Текст книги "...И никто по мне не заплачет"

После катастрофы последние могикане ринулись в прибрежный кустарник. С первого взгляда казалось, что все они хромают, но только казалось, дело в том, что вождь Те-кум-се приказал воинам бежать сто шагов преимущественно левой ногой, а следующие сто правой; одна нога, таким образом, всегда отдыхала, и никто не мог бы их настигнуть. Он это где-то вычитал.

В этот день при выполнении разведывательного задания юный Лео Кни стал свидетелем весьма интересного разговора. Он полз на животе и только было собрался раздвинуть уже слегка зазеленевшие кусты, как сквозь ветки и сухие прошлогодние стебли заметил мужчину и женщину, лежавших на одеяле, разостланном на весенней, слегка прогретой земле. Она говорила:

Скажи, что ты подумал, когда в первый раз меня увидел?

Я что подумал?

Да.

Сказать?

Скажи, скажи, милуша.

Я подумал: ну, эта из тех.

Из каких тех?

Из тех, словом, и все.

Нет, ты мне объясни.

Которая много что может и много что стерпит.

Да ты уж, видно, совсем осмелел! – Она сняла у него с воротника волосок, которого на нем не было, и легонько сбила пыль с его незапыленного плеча.

Тут он заметил:

Ты, видать, замужем, а?

А ты почему узнал?

Он рассмеялся и запел: «А ну, давай еще разочек!»

Ох уж эти мне замужние! – Он вынул из кармана коробок спичек, отломил головку от одной, а деревяшку раскусил зубами. Потом, словно про себя, сказал:

А ведь верно говорят: у каждой бабы есть свой секрет, как у колдуна или боксера, которые никому его не открывают, потому что как ни верти, а все обман.

Женщина на одеяле захихикала.

Ты хороший паренек, дорогуша!

А я, знаешь, безработный.

Ну и? Безработный разве хуже на вкус?

Ладно, ладно, что ни говори, а все безработный.

Ты потом сунь руку в карман куртки.

Это еще зачем?

Может, там что-нибудь найдется.

Э, нет, так не пойдет, я только из любви признаю, а нет, так и не надо! Это я тебе сразу говорю, чтоб ты знала, что есть амбах.

Какой еще амбах?

Есть такое словечко в карточной игре...

А-а, я не знала. – И женщина внезапно добавила: – Сладуля...

Он ничего не ответил, а обнял ее за то место, где блузка выскользнула из юбки и виднелась розовая рубашка.

Женщина влепила ему поцелуй в ухо, и, когда он слегка отстранился, Лео увидел, что на его лице отнюдь не написано удовольствие, напротив, оно скорее сердитое и покорное судьбе. Такие лица были у грузчиков, когда машина с углем останавливалась у дома на Мондштрассе и им предстояло тащить тяжеленные мешки на четвертый этаж к Рудольфу Мариа Диммеру, где не давали на чай. Но весь обратившийся в слух могиканин не знал человека, лежавшего на одеяле. А женщина опять сказала:

Сладуля! – и еще вздохнула вдобавок. Но тут она подняла голову, и Лео громко воскликнул:

Господи Иисусе!

Это была жена разъездного агента Кампфа. Волосы упали ей на лицо, почему-то казавшееся сегодня припухлым. Мужчина сказал:

Там кто-то есть.

Он быстро вскочил, но Лео уже дал тягу – только треск пошел по кустам.

Сначала он машинально бежал левой ногой. Мужчина все равно не пустился бы за ним вдогонку, потому что у него спали штаны. Лео мчался домой. Картина, которой он стал свидетелем, отнюдь не была целомудренной. Не такой уж он маленький, чтобы этого не понимать. Хоть он еще и ловил в марте майских жуков. А женщина, которая сказала «сладуля» и поцеловала в ухо чужого дядьку, была женой Кампфа. Того самого, что каждый божий день уходил на работу, а дома чистил за дверью свои башмаки, и все жильцы это знали.

Лео пошел медленнее, так как до дому было уже близко. В страшном смущении поздоровался с господином Диммером, который все еще хромал, хотя ему уже несколько месяцев как сняли гипс. Господин Диммер на приветствие не ответил.

Едва только фрау Кампф поднялась с земли, как сладкий блеск погас в ее глазах. Мужчина, с которым она познакомилась в кино, глуповато рассмеялся и сказал:

Надо идти, а то тут народ.

Он нагнулся и поднял одеяло, они взяли его за все четыре конца и сильно тряхнули; из одеяла вытряслись травинки и несколько прошлогодних листьев. Мужчина пошел впереди, неся под мышкой скатанное одеяло.

Потихоньку он посмотрел, что там у него в правом кармане. Там была пятимарковая бумажка. Он подумал: пять монет есть пять монет. От железнодорожного полотна фрау Кампф пошла в одиночестве.

В тот же день, уже под вечер, Лео встретил фрау Кампф на лестнице, и она сказала ему:

Сходи-ка за молоком, получишь десять пфеннигов.

Он посмотрел на нее пытливым, внимательным взглядом и взял кувшин. Итак, она его не узнала. Когда он вернулся, фрау Кампф впустила его в переднюю и в поисках мелкой монетки стала рыться в своей сумочке. Ничего не отыскав, она пошла в кухню, а сумочку положила на подзеркальник. Из нее выпала зеленая коробочка, и, так как фрау Кампф была на кухне, Лео поднял ее и сунул в карман. Выйдя на лестницу, он в нее заглянул. Там лежали резиновые подвязки.

Дул жаркий ветер с гор, Карл Коземунд ссорился с женой. На него временами находили приступы аккуратности, тогда он поднимал отчаянную возню в кухне и заглядывал в большую хозяйственную сумку и еще за радиоприемник на кухонном шкафчике и всегда обнаруживал одно и то же: дырявый шелковый чулок, пояс с подвязками, бюстгальтер без задней пуговицы, нижнюю юбку с оторванными тесемками под диванными подушками, расшитыми несколькими на редкость туманными речениями:

«Останься для меня 3, 4+4» и «Кто не работает, должен хотя бы хорошо питаться».

А в хозяйственной сумке, он в этом уверен, лежит загнивший уже коричневый салат, начатая плитка шоколада для мадемуазель Марилли, просроченные купоны на скидку и размякшая головка мака. Эти предметы Карл, безнадежно покачивая головой и злобно улыбаясь, водружал на кухонный стол и ждал, покуда Матчи явится сюда из спальни или из коридора. Сначала он ничего не говорил, потому что наверняка знал, с чего она начнет:

Опять все обнюхал, старая ищейка!

А тебе что, не по вкусу этот натюрморт? Как у художника Пикассо. С подписью: попурри неряхи.

Кто же это неряха, интересно знать?

Ты, конечно, или думаешь, я имею в виду Марию Стюарт?

Какая еще Мария Стюарт?

Ага, где надо что-нибудь знать, там мы – фью! На это уж нас не хватает.

Не всем же быть такими умниками, как ты и твои приятели.

Тут Карл переходил в атаку.

Я тебе миллион раз говорил: салат не для того покупается, чтобы его гноить.

Салат целехонек, если кто и загнил, так это ты!

А шоколад для родной малышечки?

Чего ему делается, вот он лежит.

Ему-то ничего не делается, а вот у тебя башка не варит. Тебе что! Ты ведь денег не зарабатываешь.

Зачем же ты на мне женился? Я тебя умоляла, что ли?

– Господи, и за что мне это все!

И вообще, кому я, спрашивается, пожертвовала своей молодостью?

Матчи давно уже водворила салат обратно в сумку, и шоколад тоже, а подвязки, бюстгальтер и чулок положила на стул.

А Карл засунул руки в карманы и указательным пальцем стал буравить одну из тех дырок, что всегда у него там имелись. Взор его был поднят к потолку, где проходила трещина, похожая на профиль старой ведьмы.

Револьверщик Карл втянул сквозь зубы кисловатый кухонный воздух и вдруг заговорил уже мягко и весьма назидательно:

Вот что я хочу тебе сказать, детка, разве ты не знаешь, чего ждет мужчина от женщины? Доброты, прежде всего доброты, мягкости и уступчивости. И если б ты не была такой тупицей, ты бы это поняла и приняла к сведению. Когда муж приходит с работы и за плечами у него полный мешок забот и неприятностей, жена должна помочь ему снять этот мешок и поставить в угол. И еще мужчина требует уважения. Жена, которая не уважает мужа, вдвойне дуреха, потому что мужчина тем и живет, что в семье он важная персона, он всем нужен и ему это дают понять. Но если уж надо женщине об этом говорить, а сама она не догадывается, потому что слишком ленива и глупа, чтобы об этом думать, то от нее прямо-таки с души воротит. А если с мужем обращаются как следует, то и он много что может сделать, он тогда с головы до пят увешает жену всякими побрякушками, но если жена дура, но тут уж, сколько ни бейся, ничего не получится.

Теперь заговорила Матчи:

Глупо, глупо и еще раз глупо. Другого от тебя ничего не услышишь. Лучше бы умел обходиться с женой как положено. Научись сначала, а. потом кричи! Забыл, верно, поговорку: как аукнется, так и откликнется. С другими-то у тебя язык хорошо подвешен, с ними ты только и знаешь: «милочка моя, душечка моя», ну, если мне хоть одна попадется, я уж ей покажу, можешь так и сказать своей подруженьке. Разукрашу что надо, пусть уж сейчас покупает темные очки, я ей наставлю синяков под глазами... А не то, может, господин Коземунд сам их купит для своей крали, господин Карл Коземунд, который не знает, что это бабье из него только деньгу выколачивает, а я, видите ли, должна экономить. Нет уж, лучше убирайся ко всем чертям!

Теперь Матчи уже была опасна. Теперь она могла либо совсем разойтись, либо расплакаться, и потому Карл схватился за дверную ручку и нажал ее.

А жаркий ветер дул и в окна торговца четками Левенштейна, и под его черную крылатку тоже. Распря уже бушевала, потому что господин Левенштейн, подогревая воду для бритья, слишком сильно открыл газ и пламя выбило выше тазика. Сегодня в господина Левенштейна, казалось, вселился черт. Он качался на диване, как неразумное дитя, и радовался, до чего же это хорошо – вверх, вниз, пружины трещат, но тяжесть выдерживают. Он только что съел целую миску супа с четырьмя клецками. И теперь прыгал и качался, чего не делал весь год, потому что ему нельзя было этого делать. И как раз когда он взлетел вверх, а потом шмякнулся черным задом о пружины, вошла его половина. Он очень испугался. Она же сказала с омерзительным видом мученицы:

– Наверно, очень приятно, когда можно причинить боль другому человеку. Я весьма признательна тебе, Зигмунд, за то, что ты мне ее причинил. Огромное тебе спасибо! Большего я, впрочем, и не стою.

И она прижала руку, желтую от вечной возни с мастикой и воском, к месту, где, по ее мнению, должно было быть сердце, на самом же деле была селезенка. Затем последовал длиннейший монолог о крестном пути женщины, которая всю свою жизнь стремилась лишь к чистоте и порядку и всем пожертвовала для семьи. Эти причитания были так жалобны и бесконечны, что господин Левенштейн, не выдержав, взял губную гармонику и ушел в прихожую, где проиграл все три строфы «Как ласточки будем», покуда давление крови у него опять не стало относительно нормальным – сто сорок два.

А проклятый, своенравный ветер проник и в девичью келыо Сидонии, так что она стала петь только мрачные песни: «Розы на степной могиле», «Протяни ж мне руку на прощанье» и «Пройдет сто лет, и вновь придет весна». Фрейлейн Душке была не причесана и в одиннадцать часов утра еще не удосужилась почистить зубы.

Вдовец Блетш шагал по своей осиротелой квартире взад и вперед, из угла в угол. Он отворил шкаф, в котором висели мешковидные платья его покойной супруги, все еще завешанные большой тряпкой. Оттуда пахнуло старостью и нафталином. Блетш шагал взад и вперед. Вот уже пять месяцев никто не отрывал листков календаря, раковина в кухне засорилась, стенные часы стояли.

Вид у жестянщика Блетша был запущенный. Все это наделала смерть жены. Он сам замечал, что частенько спрашивает себя: «И что еще мне делать в этом мире?» И сам себе отвечал: «Не лучше ли мне завтра умереть?» Это красивое стихотворение он вычитал в хрестоматии. Бог ты мой, что за жизнь без жены! Пустая, одинокая, до глупости бесполезная. Господин Блетш разогревал себе на сковородке макароны с яйцом. И добавил еще луку.

Биви Леер получил сегодня мясо, собственно, не мясо, а сплошную пленку, правда, с несколькими крошками жира. Он грыз и давился. К мясу ему дали шпинат. Целых два половника. Биви не знал о жарком ветре, который временами дул просто неистово и зарывался в кучи мусора, заботливо сметенные на Вестендштрассе стариком Юнгфердорбеном.

Лицо Ханни было сегодня еще прыщавее, чем обычно. На господине «От-та-та!» ветер сказался в том, что он ошибся в расчете на три метра, так что его рабочие на следующий день будут рыть яму совсем в другом месте.

Вивиани отсыпался после субботнего пьянства, не заботясь о том, дул или не дул ветер. Он был пропащий человек, и ему все было безразлично. Маленькая Гертруда Цирфус, это было подтверждено и врачами, очень страдала от притока теплого воздуха. Она робко кашляла. Совсем как отец.

– Клянусь богом, эти босяки готовят на обезьяньем жиру! – восклицал без пяти минут богач Диммер. Он имел в виду чад из кухни Кестлей, огромными клубами вздымавшийся ввысь к унылому небу и по пути оскорблявший его обоняние.

И надо же, чтобы в этот отвратительно ветреный день у господина Леша понес мотоцикл! Его владелец никак этого не ожидал. В другое какое-нибудь воскресенье – возможно, но не сегодня. На этот раз, когда он отпустил сцепление и зять Леер уже смотрел с балкона, чудовище, вырвавшись из рук инженера Леша, понесло. Рыча, оно помчалось на садик слесаря Иоганна Мюллера и тяжестью свинцовых пластин, наложенных в коляску, сорвало забор. Далее оно опрокинулось и упало набок. Но мотор и заднее колесо, грохоча, понеслись дальше, вперед. Господин Леш вылил кувшин воды на свою щелкающую, стучащую, чуть не сплошь хромированную машину. А мальчишки даже забросали ее песком, правда, с почтительного расстояния. Внезапно она затихла. Господин Леш склонился над своим непризнанным железным победителем дерби и поднял его. Слесарь Мюллер заявил:

Починка моего забора стоит не меньше двадцати марок, даже если я все сделаю сам.

Господин Леш крикнул наверх господину Лееру:

Видел ты что-нибудь подобное?

Затем он с помощью мальчишек загнал пурпурного скакуна в гараж. На кожаных бриджах господина Леша появился продольный разрыв, глубокий, до самого тела. К тому же он здорово охромел, но ничего этого не заметил, так как чувствовал себя триумфатором.

Однажды, когда Марилли было двенадцать лет и семь месяцев, она стояла под газовым фонарем. Чугунный фонарь с повторяющимся узором на цоколе был важнейшей вехой в жизни детворы с Мондштрассе. При игре в палочку-выручалочку, например, или когда они гоняли обруч. На самокатах они тоже неизменно катались вокруг старого чугунного дядюшки с мудреным узором, и его же объезжали, играя в паровоз. Когда по вечерам загоралась эта маленькая пригородная луна, разумеется, при содействии хромого фонарщика с длинным деревянным шестом в руках, благовоспитанным детям полагалось идти домой. Потому что в эту пору злая фея туманов ходит по лужайке и забирает ребятишек.

Итак Марилли Коземунд стояла под фонарем, заложив руки за спину, и правой ногой, согнутой в колене, опиралась на цоколь.

На ней был узенький, чисто выстиранный пуловер, купленный, когда ей еще едва минуло десять лет. Поэтому сегодня впервые были видны ее упругие грудки. Маленькие до смешного.

С этого дня дворничиха говорила, и не только своему мужу, а всем в доме:

Подумать только, у этой вертихвостки уже грудь растет!

И тон у нее был такой, словно Марилли это проделывала из чистого озорства. Немножко разочарованный, очень раздосадованный и полный ненависти. Чуть-чуть, впрочем, и огорченный. Но Марилли все равно стояла в этот вечер под фонарем, свет его падал на ее красные волосы, похожие на ветви плакучей ивы, и, ни о чем не думая, расцветала. Впрочем, узкий пуловер она надела уже преднамеренно. Естественное повзросление Коземундовой вертихвостки заметил и учитель пения Кюммель. Оно взбудоражило его чувства. Девочки в доме тоже успели заметить, что Марилли переменилась. И еще один человек это заметил, на которого уж никак нельзя было подумать. А именно жестянщик Блетш, а он ведь был еще в трауре.

Однажды, когда Марилли шла в погреб за углем, Блетш случайно ее встретил и вдруг почувствовал, что ему стало тепло; он взял подсвечник из рук девочки и посветил ей, покуда она набирала уголь. Больше ничего не произошло. Потому что это ведь ровно ничего не значит, если пятидесятивосьмилетний вдовец держит свечку девочке, которой еще нет и тринадцати лет, а потом, даже не останавливаясь, чтобы передохнуть, тащит для нее ведро с углем на второй этаж. Только вконец испорченные люди могли усмотреть в этом нечто предосудительное.

Куда хуже было то, что сотворили мальчишки из седьмого класса под предводительством Леонарда. Они натянули одну из подвязок, похищенных у фрау Кампф, на рогатку. Это было сделано на школьном дворе. Затем они стали стрелять из своей рогатки и угодили прямо в затылок господину капеллану Иеннеру, внутренне как раз подготовлявшемуся к уроку закона божьего. Все пятеро охотников были оставлены после уроков. Господин капеллан с господином старшим учителем, классный наставник и ехидная старая дева фрейлейн Модль вошли в класс, и в это самое мгновенье у Руппа меньшого выпала из рук хрестоматия, а из нее маленький конвертик – в таких конвертиках рассылают поздравления с рождеством и Новым годом. Старший учитель тут же его поднял. На конверте была намалевана девичья головка с длинными краснорыжими волосами и глазами непомерной величины. Под портретом значилось: «Марилли Коземунд». Внутри конверта оказалась записочка со стихами. Ее одновременно прочитали классный наставник, старший учитель, капеллан и злючка Модль. При этом они то и дело переглядывались, покачивали головами, но продолжали читать. Рупп меньшой сидел молча. А в нем сидел страх. Добрый человек мог без труда его от страха избавить, потому что это был глупый страх. Но старший учитель и классный наставник и другие воспитатели намеренно оставляли его в мальчике, потому что с помощью страха можно воспитать целые нации и еще потому, что и в самих воспитателях сидит столько страху, что им хочется немного уделить другим, хотя их собственный страх от этого меньше не становится.

Стихотворение вместе с конвертом было положено на кафедру. Капеллан Иеннер поставил на него чернильницу. После этого старший учитель, классный наставник, капеллан и фрейлейн Модль приступили к допросу.

Руппу меньшому велели подойти к кафедре. Его это стихотворение?

Нет, да, нет...

Известно ли ему, что написано в записке?

Ага, известно.

Знает ли он это стихотворение наизусть?

Пожалуй – да.

Пусть прочитает его вслух. Мальчик начал, губы у него дрожали:

Сорок два и сорок пять – я один пошел гулять. Сорок три и сорок шесть – глянь-ка, там домочек есть.

Чей же домочек? – осведомился учитель.

Не знаю, просто так.

Тэк-с! Дальше.

Сорок пять и сорок два – она меня зовет туда.

Ты имеешь в виду женщину? Паршивый мальчишка! «Она» – это, конечно, женщина,– пояснил старшему учителю классный наставник.

– Правда, женщина. Десять, двадцать, тридцать, двести – мы уже идем с ней вместе.

«Уже идем с ней вместе», – про себя повторил классный наставник и бросил многозначительный взгляд на оцепеневшую фрейлейн Модль.

Сорок, тридцать и пяток, – слабые нервы Руппа меньшого не выдержали. Две соленые слезы выкатились из уголков его глаз и описали дугу на мальчишеских щеках, прежде чем упасть на линолеум.

Что же дальше, сорок, тридцать и пяток, – повторил за ним классный наставник.

...И пяток...

Говори же, говори, мальчик, не то я тебя высеку.

И пяток... чулок, – еще успел выдавить из себя мальчонка и внезапно чихнул. Классный наставник поднял листок со стихотворением и пальцем указал на недостающие слова между «пяток» и «чулок». Старший учитель проговорил:

Господин капеллан, досточтимые коллеги, я полагаю, что на этом мы кончим. Думается, что ученик Рупп уже испорчен до мозга костей. Кто, собственно, его отец?

Классный наставник быстро заглянул в журнал и удивленно ответил:

Его отец чиновник, государственный чиновник.

Мне жаль его, – заметил на это старший учитель, – чиновник – и вдруг такой сын. Как только придет отец этого мальчика, пошлите его ко мне. – И ушел.

Через несколько дней самое противное осталось позади. Охотники были примерно наказаны, прежде всего, конечно, нравственно опустошенный Рупп меньшой. Его стихотворение, несмотря на некоторый свой идиотизм, сделалось весьма популярным. Но за домом на Мондштрассе утвердилась дурная слава. «Проклятый вертеп», – говорили люди об этом доме и были недовольны, когда их дети играли с детьми из дома № 46. И все из-за Марилли. А потом еще эта история с жестянщиком Блетшем. Дом теперь стал именоваться «Вертеп имени Блетша». Итак, имя Блетш, прежде едва ли кому-нибудь известное, было у всех на языке. И опять из-за Марилли, а Марилли опять ни в чем не была виновата.

Уже четвертый раз видела дворничиха, как господин Блетш, запущенный и неопрятный, сопровождает в погреб Коземундову девчонку. Она привела еще фрау Гиммельрейх в качестве свидетельницы, и обе они ждали за дверью дворничихи, покуда не появилась Марилли, а за нею господин Блетш, тоже стоявший за дверью своей квартиры, дожидаясь, пока не раздастся звон угольной лопатки в пустом ведре, которое несла Марилли. «Вертихвостка» – а ею она была, в этом никто уже не сомневался – ходила в погреб всегда по вечерам, вскоре после пяти часов и до того, как револьверщик Карл, ее приемный отец, возвращался домой.