Текст книги "Журнал `Юность`, 1974-7"

Автор книги: журнал Юность

Красивое на стройке

Помните: «На диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой…»? Описываемые в народной песне события происходили, по всей вероятности, недалеко от тогдашней столицы сибирского ханства – Кашлыка. где дружина Ермака разбила главные силы хана Кучума, возможно, там, в семнадцати километрах от ханской столицы, при слиянии Тобола с Иртышом, где казачий атаман основал крепость Тобольск. Четыре века минуло с тех пор. Город Тобольск невелик и поныне, зато историю имеет богатейшую. Декабристы, народовольцы, марксисты – сотни передовых людей России «знакомились» с Тобольской тюрьмой. Город дал России автора «Конька-Горбунка» П. П. Ершова, замечательного ученого Д. И. Менделеева. Именно Менделеев связывал будущее богатейшего края с железной дорогой. Создавались десятки проектов и умирали на бумаге. Непролазная тайга, топь, мошка, жесточайшие морозы – казалось, не по плечу человеку подчинить себе Сибирь, взять рыбу, лес, редкого пушного зверя, наконец, невиданные запасы нефти, открытые совсем недавно.

Богата «новая история» Западной Сибири. Одну из ее глав «пишут» молодые первопроходцы – строители железной дороги Тюмень – Сургут – Нижневартовск. Пока стальная тропа уходит на Север, туда же идут грузы – строительные материалы, инструмент, оборудование. А скоро в обратном направлении пойдет нефть и драгоценная древесина среднего Приобья. В древнем Тобольске вырастет огромный нефтехимический комплекс.

Так уж устроен человек, что, решая задачи, казалось бы, чисто утилитарные – покорение тайги, освоение нефтяных богатств, – окружает он себя красивыми зданиями, слагает прекрасные песни. Сурова природа, неуютен сибирский край. Но вместе с дорогой, таежными поселками, нефтепромыслами и заводами шагает в тайгу красота.

В Тобольске построен новый вокзал. Белокаменным называют его тобольчане и приезжие. Это старое русское слово соединяет в себе прочность, основательность сооружения, красоту и верность народным традициям А «начинался» вокзал еще в 69-м году.

– Как закладывался первый камень? – наш вопрос одному из авторов проекта, художнику Герману Черемушкину.

– Поскольку вопрос обращен к художнику, то, думаю, его следует понимать не буквально. Люди ходят, ничего не подозревая, по лесу, полю, площади, прокладывают любимые тропинки, а где-то в мастерской художника, архитектора уже набрасываются эскизы дома, вокзала, дворца. Может, отсюда идет высокая ответственность архитектора, художника-монументалиста. Сомнения и страх, колебания, переделки, десятки новых эскизов. Графический проект, объемный макет – и снова поправки и новые варианты. В самом деле, ведь зданию стоять десятилетия, может быть, века, а монументальное панно, скажем, «не снимешь» со стены, как рисунок или гравюру. И вот, когда все сомнения позади, а твой проект в камне, стекле, бетоне, гипсе, в металле, смальте и красках стал поперек «любимой тропинки» человека, когда уже изменить ничего нельзя (шутка ли, 26 метров высоты, гектары площади того же Тобольского вокзала стали на пути), именно тогда авторы держат главный экзамен. Удалось ли увлечь людей своим замыслом, запечатлеть время, эпоху, заинтересовать прошлым, достичь убедительности, сконцентрировать внимание на главном? Одним словом, принимает ли зритель – в данном случае житель Тобольска, строитель дороги, нефтяник, командировочный – твою работу?

Но я так и не ответил на ваш вопрос. «Первый камень» в основание Тобольского вокзала лег в 1969 году. Впрочем, если считать ab ovо («от яйца»), то правильней будет назвать начало шестидесятых годов. Тогда я ездил по трассе Абакан – Тайшет по заданию ЦК ВЛКСМ. Та комсомольско-молодежная стройка – старшая сестра нынешней дороги Тюмень – Нижневартовск. Кстати, многие строители, закончив Абакан – Тайшет, перебрались в Западную Сибирь, где все начали «с нуля». Так вот в Тайшете я познакомился с новосибирским архитектором Владимиром Авксентюком. Будучи архитектором, он страстно увлекался живописью, графикой. Я, наоборот, работая как график, тяготел к монументальным, крупноформатным рисункам, измеряемым метрами. Впрочем, я стараюсь и графические работы делать таким образом, чтобы они без «перестройки» могли вписаться в архитектурный комплекс. Общие художественные вкусы, ну и, конечно, молодость, громадная молодежная стройка – все это сблизило нас. Тогда же мы впервые заговорили о совместной работе. Однако разговоры так и остались разговорами. И вот в 69-м, когда я работал над большим керамическим циклом убранства Дворца культуры завода имени Чкалова в Новосибирске, Владимир «атаковал» меня Тобольским вокзалом.

Соответственно, особых усилий со стороны моего товарища не потребовалось: я сразу же согласился работать над проектом. Понимаете, это ведь не кафе или кинотеатр, которых могут быть в городе десятки. Вокзал – ворота, лицо города. Для художника это очень важно, почетно, ответственно – запечатлеть свое понимание века в монументальном сооружении такого масштаба. Ну, как то самое дерево, посадив которое, по выражению древних, можно считать свою миссию на земле выполненной.

– Герман Вячеславович, судя по отзывам тобольчан, ваш белокаменный вокзал «принят». Однако каждое произведение искусства, его «сверхзадача» понимаемы неоднозначно. Проще говоря, сколько людей, столько и мнений: каждый элемент, каждая фреска, рельеф, композиция трактуются человеком в зависимости от его художественных пристрастий, степени воображения, характера, возраста, даже рода деятельности. Причем эта трактовка не всегда совпадает с художническим замыслом. Может быть, поэтому людям всегда интересно знать, что хотел выразить, сказать художник своим произведением. Под картиной зрители всегда ищут ее название прежде чем слушать музыкальное сочинение, хотят знать, как озаглавил его автор, – стихотворение с тремя звездочками над ним у некоторых вызывает досаду. Итак, ваше «заглавие»?

– Пересказывать симфонию либо стихотворение – задача, на мой взгляд, неблагодарная, да и не нужная: у искусства свой язык, своя логика, отличная от языка, скажем, четких формул, аксиом и доказательств науки. Тем не менее, если бы нас с Владимиром Авксентюком попросили «озаглавить» свой проект, в самом общем виде это звучало бы так: от прошлого – к настоящему – в будущее.

Попытаюсь высказаться яснее. Человек едет сквозь тайгу. Блеклые краски, унылая серая картина – болота, перелески. Но вот поезд подошел к Иртышу Высокий противоположный берег сплошь покрыт свечками сосен, уступами, уходящими вверх. Лес занимает весь горизонт, и лишь слева, на самой круче, – белое двухступенчатое (собор и колокольня) пятно.

Вот уже мост остался позади, снова тайга, и вдруг человек видит ту же картину: белые пилястры высотной части вокзала прорезаны вертикальными линиями стекла, под ступенчатым козырьком расположилась тоже белая, но протяженная часть здания. А позади все те же сосны взбегают к небу.

На снимке вверху идет монтаж вокзальных часов. Внизу: фрагмент оформления часов – «Рыбы».

По мере приближения пилястры и окна, как мехи гармошки, сжимаются, и вот уже на торце высотной части вы видите герб Тобольска. Поскольку герб – визитная карточка города, скульптурное изображение старого герба, утвержденного еще Екатериной, имеет новое обрамление. Над гербом три нефтяных вышки, в которых «заплутался» хозяин тайги – медведь. Справа и слева – свечи елок. На одной – белка, на другой – соболь. Внизу – три всадника с пиками, символизирующие дружину Ермака. Поднявшись на несколько ступеней – три золотых козырька над головой повторяют зубчатую линию сбегающих от вершины елочных «этажей», – вы попадаете в просторный беломраморный зал. Левая стена – букет цвета. Вы еще не видите, что там изображено, но невольно улыбаетесь: после мрачной тайги ярким краскам улыбаешься просто так, беспричинно. Подойдя ближе, замечаете детали мозаичной композиции. Три руки как бы преподносят вам дары тобольской земли. Колба – символ большой химии, завтрашнего Дня Тобольска, колос – сибирский хлеб, рыба – богатство рек. Все вещи орнаментальны, панно воспринимается как большой яркий ковер, что, по нашему замыслу, должно придать всему залу теплоту, домашность. И в то же время части композиции предметны, их условность призвана познакомить с настоящим и будущим тобольского края.

Скромная строгая лестница ведет вниз, в кассовый зал, для отделки которого применен серый мрамор. Большой проем позволяет как бы увеличить высоту «серого» зала, наполнить его воздухом и светом. Выйдя из нижнего зала, вы попадаете на площадь; за площадью тайга, где скоро вырастут производственные и жилые корпуса комбината по переработке нефти. Главный элемент художественного оформления здания со стороны площади – часы на торцевой стене высотной части. Такое решение естественно: попав на привокзальную площадь, человек прежде всего ищет часы. Циферблат представляет собой солнце, обрамленное знаками зодиака. Причем «Весы» – две чашки на коромысле – как бы «уравновешивают» день и ночь.

Человек, покидающий город, следует, как я себе представляю, таким маршрутом: выйдя из автобуса на привокзальной площади, первый взгляд бросает на часы – что сейчас делают товарищи там на буровой или на комбинате? Сколько времени до поезда? Когда буду в Москве, Ленинграде, Киеве? Когда вернусь назад, чашка весов «ночь» значительно «перетянет» чашку «день». И так далее… Затем отъезжающий, поднявшись на несколько ступенек – учтена торжественность в этом подъеме, приподнятость, значительность момента: не каждый день уезжать приходится! – попадает в кассовый зал. Билет взят, лестница выводит наверх. Ковер-панно приковывает взгляд: нефть, колос, рыба, тайга – это жизнь, пусть трудная, но с которой не можешь расстаться так просто. «Что делают сейчас товарищи буровики? Комары, небось, заедают? А я сяду в поезд, до свидания – еду к Черному морю. Ни морозов, ни комаров. Только знаю, через неделю потянет назад…»

– Вы так живо описали размышления пассажира, что хочется сейчас же купить билет и ехагь в Тобольск…

– Картинки, «проигранные» сейчас, – результат коллективного творчества, поэтому, наверно, и убедительны. Прежде чем проект был утвержден, мы советовались и с коренными сибиряками и с молодежью, приехавшей строить трассу железной дороги Тюмень – Нижневартовск, добывать нефть, лес, рыбу. Нам не давали рецептов, как оформлять вокзал, какие элементы графики, скульптуры, мозаики использовать. Высказывались «идеи», которые предстояло воплотить в художественные образы, перевести на язьж знаков. Так что все мною рассказанное не случайно выдумано, а найдено закономерно.

Новый вокзал Тобольска.

– Кстати, Герман Вячеславович, вы упомянули комаров. Эти «двухмоторные», как их в шутку называют на трассе, насекомые тоже включены в скульптурную композицию. Соединимы ли символы огромного человеческого труда, монументальная скульптура и какие-то мошки?

– Мне кажется, «двухмоторные» комары органично вписались в архитектуру здания. С одной стороны, комар в обрамлении герба – это шутка художника, ставящая целью вызвать добрую улыбку. Но комар и строго функционален в нашем замысле. Это насекомое – неизменный спутник первопроходца, такой же символ романтики, как палатка и первый колышек. Строго говоря, комар олицетворяет экологическое равновесие, которое нарушается с приходом человека в тайгу. Есть комар – значит воздух чист, не загрязнен промышленными выбросами. Нет комара – загрязняется окружающая природа, птицы и животные покидают тайгу. «Берегите природу», – говорит наш комар. Конечно, были и возражения, когда принимался наш проект.

– И вы и архитектор, по-видимому, «вздохнули» спокойно лишь в тот момент, когда здание приняла Государственная комиссия?

– Видите ли, работа художника-монументалиста не заканчивается выдачей проекта. Подобно скульптору, надо обладать и физической силой и выносливостью, знать штукатурные работы и сварочное дело. По существу, при сооружении вокзала я был не наблюдателем и консультантом, а исполнителем, квалифицированным рабочим. Сам набрасывал цемент на металлические каркасы рельефа, сам сваривал эти каркасы. Лепил нужные формы, резал. У художников нашего профиля мозоли не от карандаша. Конечно, у меня были десятки замечательных помощников, прежде всего Герой Социалистического Труда, бригадир комплексной бригады Иван Мариненков, штукатуры и сварщики его бригады. Легко и приятно было работать с начальником головного ремонтно-строительного поезда Михаилом Матвеевичем Бородановым. Партийные, комсомольские работники Тобольска и области помогали нам быстро решать хозяйственные и снабженческие недоразумения. Я уж не говорю о героизме строителей, которые, вынув верхний слой грунта, забивали сваи в скальные, глубинные породы, насыпали новое основание под будущий вокзал. Так что Тобольский вокзал «из тьмы лесов, из топи блат» вознесся в полном смысле этих слов.

– Герман Вячеславович, Тобольский вокзал не первая ваша самостоятельная работа. Можно вспомнить мозаичное панно для здания посольства Монголии в Москве, керамический цикл убранства Дворца культуры завода имени Чкалова в Новосибирске, фрески, цветные рельефы, композиции, росписи для «Дороги Коперника» в Польше. Можно назвать журнальные работы и книги ваших гравюр и рисунков, например, московский цикл. Однако, судя по высокому слогу, которым вы заговорили о Тобольском вокзале, – это ваше любимое и самое дорогое создание?

– Пожалуй, так оно и есть. Я ни от одной своей прежней работы не отказываюсь: пусть они несовершенны, но это мое, мои долгие раздумья, мои наблюдения, мое видение времени, людей, поступательного движения страны, становления молодых характеров. В этом смысе Тобольский вокзал не является исключением. В то же время при сооружении этого здания я был режиссером от начала до конца. Понимаете, это как фильм делать: если раньше мне поручали отснять одну сцену (мозаичное панно, например, для посольства), то в данном случае я «снимал картину» от начала до конца. Сверхзадача, о которой вы спрашивали вначале, была намечена мной, разумеется, в содружестве с архитектором. Но с ним мы, как «Весы» на нашем циферблате, «уравновешиваем» друг друга. Чувствовать себя режиссером большое счастье, потому, видно, и вокзал – любимое дитя.

– А что впереди? Хотелось бы вам вести и дальше работы в Тюменской области?

– На новой трассе, на молодежной стройке работать всегда интересно. Новое дело, трудности, которые приходится преодолевать строителям, закаляют молодежь. Люди тут раньше взрослеют, характеры раскрываются ярче – не зевай, художник! Я до отказа «набил» блокноты на Всесоюзных ударных – на строительстве Нурекской ГЭС, на Абакан – Тайшете. А когда готовил проект Тобольского вокзала, да и во время сооружения, не раз бывал на трассе Тюмень – Нижневартовск. Разумеется, с блокнотом. Так появились десятки рисунков, гравюры, посвященные Севсибу. Дорога – главная артерия, дающая кровь, жизнь таежному краю. К тому же дорога – примета современной жизни, стремительно набирающей скорость. Свисток, поезд тронулся, мчит на Север новую партию первопроходцев. Короткая остановка у вокзала таежной станции – и снова в путь. Снова вокзал и снова дорога. Вокзалы– как знаки, указывающие путь вперед. И если язык этих знаков придуман мной, если он понятен другим, о чем же еще может мечтать художник? Ну, представьте себе, художник или архитектор построил улицу, какую-то часть города, целый город по своему замыслу. Это, конечно, здорово. А вот тысячекилометровый ансамбль– это просто грандиозно. Сейчас я работаю над проектами двух вокзалов для трассы Тюмень – Нижневартовск. Не хочу называть станции – проекты еще не утверждены, а мы, художники, суеверны. Если получится, будем опять с Володей Авксентюком расставлять большие таежные знаки.

Беседу вел Марк ГРИГОРЬЕВ

Анатолий Крым
Карнавал

Вверху: Лесь Танюк.

Фото А КАРЗАНОВА.

Занавеса, естественно, не было, и я стал рассматривать декорации спектакля. Стилизованный, причудливо изогнутый свиток – нечто вроде старинной карты. Изгиб Сены, Дом Инвалидов, Нотр-Дам, Триумфальная арка. Кареты рядом с допотопными автомобилями. Арлекины, клоуны, купола шапито. Пожалуй, это ближе не к Людовику XIV, а к сиренево-фиолетовому Парижу Рембо и Аполлинера, к Парижу мон-мартрской богемы. Свиток скреплен гигантскими сургучными печатями – портретами Мольера и Станиславского. Почему? Потому что Мольер поставлен в театре, носящем имя Станиславского? Или театр заявляет о своей попытке совместить столь несхожие меж собой театральные установки этих двух мастеров? Не потому ли так бросается в глаза висящий между этими портретами девиз шекспировского «Глобуса» – «Totus mundus agit histrionem» («Весь мир играет комедию»).

На сцену вышел актер. Всмотревшись в зал, он поднял жезл и трижды ударил им о пол сцены. Представление «Мюзикл «Мсье де Пурсоньяк» Леся Танюка по мотивам одноименной комедии Мольера» началось.

Парад актеров. Клятва. Торжественно-ироническое обращение к портретам великих и… смех в зале, когда Мольер и Станиславский пропели в микрофон (помилуйте!) основные заветы своей театральной эстетики! И начался откровенный, многокрасочный балаган! Что это? Акробатика! Кульбиты! Подножки! И уже через десять оглушительных минут этого буйства красок, праздника острот, неожиданных находок и решений я не удивлялся тому, что появившийся на сцене Пурсоньяк возмущенно поет арию о том, что «от Жана Батиста Мольера остались рожки да ножки».

Но стихия карнавального представления увлекает, действие стремительно несется к антракту, буффонада перемежается пронзительной лирикой – актеры сегодня в ударе, – и зал возбуждается, накаляются страсти. Равнодушных нет – немало зрителей (в основном люди постарше) реагируют отрицательно. Пожалуй, только одного Георгия Буркова в роли одноглазого Оронта принимают без исключения все: он предельно органичен, изобретателен – красочная, яркая, впечатляющая работа! Думаю, ни одна его роль в кино (помните его в фильмах В. Шукшина?) не может сравниться с тем успехом, который Бурков имеет в «Мсье де Пурсоньяке».

Антракт наступает неожиданно, в зал взрывается аплодисментами. Я остаюсь на месте и размышляю…

Да, пожалуй, рецензенты правы: в спектакле слишком виден режиссер. Впрочем, я давно слежу за постановками Леся Танюка, – он никогда не растворялся в них. «Пурсоньяк» логически продолжает «Сказки Пушкина», уже восьмой год идущие на сцене Центрального детского театра и объездившие полмира. Постановочно остро были решены «Гусиное перо» в том же театре и «Вдова полковника» Юхана Смуула с Верой Марецкой в главной роли на сцене Академического театра имени Моссовета. А совсем недавно я видел поставленный им в Саратовском драматическом театре имени К. Маркса «Старый новый год» М. Рощина. Это тоже сделано в приеме «театра в театре» – с обилием музыки, куплетов, движения…

Я лично с ним не встречался, но те, кто знал его поближе, рассказывали: кино не любит, предельно музыкален, сам когда-то танцевал, был актером, пишет. Пристрастен к живописи. Актеры его побаиваются и любят. Оля Великанова, новый в театре Станиславского человек, ассистент режиссера, переспрашивает: «Танюк? О, это наш Сулержицкий!» Я слышал и другие мнения, но все сходятся на одном: человек духовно щедрый, очень терпеливый, с душой, открытой недругу и другу, всегда готовый прийти на помощь. Вокруг него, как правило, много людей – молодые драматурги, актеры, люди искусства и люди профессий, совершенно не стыкующихся с театральными. В Киеве двадцатидвухлетним студентом театрального института он был президентом Клуба творческой молодежи при ЦК ЛКСМУ.

Все это укладывалось у меня в образ человека очень общительного, веселого, как и его спектакли, неугомонного выдумщика и затейника. Позже меня познакомили с ним, и все оказалось иным. Невысокого роста, немногословен, даже мрачноват. Почти не смеется, тем более громко; улыбаются только глаза с лукавинкой. Ирония скрыта где-то в глубине его «я». Любит расспрашивать, а не рассказывать – тем более странно, ведь профессия режиссера «говорящая». И только потом, когда мы познакомились с ним поближе, я понял, насколько неожиданными оказываются разговоры с ним. Он мыслит парадоксально; неистовый проповедник уживается в нем с театральным мистификатором; дар убеждения изменяет ему очень редко. Спорить с ним трудно, его аргументы логически безукоризненны и эмоционально окрашены добротой – пожалуй, это самая главная черта Леся Танюка. Во всем этом я разобрался гораздо позже. Тогда же, в антракте «Пурсоньяка» я думал о том, ради чего же истрачено столько мегатонн энергии, каков же смысл всей этой шумно-карнавальной истории? И, признаться, не находил ответа.

Во втором акте театральная концепция спектакля властно заявила с себе. Традиционный мольеровский «Пурсоньяк», попав из XVII века в XX, подвергается преследованию «новых молодых». Он, утверждающий свое право все покупать и продавать, вызывает их ненависть. Они убеждены в том,

 
Что если мир фальшив и лжив
И не погиб при этом,
То, значит, он не этим жив,
А совестью и светом!
 
 
И значит, с каждым днем острей
В нем зреют перемены.
И Пурсоньякам всех мастей
Пора уйти со сцены.
 

Но, входя в раж, они теряют всякое чувство меры; и когда уже над поверженным Пурсоньяком они продолжают править свою жестокую тризну, я начал ощущать не только смутное недовольство ими, но и стал сочувствовать Пурсоньяку (заслуженный артист РСФСР Л. Сатановский), давно отказавшемуся от своих притязаний. Спектакль завершается грустной песпей Пурсоньяка, снимающего с себя шутовской колпак:

 
Шут смешит – король на троне мается,
В карнавале все наоборот.
За колпак король с шутом сражается,
И манеж покажет, чья возьмет…
 

Откуда эта неожиданная грустная нота в веселом празднике, в карнавале? В карнавале действительно все наоборот: шуты не раз были королями мысли, а короли – шутами трагедий. Вот почему я испытал удовлетворение, когда Пурсоньяк предложил свой колпак молодым. Он спел:

 
У меня приятное предчувствие,
Что найдет хозяина колпак —
Ведь из тех, кто громче всех здесь буйствовал,
Может выйти новый Пурсоньяк.
 

Круг замкнулся. Всякая идея, доведенная до крайности, может обратиться в свою противоположность. Эстетика карнавала перерастает в его философию. Мольер, прочитанный сегодня таким образом, диалектичен и современен.

Многие режиссеры любят репетировать на людях; Танюк неохотно пускает на свои репетиции. Я тихо сидел в темном зале, он выпускал очередную премьеру, п мне почему-то захотелось сравнить его работу с работой ювелира. Актеры – Р. Быкова и Ю. Гребенщиков – понимали его с полуслова; атмосфера была полна хрупкой тайны и доверчивости. Я убеждался, что репетиционный период для него важнее результата, наверное, поэтому на выпуск каждого спектакля уходит почти год. Танюк – и это не слова, я был свидетелем этому – не репетирует с актером, он познает его, незаметно формируя не столько роль, сколько душу человека. От репетиции к репетиции его актеры все глубже и глубже вовлекаются в сотворчество; они перестают быть только исполнителями. Принцип: «Не согласен – возражай! Возражаешь – предлагай! Предлагаешь – сделай!» – помогает не только становлению сценического образа, но и формирует личность. Актеры, со своей стороны, считают, что, работая с Танюком, надо много хотеть и мочь, поэтому они любят играть в его спектаклях.

Откуда такая мера самоотдачи? Драматург принес пьесу – Танюк откладывает все дела, читает, правит, редактирует ее даже в тех случаях, когда не собирается ставить. Актера ввели на роль в старый спектакль, поставленный не им, – Танюк обязательно придет смотреть, даст совет. Внеплановые репетиции, самостоятельные актерские работы – его хватает на все. Надо очень любить свое дело, чтобы вот так безотказно отдаваться ему.

У меня в руках только что вышедшая книга Леся Танюка «Марьян Крушельницкий». Это монография о его учителе, замечательном украинском актере и режиссере. Он начинает ее так:

«По профессии я режиссер, а не писатель. Мне было трудно писать эту книгу. Но каждый из нас перед кем-нибудь в неоплатном долгу. Марьяну Михайловичу Крушельницкому я стольким обязан, что эта книга не могла не появиться…»

В неоплатном долгу… И не нужно искать замысловатых определений его характера, понимать кажущуюся двойственность, иронию – над всем этим возвышается то естественное и несколько подзабытое: доброта. Доброта человеческая, не книжная, вычитанная из христианских заповедей, – доброта действия, обусловленная каждой минутой его жизни!

Жизнь формировала его сложно, шел он в театр трудно, спотыкаясь и падая, но пришел. В театральный институт поступал четыре раза и только на четвертый выдержал все испытания. Почему? Причин тому, наверное, много, но главная из них – стремление делать все «сверх программы».

Один из преподавателей Киевского театрального института так рассказывал об этом:

– Мы о чем-то говорили у стола, секретарь перебирала бумаги. Потом вызвала: «Танюк!» Вошел худенький мальчик с воспаленным взглядом, посмотрел на каждого из членов комиссии, затем повернулся к выключателю и включил свет. Было и впрямь пасмурно, и от яркого света люстры мы все вздрогнули. Не успел Семен Михайлович, директор института (он вел второй тур), сказать полслова, как этот мальчик сделал эдакий повелительный, прямо королевский жест и заявил: «Садитесь, я вам рад». Кое-кто нерешительно сел. Директор, наоборот, приподнялся, пытаясь что-то спросить, но Танюк небрежным кивком головы остановил его и величественно успокоил:

 
…Откиньте всякий страх.
Вы можете держать себя свободно —
Я разрешаю вам…
 

Недоумение достигло кульминации – мы не сообразили, в чем дело, – а Танюк, подойдя поближе к столу, объяснил:

 
Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно…
Как вам моя понравилась столица?
Вы из далеких стран?..
 

После стихотворения Апухтина «Сумасшедший» Танюк читал еше прозу и басню, но раздраженный Семен Михайлович его отвел. Оно, может, и к лучшему, что он тогда не поступил – все-таки на заводе поработал, техникум театральный окончил, актером был, а потом к Крушельницкому на курс поступил тоже, впрочем, не без приключений. Очень уж из него «всякая драка так и лезла»!

Первый разговор Марьяна Михайловича со своими учениками был о профессии режиссера:

– Я не могу никого из вас научить быть актером или режиссером. – говорил он. – Это или уже есть в вас, или вы ошиблись, придя сюда.

Танюк не ошибся. И Крушельницкий не ошибся в нем. На курсе у него училось тринадцать человек – он выпустил только троих. Уже первые экспериментальные постановки Танюка на Украине заставили говорить о нем. Он организовал при Клубе творческой молодежи театральную студию, в которой поставил «Матушку Кураж» Б. Брехта, «Нож в солнце» И, Драча и Л. Танюка, «Патетическую сонату», «Маклену Грассу» и «Так погиб Гуска» М. Кулиша – спектакли разных жанров, разных стилей. Их объединяло только то, что все они были экспериментальны.

Следующей ступенькой становления была работы в театрах Львова, Одессы, Харькова. Некоторые из них не увидели света рампы – яркость режиссерско-ю решения шокировала, необычность раздражала, а сам режиссер не хотел идти ни на какие уступки. В традициях старинного бродячего украинского театра был поставлен еще в 1964 году в Одессе «Шельменко-денщик» Квитки-Основьяненко: студенты-бурсаки выходили на сцену со своим нехитрым скарбом, бросали в шапку бумажки, гадая, кому какая роль попадет, и начинали спектакль. Поскольку женщин в бурсе не было, женские роли исполнялись бурсаками помоложе, как в елизаветинскую эпоху.

Впрочем, многие элементы этого спектакля Танюк впоследствии воплотил в «Сказках Пушкина» в Центральном Детском театре, с той лишь разницей, что здесь сюжет решался через приемы театра скоморохов

«Сказки Пушкина» были одним из первых спектаклей молодого режиссера на московской сцене. В день, когда я его смотрел, спектакль шел уже седьмой год и актеры праздновали трехсотое представление. Танюк был хмур и собран.

– За спектаклем нужно ухаживать, как за ребенком, – сказал он мне после всего, – иначе они его разнесут в клочья. Слава богу, тут почти все на музыку положено – это для драматического актера хороший сдерживающий момент. Но править все равно надо.

– После семи-то лет? Сейчас?!

– Именно сейчас. Слышите?

Я прислушался к гаму ребячьих голосов*

– Коль, а почему море сзади, а рыбка в полотенцах купается?

– Чудачка! Полотенце – это же и есть море.

– Я тоже так сперва думала, а когда свет погас, так вроде сзади волны пошли.

– …Придется менять, – сказал Танюк.

– Что менять?

– Прием. Нельзя, чтобы дети чего-то не понимали. Девочка верно ощутила накладку электрика: она приняла таинственный свет на заднике за море. Значит, этот свет лишний, надо снять. Ведь море решается условно – движением полотенец.

Придя домой, я раскрыл томик Пушкина. И как же я был рад, когда еще раз удостоверился, что Танюк инсценировал и поставил «Сказки», не выбросив ни одной пушкинской строки! Он не пытался, как справедливо отмечали критики, «говорить за Пушкина», он просто поставил «Сказки», переложил их на язык сцены!

Десять лет работы в Москве, десять лет неустанного поиска, десять лет строительства собственного театра.

Он не любит говорить о своих планах. Его театр – это нечто вроде проектного института или академии театра с разветвленным стволом задач и установок. Спектакли, социологические исследования зрителя, лабораторный тренаж, биоизучение актера, разработка новой методики режиссуры и многое другое. Он задумал в этом своем будущем театре несколько циклов спектаклей, цель которых – провести зрителя в течение 10–15 лет по курсу истории мирового театра. Из каждой эпохи (Египет, Эллада, Древний Рим, Средневековье, Ренессанс, Просвещение и т. д.) выбрана одна, самая характерная пьеса. Таким образом. актеры познают множественность стилей и методов театра, совершенствуют и систематизируют свою технику, а зрители воспитают в себе комплексное понимание театра.

Такое возможно только в театре студийного типа, в театре единомышленников, и он уверенно создает их. Воспитывает. Формирует. Учит и учится у них.

На вечере памяти А. Дейча в Центральном доме литераторов я услышал, как Танюк читает на немецком «Диспут» Гейне. Я был удивлен еще больше, когда узнал, что он переводил Аполлинера и Рильке, Гордона Крэга и Антуана, что на Украине у него вышел сборник лирических стихов «Исповедь», многие из которых переведены на другие языки, – но теперь я этому не удивляюсь. Именно таким он и должен быть – разносторонним, многозначным и в то же время удивительно целостным в своем мировосприятии, в своей самоотдаче, в своем общении с миром.