Текст книги "Журнал `Юность`, 1974-7"

Автор книги: журнал Юность

Вопрос, видно, стоил ей мучительной борьбы, потому что она еле-еле договорила его – губы задрожали и глаза заблестели. Напряженно улыбаясь, девочка нерешительно оглядела нас, как бы проверяя, не смеется ли кто, но стояла тишина, которая вдруг подействовала на Лену сильнее, чем, может быть смешок, – она порывисто села, ткнулась в ладони лицом и расплакалась.

Среди общего веселья это было так неожиданно и странно, что Васька растерялся.

– М-мда… Кха… Ну что ж, толковый психологический вопрос – бодро заключил он, мимикой торопя нас что-нибудь быстрее говорить, чтобы отвлечь внимание от Лены.

Но и мы сбились с толку, и неизвестно, сколько бы продлилась эта заминка, если бы не нашелся Авга. Он не вышагнул, а вылетел в проход, запнувшись о ножку стула, и выпалил:

– А кто хочет в деревню?.. Жить! Навсегда!.. Мясо выращивать! Хлеб пасти! – Тут уж, несмотря на неловкость, все прыснули. – То есть, конечно, хлеб выращивать и мясо пасти! То есть скот, понятно! – Не знаю, нарочно Шулин заплел язык, чтобы разрядить обстановку, или от волнения, но класс оживился опять. – А что? Едят все, а еду делать некому!

– А сам-то почему сбежал? – крикнул Зеф.

– А чтобы вас агитировать! – вывернулся Авга.

– Без дискуссий! – призвал Забор. – Садись, Август!.. А вопрос, между прочим, что надо – социологический! И очень кстати, потому что еще вилами по воде писано, кто кем будет и кого куда занесет. Браво, Шулин!

Вот тут-то и разгорелись срасти. Класс закружило, подхватило и понесло… Васька едва успевал фиксировать. Он молодец, не расхолаживал людей, не укорял, что, мол, такой-то вопрос мелкий, а этот нечеткий, а тот вообще уже был, он писал все подряд. Потом разберемся. Как говорится, куй железо, пока трамваи ходят! Я уже не опасался за судьбу анкеты, а лишь сдержанно восторгался, что народ пошел за нашей идеей…

– Good day, my friends! – раздалось внезапно от двери. Там стояла пожилая, грузная женщина, с устало-добрым лицом и в очках. – Sorry for being late, but you know, better late than never, as both english and russian people say. There rest ten minutes. I think it would be enough for beginning!.. My name is Amaliya Viktorovna.

(Добрый день, друзья!.. Простите, что опоздала: но вы знаете, лучше поздно, чем никогда, как говорят и русские и англичане. Осталось десять минут, и я думаю, что этого достаточно для начала!.. Меня зовут Амалия Викторовна!)

Ошарашенные, мы все встали.

Глава десятая

Мы с Валей должны были встретиться на трамвайной остановке, и я уже четверть часа вился тут, как голубь. Я успел. Забор хотел, правда, еще задержать меня, чтобы вместе посоветоваться с нашей Ниной Юрьевной, которая пока ничего не знала, но я отвертелся, клянясь, что завтра гору сворочу, а сегодня – хоть режь. Васька – тык-мык и отступил, наказав только подогреть процесс с родительской анкетой…

И вдруг я увидел Валю. Держа сумку за спиной, она пристально оглядывалась. Я приблизился сзади и громко кашлянул.

– Ой! – вскрикнула она, испуганно обернувшись. – Аскольд! Да ну тебя!.. У меня сердце чуть не оборвалось!.. Слушай, а вдруг встретится Амалия Викторовна и спросит, куда ты идешь?

– О, мы же сегодня познакомились с ней.

– И как?

– При знакомстве ничего, а вот что дальше?

– И дальше ничего. Хорошая бабушка. Но учить все равно надо! – предостерегла Валя.

– Это у всех так – хороши, пока учишь! – знающе рассудил я. – Дай мне сумку, – сказал я по-английски.

– О, возьми! Спасибо! Ты молодец!.. – тоже по-английски ответила Валя, отдавая мне сумку. – Итак, продолжаем… Разговариваем только на английском языке.

– Давай! – неохотно ответил я по-русски.

– Если ты хочешь знать чужой язык, будем говорить только на нем.

– Да не хочу я его знать! На кой он мне сдался! Мне лишь бы двойки исправить! – выпалил я.

– Во-во! А для этого надо кое-что знать! А чтобы знать, надо говорить и говорить, ошибаться, путаться, врать, но говорить. Надо, чтобы мозоль выросла на языке от новых звуков!.. Надо быть даже нахальным, если хочешь! Вот так, например! – Валя быстро пошла навстречу высокой, мрачноватой, красивой женщине и, задержав ее, спросила по-английски, который час.

– Что, девочка? – как бы очнулась женщина, – Извини, голубушка, не понимаю, – и, пожав плечами, задумчиво пошла дальше.

Удивленный, я сказал:

– Нет, так я не смогу!

– Сможешь, когда разомнешь язык и осмелеешь! – заверила Валя. – А без этого, Аскольд, к Амалии Викторовне и подступаться нечего.

По лестнице мы поднимались молча. Я тревожился, как бы из соседских дверей не начали, кукушками из часов, выскакивать любопытные физиономии. Валя, почувствовав мои опасения, шла тихонько, опираясь на кромки ступенек, чтобы не стучали каблучки. Мы прямо крались. И лишь у наших дверей, когда я достал ключ, она шепотом спросила:

– Дома никого?

– Никого… Заходи.

Оказавшись с ней один на один в сумрачном коридорчике, я опять смутился, как вчера в лесу. Краешком сердца я ощущал какую-то манящую сладость этого уединения и этого полумрака, но они пугали меня, и я включил свет. Стало спокойнее. Мы прошли в мою комнату, солнечную и чистую – я тут целый час протирал запыленные полки, стол, подоконник, батарею и два раза вымыл пол.

– Вот здесь я и живу!.. Знакомься: Мебиус, мой первый друг, мой друг бесценный!

– Ах, вон он какой маленький! Я думала, верзила! – Она протянула руку. – Не дернет?

– Нет.

– Ух ты, большеротый! Ух, смешной! – ласково заприговаривала она, ощупывая проволочную шевелюру Мебиуса, его глаза, нос и единственную руку, потом оглядела книжные полки. – У-у, сколько из «Эврики»! Кстати, как перевести слово «эврика» на русский, если считать его английским?

– Эврика?.. Эв-ри-ка!.. А-а, every car – каждая машина!

– Хм, молодец, Аскольд! И даже непонятно, почему у тебя двойки. В тебе же спит англичанин! Да-да! На переключателе я заметила «in» и «out», на кассетах – тоже по-английски, правда, с ошибками. Вот написано «Royal nights», то есть «Королевские ночи», а японский ансамбль называется «Королевские рыцари» – по-английски звучит так же, но перед «n» стоит немое «k» … Так что мне остается малость разбудить тебя.

– Буди, – с улыбкой сказал я.

– И разбужу… Поставь что-нибудь.

Я поставил этих самых «Королевских рыцарей», приписав немое «k», и сел в кресло.

– А почему не включаешь?

– Хлопни в ладоши.

Она хлопнула, и на нас обрушился гром музыки, который я тут же перевел на кухню.

– Как это? – удивилась Валя.

– Я говорил, что у меня по физмату о’кэй! Пожалуйста!.. а сейчас – в общей!.. А вот у отца!.. А это – в ванной! – пояснял я блуждающие звуки, ни малейшим движением не обнаруживая своего вмешательства в эти блуждания.

– Тоже Мебиус? – спросила Валя.

– Нет, кресло. – И я показал кнопки.

– А-а! – протянула она и нажала несколько раз, перекидывая звуки туда-сюда и следом поворачивая голову. – Ловко! Аскольд, в тебе спит инженер!

– Что-то много во мне спящих! – я усмехнулся: – И спят все порядочные: англичанин, инженер!.. Значит, бодрствует какой-нибудь оболтус!

– Ну-ка! – Упершись руками в подлокотники кресла и как бы взяв меня в плен, Валя склонилась ко мне и лукаво-озорным взглядом пристально стала выискивать что-то в моих глазах.

– Нет, и бодрствует порядочный! Да-да! Я чувствую! – Она выпрямилась и прошлась по комнате. – А это кто, твой дедушка?

– Нет, физик Эйнштейн.

– У-у, какой грустный!

Я подошел и перевернул портрет – мимо нас глянул задумчивый Пушкин Тропинина. Я вырвал его из какого-то журнала и так обкорнал, подгоняя под рамку, что он потерял портретность и, как живой, подглядывал из кухни через окошечко.

– Так лучше?

– Лучше. Ну, Аскольд! Ну, изобретатель!

– Это же не изобретения, а просто дела.

– Ну, делатель! – подхватила Валя, посмотрев на меня так, словно и я был тут какой-то неожиданной поделкой. – Но Мебиус лучше всего. – Она повернулась к роботу и опять потрогала его ершистую марсианскую макушку. – Я Мебиус! Светлана Петровна, извините! Я Мебиус! – проговорила вдруг она грубоватым голосом и обернулась ко мне – не осуждаю ли я ее за дурашливость, но я не осуждал, я тихо радовался, и Валя успокоилась. – Хоть бы кто позвонил, посмотреть, как он работает!

– Сейчас! – Я набрал номер Зефа. – Мишка, брякни мне!

– Зачем?

– Меба чиню. Брякни разок!

– Давай.

Я выдвинул верхний ящик стола, чтобы виден был маг. Телефон зазвонил. В роботе щелкнуло, и одновременно вздернулась рука с трубкой, и пошел маг.

– … уточку!.. Квартира Эповых, минуточку! – Квартира Эповых!.. Квартира Эп… – щелчок, трубка упала в гнездо, и все замерло.

Валя страдальчески смотрела на вскрытый маг. Я понял, что сейчас она видит не магнитофон, а вырванный из живого Мебиуса кишечник, и закрыл стол.

Она вздохнула:

– Бедняга!.. А кроме этого он что-нибудь умеет? Переводить, например, с английского?

– Пока нет, но если научить…

– Сначала я научу безжалостного хозяина. Все, Аскольд, давай заниматься, а то ничего не успеем!

Валя сказала, что лучше начать с уроков, чтобы потом не беспокоиться о них. Я согласился. Мы сели за круглый стол, как министры враждующих стран, и разложили учебники… Я не смотрел на Валю впрямую, но видел все ее движения, и мне было приятно знать, что в любой миг я могу посмотреть прямо и увижу ее не в воображении, а тут, в метре от себя… Мозг мой работал какими-то импульсами: я то удивительно четко все понимал, то вдруг все обрывалось, даже цифры и буквы уплывали из фокуса и пропадали вовсе. Тогда я прикрывал глаза ладонью и тайно глядел сквозь пальцы на Валины брови, ресницы, тонкий нос и на губы, которые то шевелились просто так, то аккуратно поигрывали разлохмаченным кончиком косы… В один из моментов сосредоточенности передо мной легла бумажка с цепочкой слов. Я прочитал:

«Аскольд – ask old – спроси, старый!»

Усмехнувшись, я ответил:

«Что спросить, молодая?»

«Что хочешь!»

Откуда-то из глубины тела ударил жар, как в школе, когда я огрел Зефа папкой, и я, чувствуя, что невыносимо краснею, вдруг написал:

«Хочу поцеловать тебя!»

Я написал это и в шутку и всерьез и целиков вверился Вале: если примет в шутку – я спасен, если всерьез… она вскочит, швырнет в меня тетрадки и уйдет. Не поднимая головы, я передвинул бумажку и плотно, до звона в ушах, зажмурился, ожидая реакции – шума, падения стула или, может, шлепка по башке, но время тянулось космически медленно, я не выдержав пытки, открыл глаза – бумажка уже лежала передо мною.

«Когда?» – прочитал я, и новая волна жара окатила меня: слава богу, шутка принята!

«Сейчас!» – смелее приписал я. «Нет, в пять часов!» – ответила Валя.

Не стесняясь – шутить так шутить! – я обернулся к ходикам – без десяти пять – и весело глянул на Валю, думая встретить ее насмешливую улыбку. Но Валя не смотрела на меня, она преспокойно учила. Я словно ожегся и отвел глаза. Конечно, чему тут улыбаться! Шутка до того глупа, что дальше некуда!.. Пристыженный, я уткнулся в историю и, буксуя на фразе о борьбе Плеханова с народниками, стал разносить себя в пух и прах!.. Говорил, держись, так нет, шутить полез, Мольер! Ну и моргай теперь!.. Правда, время шутки еще не истекло, может, именно в пять Валя простительно рассмеется и развеет эту дурацкую неловкость. И в голове моей тотчас заработал неведомый счетчик, отщелкивая секунды и минуты. На Валю я больше не смотрел – ни тайно, ни явно. Я, как НЗ, хранил этот последний взгляд, который виновато-конфузливо брошу на нее, когда часы ударят… Сначала в ходиках пробудится жужжалка, и лишь потом забьет важно и раскатисто. Несколько раз мне уже чудилось это жужжание, и я вздрагивал, но это машины проносились под окном, а настоящее жужжание я прозевал – часы ударили вдруг.

– Пять! – вырвалось у меня.

– Пять, – сказала Валя.

– Пять! – слегка пригрозил я.

– А не спешат они?

– Нет.

Усиливая угрозу я стал приподниматься, поднялась и она. Не знаю, какой вид был у меня, но Валя улыбалась странно: не дразняще-игриво, как надо бы в шутке, а напряженно-выжидательно. И я медленно двинулся к ней, мелко перебирая руками по столу, чтобы хоть как-то удлинить этот невероятно короткий путь. Валя пошла от меня. Я прибавил шагу, прибавила и она. Я побежал, и она побежала. Я все ждал, что Валя вот-вот прервет эти кошки-мышки, махнет рукой, властно усаживая меня на место, и мы начнем наш дурацкий английский язык, но она не прерывала. Я метнулся в обратную сторону, она – в обратную. Скатерть сбилась, что-то упало, стучали по полу ножки сдвинутого стола, а мы, ничего не замечая, кружили и кружили, шумно дыша, и никак не могли сблизиться, как одноименно заряженные частицы. Валя наконец оторвалась от стола и скрылась в коридоре. Я кинулся следом. Она, фосфорически сияя водолазкой, стояла в полумраке спиной к стене и глядела исподлобья, как я приближаюсь. И я вдруг понял, что больше она не побежит от меня и что все это уже не шутка. С мертвящей бесчувственностью я взял ее за плечи и, закрыв глаза, бессильно ткнулся губами в ее щеку. Валя встрепенулась, обхватили руками мою шею и, шепнув «не так», быстро поцеловала меня в губы.

– Вот так, Эп! – выдохнула она и умчалась в гостиную.

(Окончание следует.)

Стихи

Владимир Цыбин

 
Уеду отсюда
неужто, неужто!..
На песню, на чудо
спешу распахнуться.
Открыто и ясно
я снова и снова
спешу отозваться
на каждое слово,
на каждую ветку
в ледовой поковке,
и жажде, и ветру,
и бегу по бровке.
Откликнусь, отважно
откликнусь, как вече,
доверчивой каждой
улыбке при встрече.
И каждому диву
и каждой удаче —
живите счастливо,
а как же иначе!
Я ж верностью строгой
откликнусь лучисто.
Звезда над дорогой,
звезда с обелиска.
Как тихие гнезда
средь зимней сушины,
каленые гроздья
мне тянут рябины.
Засветятся завязи —
теплые звезды,
и свяжет мне варежки
иней морозный.
За первою вспашкой,
за звонкою песней
иду – нараспашку —
дорогой неспешной…
Не праздно, не мимо,
и в полдень, и в полночь
всему, что любимо,
навечно запомнюсь.
 

* * *

 
Еще снега погода не смела,
и завязи пока еще не зрелы,
а запахов, а звени, а тепла
раздвинулись внезапные пределы.
 
 
Березовая, теплая кора,
набрякшая оттаявшею прелью,
тебя с утра со всех сторон капели
обстукивают, словно доктора.
Мне эта звень доныне дорога,
врачующая оттепельной влагой,
увлечены неведомою тягой,
ручьи сдвигают к полюсу снега.
Лишь хочется зачем-то про запас
среди забот, средь неустанных тягот
вблизи капель услышать лишний раз
прохладную, как горсть созревших ягод…
 

* * *

 
Неужто то мил, то постыл,
желанный с неправдой любою,
все то, что забыл и простил,
опять называю любовью!
 
 
Я вспомнил без снов и без слов
как будто нечайно об этом,
хотя уже столько годов
держал я ее под запретом.
И, ставшая верной рабой
моею, недаром, недаром
сухая, безгневная боль
сжигает пророческим жаром,
 
 
готовое к взлету крыло
вдруг прежнею стужею свяжет
и все, что когда-то прошло,
вчерашнему сердцу предскажет…
 

* * *

 
Сквозь тишину веду версту
вдаль, на упавшую звезду,
веду версту, веду опять,
а кажется: учусь летать.
 
 
Я слышу, словно всплеск плотвы,
дрожит окалина листвы.
Иду, но мне невмоготу,
что замурован в немоту,
 
 
что, словно в каменной стене,
живу в недвижной тишине;
и жду – лист вздрогнет, треснет сук
иль с ветки влажный капнет звук,
а кажется, что сердца стук…
 
 
Но, вырвавшись из немоты,
не повторишь ли путь листвы —
 
 
в листву, в траву, в прохладу, в лог!
Путь через небо – как ожог.
 
 
Листва, вскрыли, листва, спеши
из летаргической тиши!
 
 
Я за спиною ощутил
сверхзвуковую тяжесть крыл,
 
 
прохладную непрочность рос,
полярный белый свет берез
 
 
и у окраин синевы
сентябрьский кумач листвы.
 

Фазиль Искандер

Ошибка

 
Горячий полдень, южный пляж, песок.
Послушай, подожди, – сквозь влажный гул прибоя
Окликнул ты жену.
 
 
И вдруг на оклик обернулась не она…
Не женщина, а юное созданье.
 
 
– Меня!! – она спросила.
 
 
 Она спросила, окрыляясь красотой.
Которой ты не знал, но, может быть,
В редчайшие минуты был достоин.
 
 
Ты все заметил: и цветок лица,
И трепет крови сквозь загар,
И юность белозубую,
И низкую прическу.
Безмерность влажных глаз срезавшую стыдливо,
До дерзости…
 
 
– Послушать! Подождать! – она спросила, молча обернувшись,
Всей нежностью, всей радостью лица.
Всей гибкостью тянущейся фигуры…
Не дотянись и вытянись еще!
Не дотянись – потрепещи мгновенье!
Как морем, свежестью надежды заполняясь.
Подумал ты.
Когда она на оклик обернулась
И всем своим ликующим лицом.
Лицом ликующим над волнами стыда,
 Как бы твой оклик повторила:
– Послушать!! Подождать!!
Да я всю жизнь…
 
 
Но в этот миг с коротким опозданьем
Твоя подруга тихо обернулась,
И, на лице твоем заметив отсвет
Ее лица, взглянула на него,
И, все поняв,
безропотно опала.
И ты мгновенно радость погасил,
И девушка, ошибку сознавая,
Погасла медленно.
 
 
За что казнить себя!!
Ты эту радость не украл у боли,
Но, видно, невозможно…
И, видно, боль значительней, чем радость,
Поскольку сам ты,
не подумав даже,
При виде боли радость погасил.
Иди, сияй улыбкой белозубой,
(Казнящей красоты сверкающее жало).
Безмерность влажных глаз срезай
прической
(Одежда – вздор, когда глаза обнажены),
Не дотянись и вытянись еще.
Еще потрепещи, не дотянувшись… еще…
 
 
Горячий полдень. Южный берег. Пляж.
Как глубоко в песок уходят ноги!
 

Модерн

 
 Невыносима эта фальшь
Во всем – в мелодии и в речи.
Дохлятины духовной фарш
Нам выворачивает плечи.
 
 
Так звук сверлящего сверла,
Так тешится сановной сплетней,
Питье с господского стола
Лакей, лакающий в передней.
 
 
Прошу певца: «Молчи, уважь…
Ты пожелтел не от желтухи….
Невыносима эта фальшь,
Как смех кокетливой старухи».
 
 
Но чем фальшивей, тем звончей
Монета входит в обращенье,
На лицах тысячи вещей
Лежит гримаса отвращенья.
 
 
Вот море гнилости. Сиваш.
Провинция. Шпагоглотатель.
Невыносима эта фальшь,
Не правда ли, очковтиратель!!
 
 
Давайте повторять, как марш,
Осознанный необратимо,
Невыносима эта фальшь.
Да, эта фальшь невыносима.
 

Вечер

 
 Серебристый женский голос
Замер у опушки.
Гулко надвое кололось
Гуканье кукушки.
 
 
День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.
 

 
День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Свежести и грусти.
 
 
И, как вздох прощальный,  длился
Миг, когда воочью
Этот мир остановился
Между днем и ночью.
 

Размолвка

 
Серою мучною крысой
День над головой.
Обернулась наша крыша
 Крышкой гробовой.
 
 
Видно, жаркие объятья —
Мало для любви.
У меня свои проклятья,
 У тебя свои.
 
 
Мир огромный, заоконный
Плещется в крови.
У него свои законы,
У тебя свои.
 
 
Что нам палкой или плеткой
Сбитая семья!!
Завернись до подбородка
В холод бытия.
 
 
Захлебнутся эти годы.
Взорванный отсек…
Только как же, большеротый.
Третий человек!
 
 
Наше смутное подобье,
Чтобы не реветь,
Молча смотрит исподлобья,
А чего смотреть!
 
 
Просто дождь стучит о крышу,
Дождь стучит, малыш.
Все я выдумал про крысу,
Крыса – это мышь.
 

* * *

 
Вот и определилось:
Кто, куда и зачем.
И не вчера появилось:
Я есть то, что я ем.
 
 
Вот и определилось…
Кушаешь! Хорошо.
Кушаешь, сделай милость,
Будет добавка еще.
 
 
Перекрутила юность
Тропы разных начал.
Что же сидеть, пригорюнясь.
Опознавай идеал.
 
 
Вот и определили
Самый последний предел,
Самое «или-или»,
Точку, водораздел.
 
 
Это над бездной и высью
Дьявола с богом дележ:
Я есть то, что я мыслю,
Ты есть то, что ты жрешь!
 

Анатолий Преловский

Расвумчорр

 
На сопке Расвумчорр и летом снег лежит,
на сопке Расвумчорр
с трудом горит костер.
Там птицы не живут, оттуда зверь бежит,
деревья не растут на сопке Расвумчорр.
И только человек,
пробившись в глубь земли
и шахту устремив сквозь рудные пласты,
все ищет благ себе в морозах и в пыли,
все ждет от льда – тепла,
от камня – красоты.
Чтоб камень задышал,
заплакал, как живой,
художник должен быть
характером прочней;
чтоб лед явил на свет
сокрытый пламень свой,
строителю на то порой не хватит дней.
Вот почему весь день
на сопке Расвумчорр
не молкнет шум работ,
земля до дна дрожит,
а ночью в пыль, как в цель,
прожектор бьет в упор,
и в страхе, что костер,
подальше зверь бежит.
 

Звезды тундры

 
Звезды тундры – железные звезды,
нипочем им большая зима:
вбиты в небо, как вечные гвозди,
чтоб не рухнула на землю тьма,
чтобы жить нам достойно и строго,
не плошая, ходить по морям,
чтоб верней узнавалась дорога
к дому, к полюсу, к дальним мирам.
 

След железа

 
Тяжкий танковый след вездехода
вмят в глухую долину и склон,
не стирает его непогода,
зной и ветер не сушат, – силен!
 
 
Век железа. Напор наступлснья.
Раны в зелени и в синеве
тундра лечит побежкой оленьей
и протягом копыт по траве.
 
 
Не затем ли от края до края
пролетают упряжки времен,
след железа быльем попирая,
чтобы сгинул под ягелем он!
 
 
Сгинет, смолкнет, не видно, не слышно,
но, глядишь, из болота до туч
буровою поднимется вышкой,
торжествуя над миром, – могуч!
 

Роман Левин

 
 Июнь сорок первого года…
Нет, это еще не война.
В соку сенокосном природа,
Под сенью лесов тишина.
 
 
Семейно собравшись все вместе,
И взрослые и детвора,
В полуторке нашей армейской
На вылазку едем с утра.
 
 
Набиты провизией сумки,
Играет оркестр духовой,
…И восемь без малого суток
Еще до черты роковой.
 
 
Мы весело едем, не зная,
Что через неделю нас ждет,
Лишь знаем, что речка Лесная
В ольшанике звонко течет,
 
 
Что след беловежского вепря
Теряется где-то в траве.
И шалости встречного ветра
Упругой под стать тетиве.
 
 
Ах, ветер, как сладок на вкус он,
Как песню разносит окрест!
Пестреет косынками кузов,
И трубами блещет оркестр.
 

 
И синее небо высоко,
И по борту ветки шуршат,
Пока кочковатым проселком
Въезжаем мы в лес не спеша.
 
 
И память, сквозь годы просеяв,
Хранит средь событий иных
Последнее наше веселье
За несколько дней до войны.
 
 
Все было: беда и победа,
Но после…
А утром тогда
Мы счастливы были не ведать,
Какая грозит нам беда.
 
 
Ремень командирский, колечком
Свернувшись, лежит на песке.
Отца загорелые плечи
Азартно ныряют в реке.
 
 
Покамест он близко, покамест
Он виден, сквозь брызг кутерьму,
Легко, глубины не пугаясь,
Плыву по теченью к нему.
 
 
С ним вместе выходим мы вскоре
На берег, едва отдышась.
За скользкие, белые корни
Подмытых деревьев держась.
 
 
Мне трапеза кажется пиром,
Когда на поляне подряд
Ситро, бутерброды и пиво
Все весело пьют и едят.
 
 
Все надо мальчишке, представьте.
Повсюду успеть я хочу,
И там, где танцуют, и там, где
Удары слышны по мячу.
 
 
И там, где треногу штатива
Наш клубный фотограф достал,
Чтоб запечатлеть, как красиво
Проводит досуг комсостав.
 
 
И семьи того комсостава,
Чья мирная жизнь сочтена…
Вот мама с сестрою, а справа
Комбат и комбате жена.
 
 
Себя под накидкой замаял
Фотограф, и нас на измор
Он взял. Ну, а после «Снимаю!»
Сказал и нажал на затвор.
 
 
Но кто б мог подумать, обласкан
Прохладой июньской листвы.
Что снял он посмертную маску
Не с мертвых людей, а с живых.
 
 
Что лишь приоткройте кассету,
И вырвутся из темноты
Все краски последнего лета
И лиц дорогие черты.