынешняя молодежь!

Хорошие фруктики у нас подрастают.

Но находились и такие, что говорили:

Да оставьте вы его в покое.

Около полуночи Лео добрался до дому и упал у дверей. У него шла кровь из носу. С помощью проволочного крючка – своего ключа у него еще не было – ему удалось наконец открыть парадную дверь. То же самое он проделал и наверху. Бабушка уже спала. Лео вырвало в клозете, на коленях. И заодно он изверг из себя веселье, силу и мужество. Лео заплакал. Так он и уснул.

Старуха, нашедшая его поутру, принесла деревянный половник для расправы. Когда мальчик очнулся и, все еще стоя на коленях, пробормотал: «Я порченой колбасы наелся», она перестала его бить. Но десять дней с ним не разговаривала и не покупала искусственного меда, когда запас его кончился.

В этот день Лео пришел на работу с двухчасовым опозданием. Умладшего монтера Шалерера лицо было как заплесневелый линолеум. По краснорожему Гансу ничего нельзя было заметить. Своим непомерно большим ртом он презрительно произнес:

– Ну, ты не боец! Рохля и тряпка, вот кто ты!

Разбитую пивную бутылку старый смотритель обнаружил с самого утра, но младший монтер ограничился тем, что сказал со своей верхотуры:

– Выпала у меня из рук за обедом. Опять наказал

себя на десять пфеннигов.

Старик поверил, потому что никаких других следов преступления не было.

Через два дня Ганс явился с дырой вместо переднего зуба и свернутым на сторону подбородком; он с трудом цедил слова. Это продавец носков его так отделал. Ни один из коварных замыслов Ганса не удался. Эммы он тоже лишился. В тот же самый вечер она написала ему письмо: «...настоящим порываю наши отношения. Твоя Эмма». «Твоя» было перечеркнуто тремя чертами. Видно, Ганс тоже был рохля и тряпка.

Когда Леонарду Кни стукнуло шестнадцать лет, он впервые, если не считать рабочих штанов, надел длинные брюки. Он позволил себе даже роскошь – костюм с двубортным жилетом, конечно, на выплату, по своей старой системе. Только теперь он еженедельно платил четыре марки, получал-то он уже девять. Четыре шли бабушке.

Молодежь из дома № 46 понесла тяжелую утрату. Выехало все семейство Гиммельрейхов. Никому бы и в голову не пришло, что фрау Гиммельрейх однажды получит наследство. А между тем она унаследовала особнячок в Аллахе, незаложенный и даже с ванной. Сестра ее матери была настолько любезна, что завещала ей этот дом. Отъезд Гиммельрейхов долго бередил душу Лео. Правда, они всем сердечно пожимали руки, а на злополучный глаз Балтазара даже навернулись слезы, если Лео не ошибся. Но затем как просто они ушли! Мысли их были уже далеко, когда подъехал фургон для мебели. Они все забрали с собой, думал Лео, даже кроличий сарайчик и самодельный футбольный мяч, а кусок жизни, прожитой на Мондштрассе, бросили, и все. Даже не забыли. Просто оставили за ненадобностью.

Теперь начнется новая жизнь, – еще успел сказать обойщик, словно жизнь была старым платьем, которое можно сбросить, когда появится лучшее.

Да, никогда бы Лео не подумал, что Гиммельрейхи так легко съедут, даже глазом не моргнут. Хоть бы поплакали, прощаясь! Так нет же, они смеялись.

Типичные голодранцы, – заметил господин Рупп и на этот раз, возможно, был почти что прав.

На место Гиммельрейхов въехали новые жильцы – молодая чета с маленьким ребенком, который кричал дни и ночи. У него прорезывались зубки.

В один прекрасный день Биви, Рупп меньшой, Наци Кестл и Лео впервые отправились на танцы. В Выставочном парке открылся маленький темноватый павильон. Под названием «Маскотта». На Биви был темный двубортный костюм в почти белую полоску. Брючник Мюнх сшил его в меру своих способностей. В левой руке он держал лайковые перчатки на шерстяной подкладке, в правой – шляпу с крохотным щеглиным перышком, заткнутым за ленту. На голову он ее не надел, чтобы не испортить тщательно сделанной завивки. У Руппа было уже два «взрослых» костюма. Сегодня он надел тот, что поновее, в елочку. Ботинки на нем были желтые. Уцененная пара из универсального магазина Гутмана. Наци Кестл был похож на спортсмена. Серые фланелевые брюки, куртка с кожаными пуговицами и разрезом сзади. Из нагрудного кармана выглядывал платочек, на котором был изображен футболист. Он как раз бил по мячу. Наци был свежевыбрит.

Само великолепие был новый костюм Лео. Но Лео, привравший пятнадцать марок, когда его спросили о цене, прекрасно знал, чего он стоил. Руки Лео на ходу держал неподвижно, потому что материя отчаянно мялась. Во внутреннем кармане его двубортного пиджака лежали три визитные карточки. Фрейлейн Хегеле из любезности напечатала их на старой машинке. На карточках стояло: «Леонард Кни, электротехник. В настоящее время в Мюнхене».

Так и было написано: «в настоящее время». Но Лео еще ни разу в жизни не уезжал из Мюнхена. Да вовсе и не хотел уезжать с Мондштрассе.

«Маскотта» помещалась в деревянном строении. Круглом, вроде цирка. И внутри похожем на манеж. Двадцать лож и посередине круг – танцевальная площадка. Дальше стояли уже обыкновенные столики и складные садовые стулья. Рядом с «Маскоттой» находился буфет ля строительных рабочих. Он был открыт до двенадцати ночи. В перерывах между танцами древняя старуха продавала там бутерброды из домашнего хлеба с зельцем. Двадцать пфеннигов порция. Для голодных танцоров и их девушек. Так как у старухи была астма и, нарезая хлеб, она громко сопела, то ее прозвали Циркульная Пила.

Вход в «Маскотту» был свободный. Но за вешалку надо было платить тридцать пфеннигов. Поэтому все приходили без пальто и головных уборов. Только новички вроде Биви брали с собой шляпу. В «Маскотте» установился обычай давать кельнеру вперед тридцать пфеннигов на чай. Иначе он во время танцев уносил со стола напитки. Он ведь был человек семейный. Арендатор «Маскотты», со своей стороны, по субботам перекрывал воду в умывальниках. Не то дотанцевавшиеся до седьмого пота молодые люди не пили бы ничего, кроме воды. Из горсти. А своя рубашка ближе к телу. И без того десятки болельщиков стояли в проходах, беседуя скучливо и возвышенно. Стояли с восьми вечера до двух ночи в отглаженных костюмах, хотя и не танцевали. У них не было денег. А молоды они были.

На помосте, где шипели два прожектора, сидели оркестранты. Четыре человека, все с жидкими черными бороденками. Всем четверым было дано преимущественное право выбирать себе воскресных невест из танцующих девушек. Больше всего в этом преуспевал маленький трубач, он был красивее других, иногда, в особо хорошем настроении, он присаживался на корточки и дул на ножки танцующих вблизи от оркестра девиц. Вот что он себе позволял! Оба прожектора обслуживал какой-то иностранец в рубахе с короткими рукавами, хорват, кажется, а может, и нет, он промышлял еще и тем, что на близлежащем теннисном корте подавал мячи богатым людям, когда они били мимо, а также поднимал опрокинутые кегли на кегельбане. Во время английского вальса «Рамона» и танго «Болеро» он направлял ослепительно сияющие лампы на шар из сотен мелких зеркальных стеклышек, который крутился на постаменте посреди танцевальной площадки.

Этот сверкающий глобус в свою очередь отбрасывал свет на танцующих, и они выглядели так, словно на них льется дождь серебряных талеров. Больших новых пятимарковых монет, какие здешние кельнеры редко получали для размена.

В «Маскотте» было не принято аплодировать после сыгранного танца или набухшей тоскою гавайской мелодии, когда маленький трубач засовывал специальную воронку в жерло своей трубы. Это осквернило бы торжественную тишину. Под эти мелодии танцевали с видом умирающих.

Со скрипки, на которой пиликал долговязый и весь ровный, как жердь, музыкант, на пол, казалось, капало растопившееся дерево, так велики были тоска и горечь. Глаза танцоров, словно пребывающих в состоянии невесомости, таинственно блестели, черные как антрацит. «И там на Таити, вдали от событий». Юные девушки из предместья, пахнущие дешевым мылом, были счастливы и полны готовности. Они ведь еще не знали, что три месяца спустя будут в отчаянии пить горячее вино, делать себе ножные ванны и прыгать со стола, надеясь освободиться от последствий ночных перерывов между танцами.

Повсюду разливалась щемящая тоска мелодии. Даже старуха в белом переднике, со связкой ключей в руках, получавшая жалкий профит от неизбежного круговорота жизни, прислушивалась из своего угла, и рот ее, обычно острый, весь в равномерных складках и похожий на кончик сырокопченой колбасы, выражал полное отречение.

Жаркое, неприкрашенное вожделение гнездилось в уголках глаз рано истаскавшихся парней с волосами цвета оливкового масла, когда их пальцы шарили по гладким позвонкам девушек. Субботние возлюбленные тихонько напевали им в уши и быстро целовали их кончиком языка. Все парни имели вид грубовато победоносный и мужественный, не будучи победителями и не имея шансов ими сделаться. Они ходили, как Джонни Вейсмюллер, Гарри Купер и Ганс Альберс, враскачку, напевая «Дорога, дорога!» и «Бэби, о бэби». На деле же были мягки и беззащитны, как улитка без домика, нагие и повернутые к жизни наиболее уязвимой стороной. Таких пальцем тронуть – и они погибают.

А за другими столиками сидели юнцы, и глаза их, полные тоски по дальним странам, уже покрыл глазурью отказ от жизни. Тем не менее эти юнцы с бессмысленным упорством ждали, что сейчас вот весь в сером войдет в дверь англичанин, давно ищущий себе компаньона для путешествия на Борнео, Суматру, Яву, Большие или Малые Зондские острова. Он направится к их столику и скажет: «Ага, вот ты где! Слушай, не постережешь ли ты мое ружье во время охоты на слонов и не выпьешь ли со мною соду-виски в белом бунгало, если вечером меня охватит тоска по прохладе моего замка в Шотландии? Или, может быть, в Сурабайе, когда с полдюжины beach combers[7] в баре «Драгоценности царя Соломона» нападут на меня, ты с двумя сине-стальными кольтами в руках раздвинешь занавес из жемчужных нитей, крича: «Прочь от него, проклятые душегубы!» Если ты согласен на это и еще на множество захватывающих приключений, поедем со мной, old fellow[8]! Оставь недопитым твой дурацкий клубничный напиток, нам надо успеть съездить в Гамбург, к Штейнбруку, заказать тебе костюм для тропиков. Оружие тебе тоже понадобится. «Смит и Вессон», например, и еще плоский браунинг, который будет неприметно лежать в кармане твоего белого смокинга».

Да, такого вот обожженного тропическим солнцем, изможденного лихорадкой джентльмена дожидались эти юные slowfoxtramps[9], сидя на шатких садовых стульчиках в «Маскотте».

На худой конец это могла быть и мисс. Не обязательно ведь с ходу на ней жениться.

Такой даме в тропическом наряде, одинокой и пресыщенной клубами и раутами, конечно же, нужен шофер для ее ролс-ройса, а иногда еще немного утешения в чрезмерной мировой скорби.

– Осторожней, Вилли, ты просто сумасшедший, опрокинул мой лимонад! Живо отлей половину своего, не то кельнер, черт эдакий, уберет бокалы.

С этими «искателями приключений» сегодня впервые свели знакомство четверо пареньков с Мондштрассе. Они уселись в одной из лож, на потертых плюшевых скамейках. Что уже само по себе служило доказательством их неопытности. Выбраться для танцев из такого купе было нелегкое дело. Начнешь вылезать, когда скрипач берется за скрипку и другие танцоры уже выходят на середину, а все девицы давно разобраны.

Биви просматривал карту напитков. Господи, что ж это может быть? «Джиндшер Эль» или совсем внизу «Чипс». Последний стоит дешево, но что он такое и как это выговаривается? Рупп меньшой не очень-то доверял себе. Он сказал:

Пиво – вот самое простое и дельное.

Да, но пиво это не интересно,– заметил Биви, самый богатый.

Кончилось тем, что Биви заранее открыл кредит трем своим приятелям и они сообща заказали бутылку сладкого вина. Старухи пьют такое вино из узеньких бокальчиков, которые все время норовят опрокинуться. Они немедленно заплатили кельнеру и дали еще шестьдесят пфеннигов на чай. Кельнер угодливо осведомился:

Не подать ли шесть бокалов, наверно, придут еще и дамы?

Биви, не растерявшись, ответил:

Попозже.

Но кельнер даже не улыбнулся.

Первым незнакомую девушку пригласил на танец Биви.

Холодно надменный, он поднялся, направил свои стопы к девице в платье, на котором изобильно цвел шиповник, и сказал:

С вашего разрешения...

Дикая розочка тут же поднялась, и... казалось, ей конца не будет. Биви доходил только до ключицы этой вертикальной гирлянды. И все-таки храбро обхватил пониже талии свою партнершу. В левой руке она зажала аккуратно сложенный и успевший увлажниться платочек. Танцуя, Биви отсчитывал такты, почти неприметно. Жердина бросала тоскливые взгляды на буфет с холодными закусками. Биви ни слова не говорил. Лео, Наци и Рупп меньшой с нескрываемым почтением следили за ним взглядом. Когда Биви вернулся, он едва не упал, так как зацепился за кокосовую дорожку в проходе, все трое в один голос воскликнули:

Ну как?

Биви, глазом не моргнув, ответил:

Гладкая девица, очень даже гладкая.

Рупп меньшой коварно заметил:

Малость великовата.

Но Наци ободрил отважного Биви неопровержимым изречением своего отца:

– Больше все же не меньше.

– Часто ты наступал ей на ноги? – поинтересовался Лео.

– Случалось, – сказал Биви.

– В следующий раз и я приглашу какую-нибудь, – заявил Наци.

– А я повременю, – объявил Лео и решил, когда те двое пойдут танцевать, быстренько выпить вместе с Руппом по запретному стаканчику из общей бутылки. У него уже приятно кружилась голова и взгляд был гордый и сумрачный, как у Наполеона.

Но Лео суждено было при первом же фокстроте пережить свое Ватерлоо. Он пригласил маленькую толстушку, которая еще ни разу не танцевала и со скуки собралась было уходить. Вздрагивая всем телом, Лео ощутил тугие припухлости на спине своей дамы, там, где врезался бюстгальтер. И щупая пальцем то место, где ее перерезало, осведомился:

А не больно это?

Девушка с недоумением на него посмотрела и попросту удрала, как только смолкла музыка. Не из-за этого замечания. Нет, по причине куда более серьезной. А именно: фокстрот, который танцевал Лео, был английским вальсом. Приятелям за столиком Лео небрежно бросил:

Вот не везет, надо же было нарваться на такую, которая и танцевать-то не умеет.

Когда в час ночи до крайности возбужденные все четверо шли домой, смеясь и острословя что было сил, Лео изумленно и почтительно размышлял о молчаливых, самоуверенных героях танго, которые запросто могли пригласить любую женщину. В этот день Лео окончательно и бесповоротно решил сделаться пижоном.

Биви Леер напевал себе под нос: «О mia bella Napoli!»[10] И в такт кивал головой с таким видом, будто хотел сказать: «Даже думать страшно, какой я хват. Мое почтение!»

Но если он, Лео, хочет сделаться одним из этих восхитительных, овеянных тайной пижонов, ему необходимо обзавестись девушкой. Ясно как день! Да, надо поискать такую, с которой можно проводить время, а когда-нибудь позднее с ледяным лицом сказать ей: «Уходи, я больше не хочу тебя видеть». И чтобы она, жалобно глядя на него миндалевидными глазами, ответила: «Я не уйду, сколько бы ты ни гнал меня».

У нее непременно будут жалобные миндалевидные глаза, и она никогда от него не уйдет, потому что безумно его любит, более того, его воля, его внутренняя сила превратили ее в рабу. И такая женщина с красным ртом и блистающими зубами скажет ему, как в той дивной песне на мотив танго: «Дари меня счастьем иль горем, но только дари».

Вот о какой женщине мечтал Лео. Они вместе пойдут в «Маскотту». Но она сядет за отдельный столик, она будет загадочно смотреть вдаль, а он притаится где-нибудь в темном углу, и его сосредоточенная энергия будет на расстоянии управлять ее волей. А когда другие юноши, презрительно ею отвергнутые, начнут несмело перешептываться, теряясь в догадках, кто же эта неведомая красавица, он выступит из мрака и сделает только одно повелительное движение головой, и она, как сомнамбула, встанет и пойдет к нему. Возможно, он даже не вынет рук из карманов своего смокинга. А когда она, поникшая, безвольно преданная, будет стоять перед ним и музыка смолкнет, даже маленький трубач опустит свою трубу, он молча укажет ей на дверь, и она двинется к ней, ни разу не оглянувшись. Да, вот как это будет.

И возможно, что его тогда уже будут звать не Леонардом, идиотское имя, и не Артли, как его пытались звать в школе, а Джонни, девушку же он окрестит Джинджер или Шери. Да, Шери это недурно! Так он и будет звать ее: «Шери».

С полгода Лео охотился за этим идеалом женщины. За подругой. Как-то раз он даже повесил объявление на рекламной доске. Такие доски устанавливаются на многих площадях города для малоимущего люда, который объявляет о продаже или обмене вещей, стоящих меньше, чем объявление в газете. Лео написал следующее: «Ищу подругу, готовую откликнуться на все!»

Он даже получил письма от трех девушек, по их уверению, готовых откликнуться на все. Но когда Лео поглядел на фотографии, вложенные в письма, у него прошла охота ко всему. Одной из предлагавших себя было уже худо-бедно тридцать восемь лет. Она очень хотела совершать загородные прогулки. Другая была родом из Хама и писала: «Уважаемый гаспатин». Третья была владелицей «брачного бюро». Нет, так ничего не получится, ясно как день!

Между тем за это время Лео научился вполне прилично танцевать. Даже тангониллу и свинг. В «Маскотте» у него уже завелись девушки, которые не шли танцевать с другими кавалерами, если он подавал им знак кивком головы. Они кивали ему в ответ, и это значило, что приглашение принято и никто его не опередит. Но красотой они, по правде сказать, не отличались. Одна—эта бы еще куда ни шло – вечно дожидалась своего старика, который по субботам играл в карты и в «Маскотту» являлся вдребезги пьяный. Старик был драчлив, и во рту у него недоставало нескольких зубов.

Значит, и эта не годилась.

В другой раз Лео подговорил Биви привести с собой ученицу из салона Лехнера, Нини. На равных правах, то есть она должна была сама за себя платить. Фундамент у Нини был с Ульмский собор, а когда Лео собрался покрутить ее в «винте», так называлась весьма важная фигура слоуфокса, у нее еще выглянула голубая нижняя юбка. Нет, и Нини тоже была грош цена.

Но ведь есть еще Марилли Коземунд?.. Вот оно самое! Она-то уж, конечно, «та», думал Лео. Да, да, Марилли, красноволосая Марилли.

Тем временем вертихвостка Коземунд стала почти что взрослой. По будням в ней было метр шестьдесят четыре росту, по воскресеньям—без малого метр семьдесят, так как она надевала лодочки на каблуках. Туфли были великоваты, потому что принадлежали матери, но если положить в носок немного бумаги, то на малые расстояния вполне годились. Тонкие шелковые чулки, за которые Карл Коземунд должен был работать пять часов без передышки, ей купила Матчи, она видела себя возродившейся в дочери и была положительно влюблена в нее.

Предзакатная прическа Марилли возбуждала единодушную досаду всех жильцов дома. Красное великолепие ыло теперь разделено пробором так, что с одной стороны тяжелое и гладкое упадало едва ли не до выпуклостей под пуловером, почти закрывая правый глаз, другая же его половина была короче и оставляла открытым маленькое белое ушко. Марилли уже начала остро подпиливать ногти, а брови ее день ото дня становились уже.

Расцветшая девушка теперь часто и не таясь смеялась, и при этом в ее глазах взблескивали маленькие металлические искорки. Как в Данцигской золотой воде, когда ее взбалтывают. Марилли все еще дружила с Ханни. Со всеми мальчишками в доме она была на дружеской ноге. И все они запросто ее приветствовали: «Здорово, Марилли» или «Здравствуй, старуха!» Только хозяйский Карли, иногда надевавший цветную студенческую фуражку, вдруг стал высокомерно говорить ей «вы». Видно, считал, что, раз он учится, ему все позволено.

Угловатая Ханни все еще шептала что-то на ухо своей младшей и куда более красивой подруге. Когда эти обе, тесно обнявшись, шли гулять, казалось, что победитель дерби попал в одну упряжку с коровой. Но Ханни имела огромное влияние на Марилли. Потому что юной Коземунд, честной по отношению к себе, доставляли удовольствие хорошо замаскированные льстивые уловки Ханни. Были, наверно, еще и другие причины, по которым Марилли льнула к дочке Буннеров. В таком тихом омуте, как Ханни, много чего водилось.

Если бы кого-нибудь спросили, кто же был первым ее любовником, многие, наверно, показали бы пальцем на Вилли Герлиха* который теперь стал часто захаживать к отцу, или на юного шофера молочного магазина – ему никогда не удавалось сразу закрыть откидной борт своего грузовика, и он ругался на чем свет стоит. Или же на противного учителя пения Кюммеля, жившего в соседнем доме, который носил очки с толстыми стеклами и был, конечно, очень некрасив, но своими длинными, хлопающими шагами готов был тащиться вдогонку за любой юбкой.

Но это было бы неверно. «Холодно, холодно, даже не тепло», как говорится в детской игре, когда кто-нибудь ищет спрятанную вещь и никак не приблизится к ней. Но если кто-нибудь из чистого задора поставил бы такой вопрос: «Уж не слесарь ли Иоганн Мюллер?» – то спрошенному пришлось бы ответить: «Горячо, горячо, жжется!»

Этот мастеровой, сорока восьми лет от роду, разведенный, но пользовавшийся доброй славой, которому ни один желоб на крыше не казался слишком высок и была знакома любая сточная труба всех домов блока, однажды октябрьским вечером деловито и быстро совратил Ханни. В своей мастерской. Он, вероятно, и был причиной того, кожа на лице этой девицы сделалась значительно чище. Лошадиная ее голова, конечно, никаких изменений не претерпела. Этому не могла способствовать даже весьма греховная любовь слесаря. Ханни нередко, точнее раза два-три в месяц, захаживала в мастерскую господина Мюллера. Случалось, что там был кто-нибудь из клиентов или же господину Мюллеру надо было идти по вызову, тогда, конечно, ничего не происходило. И каждый раз после этого Ханни рассказывала все Марилли. Они сидели на скамеечке в скверике, там их никто не замечал, и Марилли говорила:

– Тут ничего не поделаешь, надо и мне поскорей это испытать.

И слова ее звучали несколько боязливо, так, словно в ответ она хотела бы услышать: «Чего ты торопишься, погоди, еще время есть!»

– Да пора уж,– между тем отвечала ее подруга.

Марилли до шестнадцати лет не хватало трех месяцев.

Нет, больше она ждать не намерена. Но тот, кого она для себя выбрала, звался Лео.

Когда двое молодых или даже не очень молодых людей вот так все время думают друг о друге, то кажется, будто их друг к другу толкает чья-то невидимая рука. Или: будто мысли одного, словно руки, ложатся на мысли другого. И если двое этим мыслям не противятся, то в один прекрасный день они оказываются вместе.