Текст книги "Я диктую. Воспоминания"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Из книги «Судьбы»

22 сентября 1979

Весь день с утра я ликую. Французское радио сообщило, что «кузен Бокасса» наконец-то уже не император. Ливия объявила его нежелательной персоной, Швейцария, обыкновенно принимающая изгнанников, тоже, а Франция даже не разрешила ему воспользоваться ни одним из ее аэропортов и только после переговоров с командиром экипажа, заявившим, что у них кончается горючее, позволила ненадолго приземлиться на военном аэродроме, над которым пролетал самолет экс-императора.

И вот «каравелла», поднесенная Францией в дар Бокассе (кстати, Франция подарила ему также корону, трон и устроила чуть ли не наполеоновские коронационные торжества), после посадки была, словно обыкновенный захваченный террористами самолет, окружена полицейскими и солдатами, которые никому не позволили выйти из нее.

В этом году пало не то пять, не то шесть диктаторов. Разве это не радостно?

Разумеется, не для всех. Не для тех, кто посадил их на эти посты, например не для ЦРУ, которое ставит у власти и поддерживает самых жестоких южноамериканских диктаторов.

Злой насмешкой, верней, плодом англосаксонского юмора прозвучал кратчайший комментарий, который Белый дом распространил в связи с падением Бокассы: «Да здравствует Франция!»

Белый дом мог бы выразиться куда точнее: «Да здравствует Жискар!»

Ведь именно Жискар при посредстве родственников в некотором смысле правил Центральноафриканской империей.

Во главе всех крупных предприятий этой страны стояли брат, кузен, зять Жискара, а сам Жискар располагал там охотничьей резервацией, где он один имел право стрелять хищников, слонов и ни в чем не повинных антилоп.

Разве Жискар и Бокасса не звали друг друга «кузен» и разве французское правительство вопреки обстоятельным докладам авторитетных организаций не утверждало до самого конца, что нет доказательств массовых убийств, совершенных по приказу императора? Разве не ожидало оно, что главы нескольких африканских государств, по большей части субсидируемые Францией, постараются обелить собрата?

Во всех этих историях махинации, как теперь говорят, влекут за собой новые махинации.

Это касается и Жискара, который в последний момент переметнулся и, воспользовавшись тем, что Бокасса находился с визитом в Ливии, посадил на его место послушного президента.

Может быть, он надеялся, что Ливия предоставит Бокассе убежище? Однако ливийцы посадили свергнутого императора в самолет и отправили искать приюта в любой другой стране.

Пока что ни одна не хочет его принять. Бокасса приземлился во Франции под предлогом отсутствия горючего – во Франции, где он владеет несколькими замками и комфортабельными поместьями. Вот уже сутки он, разъяренный, все еще сидит в самолете, беснуясь, словно зверь в клетке, и попеременно сыпля то проклятьями, то угрозами. Ему отказано даже в праве выйти на летное поле подышать воздухом и размять ноги.

А что сейчас поделывает Жискар в своей клетке в Елисейском дворце? Нам не сообщают об этом. Надо думать, он наконец понял, что положиться ни на кого нельзя, и со своими доверенными советниками ищет способ сбыть «кузена» с рук.

Оба они, каждый в своем углу, напоминают мне персонажей древнегреческой трагедии. До сих пор у нас были все основания полагать, что у Бокассы центральноафриканское гражданство. Но в последних известиях сообщили, что это не так. Он, оказывается, сохранил и французское гражданство, и гражданство своей страны.

Выслать его из Франции юридически невозможно. Заставят ли его взлететь с военного аэродрома? Но какая страна в мире примет этого кровавого, гнусного типа?

Всякий раз при падении очередного диктатора я радуюсь, так как каждое такое событие дает Человеку крохотную надежду.

Но в мире еще остались диктаторы. И свергнуть их дело долгое, как это было с Пол Потом, который стяжал ненависть всей своей страны за геноцид, приведший к гибели половины населения. Тем не менее он сохраняет право представлять Камбоджу в ООН.

Прошу прощения за то, что опять сорвался, предался восторгам и не смог удержаться от разговоров о политике, к которой отнюдь не расположен и даже питаю отвращение.

Что будет с Бокассой через два года, когда выйдут в свет эти строки? Что будет с Жискаром? Может быть, моя сегодняшняя радость сменится горечью?

Сам же я остаюсь и останусь, сколь можно долго, маленьким человеком. В отличие от большинства я не испытываю особой, вернее сказать, никакой гордости от факта принадлежности к тому же человеческому роду, что и те, о ком я только что говорил.

29 сентября 1979

В старости бывает, что какое-нибудь давнее воспоминание вдруг сцепляется с другим и эта, казалось бы, несовместимая смесь неожиданно обретает определенный смысл.

Примерно так случилось со мной сегодня. С самого утра во время прогулки под серым, но без туч небом (когда-то такую погоду я называл приглушенной) я вспоминал, как в юности раскатывал по Льежу на новеньком велосипеде, останавливался у тележки с фруктами, покупал фунт черешни, совал в карман и ел на ходу, далеко выплевывая косточки, словно пульки духового ружья.

То утро осталось в моей памяти столь же ясным, как ясна была жизнь юного, пылкого репортера.

Мне казалось тогда, что благодаря своей профессии я узнал изнанку родного города, который исходил вдоль и поперек. Начиная с управления полиции, где мы с коллегами читали ежедневные рапорты, из которых узнавали о совершенных преступлениях и об организации борьбы с преступностью, с заседаний муниципального и провинциального советов и кончая залами Дворца правосудия, где я по очереди заглядывал на заседания судов всех типов – от полицейского до уголовного с участием присяжных.

В «Газетт де Льеж» мне открылись также кое-какие маленькие тайны насчет организации политических партий и тех, кто оказывает им финансовую поддержку, подготовки выборов и каждодневной полемики между двумя соперничающими газетами.

У меня было чувство, будто я проник в тайны богов, наблюдаю за кулисами политических лицедеев нашего города, а то и всей страны, еще не надевших, если можно так выразиться, официальных личин, а лишь готовящихся это сделать.

Я был осведомлен о многочисленных, как сейчас говорят, махинациях, то есть о разных мелких мошенничествах, не известных широкой публике, а также о почти что дружеских отношениях между людьми, которые на сцене выглядели прямо-таки непримиримыми врагами.

Был ли я потрясен или возмущен? Пожалуй, нет. Я наблюдал за этой игрой, хотя видел только краешек поля, наблюдал с интересом и даже с некоторым удовольствием. Ни капли возмущения я не испытывал, хотя сам держался вне игры и в своих ежедневных статьях даже позволял себе проявлять скептицизм.

Так почему же этот образ навел меня на мысль о кино? Немного позже в Париже, с трудом зарабатывая на жизнь рассказами и популярными романами, я заразился страстью к кино, к которому интеллектуалы и крупные буржуа относились тогда еще с презрением.

Я был свидетелем того, что можно бы назвать, пользуясь излюбленным выражением Жана Ренуара, блистательной эпохой кинематографа.

Мы еще не были дружны с Жаном, но я часто видел и его, и Рене Клера, и Жана Эпштейна[194]194
  Эпштейн Жан (1897–1953) – французский кинорежиссер, теоретик кино.


[Закрыть], и Кавальканти[195]195
  Кавальканти Альберто (р. 1897) – английский кинорежиссер.


[Закрыть], и многих других, фамилии которых я забыл.

Разумеется, на Бульварах были огромные роскошные кинотеатры, где демонстрировались коммерческие фильмы.

Я всего раз побывал в одном из них – в «Парамаунте»: по площади он был больше собора и вмещал три тысячи зрителей. Там была придумана и устроена большущая платформа, которая в антракте между фильмами, словно лифт, поднималась из-под пола вместе с оркестром человек в сто и танцующими гёрлс.

Подобная роскошь не привлекала меня; я предпочитал ходить пешком довольно далеко на Левый берег в маленький, невзрачный кинотеатрик, называвшийся «Урсулинки», вотчину кинорежиссеров-авангардистов.

Первый фильм, который я там увидел, «Кабинет доктора Калигари», снятый одним немецким экспрессионистом[196]196
  «Кабинет доктора Калигари» (1919) – фильм немецкого кинорежиссера Роберта Вине (1881–1938). Главный герой фильма доктор Калигари – гипнотизер, заставляющий своего медиума Цезаря совершать различные преступления.


[Закрыть], открыл передо мною, как и перед многими другими, новые горизонты. Футуристические декорации не пытались повторять реальность, и я считал это подлинной революцией в кино.

В «Урсулинках» демонстрировали и первый фильм Жана Ренуара «Девочка со спичками», в котором играла Катрин Хеслинг, актриса с огромными печальными глазами ребенка.

Я восторгался «Антрактом» молодого Рене Клера, который тогда и предвидеть не мог, что будет носить зеленый сюртук академика. Это безумный фильм, который Клер при помощи своих друзей снял с использованием подручных средств. Там, например, есть эпизод похорон: ползет классический катафалк той эпохи, за ним следует толпа провожающих, и в первом ряду, кстати, выделяются огромные очки Марселя Ашара[197]197
  Агиар Марсель (1899–1974) – французский драматург и сценарист.


[Закрыть]. Вдруг лошадь понеслась вскачь, и процессия, набирая скорость, помчалась ей вдогонку.

«Шляпа из итальянской соломки» Клера так же, как фильм Эпштейна, вроде должен был быть этакой сентиментальной историей, но весь сеанс зрители видели только ноги главных действующих лиц.

Кажется, в этом же кинотеатре демонстрировался «Метрополис» Фрица Ланга[198]198
  «Метрополис» (1926) – фильм немецкого кинорежиссера Фрица Ланга (1890–1976); одну из ролей в нем исполняла немецкая актриса Бригитта Хельм (р. 1906).


[Закрыть], изображавший город будущего, так похожий на современные большие города. Помню, я буквально влюбился в игравшую там артистку со скульптурными формами, но вот фамилию ее забыл.

Та эпоха была святая святых кино. Как болельщики на корриде, часть зрителей принималась свистеть, а другие пытались заставить их замолчать, и нередко это переходило во всеобщую потасовку с непременным вмешательством полицейских, которые хватали наугад несколько человек и волокли их в участок.

Это мои самые лучшие воспоминания о кино. Режиссеры, на которых я смотрел как на богов, стали потом моими друзьями, и тут уж я ощутил себя в некотором смысле человеком, вхожим за кулисы, и стал посматривать на баранов, набивающихся в кинотеатры Больших бульваров, с жалостью и презрением.

Всего лишь раз я побывал, чтобы встретиться не то с каким-то актером, не то с актрисой, в Жуанвиле в студии Пате-Натан, где конвейерным методом производились героические или слезливые популярные кинокартины. Это было коммерческое кино, и меня оно не интересовало.

Я продолжал ходить в кинотеатрик «Урсулинки» и два других, открывшихся чуть позже, где тоже показывали фильмы авангарда, – в «Старую голубятню» и «Студио 28» на Монмартре.

Эти три зала объединяли любителей нового кино так же, как Монпарнас объединял художников того времени, от Сутина[199]199
  Сутин Хаим (1894–1943) – французский художник; родился и до 1913 г. жил в Литве. Некоторые моменты биографии Сутина были использованы Сименоном в его романе «Маленький святой».


[Закрыть] до Вламинка, от Фужиты до Дерена и еще многих других, прибывших чуть ли не со всех концов света.

Я и там был человеком кулис, и многие художники стали моими лучшими друзьями.

Потом я стал ходить в кино все реже и реже, смотрел только фильмы моих друзей, но вот уже десять лет, как нога моя не ступала в кинотеатр.

По моим романам снято фильмов шестьдесят. Из них я видел не то четыре, не то пять. Я также никогда не смотрю телеэкранизации моих книг.

Как и во времена моей юности, когда я был в курсе провинциальных махинаций, я узнал, до чего трудно режиссерам и актерам создавать подлинные произведения искусства, узнал, как продюсеры, сопродюсеры, финансисты и т. п. вынуждают их переделывать и портить кинокартины.

Короче говоря, я в любой области любил доходить до сути явлений.

Многих журналистов удивляет, что я не интересуюсь театром. Действительно, мне хватит пальцев обеих рук, чтобы пересчитать те случаи, когда я сидел в креслах партера или в ложе.

И все-таки в театрах я бывал часто: когда шла пьеса моего друга или играл кто-нибудь из друзей. Но я не сидел в зале, а направлялся за кулисы. Я знал, где прячется автор в вечер премьеры: либо в коридорах верхних этажей, откуда, приоткрыв дверь, слушает, как реагирует публика, либо в ближнем бистро, дожидаясь, когда прибежит жена с сообщением об успехе или провале пьесы.

Я видел, как гримируются и переодеваются актеры в своих уборных, как через дырочку в занавесе разглядывают зал.

Всего один-единственный раз я вошел в «Комеди Франсэз» через главный ход. Обычно я бывал там в артистических уборных или стоял за кулисами рядом с пожарным. Но в тот вечер исполнилась безумная мечта моего старинного друга Ремю: он играл Мнимого больного в прославленном Французском театре.

Благодаря случаю мне дважды на некоторое время удалось заглянуть и за другие кулисы – высокой политики и полицейской верхушки, которая берет на себя исполнение всевозможных грязных поручений правительства.

Впервые это случилось примерно в середине двадцатых годов. Я был дружен с человеком, основавшим четыре газеты, одна из которых существует и ныне и имеет самый большой тираж во Франции. Этот мой друг умер двадцать лет назад.

Каждый месяц в определенный день он отправлялся в министерство внутренних дел и получал там конверт, то есть свою долю министерских секретных фондов. Он знал почти всех, по его выражению, получателей конвертов: влиятельных главных и просто редакторов газет, всякого рода осведомителей, чьими услугами с удовольствием пользовалось правительство. Разумеется, секретные фонды не фигурировали в финансовой отчетности государства, а было их много – разного назначения и разной значимости.

Я говорю в прошедшем времени, потому что не знаю, существуют ли они сейчас. Но есть все основания думать, что да.

Буду продолжать в прошедшем времени. Свои секретные фонды имелись и у Елисейского дворца, и у отеля «Матиньон»[200]200
  Отель «Матиньон» – резиденция французского премьер-министра.


[Закрыть], и у министерства иностранных дел.

Одним из самых важных лиц в этой области был не кто иной, как представитель крупнейших банков.

Он получал значительные суммы из каждого фонда, равно как от финансовых предприятий, и щедро распределял их среди тех, кто мог или угрожал раскрыть финансовые махинации.

Среди его клиентов было несколько профессиональных шантажистов, получавших ежемесячную подачку за молчание. Финансовая хроника приносила некоторым газетам наибольший доход. Но вели ее не журналисты: она за соответствующую помесячную плату была отдана на откуп специальным ловкачам.

Финансы слишком серьезная вещь, чтобы доверять журналистам, пусть даже получающим конверт, право писать о них и тем самым воздействовать на простой народ.

Я успел объехать и повидать другие континенты, другие страны, других людей, и вдруг мне на Поркероль позвонил Пруво[201]201
  Пруво Жан (1885–1978) – один из французских промышленных магнатов, владел рядом газет и журналов (в том числе «Фигаро», «Пари-матч» и др.).


[Закрыть] и стал настойчиво упрашивать как можно скорей приехать в Париж, чтобы заняться делом Ставиского, превратившимся в дело Пренса[202]202
  В феврале дело Ставиского дополнилось делом Пренса. Советник Пренс, занимавшийся финансовой стороной афер Ставиского, располагал важными документами, которые он должен был передать в следственные органы, но по роковой случайности он «выпал» из поезда Дижон – Париж и разбился насмерть.


[Закрыть].

За политическими новостями я следил тогда издалека и безо всякого интереса. Я долго отказывался, но в конце концов в штормовую ночь переправился на континент, как говорят поркерольцы, сел в поезд (авиасообщения еще не существовало) и прибыл в Париж. Благодаря знакомствам, завязанным прежде в доме основателя газеты, которой теперь руководил Пруво, я ухватился за кончик ниточки и считал своим долгом размотать клубок до конца.

Я пробрался за кулисы и общался со всяческими проходимцами, сверхсекретными полицейскими агентами, скомпрометированными сенаторами и министрами.

Я только не знал, что среди молодых репортеров, данных мне в помощь, был как на грех агент министра внутренних дел, передававший ему мои статьи еще до опубликования. Министр же самолично порекомендовал мне не выходить без оружия и постоянно держать руку в кармане на заряженном браунинге.

И вот как-то в толпе на улице Руайяль я почувствовал, что в живот мне упирается ствол револьвера. Рядом со мной стоял мой приятель, занимавший высокий пост в полиции; между прочим, свою свадьбу он отмечал в моем шарантском поместье. Накануне я упомянул его среди тех, кого следовало бы допросить, чтобы открыть правду о Стависком и Пренсе.

– Послушай-ка, дорогой Жорж, ты мне очень симпатичен, но тем не менее я не моргнув глазом пристрелю тебя, если ты откажешься вычеркнуть из своей вчерашней статьи мою фамилию и не дашь обещание больше никогда не упоминать ее.

Тут я через карман уперся в него своим браунингом и спокойно ответил, чтобы он не надеялся на это.

Где-то у меня до сих пор валяется огромное досье по этому делу. Человек, которого министр юстиции, доверчивый и славный малый, публично окрестил французским полицейским номер один, пригрозил, что расправится со мной, и повел за мной слежку. Он все время торчал у входа в гостиницу на Елисейских полях, где я жил, так что мне пришлось переселиться, а к себе в номер в отеле «Георг V» подниматься на грузовом лифте.

Полицейскому номер один, на самом деле бывшему наймиту Ставиского, было поручено сбить меня со следа, а поскольку мои обвинения были отнюдь не бездоказательны, меня вынудили прекратить расследование и отправиться в кругосветное путешествие.

Высокопоставленные лица намекнули мне, что, поскольку я бельгиец, меня могут в один момент вышвырнуть на родину с запрещением возвращаться во Францию, и посоветовали поскорей отправиться любоваться небесами в местах, как можно более отдаленных от Франции, пока не забудется это дело.

Что мне оставалось? Я уехал. О деле Ставиского и Пренса написано множество противоречащих друг другу книг. Началась война. Бонни, французский полицейский номер один, стал одним из главарей гестапо во Франции и после освобождения был приговорен к расстрелу. Многие до сих пор еще верят в самоубийство советника Пренса. Сын Бонни недавно заявил, что отец перед казнью признался ему, что это он организовал убийство Пренса.

14 октября 1979

Вспоминаю одно из первых своих интервью, мне тогда было лет двадцать шесть – двадцать семь. Журналист, кстати, благожелательный ко мне, спросил, к какому стилю я стремлюсь. И я ответил, как потом отвечал неоднократно:

– К стилю, как можно более простому, максимально очищенному от абстрактных слов.

Уже тогда я делил слова на две категории. Во-первых, на конкретные, которые я называл «материальными» и которые в каждом из нас вызывают одинаковый резонанс; во-вторых, на абстрактные, о точном значении которых не могут столковаться даже те, кто их чаще всего употребляет, то есть философы.

Возьмем, к примеру, знаменитое изречение Декарта, которое, как считается, резюмирует всю его философию: «Я мыслю, следовательно, я существую».

Мыслю? А смог ли кто-нибудь когда-нибудь объяснить, что в точности означает это слово? Наличие и главенствующую роль мозга? Но неплохо бы знать, какой части мозга, поскольку обнаружено, что у нас их по крайней мере две: «новый мозг», являющийся центром, где происходит умственная деятельность, и «древний мозг», который достался нам от наших далеких предков и который Юнг называет «племенным».

«Следовательно, я существую». Как существую? Имеет ли тут это простое слово какой-нибудь особый смысл? Значит ли оно «я существую как человек»? Или, может быть, все те, что живут и не мыслят, не существуют?

Разве животные и первобытные племена, представителей которых мы относим к существам, не способным мыслить, не оказываются со своими инстинктами зачастую мудрее нас с нашим пресловутым мышлением? С тех пор как в коллеже меня насильно заставили проглотить Декарта, он стал для меня ненавистным образцом спесивого мыслителя.

Мне в голову приходят и другие слова, которых я всегда избегал, поскольку они нередко служили оправданием убийств, а то и уничтожения целых народов.

Например, слово «цивилизация». Какая именно? Цивилизации сменялись весьма быстро, если только не брать мерилом времени человеческую жизнь.

Что, в сущности, менялось при переходе от Шумера к так восхищающей многих эпохе фараонов, от фараонов к Древней Греции, от Греции к Риму, от средних веков к Возрождению, от Короля-солнца к Великой французской революции? С точки зрения некоторых, человеческий род неуклонно движется путем прогресса, правда, не без потрясений и периодов попятного движения.

Вот еще одно абстрактное слово! И новый вопрос – какого прогресса?

Улучшились ли отношения и взаимопонимание между людьми? Склонен полагать, что нет, даже напротив, поскольку излюбленной темой искусства стало одиночество в человеческом муравейнике, где никто не знает, кто в действительности правит этим скопищем, хотя каждому известно, кто получает от этого прибыли.

Наши дальние предки, человекообразные обезьяны, убивали, только защищаясь или чтобы утолить голод; их оружием были дубина и кремневый топор.

Позже было изобретено копье, потом лук, потом арбалет, мушкет и, наконец, атомная бомба, которая может уничтожить разом сотни тысяч человек; я уж не говорю о нейтронной бомбе, о которой нам известно только, что она убивает вражеских солдат, не разрушая дома и не заражая поля.

В Египте, где в тени фараонов правили жрецы, знаменитые монументы были построены рабами. Если я правильно помню, а мне часто случается ошибаться в цифрах, в Афинах насчитывалось около двадцати тысяч жителей, но это число включало только свободных афинян, рабов же там было гораздо больше.

Так же обстояло дело в Риме. Так же обстоит дело и сейчас, с той лишь разницей, что нынешние рабы добровольно приезжают из бедных стран, чтобы выполнять работу, которой гнушаются те, – кто именует себя цивилизованными людьми. Разве к ним относятся лучше, чем к рабам в древности? Разве они пользуются теми же правами, что и граждане страны, в которой они работают? Дать ответы на эти вопросы значило бы забраться в сферу политики, а сегодня я хочу избежать этого.

А возьмем слово «народ». Оно содержит в себе два разных смысла, и я начну с первого.

Говорят о египетском народе, о греческом, римском, немецком, французском, американском.

Можно ли сказать, что народы эти состоят из граждан более или менее одного происхождения?

Убежден, что такого никогда не было; исключение составляют некоторые оставшиеся неграмотными племена, которые действительно являются однородными группами схожих друг с другом людей.

Но вот, скажем, Древний Рим. И во времена империи, и во времена демократии, и во времена диктатуры он представлял собой конгломерат многих завоеванных народов, так что было бы затруднительно дать определение истинного римлянина. Испанцы до нашествия мавров были светлоглазыми и светловолосыми. Бывшая Священная Римская империя германской нации представляла собой объединение разных племен, и между жителем Померании и баварцем не было ничего общего.

Стоит раскрыть парижскую телефонную книгу, и обнаружишь там самые неожиданные фамилии, хотя французы считают себя подлинными потомками галлов.

В США после истребления индейцев, от которых остались только жалкие крохи, содержащиеся в своего рода зоопарках, именуемых резервациями, на улицах больших городов можно встретить представителей всех народов мира. Они живут и работают рядом, но все равно держатся отдельными кланами.

На самой вершине пирамиды там находятся потомки британских колонистов, отцов революции и людей самого разного происхождения, прибывших в давние времена со всех сторон света. Шведы, поляки, итальянцы и, наконец, негры и пуэрториканцы разделены практически непреодолимыми перегородками, что не мешает всем им быть американцами, пускай и не первого сорта.

Единственное, что их объединяет, – American Way of Life, то есть американский образ жизни, как выражаются в США.

Если бы это понятие могло служить паспортом, Вашингтон мог бы взять под свою власть многие европейские и не только европейские народы, потому что американский образ жизни с поразительной быстротой распространился по всему миру.

Кока-кола, джинсы, меняющиеся каждые несколько лет стили – сперва джаз, потом рок, потом диско – приживаются в Париже, Риме, Германии через год-два после их рождения в Америке, точно так же как наркотики вроде марихуаны или героина.

Народы? Но ведь они так перемешались между собой, что вряд ли можно говорить об их действительном существовании. Было бы куда лучше, если бы они не питали вражды друг к другу и не стремились любой ценой защищать свою национальную гордость.

Я был бы счастлив, если бы все народы, как писал поэт Поль Фор, решили взяться за руки и «хоровод повели, как братья, вокруг Земли».

Можно, казалось бы, предположить, что в наиболее могущественных странах меньше всего бедняков. На самом деле это не так. Зато не будет ошибкой сказать, что в них больше всего богачей.

Я говорил, что для меня слово «народ» имеет минимум два смысла. В первом значении оно употребляется, когда говорят о населении разных стран.

Во втором оно значит совсем другое:

«Человек, вышедший из народа».

«Человек из народа».

Иначе говоря, оно имеет пренебрежительный оттенок и применяется к классу, стоящему в самом низу социальной лестницы.

«Эта женщина, несмотря на ее вид, из народа».

А «народный суп», то есть бесплатная похлебка для бедняков! А народные банки, куда несут свои жалкие сбережения мелкие вкладчики!

Народные романы, народные балы, фильмы для народа… Можно целые страницы заполнить подобными выражениями, символизирующими грань между «благородными» и всеми прочими.

Правда, когда говорят о «народной демонстрации» или о «народных волнениях», это слово приобретает грозный смысл и подразумевает вмешательство полиции.

Остается еще слово «прогресс», которое употребляется во всевозможных значениях.

Какого же подлинно человеческого прогресса достигли мы со времен античности или даже с доисторических времен?

Мы уже не покрыты шерстью. Живем не в пещерах и не на деревьях, как, скажем, пигмеи, которых я видел.

Но я все равно возвращаюсь к вечному своему припеву: «Чего достигли люди за много веков?»

Создали машины, из-за которых пришлось ликвидировать более двадцати процентов рабочих мест, отчего во всем мире стало столько безработных, что, несмотря на оказываемую им скудную государственную помощь, они могут представить собой немалую опасность.

Можно за несколько часов без промежуточных посадок перелететь из Европы в Америку или Азию, и на это расходуется безумное количество горючего, а в то же время люди не могут позволить себе как следует отапливаться зимой.

Можно позвонить в любой уголок земного шара, да только сказать, как правило, бывает нечего, разве что дать указание о продаже или покупке акций.

Все путешествуют ради самого путешествия и усердно щелкают фотоаппаратами, вместо того чтобы общаться с жителями страны.

Головокружительно растет число самоубийств, и нередко молодые женщины, превращенные жизнью в роботов, выбрасываются вместе с малолетними детьми из окон. Или же отчаявшийся муж убивает жену, детей и кончает с собой. Подобные истории, о которых мы столько раз читали в газетах, стали уже привычными и не привлекают внимания.

Жаль, что у нас нет статистики самоубийств древних цивилизаций.

Меня, несомненно, сочтут пессимистом, хотя, несмотря на все, что я тут говорю, я им не являюсь. Но в любом случае мы сделали огромный шаг вперед в области табу, то есть запретов.

Интересно, бывали ли уже в истории такие эпохи, когда ликвидировалось так много табу? Возможно, и были, но то, что происходит сейчас, вселяет в меня бодрость. Еще недавно, когда я был в возрасте от пятнадцати до тридцати, строгие установления разных религий не оставляли человеку никакой свободы во многих сферах жизни.

Сейчас пригвождают к позорному столбу аятоллу Хомейни за то, что он хочет править своей страной в соответствии с суровыми законами Корана.

Христианство задолго до Хомейни играло ту же роль. Могли быть сочтены грехом даже мысли, не говоря уже о поступках и отношениях с другими, особенно с лицами противоположного пола.

Именем религии без счету уничтожали неверующих, жгли на кострах несчастных безумиц, объявляя их ведьмами. Сожгли Жанну д’Арк. Французские короли рубили головы всем, кто устраивал против них заговоры.

Любить допускалось только после заключения брака и лишь ради продолжения рода.

Но молодежь отвергла эти табу и занимается любовью безо всякой подоплеки иногда даже с тринадцати лет, и родители не препятствуют этому. Частенько они дают сыну или дочке первые наставления, как пользоваться противозачаточными средствами, и разъясняют, что в случае необходимости надо прибегать к помощи врача для избавления от нежелательного ребенка.

Правда, это не мешает папе, словно кинозвезде, раскатывать по всему миру и собирать толпы, возвещая им, что существуют ад и сатана, что мужчина и женщина могут иметь половые сношения только с целью зачатия новой жизни и т. д. и т. п.

Примерно такие же речи произносит и Хомейни.

Сейчас, когда большинство священников сбросили черные сутаны и одеваются как обычные люди, а монашки разъезжают на мотоциклах, папа призывает их исполнять свой долг, состоящий в том, чтобы отличаться одеждой от прочих смертных.

Кое-кто аплодирует ему, но это ничуть не меняет поведения молодежи и даже людей зрелого возраста. В большинстве стран растет число нудистских лагерей. Даже в Швейцарии относятся терпимо к женщинам, приходящим в бассейн в купальниках без верхней части. Папа утверждает, что брак – это нерасторжимый союз, но в большинстве стран каждая третья пара разводится.

Можно ли это считать раскрепощением человеческой личности? Полагаю, что да. И это было бы поистине прогрессом наряду со многими ложными его проявлениями. Но история учит нас, что в любой области можно ждать скачков назад.

И папа объезжает мир, решив покончить с неповиновением законам церкви, каковые не имеют ничего общего с Евангелием, которое, казалось бы, должно лежать в их основе. Человеческое достоинство. Я не решаюсь метить чересчур высоко, когда говорю о человеческой свободе, о которой столькие мечтали во тьме истории. Просто человеческое достоинство, право быть самим собой. Это уже началось, уже существует, хотя и по-иному, чем предсказывалось в так называемых подрывных книгах.

Надеюсь, что наперекор объединенным консервативным силам, опирающимся на власть денег, эволюция эта будет продолжаться.

18 октября 1979

Какой-то классик, во всяком случае писатель, которого мы изучали в коллеже, сказал: «Горе человеку одной книги».

А другой писатель, живший недавно, фамилию которого я тоже забыл, писал: «Каждый из нас носит в котомке один роман».

Поскольку сейчас котомок нет, эта фраза, очевидно, была написана в прошлом веке. Я согласен с этими словами. У каждого человека в возрасте между двадцатью и тридцатью возникает потребность рассказать о своей юности, о первой любви, о первом жизненном опыте. Эта первая книга обычно получается страстной и очень часто великолепной, многообещающей, подкупает правдивостью и непосредственностью.

Иной раз за такую книгу автор, на свою беду, получает литературную премию. Он начинает выпускать книги, написанные тяжело, читающиеся с трудом и тут же канущие в забвение.

На некоторых авторов первый успех так действует, что они начинают упорствовать в стремлении заниматься литературным трудом, не принимают иного образа жизни, и в приемных издательств можно видеть таких писателей, впавших к пятидесяти годам чуть ли не в нищету.