Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

Автор книги: Зигфрид Зоммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

А без радостей человек гибнет.

Радости должны длиться, покуда длится жизнь, так постановил господь бог, и так оно и должно быть. Так вот, дорогие мои товарищи по жизни, ваш учитель хочет преподать вам один совет, и если даже вы скоро позабудете старого учителя Гербера, то, может быть, иногда попомните этот совет: разумно распределяйте радость!

Седоволосый господин с поблескивающим пенсне спустился с подмостков. При этом он снял пенсне и заморгал. На его носу четко обозначились две красные вдавлинки. Он протер стекла свежевыглаженным платком.

У Матчи Коземунд, слушавшей учителя, был рассеянный вид, у господина Руппа – высокомерный, у дворничихи Герлих – такой недоверчивый, словно она хотела сказать: «Да что он там знает?» Затем в зале задвигали стульями, родители поднялись, оправляя свое измявшееся платье. Учителя двинулись к дверям для церемонии прощанья, даже сухопарая фрейлейн Модль и старший учитель не составили исключения. Учитель Гербер каждому пожимал руку и каждую из многочисленных мальчишеских рук либо задерживал дольше, либо жал крепче. И для каждого у него нашлось прощальное слово.

Он говорил:

Фикентшер, у тебя прекрасные способности, используй же их как следует.

Ну-с, Пирцер, до свадьбы твое сердце заживет, конечно!

Рупп, смотри не позабудь в жизни нет-нет да поставить запятую, в сочинениях ты все выпаливал единым духом.

А когда, отвернув лицо, потому что он плакал, приблизился Леонард Кни, учитель Гербер тихонько сказал:

Мальчик мой, мне за тебя страшновато. Вспоминай иногда обо мне.

Лео быстро ушел, даже искоса больше не взглянув на своего учителя. И ни разу в жизни так с ним и не встретился. Когда однажды Лео показалось, что вдали идет учитель Гербер, он вскочил в подъезд и не переводя духу взбежал на четвертый этаж.

В опустевшей классной комнате опять, как и каждый год в этот день, стоял учитель Гербер. Сквозь плохо вымытые стекла он смотрел на улицу, принявшую его учеников и для многих из них ставшую дорогой без цели. Расхаживая из угла в угол, господин Гербер заметил на одной из парт последнего ряда тетрадь для сочинений ученика Бернгарда Герстнера. Она была вся красная от поправок. В задумчивости учитель разорвал ее, что, пожалуй, было не совсем хорошо.

Между тем Лео чуть ли не последним выходил через портал, на котором, окруженная гирляндой каменных яблок и груш, красовалась надпись: «Только для мальчиков».На нижней ступеньке стоял Биви Леер, он сказал:

Ты что сегодня? Мечтаешь?

Я? – остроумно переспросил Лео.

Ну да – ты. Кто ж еще?

Ей-богу, иной раз я сам не свой.

Вот это ты верно говоришь.

Оба смотрели, как Густль Мюллер под восторженный вой нескольких бывших одноклассников два раза наподдал ногой свой школьный ранец, которому он в свое время с помощью кожаной ручки умудрился придать вид портфеля. У остальных сегодня не было с собой ранцев, но Мюллер всю последнюю неделю просто-напросто оставлял свой в парте. Тут Лео сказал:

Вот что, Биви, ты не сердись, мне надо еще заказать в аптеке лекарство для бабушки. Я зайду за тобой попозже.

Да? – недоверчиво переспросил Биви и добавил:– Так, значит, встретимся потом.

Лео внезапно ощутил неодолимую потребность еще раз, в полном одиночестве, пройти по старому пути из школы. Про лекарство для бабушки он солгал, у нее было еще достаточно люминала.

В то время как крики и визги остальных, по правде сказать, звучавшие довольно-таки нарочито, постепенно стихали, Лео неторопливо шел домой. Ему вдруг вспомнилась какая-то фраза, возможно, название стихотворения или же глава из какой-то книги: «Прощание с юностью». Звенящая растроганность сошла на него, и внезапно ему стало очень жалко себя. Так жалко, как ни разу еще он никого не жалел. И тоскливая радость вселилась в сердце мальчика, только что окончившего народную школу, когда он шел по дороге своего раннего детства, к самым его истокам. Снова покатились перед ним волшебные каменные ядра, большие студеные шары с загадочными пестрыми спиралями, нигде не кончавшимися. Жужжащие волчки на добром солнце весеннего утра подскакивали, как козлы на мшистых пазах тротуара, а жестяные ободья велосипеда, заржавленные, но с весьма практичной канавкой, в которую так удобно вкладывать палочку, подгоняя их, гремели по нагретой мостовой.

Боязливо всходил семилетний мальчонка по лестнице с разрисованными стенами. Он уже знал, что эти рисунки – печать страшного черного человека, вращающего зрачками на ослепительно белых белках, которыми частенько пугала его бабушка. Шлепая босыми ногами, он прыгал по полям мелового круга, держа в судорожно сжатых пальцах правой ноги кусочек зеленого стекла. Небои адстояло в этих волшебных кругах, и совсем не просто было завоевать себе поле, дающее право на отдых.

Как хороши на вкус были желтые репки, оплаченные всего лишь содранной местами кожей, которые он рвал прямо с грядки, перебравшись через забор к пенсионеру Вюсту; они так аппетитно хрустели, когда он их ел, а иногда даже поскрипывали, потому что вытерты были только о коленку. А внутренняя сторона апельсиновой корки! Наци Кестл частенько дарил ему апельсиновую кожуру, это тоже настоящий деликатес. А когда получишь в подарок сердцевину яблока?! Наверно, не все люди знают, что самое вкусное в яблоке – его сердцевина, и особенно она сладка сверху, где торчит стерженек.

В воспоминаниях Лео опять засовывал – из благодарности – в рот прожорливому Наци головку отцветшего одуванчика. Достаточно было сказать Наци: «Открой рот, получишь что-то», и он, ни о чем не спрашивая, уже разевал рот. Лео держал серый шарик одуванчика за спиной, как его бабушка половник. А Наци начинал плеваться во все стороны, точь-в-точь лама в зоологическом саду, потому что волоски одуванчика прилипали к небу.

А разве мало радостей было на заброшенной строительной площадке позади Мондштрассе. Там рос и молодой нежный щавель, и сладкие стебельки кукушкиных слезок, которых, наверно, ни один человек не знал, а ему их показал старик Клинг, когда еще не заговаривался. И медвяные цветки крапивы, и странно зеленые плоды какого-то неведомого травянистого растения, похожего на мелкий клевер и мучнистого на вкус. Если добавить к ним зеленых бобов из близлежащих садиков, недозрелого крыжовника и черного как уголь картофеля, испеченного на костре, человек может прокормиться. И не надо ему есть омерзительного бараньего рагу, которое стряпает бабушка. А на бывшей строительной площадке, пожалуй, можно и жить. В котлах или в ямах, с упорным трудом вырытых в глинистой почве во время каникул и прикрытых кусками старого толя. Правда, дольше чем полчаса Лео, а он был отнюдь не из самых рослых, в плохую погоду никогда бы не усидел в таком бункере. Там сводило руки и ноги, так что и ко всему привыкшим парнишкам становилось невмоготу. Но ведь дождь-то идет не всегда.

А как здорово они расправились со слесарем Мюллером, который однажды разрушил их дом за то, что они позаимствовали у него жалкий ржавый лист железа, чтобы накрыться от дождя. Каспар Гиммельрейх изобрел великолепнейшую метательную машину. Они положили одно бревно на землю. А другое – крест-накрест сверху, так что получилось нечто вроде равноплечного рычага. На один конец его был водружен камень величиною с кулак, по другому они изо всех сил ударили здоровенной палкой. Камень взлетел на воздух в направлении черепичной крыши Мюллерова сарая-мастерской. Выставленный наблюдатель, Рупп меньшой, трижды докладывал о прямом попадании. В четвертый раз снаряд, из-за слишком большого рассеивания этого орудия, угодил в единственное окно мастерской обойщика. И тут Наци Кестл снова доказал, какой он замечательный парень. По единодушному решению (он и сам, конечно, поддержал его) Наци взял всю вину на себя и позволил обойщику Гиммельрейху, обычно столь добродушному, расправиться с ним при помощи мебельного ремня. Вот какой характер был у Наци!

– Ах ты паршивец, черт тебя возьми совсем,– услышал замечтавшийся Лео. Он шел по велосипедной дорожке, и проезжавший мимо почтальон съехал из-за него с этой дорожки и так стукнулся о край тротуара, что переднее колесо завиляло. Но Лео заметил, что это желтый казенный велосипед, а значит, не беда, если у него и получится «восьмерка».

И он пошел дальше по тропе прошлого. Теперь он уже бродил в парке у берегов Изара. Там повсюду подымались из земли странно высокие стебли, на которых росли смешные маленькие стручки, точь-в-точь горох; осенью они набухали от семян, и стоило легонько до них дотронуться, как они лопались, выстреливая зернышками иногда на целый метр вдаль. Сказав: «Поглядите-ка вон туда», ими можно было здорово испугать взрослых, потому что взрослые ничего уже не знали, не знали и редких растений, разве что тысячелистник. Пойма Изара тоже может прокормить человека. Ничего нет слаще райских яблок, величиной не больше лесного ореха, что растут там на двух высоких деревьях с гладкими стволами; но метким ударом их все-таки удается сбить. Беда только, что почти все они червивые. А ягодки барбариса, словно связки крохотных сосисок, гроздьями висящие на кустах! Излишне заботливые родители почему-то считают их ядовитыми. Или шиповник, имеющий двойное применение – как еда и как средство от чесотки.

Но всего лучше жареные уклейки. В мелких водах Изара этих маленьких рыбешек ловят, осторожно приподнимая крупные булыжники. Отвалишь камень, а большеголовые рыбки уже сидят там и ждут, безнадежно глупые, точно собака Иерихо из «Старых времен», покуда их не поймают рукой и, проткнув их большой рот, не нанижут на тонкий прут, чтобы затем испечь на дымящемся, обжигающем жаром костре. Не мешало бы, конечно, иметь щепотку соли для такого обеда и, может быть, не лишним было бы и выпотрошить рыбок, у них ведь, как у всякого живого существа, есть внутренности. Лео внезапно рассмеялся, вспомнив о пятидесяти шести метрах дерна, под которым они тогда искали майских жуков, и еще кое о чем не слишком аппетитном. Густль Мюллер рассказал об этом вождю Молчаливое Железо, когда тот перешел в шестой класс.

Густль уже сумел отомстить учителю Целлеру, который хотел пристрелить его из двустволки. Вскоре после казни этот самый Целлер велел ученику Мюллеру в перемену сходить для него за печеночным паштетом, который он собирался съесть в географическом кабинете между чучелом канюка и поперечным разрезом человека. На то, чтобы именно этого ученика послать за вторым завтраком, у Целлера была своя причина. Дело в том, что тетка Густля недавно приобрела гастрономический магазин неподалеку от школы. Раньше у нее была лавка в Марктредвице. Нельзя было сомневаться, что тетка щедро отвесит паштет для учителя своего племянника. Так она и сделала. Но Густль по крайней мере пять раз распаковывал сверток в подъезде школы и опрыскивал паштет своим частным дождем через дырку в левом верхнем зубе. Конечно, это было колоссальное свинство, Но между учителем Целлером и учеником Мюллером шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Учитель Гербер был, конечно, не таков. Но что-то и с ним было неладно. Почему он всегда посылал именно ученика Кни отнести что-нибудь в девчоночий класс, и Лео приходилось склонять голову перед кафедрой фрейлейн Модль и говорить:

– Поклон от господина учителя, и не будет ли добра фрейлейн Модль подписать вот это.

Всякий раз Лео возвращался красный как рак, потому что весь девчоночий класс кудахтал, и даже длинноволосая Марилли смеялась. Погруженный в раздумье юный мечтатель завернул на Пильгерсхеймерштрассе вместо того, чтобы идти прямо на Мондштрассе. Тут уж ему самому пришлось рассмеяться, и тоскливое настроение разом с него соскочило, вернее, запас меланхолии на сегодняшний день был исчерпан.

Лео быстро зашел за угол. Стремясь поскорее скинуть воскресный синий костюм, он пробежал несколько шагов, увидел подагрического бакалейщика Эйхгема, задремавшего возле корзин с апельсинами, и вдруг заметил толпу у своего дома. Люди стояли перед подворотней, где складывались пустые бочки, и до ушей Лео донесся пронзительный вопль. Откуда-то выскочил Биви и крикнул ему:

Лупи сюда! Скорей, скорей!

Лео так и сделал. Затем он увидел, как из подворотни выбегает, голося и рыдая, хозяйка «Старых времен». А за нею хозяин, размахивая длинным резиновым шлангом, обычно висевшим около входа в «Старые времена», на случай если какой-нибудь пьяный затеет скандал. Этим шлангом маленький трактирщик колотил сзади свою гигантскую жену, приговаривая:

Ах ты шлюха, ах ты гадина!

Трактирщица в большом белом фартуке обежала вокруг кучки людей, стоявших перед подворотней. Она визжала:

По-омогите, по-омогите! Он меня убьет!

Лео обомлел. Какой ужас! Маленький трактирщик бил свою огромную жену. Свою собственную жену. И подумать, что такое безобразие творят взрослые!

Держи его, держи! – заорал Лео.

Но могучая дама с искаженным лицом вбежала в узкий проход, ведущий к окну трактира, а оттуда уже не было отступления. Крохотный трактирщик, тоже в белом фартуке, одним прыжком настиг ее. Лео услышал только стон, удары шлангом и слова:

Ферри, Ферри, перестань же!..

Затем он увидел, как шофер с машины пивного завода, которая стояла тут же, подскочил к ним и прорычал:

Ладно, хватит!

Он растолкал зевак, одной рукой схватил бледного как смерть хозяина «Старых времен» сзади за жилет, другою– шланг, который тот, впрочем, отдал без сопротивления. Затем рослый шофер стал толкать перед собой вконец выдохшегося человечка по улице, через ворота и кухонную дверь, выходившую на задний двор, покуда не втолкнул его в заведение. Волосы узкоплечего трактирщика, которые обычно были выложены на лысине, как анчоусы на бутерброде, теперь, намокшие от пота, свешивались ему на нос.

При виде его никому бы и в голову не пришло, что этот тщедушный малый может так отколотить свою дюжую жену. Но он ведь пребывал в священном гневе, а тут и самый хилый человек обретает титаническую силу. У Лео комок стоял в горле. Он тщетно пытался его проглотить. Шофер вернулся, осмотрелся кругом и крикнул – в голосе его была угроза:

Где Андерль?

Люди переглянулись, а дворничиха ударила в ладоши и закричала:

Расходитесь, дети, расходитесь, да поживее!

Двое старших Гиммельрейхов, Биви и Наци Кестл, стоявшие с краю, отступили на два шага. Коземундова Марилли, разумеется, не тронулась с места. Она стояла у самого входа и смотрела на хозяйку. Шофер опять крикнул:

Где Андерль, где мой напарник Андерль?

И так как никто ничего не знал об Андерле, этот ражий мужчина опять растолкал локтями толпу зевак, подошел к трактирщице, которая сидела на ступеньке под окном и тихонько плакала, закрыв лицо передником.

Где Андерль, хозяйка, где он?

Побитая великанша молча ткнула своим толстым пальцем в землю.

Что? В погребе?

Трактирщица кивнула.

Пошли,– сказал шофер и за правую подмышку поднял сопротивляющуюся даму. Толпа разделилась, эта пара прошла через подворотню и через зал, мимо растерзанного трактирщика, теперь апатично сидевшего на плашке. Из кухни лестница вела в пивной погреб. Шофер с дюжей трактирщицей спустились по ней и через несколько минут вернулись. Посередке они вели Андерля, у которого кровь текла по лицу, стекала за воротник и вновь вытекала из рукава синей полосатой куртки. Похоже, что он еще не совсем опамятовался, этот Андерль, потому что его свисавшая на грудь голова болталась из стороны в сторону, словно все это к нему никакого отношения не имело.

Ой-ой-ой! – вздохнула толпа перед подворотней.

Какая-то женщина воскликнула:

Господи ты боже мой!

А мужчина:

Крови у него хватает!

Трактирщица и шофер осторожно подвели Андерля к грузовику, усадили его на черное ледериновое сиденье и влезли сами. Трактирщица – как была, в большом белом фартуке, правда насквозь пропитанном кровью, и с всклокоченными волосами. Даже связка ключей висела у нее на поясе.

Теперь в толпе начали судить да рядить.

Но фрау Кестл вдруг обнаружила диммеровскую дочку, Евгению. До сих пор ее никто не удосужился заметить. Она стояла у трактира, там, где была прибита дощечка: «Просьба сильно звонить», а в окне на привинченной жестяной тарелочке лежала плата за пиво – одна марка. Евгения держала в руках стеклянную кружку, и губы у нее задергались, когда ее спросили:

Ты видела?

Да,– отвечала Евгения важно, хотя и с плачем.

Что же, собственно, произошло?

В погребе это случилось.

Что случилось в погребе, отвечай же толком.

Она, она, хозяйка!

Что значит хозяйка! Говори же толком, Евгения,– воскликнула фрау Герлих и схватила девочку за руку. Тут, конечно, была и Гиммельрейхша, услышанное она тотчас же передавала дальше любопытным, которых становилось все больше.

Расскажи-ка хорошенько, что ты видела. Да смотри, с самого начала!

С самого начала? – переспросила девочка.

Господи Иисусе, да чего она ломается! – рассердилась фрау Кестл.

Но дворничиха шикнула на нее:

Тише вы!

Я вот пришла за пивом для папы, полпинты светлого, дернула звонок и положила деньги на тарелку. Господин Шиндлер открыл окно, но только он сразу же приложил палец к губам. Вот так,– и она показала, как именно.

Ну и?

Я всунула голову в окно, крышка погреба была открыта, все было видно. Господин Шиндлер ведь тоже туда смотрел.

Евгения опять захныкала, но дворничиха сумела-таки вернуть ее в фарватер, с невиннейшим видом сказав:

Ну, продолжай, ничего с тобой не случится, говори спокойно и не волнуйся.

Я увидала, как один из шоферов дрался с хозяйкой.

Дрался?

Да, он ее обхватил руками, прямо как борец, а она ничего не могла поделать, только брыкалась и даже укусила его.

Глаза дворничихи заблестели, словно их покрыли сахарной глазурью. Это уже нечто! Первым тихонько рассмеялся Мельхиор Гиммельрейх, которого вот уже два месяца не стригли наголо, потому что он мало-помалу входил в возраст и разгуливал теперь с прической, напоминавшей ершик для чистки бутылок. Он толкнул Лео, слушавшего затаив дыхание, и тот сказал:

Думаешь, правда?

О господи, ну и дурень же ты! – шепотом отвечал Мельхиор.

Диммерова девчонка опять замолчала, покуда ее не тряхнула за плечи фрау Герлих, после чего она нехотя стала рассказывать дальше:

Господин Шиндлер тоже это увидал через люк, он тихонько подошел, что-то там сделал с шестеренкой подъемника, и крышка с быстротой молнии свалилась на этих двоих, Но ударила по голове только мужчину, потому что он был выше ростом. А потом уж она закричала.

Взрослые тихонько подталкивали друг друга, говорили: «О-го-го!» И еще: «Ну, попалась!»

Только Марилли Коземунд со смехом побежала прочь, прыгая то на правой, то на левой ноге, как при тройных прыжках. Дворничиха выпрямилась и изрекла:

Хороший дом, что и говорить, чистый дом!

Диммерова девчонка, на которую все как-то странно

смотрели, сказала обиженно и в нос:

Теперь я без пива осталась,– взяла кружку, а монету забыла взять с тарелки.

Гиммельрейхов Балтазар, несмотря на мраморные прожилки в глазу, живо это заметил, схватил монету недрогнувшей рукой и передал старшему брату. Но тот сказал:

Целая марка, это многовато.

Окликнул Евгению и отдал ей деньги. Затем подошел к Лео, Руппу меньшому и Биви и высказал свое мнение:

Хозяйка и возчик чем-то странным занимались.

Иди ты,– возразил Лео,– может, он просто хотел с ней побороться.

Знаешь, мне что-то противно,– сказал Биви Леер.

Тебе-то что, ты ведь еще ни черта не понимаешь,– возразил Мельхиор.

Как бы не так! – ответил Биви.

Я бы уж вам кое-что рассказал,– вставил Рупп меньшой.– Одно, доложу я вам, мне тоже противно, тьфу, черт!

Мимо прошла дворничиха и сказала мальчуганам:

Вам, конечно, все необходимо знать. Подумать только, молоко на губах не обсохло, а уж во все нос суют.

Мальчики рассмеялись, но едва только фрау Герлих отошла подальше, Биви бросил: «Старая швабра!»

Дворничиха быстро обернулась и коварно спросила:

Вы что-то еще сказали?

Мы? – удивился Рупп меньшой.– И не думали!

Так-то оно лучше, а то я вам...

Фрау Герлих не закончила свою речь и застыла в благоговении перед управляющим Штейном, который как раз затормозил свой туристский велосипед. Она подошла к господину Штейну и тихим, верноподданническим голосом поведала ему о случившемся. Лицо господина Штейна оставалось неподвижным. По окончании доклада дворни-

Чихи он снял шляпу перед ухмыляющимися мальчишками и прошел в свою квартиру. Сегодня у них готовили картофельные оладьи.

Трактир «Старые времена» целый месяц был закрыт. Люди ходили за пивом в «Бычье пастбище». Затем явилась чета новых арендаторов, по фамилии Шмидт. Прежнего хозяина здесь видели еще только один раз, когда он грузил на подводу старую, прокопченную кухонную мебель. Пес Иерихо бежал за подводой.

Леонард пошел наверх к бабушке. Она сидела в темной кухне перед пустой кружкой пива – утренняя порция. В воздухе пахло бараньим рагу, так что Лео буркнул себе под нос:

Пакость! – А бабушке сказал:—Вот все уже и позади, ба.

Так,– ответила бабушка,– разве уже два часа?

Больше,– коротко сказал мальчик, взял кружку, вымыл ее над раковиной и, точно отсчитав деньги, пошел за пивом. Когда он вернулся, бабушка сказала:

После каникул поищешь в газете место ученика. Газету попросишь у Куглерши. Она даст.

Да,– отвечал мальчик,– что-нибудь, наверно, найду.

В кладовке есть еще немного искусственного меда.

Лео намазал искусственным медом большой ломоть

хлеба. К бараньему рагу, как всегда безлюбо приготовленному, он не притронулся. Продолжая жевать хлеб, Лео снял свой синий костюм и надел будничные старые брюки. Старуха крошила хлеб в пиво.

Шестеро их окончило школу в этом году. Биви Лееру предстояло стать парикмахером в салоне Лехнера, это было уже решено. После каникул он должен был приступить к работе. Мельхиор, старший Гиммельрейх, шел в ученье к отцу, в клопиный санаторий, как он презрительно окрестил отцовскую мастерскую. Руппу меньшому предоставлялась возможность начать свою карьеру на телеграфе, а Наци Кестл намеревался изучить ремесло каменотеса, это считалось хорошей специальностью. Марилли Коземунд, вертихвостка, оставалась дома. Но Лео, второй ученик 8 «Б» класса, со всеми своими грандиозными отметками, еще не имел места. И вообще не знал, кем он будет. У Лео было плохо на душе. Во дворе кто-то из жильцов крикнул:

Эй, мальцы, сегодня отправляетесь на все четыре стороны?

Можно мне пойти вниз? – спросил мальчик старуху, и она ответила:

Мне-то что!

Спускаясь по лестнице с куском хлеба, намазанного искусственным медом, Лео думал об истории с трактирщицей Шиндлер и шофером. Откуда берутся дети, это он знал уже давно, но тут припуталось еще много такого, чего он не умел себе объяснить. А где ж это видано, чтобы четырнадцатилетний человек расспрашивал о таких вещах взрослого? В школе их тоже только отчасти просветил учитель закона божия, больше толковавший о святости брака. Правда, он всегда говорил: если кто-нибудь не понимает, что значат отношения между мужем и женой, пусть поднимет руку. Но никто руки не поднимал, и все глупо ухмылялись. Друзьям Лео тоже никто ничего не объяснил. Но скажи кому-нибудь из них, что ты не все знаешь, и они сострадательно рассмеются. Только Матчи Коземунд сообщила Марилли самое необходимое. А пробелы в познаниях Марилли восполнила теперь уже девятнадцатилетняя Ханни Бруннер, с которой Марилли неожиданно подружилась. В последнее время у Ханни стало меньше прыщей и угрей.

Открыв дверь, Лео увидел обеих девочек, прижавшихся друг к другу, словно любящая чета. Они таинственно о чем-то ворковали, при этом Марилли смеялась и бросала восхищенные взгляды на лошадиную морду Ханни.

И почему сюда забрела Марилли? Сейчас уже нельзя было не видеть, что у нее там под пуловером, и Лео сказал ей:

Здравствуй.

И она тоже сказала:

Здравствуй, Лео.

В это последнее лето своего детства мальчик ощущал еще и то, что ощущают в его возрасте мальчики всего мира.

Пришла пора, и Лео по ночам стал ворочаться на своей кровати, думая о Марилли, и был несказанно печален, несказанно одинок. И все вокруг внезапно становилось печальным и прекрасным, а потом опять темным и тяжким. А временами на него вдруг устремлялась и перекатывалась через него розово-красная лавина, так что он задыхался и на секунду-другую почти терял сознание. Тогда мальчик плакал. Выплакивал все слезы. И все же при этом ему представлялось, как он целует красноволосую Марилли.

От роду ему было четырнадцать лет и четыре месяца.

А в эти последние солнечные недели что-то еще нашло на него. Два дня выдалось очень скучных, и Биви Леер тоже ничего не мог придумать нового. Для привычных игр мальчики разом сделались слишком взрослыми, а в кино нельзя было пойти, потому что у них не было денег и они боялись контролера. И вдруг Биви говорит:

Есть где-то, кажется, народная библиотека, там дают книги задаром.

Они расспросили фрау Леер, она знала про такую библиотеку в здании биржи труда. Мальчики отправились немедля. Там сидело множество людей, почти все были плохо выбриты и с большими глазами, рубашки на них были не слишком чистые.

За стойкой стояла барышня. У нее были самые большие глаза – точно у коровы, подумал Лео. Барышня как– то странно улыбнулась и дала мальчикам каталог – пусть выберут себе книгу. Лео смотрел на ее прозрачную блузку и отметил, что барышня хорошо пахнет. Духами. Как в салоне Лехнера, где ему однажды перевязывали бородавку,– вдруг всплыло в его памяти. Оба они принялись листать каталог, но вскоре Биви сказал:

Эта жердь, наверно, все книги знает. Пусть даст что-нибудь интересное.

Они подошли к стойке, за которой, тихонько улыбаясь, ждала Прозрачная. Она предложила Лео:

Может быть, возьмете «Жизнь животных» Брема? Или?..– бросив на юношу удивительно масляный взгляд, она поджала губки и сказала: – Или Джека Лондона «Мартин Иден»?

В «или» было все дело. Не скажи она это «или», возможно, с Леонардом Кни все получилось бы по-другому. Словечко «или» в этом мире играет необыкновенно важную роль. Да «или» нет. «Или» все решило. Справедлирость илинесправедливость, война илимир, левая дорога илиправая дорога, мокрый носовой платок иливундеркинд, голова илигерб, хоп илитоп.

«Или» – до ужаса решающее слово. Вполне возможно, что даже господь бог зовется Или.

Итак, Лео мог взять на выбор Брема «Жизнь животных» или«Мартина Идена». Если бы Лео принес домой пакет динамита вместо бумажного испещренного черными значками пакета размером двенадцать на восемнадцать, это было бы для него куда менее опасно. В так называемой хорошей книге живет бацилла непременного размышления. Размышления о жизни, о «почему» и о «зачем». А это в лучшем случае кончается улыбкой, в худшем – в сточной канаве. В результате размышлений был выдуман порох, унтер-офицер и будильник.

Итак, Лео принес домой «Мартина Идена», а барышня, которая, конечно же, любила размышлять, радовалась, что вот еще одного заразила думаньем. Биви взял Брема. Потому что Брем был толще.

Танцевать Лео тоже научился в эту душную пору своей жизни. Рупп меньшой раздобыл ключ от чердака, где как раз сушилось носильное белье его родителей, а также постельное, с монограммой. Случилось так, что на улице шел дождь и Ханни Бруннер с Марилли укрылись в подъезде. Марилли напевала себе под нос: «Так это девушки любят», песенку, которую изредка пел ее приемный отец; при этом она немножко прошлась фокстротным шагом. Лео и Рупп меньшой это увидели и сказали:

Мадемуазель-стрекозель, видно, на танцы собралась.

При этом Лео вдруг вспомнил воображаемый образ Марилли, которым он так недостойно злоупотреблял, и густо покраснел, стал почти такой, как волосы Марилли. Тут Ханни сказала ему:

Поди-ка сюда, я тебя немножко поучу.

Его учить уже не надо,– двусмысленно заметил Рупп меньшой; он унаследовал некоторый цинизм от своего отца. Обе девушки стали раздумывать над его словами, потом Марилли локтем толкнула Руппа меньшого в бок и сказала:

Эй, парень, не дерзи!

Лео внес предложение:

Знаете что, я приведу Биви с губной гармошкой, Мы пойдем на чердак и будем разучивать танго. А Биви нам сыграет.

Ладно,– немедленно согласилась угловатая Ханни, взяла Марилли под руку и заявила: – Мы пошли вперед.

Биви Леер как раз подбивал шипы, вышиной в целый сантиметр, под стоптанные отцовские башмаки, которые хоть и были ему велики на четыре номера, но успешно выполняли роль бутсов. Тем не менее он тотчас взял свою губную гармошку – на ней было выгравировано «Дунайские волны» – и пошел на чердак.

Между веревками, на расстоянии в два метра натянутыми поперек чердачного помещения, образовалось пять раздельных полей. Каждое было отделено от другого полотенцами и скатертями семейства Рупп. Длинные подштанники чиновника палаты мер и весов тоже болтались на веревках. Большинство из них были штопанные-перештопанные.

Биви уселся на низкое выпирающее стропило и деловито выбил свои «Дунайские волны». Из них посыпались мшистые серые катышки и засохшие крошки. Затем попробовал два-три клапана и объявил:

– «В розарии».

Он попытался было подняться на высоты «розария», но гармошка никак не могла воспроизвести аккомпанемент, и Биви пришлось возвестить:

«Эх ты, цыган».

Это было значительно ниже. «Эх ты, цыган»,– в нос промурлыкала остроугольная Ханни. Она взяла Лео за плечи и правую его руку положила себе на талию, а его робкая левая почти вовсе скрылась в ее большой правой горсти. Первые шаги Лео сделал в горьком смущении, затем споткнулся и отбросил с лица мокрые трикотажные ноги кальсон, в которых едва не запутался. Рупп меньшой и Марилли, с черной бархоткой на круто взмывающей шее, смотрели на него и смеялись. Но Ханни опять решительно потянула за собою Лео и увела в следующее межбельевое отделение, так что остальным стали видны только ноги танцоров, приблизительно до колен. Биви снова энергично задышал в свою сопелку, почему-то отдававшую позеленелой медью. После первых же тактов инициатива перешла к Ханни. Она крепко прижала к себе Лео и сказала так, чтобы другие слышали:

Господи, ну точно слон в посудной лавке.

Все, однако, обстояло несколько иначе. Ханни начала прижиматься к Лео, движения ее сделались дерзки. Лео сказал глупо, но громко:

И что ты меня так жмешь?

Смутить Ханни было нелегко, она отвечала резко и не менее громко:

Когда тебя жмут, жми и ты, понял, но я больше не буду, ты, осел, все равно ничему не научишься.

С этими словами она оттолкнула Лео, подошла к Биви и стала смотреть, как легконогая Марилли обучает своего партнера простейшим па. Оба считали совершенно правильно:

Раз, и с другой ноги.

Они смотрели себе на ноги. Это было уже нечто. Биви остановился на мгновение и, смеясь, произнес название фильма, который шел в кино «Долина Изара».