Текст книги "Журнал `Юность`, 1974-7"
Автор книги: журнал Юность
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Я думать о тебе люблю…
На снимке: Елена Ширман.
По реке медленно плывут ярко-желтые листья клена. Вода Сетуни темна, небо надо мной серо от туч, под ногами мягко шуршат листья осин. Вся грустная, суровая пестрота осени настраивает на воспоминания о Елене Ширман.
Осень 1941 года…
У Бунина есть очень верное замечание о необычайной мягкости воздуха на юге. Когда я приезжаю в Ростов-на-Дону, то сразу же словно попадаю в мягкие ослепительные потоки света, и кажется, все вокруг будто обернуто незримой шелковистой тканью.
Со всей этой чуткой мягкостью южного города удивительно сочетался облик Лены Ширман. Смуглое лицо, прямой взгляд ее одновременно улыбчивых и серьезных глаз, волнистая копна каштановых волос над чистым высоким лбом.
Мы познакомились до войны, когда вместе учились в Литературном институте в Москве. В 1940 году она окончила институт и вернулась домой, в Ростов. А в следующем, сорок первом, осенью произошла наша последняя встреча.
Все три книжки ее стихов вышли после смерти…
Лена жила в Магнитогорском переулке. Одноэтажный дом с флигелем в глубине двора. Стена и веранда его увиты плющом. Рядом с домом стоял небольшой деревянный сарайчик. Лена переоборудовала его в комнату и жила в ней до наступления холодов. Все в комнате предельно просто, ничего лишнего: стол, покрытый вместо скатерти газетой, стопка бумаги, книги, конверты с письмами от друзей, общая ученическая тетрадь, знакомая мне еще по институту. В ней Лена вела свои записи, сюда же записывались и наброски новых стихов. В углу стояли узкая железная кровать, постель, покрытая серым солдатским одеялом. Это одеяло* неизменно путешествовало с ней по всем городам страны – сперва в Москву, когда она была студенткой, потом во все ее поездки, куда она отправлялась записывать фольклор, – на Кубань, Дон, в горы Осетии…
Лена пришла из редакции газеты «Молот» усталой. Ей было поручено в го тревожное время выпускать сатирические листки «Прямой наводкой», и каждый день надо было давать новые стихи, подписи к рисункам, редактировать весь материал. Но одно упоминание об институте, о московских друзьях сразу же оживило ее, точно она тут же стряхнула с себя какую-то тяжесть. Она стала мне рассказывать о себе, о работе, о стихах, о своих юных подопечных, с которыми годами переписывалась и о судьбе которых неизменно беспокоилась. Это были школьники, интересующиеся поэзией, с которыми Лена познакомилась заочно в те годы, когда она работала консультантом в газетах «Ленинские внучата», «Пионерская правда». Со многими она переписывалась годами.
Все говорили, что Лена была фантазерка, мечтательница. И верно: она всегда тянулась к необычайному, романтическому. Эта ее черта особенно подкупала детей. Они глубоко верили вместе с ней в придуманную ею сказочную голубую страну ЮНО, Юнианию, страну Юных…
В тот вечер она все время читала мне стихи своих товарищей. Особенно она любила строки поэмы Михаила Кульчицкого «Самое такое»:
Я очень сильно
люблю Россию.
Но если любовь разделить
на строчки —
Получатся фразы.
Получится сразу —
Про землю ржаную.
Про небо про синее…
И – глубже.
чем вздох
после точки
Наступила ночь. Маленький дворик окутали сумерки. Мы сидим на скамейке. Над нами небо с редкими звездами. К нему словно тянутся темные вершины акаций. В высоте, похожие на длинные пальцы, передвигаются, ощупывая небо, лучи прожекторов. Я вслушиваюсь в певучий и вместе с тем энергичный голос Лены, в ритм ее стихов, встречаюсь с ее взглядом.
– Сегодня в городе благодать. Тихо, – говорит она мне. – А обычно здесь за всю ночь ни минутки не заснешь. Зенитные батареи бьют совсем рядом, в нашем переулке.
Было уже поздно. Лена ушла в дом, где жили родители, я остался в ее, как она называла, «бивачной» комнатке. Спать совсем не хотелось. Я вышел во двор и присел на скамью в беседке, где мы только что были вместе с Леной. По небу все так же тревожно пробегали лучи прожекторов, а само небо, необыкновенное наше южное небо, как всегда, поражало меня своей бездонной нежностью и глубиной. Засмотревшись в него, я вспомнил то. как много все же было прожито счастливых дней всеми нами, тогда молодыми рабочими «Сельмаша», вместе с Леной под этим, в то время спокойным, мирным небом. Лена вела литературный кружок на заводе. Помню, пришли мы на первое занятие, принарядившись, тщательно вымывшись под душем после рабочего дня. От многих из нас, как потом говорила Лена, «замечательно пахло хозяйственным мылом». С понятной в таких случаях робостью, то и дело запинаясь, читали ребята свои первые стихи. Лена с одобряюшей улыбкой слушала их, давала советы.
Я часто думаю о том, как много Лена хорошего сделала людям, особенно юным, тем, кто только вступал б жизнь Самой заветной ее мечтой было собрать у себя всех своих бесчисленных юных корреспондентов, поговорить с ними, послушать их рассказы и стихи, совершить путешествие по Дону. Но эта мечта так и не осуществилась…
Спустя много-много лет мне пришлось читать ее дневник, короткие записи тех военных дней, когда я на один лишь день приезжал к ней в Ростов. И тогда жизнь ее для меня представилась наполненной не только трагедийным, но и высоким гражданским смыслом. В ее записях были и тоска, слезы, боль от неудач и неустанные поиски того, как лучше послужить людям, Родине.
«Читаю. Федин «Братья», Лидин «Идут корабли», Вирта «Закономерность» – жаль, нет конца. Блок. Шкловский «Цоо» (как хорошо!). «Поиски оптимизма». А там бомбят… На Ворошиловском в горсаду – памятник Ленина… Папа строит бомбоубежище в подвале. Мать храбрее меня…
Вчера бомбили базар. Много убитых и раненых. Женщин, детей. Приходил П. Б., его приняли в партию. Но он в победу, по-моему, не верит. «Зачем вступил, не пойму». «Надо б еще пострелять». Что это – рисовка? Или отчаяние?
…Я счастлива. Я умру хорошо! Работа. Листовки. «Вперед за нашу победу». Художники. Дежурства…»
«На работе все образуется… создаю «Прямой наводкой». Продолжаю жить мыслями о победе, о конце… Главное – работа, – она меня возродила. Тут в издательстве прекрасный коллектив. В тяжелую минуту я поеду с ними».
Беспощадная к себе до жестокости. В то же время она находила добрые, теплые слова для друзей, которые в этом особенно нуждались, для всех «жителей» выдуманной ею сказочной страны ЮНО.
Читая этот ее дневник, я вспомнил наше переделкинское студенческое общежитие, озеро со старыми ивами и тот солнечный день, когда мы с Леной однажды переплывали его.
Доплыли мы, кажется, уже до середины, и тут я, не помню отчего, почувствовал себя плохо и стал тонуть. Лена поплыла совсем рядом и как можно спокойнее проговорила:
– Ничего, ничего, ты вот возьмись одной рукой за мое плечо – будет легче, вот так, не сильно нажимай, не бойся – доплывем…
Уже на берегу она, встряхивая мокрые каштановые волосы, громко и весело расхохоталась.
– Зачем же ты за шею мою все хватался, я же говорила: держись за плечо. Я тоже могла на дтго пойти, а ведь меня когда-то в Ростове лучшим пловцом считали…
Лена лежала, запрокинув голову, на теплом песке, жмурясь от солнца, влажные ресницы ее вздрагивали от ярких прямых лучей солнца. Открыв глаза, она задумчиво посмотрела в небо, на лес, подступающий к озеру, и тихо, как бы про себя, сказала:
– А старости у меня, наверное, не будет… Когда разучусь понимать стихи, переплывать Дон и воевать с прошлым – я просто умру…
Слова ее оказались пророческими – она погибла молодой.
…Рассвет наступил быстро, незаметно для меня, так как я совсем не ложился спать – собираться долго в дорогу не пришлось. Я постоял посреди комнаты, оглядев в последний раз весь ее бесхитростный уют, и вышел. В окнах дома напротив было еще темно – там спали.
Теперь, много лет спустя, я всегда вспоминаю то раннее утро с горьким сожалением. Надо было во что бы то ни стало постучаться в дом, разбудить ее, сказать что-нибудь, попрощаться. Но я, не желая беспокоить в такой ранний час, не стал никого будить, тихо приоткрыл калитку и зашагал по совсем еще пустынному переулку на вокзал…
Как же она погибла? В августе 1942 года, при эвакуации выездной редакции газеты «Молот», она попала в руки фашистов в одной из глухих донских станиц. У нее нашли пачку листовок «Прямой наводкой», с карикатурами на гитлеровцев. Внизу на листовке стояло ее имя. Лену пытали, но она погибла так, как учила своих юных друзей: «Надо, стиснув зубы, держаться, бороться до последней минуты… А если придется погибнуть, то с улыбкой, на боевом посту».
Я смотрю на ее фотографию: она улыбается.
Свидетели ее гибели утверждают, что она улыбалась в лицо палачам.
Она умерла, как жила. Как учила жить других.
Свидетели вспоминают: в заключении она держалась стойко. Чтобы приободрить немного людей, сидевших вместе с ней в подвале, она утешала их, читала стихи, рассказывала тут же придуманную ею свою сказку. Причем она не удержалась и грустно заметила: «Это, наверное, моя последняя сказка». Когда ее увозили на расстрел, Лене удалось уже на ходу выбросить тетрадку с записями. Так ее мысли и чувства за несколько дней до смерти стали достоянием людей.
Ее не смогли заставить стать на колени. Дали очередь из автомата по ногам…
По реке по-прежнему медленно плывут ярко-желтые листья кленов. Вода в Сетуни по-прежнему темна, небо серо от туч, под ногами мягко шуршат листья осин.
Но я так ясно вижу Лену, по-прежнему идущую рядом, ее походку, ее приветливый взгляд. Вот она проходит мостик через Сетунь. Тут и родились строки стихов, знакомые сейчас многим читателям. Тогда была весна, май, и поистине оглушительный посвист соловьиный стоял в молодых рощах по берегам Сетуни, И стихи ее были не только о любимом, но и о том вечном и прекрасном, к которому она стремилась всю свою жизнь…
Я думать о тебе люблю. Ручей, ропща, во мрак струится. И мост. И ночь. И голос птицы И я иду. И путь мой мнится Письмом на двадцати страницах. Я думать о тебе люблю.
Г. ЦЫБИЗОВ
З. Паперный
Светлов и романтика
М. Светлов в Каунасе. Фото публикуется впервые.
Как то я ехал на электричке, и на станции в вагон ворвалась шумная ватага молодых людей и девушек в кедах и с рюкзаками. Отталкивая всех и вся, влетев как будто «на рысях», они угромоздились между двумя скамьями, рассчитанными на шесть человек, примерно «вдвадцатером» и сразу же начали петь под гитару– очень громко и не очень стройно. Я тихо спросил одну девушку, откуда, мол, они, и она гордо ответила: «Мы светловцы».
Пели они все более громоподобно, и, когда особенно раскатисто ухнули, сидевшая неподалеку старушка испуганно охнула и пересела подальше. Я подумал, что эти светловцы не очень похожи на Светлова, который сказал: «Простите меня, – я жалею старушек. Но это единственный мой недостаток».
У этих светловцев – в отличие от самого Светлова – никаких недостатков не было, и поэтому старушек они не жалели.
Мне кажется, у нас начинает происходить что-то вроде инфляции слова «романтика». Иной юноша думает, что достаточно ему пустить свою шевелюру на самотек, превратить в этакую неподнятую целину, обзавестись рюкзаком, взять билет 3-й зоны за 20 копеек и начать петь песню типа «Перекаты да перекаты», или «Перепады да перепады», или «Переборы да переборы», – и он уже романтик, Светлову друг и брат.
Но ведь это всего лишь пригородная романтика, даже не транзитная, она далека от романтики того паренька, о которой сказано: «Но песню иную о дальней земле возил мой товарищ с собою в седле».
А сколько мы слышали самодовольно-романтических песен, где на все лады повторялось: мы романтики, мы уж такие, любим нехоженые тропы, – причем идея нехоженых троп выражалась самыми расхожими словами.
Подлинная романтика начинается не с рюкзака, а с доброты, не с электрички, а с бескорыстия.
Михаил Аркадьевич был добрый человек. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы в этом убедиться.
Есть лица: губы сложены в улыбку, а глаза смотрят на вас в упор, холодно, настороженно – не два глаза, а два окошечка бюро пропусков.
У Светлова улыбка начиналась у краешков глаз, они вдруг лучились морщинками, возникало нечто вроде сияния морщинок, отсюда улыбка расходилась по всему лицу, и тогда уже было ясно, что он сейчас скажет что-то неожиданное, необычное, веселое. Такая улыбка просто гарантировала, что ничего банального вы не услышите.
Светлов не был ни говоруном, ни остряком. Он всегда был спокоен и никуда не торопился. Жил без суеты.
За столом он не старался завоевать площадку. Никого не перебивал. Как говорят актеры, не тянул одеяло на себя. Паузы между его шутками были долгими, но тем больше его шуток ждали.
Совершенно не думал о том, как он выглядит. Я никогда не видел его костюм тщательно отутюженным. Светлов относился к пиджаку, как к пижаме. Мог запросто лечь на диван в костюме с галстуком. Есть книга «Анатоль Франс в халате». О Светлове такой книги нельзя написать: он выглядел одинаково на трибуне и дома.
И дом его был «домашний», хотя и без особой «домовитости».
Есть такой разряд показных квартир, пускай не очень распространенный, но есть. Это некая обитель, где все дышит творческим величием хозяина. Прежде всего бросается в глаза портрет, где он напряженно мыслит. Мыслит так, как и роденовскому «Мыслителю» не снилось. Нередко хозяин снимается на фоне корешков книг классиков, так что можно прочитать: «Пушкин», «Толстой», «Бальзак».
Не помню уже, о каком литераторе, увековечившем себя на фоне классиков, Виктор Шкловский отозвался: «Сидит, привыкает…»
Книг в такой показательной квартире много, но часто они заставлены столь многочисленными экзотическими, диковинными игрушками, зверюшками и финтифлюшками, что практически извлечь из-за них книгу трудно и хлопотно. Кажется, проще сходить в библиотеку.
Ничего этого не было в комнате Светлова, в его однокомнатной квартире у метро «Аэропорт». Были пустынные стены, одинокий портрет Маяковского, видавшая виды пишущая машинка, старенькое кресло.
На кухне тоже довольно пустынно, каким-то печальным айсбергом белел холодильник. История его, как рассказывают, такая. Сотрудники одного журнала давно собирались попросить у Светлова стихи. Вот они приезжают к нему на новую квартиру у «Аэропорта» и не знают, как лучше заговорить насчет стихов для публикации. Начинают издалека: не нужно ли вам чего для новой квартиры? Светлов говорит: да, нужно, никак не могу достать холодильник. А давайте, они предлагают, мы попробуем через редакцию вам помочь. Идут они к своему главному редактору, сочинили ходатайство: такой поэт – и без холодильника; и вот у Светлова на кухне стоит новый холодильник. Выждав какое-то время, сотрудники решают, что вот теперь они имеют полное моральное право попросить у Светлова стихи. Приезжают к нему и начинают деликатный разговор: ну, как, мол, Михаил Аркадьевич, холодильник, покажите, что вы в нем храните. Светлов говорит: «Пожалуйста», – ведет их на кухню, открывает холодильник, и они видят: он совершенно пуст, только что-то черное лежит, а Светлое радостно восклицает:
– О! Так вот где я забыл футляр от очков!
Кроме этого футляра, в холодильнике ничего не было.
Романтика Светлова – веселое пренебрежение к быту, комфорту, уюту. Он не говорил: «Мой дом – моя крепость». Скорее он мог бы сказать: будьте здесь как дома, делайте, что хотите. У него было высшее гостеприимство: он, хозяин, был похож на скромного гостя, который отводит роль хозяина тому, кто к нему пришел.
Светлов был одним из самых остроумных людей, каких я встречал. Нередко бывает так, что чувство юмора не распространяется у человека на него самого. Есть у меня один такой знакомый. В разговоре он непрерывно шутит, просто мечет остроты, каламбуры, дает, что называется, остроумную игру слов, щедро делится своими излюбленными, отработанными экспромтами. Но вот вы, поддавшись этому тону, слегка проехались на его счет. Сразу же его лицо каменеет. Он становится похож на свой собственный бюст. Чувство юмора словно вырубается рубильником. Он холодно, «отключенно» осведомляется: «А что вы, собственно, хотите этим сказать?» А вы уже ничего не хотите.
В смысле чувства юмора такие люди похожи на грозный дальнобойный танк, который оказывается беспомощным, когда к нему подбегают вплотную.
Светлов к себе относился легко, весело, иронично. Хочется даже сказать – беззаботно. Михаил Аркадьевич как будто не помнил, что он и есть Светлов, тот самый, который написал «Гренаду» и «Каховку».
Почти никогда не рассказывал он о своем творчестве. Не мог сказать: «мое творчество», «мой писательский путь», «мое мышление в образах обычно начинается с того…» и т. д. Не делился писательскими планами, не рассказывал, ни как он творил, ни кал воевал. А если говорил, то чаще так:
– Я хочу написать «Записки охотника»… выпить…
Или:
– Алё. Это Светлов говорит. Я здесь накропал стихи и хочу вам почитать. Знаете, зачем? Чтобы вы определили, не начало ли это менингита?
Как-то он сказал, что на его доме будет повешена мемориальная доска, где напишут: «Здесь жил и никогда не работал М. Светлов».
Поэт Сергей Наровчатов рассказывает:
– Однажды я пришел в клуб литераторов с очень красивой девушкой. Мне захотелось похвалиться перед Светловым. Я сказал: «Вот смотрите, какая красивая. Правда, картинка?» Михаил Аркадьевич улыбнулся: «Старик, я не знал, что ты стал таким передвижником».
Одному художнику Светлов сказал:
– Вы художник? А вы не можете мне нарисовать десять рублей?
Когда началась Отечественная война, многие писатели сразу же были приписаны к фронтовым редакциям, надели военную форму. И вот в самые первые дни войны сидят они в ресторане Дома литераторов, у всех вид боевой, как будто даже пропахли порохом, хотя еще никто не воевал. На всех форма сидит ладно и складно. Входит Михаил Аркадьевич, идет шаркающей походкой, он тоже в военной форме, но она на нем не сидит, а скорее висит. Все враз повернули головы. Он почувствовал, что своим сугубо штатским видом портит батальный пейзаж, и тихо спросил:
– Вы что, смотрите на меня и не верите в победу?
Я никогда не видел Светлова торжественным, многозначительным. Пресловутое чувство локтя выражалось у него не в том, что он норовил локтем отпихнуть соседа. И вообще не «норовил». Не был ни хваталой, ни устроялой. И когда решали, кого позвать, пригласить, премировать, делегировать, о нем вспоминали после многих других.
На одном роскошном банкете стол был богато сервирован, разнообразной была «разблюдовка». Светлова спросили, отчего он так мало ест.
– А я люблю, чтобы селедка лежала на газете.
Один критик стал жаловаться Светлову на литераторов, которые живут прошлыми заслугами. Давно ничего не пишут, а хлопочут, шумят. Не замечают, что как писатели они уже давно нe существуют.
Светлов:
– Мало того. Между ними еще идет борьба за несуществование.
В некоторых воспоминаниях о Светлове говорится так: он был непримиримым ко всему плохому, яростно ненавидел, боролся, гневно высмеивал и т. п. Мало похоже на Светлова… Непримиримость не его отличительное качество. Он был мягким, легким, простым человеком. И злу он сопротивлялся не прямым действием, а скорее самим своим существованием. Его стихия не сатира, а юмор. Причем юмор не выделенный, не отобранный, не «специализированный» юмор анекдота, дежурной остроты, но юмор как воздух, который вас окружает. Юмор интонации, намека. Очень дружеский.
Вот еще характерная особенность: все, кто занимается Светловым, знал его, писал о нем, – все они (или почти все, за самым небольшим исключением) дружны между собой. Семен Гушанский, Лидия Либединская, Яков Хелемский, Лев Славин, Лев Озеров, Нина Федосюк, Марк Соболь, Лев Шилов… Когда они собираются, к ним как будто незаметно подсаживается Михаил Светлов. И начинают вспоминать, что он сказал, что сделал, как пошутил.
– А помните, Михаила Аркадьевича угостили кумысом, он выпил и говорит: это надо закусывать вожжами.
– А как он вошел на заседание, кто-то ему крикнул: «Миша, дай папиросу». А он: «Надолго?»
– А то еще мы сидели в редакции, сочиняли частушки для капустника. Появляется Светлов: что это вы сочиняете? Мы жалуемся: вот мы, не поэты, сочиняем частушки, а вы, поэт, не помогаете. Он говорит: пожалуйста! О чем? Мы говорим: у нас в редакции есть сотрудница Вера, которая выступает на всех летучках, говорит долго и занудно.
Светлов мгновенно:
– Пишите: «Мчатся тучки, вьются тучки и в глазах совсем темно – это Вера на летучке завела веретено».
Кто-то вспоминает, как он выступал в Ташкенте по телевидению. Была жара, на студии летали мухи.
Ташкентцы увидели на экране улыбающегося Светлова. Перед тем, как начать выступление, он вдруг стал ловить муху, не поймал и сказал: «А я и не знал, что мухи так любят выступать по телевизору».
Конечно, Светлов был мягким, добрым, снисходительным. Но он умел быть и твердым. Когда ему сделали операцию, больничный врач сказал: «Он вел себя терпеливо, как солдат».
Было свое достоинство не только в том, как он жил, но и как умирал.
Много есть людей, которые испытали дружеское участие Светлова в свои самые трудные дни.
Сегодня часто вспоминают светловские слова:
– Я могу обойтись без необходимого, но без лишнего обойтись не могу.
За десятилетие, которое прожито без Светлова, мы поняли: многое, чем мы увлекались раньше, кажется теперь лишним; а он сам, Михаил Аркадьевич, человек молчаливой, ненаигранной романтики, ощущается необходимым.
