Текст книги "Я диктую. Воспоминания"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Время от времени он читает в какой-нибудь неблагонамеренной газете, поскольку такие еще остались, что с собой покончил очередной безработный или что безработная вместе с ребенком, а то и с несколькими бросилась в воду.

Он в чем-то похож на «человека с собачкой», который, скатившись с верхних ступенек общественной лестницы, никогда не жаловался, не бунтовал, а лишь переживал в одиночестве свое унижение.

Знаете, кто избавил его от этого? Нет, не благотворительная организация. Какое-нибудь официальное учреждение? Нет! Автобус.

Ведя собачку на поводке, он шел по бульвару Бомарше метрах в двухстах от своей мансарды. Собачка выскочила на мостовую, потащила за собой хозяина, а тут проезжал автобус…

Умер он мгновенно. Собака чудом уцелела, но осталась в одиночестве, а так как власти не любят одиноких, даже если это собаки, ее отправили на живодерню.

24 октября 1978

Вчера я прочел, что после выхода «По направлению к Свану» критики, во всяком случае большинство из них, сокрушались, что автор не знает грамматики, и упрекали его в неумении писать.

То же самое говорили о Бальзаке и о многих других писателях.

Привожу здесь, так сказать, в скобках отрывок из письма Пруста; если бы с 1920 года я не был его восторженным поклонником, я полюбил бы его только за эти слова.

«Если гордость является величайшим достоинством, не должна ли смелость стать величайшей добродетелью? Почему же существует столько отважных скромников и трусливых гордецов?»

Сколько страниц понадобилось бы мне, чтобы хоть приблизительно сказать нечто подобное?

Но вернемся к критикам и к стилю. Порой возникает ощущение, что иные из них люди без возраста и страстей, живущие вне эпохи; единственная их забота – подчеркивать красными чернилами слова и целые предложения, точь-в-точь как преподаватели грамматики.

Так было и прежде. Например, критики были беспощадны к Стендалю и, ничтоже сумняшеся, считали его посредственностью.

Бальзака, которого я только что упомянул, ставили куда ниже Эжена Сю, и Французская Академия дважды отвергала его кандидатуру.

Своей профессии критики обучались на литературе прошлого. Выучили они и грамматику, хотя она претерпевает постоянную эволюцию, но, завершив учение и вступив в жизнь, почему-то не стремятся расширять свои познания.

Разве не мечтал Виктор Гюго отменить традиционную орфографию и писать слова так, как они произносятся? Ведь из века в век орфография меняется.

Сейчас язык трансформируется в ускоренном темпе. В эпоху, когда самолет за считанные часы доставляет вас в Гонконг или Тимбукту, невозможно, как во времена пакетботов, писать, отделывая каждую фразу, элегантные и остроумные письма всем своим друзьям.

Открытка с видом. Или телеграмма в три строки.

После напыщенных трагедий начала прошлого века родился развлекательный роман. Почему? Да потому, что количество неграмотных уменьшилось наполовину и тех, кто только что научился читать, уже не удовлетворяли лубочные картинки и сентиментальные песенки, которые продавались бродячими торговцами.

Первым сочинителем развлекательных романов, вне всякого сомнения, был Эжен Сю. Я назвал бы его предтечей.

Убедившись в невообразимом по тому времени успехе «Парижских тайн», Виктор Гюго не погнушался написать «Собор Парижской богоматери».

После этого за дело взялись литературные поденщики вроде Понсон дю Терайя[144]144
  Понсон дю Террай Пьер Алексис (1829–1871) – французский писатель, автор многочисленных романов, главным героем которых был Рокамболь, впервые появившийся в его «Парижских драмах».


[Закрыть], Фортюне де Буагобе, Ксавье де Монтепена[145]145
  Монтепен Ксавье де (1823–1902) – французский писатель, автор т. н. романов-фельетонов (печатавшихся из номера в номер в газетах), снискавших ему большую известность. Перу Монтепена принадлежит, помимо страшных «Драм адюльтера» (1873), захватывающая история несчастной «Разносчицы хлеба» (1889), сын которой, впрочем, становится министром.


[Закрыть], Пьера Декурселя[146]146
  Декурсель Пьер (1856–1926) – французский писатель, автор большого числа популярных в свое время романов и мелодрам, в том числе драмы «Петербургские тайны» (1905). Наиболее известный среди его романов – «Преступление святой» (1889).


[Закрыть] и многих других.

Названия у этих книг были броские: «Разносчица хлеба», «Невинная и поруганная»[147]147
  «Невинная и поруганная» – роман популярного в 20-х гг. нашего века поставщика развлекательного чтения Шарля Мерувеля.


[Закрыть], не говоря уж о «Фантомасе»[148]148
  Фантомас – герой серии детективных романов Марселя Аллена (р. 1885) и Пьера Сувестра (1874–1914).


[Закрыть] и «Рокамболе». В буржуазные дома они не попадали. Кое-как отпечатанные на скверной бумаге, в вульгарных кричащих обложках, они доставляли радость людям, только что научившимся читать, подобно пьесам того же разбора, собиравшим толпы зрителей в театрах на бульваре Сен-Мартен.

Настал день, когда неграмотных стало возможным перечесть по пальцам обеих рук.

Тогда-то и возникла новая литература – новая не в том смысле, который сейчас придается этому слову в кругах интеллектуалов. Разрыв между развлекательным и литературным романом с годами все уменьшался и сейчас стал почти неразличим.

Произошло это не случайно. Коль скоро имеется огромная масса умеющих читать, как не пойти на уступки для завоевания столь выгодного рынка?

Этим занялись писатели типа Жоржа Оне[149]149
  Оне Жорж (1848–1918) – французский драматург и романист, в конце XIX в. пользовавшийся широкой популярностью.


[Закрыть], Анри Лаведана[150]150
  Лаведан Анри (1859–1940) – французский журналист и драматург; интересовался историей и написал сценарий для фильма «Убийство герцога Гиза» (1908), который некоторые историки кино не без основания считают первым художественным фильмом.


[Закрыть], Андре Терье[151]151
  Терье Андре (1833–1907) – мало чем примечательный французский романист.


[Закрыть]; к ним нужно еще добавить Поля Бурже, а из современников – Ги де Кара[152]152
  Кар Ги де (р. 1911) – французский писатель-романист, отличающийся чрезвычайной плодовитостью.


[Закрыть].

Как тут требовать, чтобы критики обратились к современности, если они еще полностью в неповторимом прошлом?

Самое забавное, что они очень часто не видят разницы между халтурщиками, поставщиками чтива, и подлинными писателями. И те и другие оказываются рядом на литературных страницах субботних выпусков газет.

У великих художников всех времен была потребность рисовать или писать эротические картины, хотя это не было основным в их творчестве. В Лувре подобные холсты хранятся в запасниках, и надо предъявить веские основания, чтобы полюбоваться ими.

То же было с писателями. В изящных средневековых поэмах частенько встречаются эротические строчки, от которых много позже падала в обморок г-жа де Ментенон[153]153
  Ментенон Франсуаза д'Обинье маркиза де (1635–1719) – внучка поэта Агриппы д’Обинье, была замужем за поэтом и автором «Комического романа» Скарроном; любовница, потом морганатическая супруга Людовика XIV; ханжа и обскурантистка.


[Закрыть].

Первым непристойным писателем был, пожалуй, маркиз де Сад, которого некогда предавали позору, а ныне возносят до небес.

А разве почтенный Лафонтен не сочинял наряду с баснями сказки более чем галантного содержания, которые не изучают в школе?

Но постепенно происходила популяризация и этой части литературы.

Началось это, как мне представляется, со слов. Некогда существовали, а в определенных слоях общества и до сих пор еще существуют слова-табу: прежде издатели следили, чтобы они не проникли в печать. Возьмем невинный пример: слово «любовница» некогда означало «любимая» и имело галантный оттенок. В нем еще не было запаха измятых простыней, который оно приобрело впоследствии. Спать с любовницами в литературных произведениях стали много позже.

Сколько тысяч читателей бывают разочарованы, если в книге не оказывается трех-четырех постельных сцен, описанных со всевозможнейшими подробностями!

Герои книг и газет воруют и убивают. В действительности, вероятно, тоже, но и во времена королей Новый мост[154]154
  Новый мост (Пон-Нёф) – самый старый мост Парижа. Сооружение его закончилось в первые годы XVII в. Со своими лавками, бродячими торговцами, «артистами» и женщинами легкого поведения Новый мост некоторое время был одним из центров парижской жизни. Однако на мосту нашли убежище шайки воров и грабителей, которые не стеснялись выбрасывать свои жертвы в воды Сены, и в XVIII в. все строения, находившиеся на мосту, были снесены.


[Закрыть] отнюдь не был безопасным местом, и еще в прошлом веке лучше было не гулять ночью по темным улицам.

Кое-кто возмущается или притворяется возмущенным тем, что двенадцати-тринадцатилетние дети воруют. Три-четыре века назад целые семьи жили тем, что грабили буржуа и аристократов, имевших неосторожность прогуляться пешком.

Угоны самолетов? Пираты грабили корабли даже у берегов Франции, а «разбойники с большой дороги» нападали на дилижансы.

Если почитать историю романтической эпохи, но историю не войн и культуры, а обыденной жизни, станет ясно, что она не очень отличается от нашей, а уж дуэли там следовали одна за другой.

Что же касается проституции, в том числе и мужской, то организована она была куда лучше, чем сейчас, и не так преследовалась. Правда, нынче профессиональным проституткам приходится терпеть такую конкуренцию со стороны молоденьких девочек и так называемых порядочных женщин, что промыслу этому грозит исчезновение.

Все это неизбежно влияет на роман. Влияние оказывает не только большая свобода нравов, изменения проявляются и в стиле, и в языке, который становится все ближе к языку улицы.

Найдется ли сейчас писатель, который решится посвятить десять лет жизни одной-единственной книге? Или художник, разрисовывающий миниатюрами Часослов? С уверенностью могу сказать, что нынешние художники, писатели, скульпторы, композиторы, как любой из их современников, хотят зарабатывать деньги, как можно больше и как можно быстрей. За примерами ходить не надо.

Но разве когда-нибудь было иначе?

Из книги «Права, которые нам остаются»

1 декабря 1978

Кто придумал религию?

Разумеется, те, кому она выгодна. Люди – и так было во всех частях света, – которые сообразили, что большинство их соплеменников боятся смерти и загробного мира.

А поскольку никто никогда не возвращался из загробного мира, чтобы рассказать, что там и как, самым хитроумным пришла в голову мысль поэксплуатировать эту жилу.

Все, ясное дело, продается, и когда-то состояния делались на торговле рабами. Сейчас торгуют одеждой, автомобилями, телевизорами, но всегда есть риск рекламаций из-за дефектов производства. А зачем нарываться на риск и вкладывать деньги в товары, которые, возможно, не найдут покупателя?

И вот почти повсеместно пошла торговля загробным блаженством; она идет сейчас и будет, вне всякого сомнения, продолжаться до конца света. Человеку при этом продается надежда, но такая, в которой, если купишь ее, нельзя быть ни уверенным, ни разочароваться.

Уже много лет говорится о транснациональных корпорациях, куда более могущественных, чем правительства. И однако, куда менее могущественных, чем основные мировые религии, у которых хозяева транснациональных корпораций тоже покупают загробное блаженство.

Все это длится уже так долго, что истоки религий трудно отыскать. Видимо, первыми великими жрецами были колдуны, правившие большинством племен. Они решали, когда совершать человеческие жертвоприношения и устраивать праздник «длинной свиньи», как говорят на островах Тихого океана.

Я не удивился бы, если бы оказалось, что во всех без исключения религиях в тот или иной момент их истории практиковались человеческие жертвы. Во всяком случае, символика этого акта в них сохранилась.

Человеческая наивность безгранична. Достаточно раскрыть любую газету, любой еженедельник, чтобы убедиться в этом: все они, за редким исключением, регулярно печатают предсказания астрологов. Часто журналисты с самым серьезным видом задают мне вопрос, всегда поражающий меня:

– Под каким знаком вы родились?

Надо полагать, что они в это верят, а раз газеты не могут без этого обойтись, надо думать, что это выгодно.

Официальное телевидение тоже не преминет предсказать вам будущее, наподобие старых дам, гадающих на бобах, на кофейной гуще, по руке или с помощью хрустального шара.

Иные гадалки имеют такую репутацию, что среди их клиентуры нередко встречаются высокопоставленные политики.

Правда, политиком, тем более высокопоставленным, становятся не благодаря умственным качествам или здравому смыслу, а, как правило, вследствие интриг, по большей части бесчестных.

Я почти сожалею, что, когда сыновья спрашивали меня, какую профессию выбрать, не отвечал им:

– Торговца ветром.

Ведь большинство смертных куда охотней тратят деньги на покупку ветра, то есть загробного блаженства, чем на удовлетворение насущных потребностей. Нет, скажем лучше «торговец иллюзиями». И уж тут покупатель получает по заслугам и винить должен только собственную доверчивость.

3 декабря 1978

На этой неделе я имел возможность бросить взгляд на некоторые свои рукописи, верней, на фотокопии, поскольку сами рукописи находятся в Льеже. Я был поражен, увидев снова свой мелкий, но чрезвычайно четкий и разборчивый почерк: страница, написанная им, соответствует шести-восьми машинописным.

Почему я всегда пользовался блокнотами с желтой бумагой? Вероятно, у меня не оказалось ничего другого под рукой, когда как-то вечером я начал писать что-то вроде черновика главы, чтобы на следующее утро отпечатать ее на машинке. Эта привычка возникла у меня совершенно случайно. Ложась спать накануне того дня, когда я собирался приступить к роману, я нередко в полусне обдумывал первые фразы, которые отстучу на машинке.

Сперва я записывал несколько слов на клочке бумаги. Потом – десять-двадцать строк, а затем уже целую страницу мелким почерком, установившимся у меня с шестнадцати лет.

Отсюда и пошла легенда о карандашах. Действительно, перед тем как приступить к роману, я старательно затачивал пять дюжин карандашей, всегда одной и той же марки, и эта привычка сохранялась у меня довольно долгое время. В медном стакане карандаши были похожи на букет.

Даже затачивать их было для меня удовольствием. Не надо забывать и то, что давным-давно я мечтал быть средневековым монахом, одним из тех, кто в келье, выбеленной известкой, искусной кистью копировал латинские или древнегреческие рукописи. Без них эти тексты остались бы нам неведомы. Переписчики украшали рукописи инициалами, где на пространстве полутора-двух квадратных сантиметров вырисовывали пейзажи, до сих пор сохранившие сочность красок.

Карандаши, желтая бумага, страницы, постепенно покрывающиеся четкими буковками, – для меня они как бы были моими инкунабулами. Примерно через полгода – говорю «полгода» на всякий случай, потому что точно не помню, – мне уже было мало первых страниц завтрашней главы, и я стал писать ее всю целиком.

Сколько романов написал я таким образом? Сколько часов провел один в своем кабинете, не находя даже времени набить трубку или раскурить ее? Когда на следующий день в шесть утра я садился печатать эту главу на машинке, то, бывало, по четверть часа и больше не заглядывал в «черновик». Он врезался в мою память, словно я не писал его карандашом, а гравировал на каком-то прочном материале.

Каждый раз в начале вечера я заново точил на электрической точилке все шесть десятков карандашей и работу эту любил куда больше, чем сам процесс писания. После пяти-шести строчек я менял карандаш: он тупился, так что им уже нельзя было выводить такие крохотные буковки. В интервью журналистам мне нередко случалось заявлять:

– Я не интеллигент, я ремесленник.

Они недоверчиво улыбались, но тем не менее, точа карандаши и выводя строчку за строчкой, а на следующий день печатая на машинке, я был ремесленником. Почему же я перестал писать от руки? По весьма простой причине, но до этого мне долго пришлось доходить.

Печатая прямо на машинке или диктуя, подчиняешься ритму механизма, будь то пишущая машинка или магнитофон. Даже вопроса не возникает, чтобы остановиться, перечитать или прослушать последние фразы, внести исправления либо неспешно шлифовать высокохудожественные пассажи, которые потом войдут в школьные учебники.

В конце концов я поймал себя на том, что поддаюсь этой склонности. Правда, печатая с черновика, я был вынужден выбрасывать кое-какие ненужные слова, наречия, предложения, возможно, изящные, но абсолютно безжизненные.

И вот постепенно я оставил карандаши и возвратился к старому методу импровизации прямо на машинку. Но должно быть, во мне сохранилась тоска по этому нелегкому труду, потому что карандаши в медном стакане всегда стоят у меня на столе, хотя я давно уже не пользуюсь ими.

В связи с тем что я завещал Льежскому университету рукописи и все французские и иностранные издания моих книг, мне предоставилась возможность пробежать перечень написанных мною романов.

Я с трудом решаюсь рассказать о своей реакции. На самом деле она прямо противоположна той, какую можно представить себе. Вместо того чтобы порадоваться многим тысячам страниц, написанных за пятьдесят лет, я, прямо скажу, ужаснулся. Тем более что никогда не перечитывал ни один из своих романов, равно как ни один из томов «Я диктую». Я не имею в виду те два или три дня, которые после окончания книги посвящал общему ее «причесыванию».

Что же такое эти десятки тысяч строчек, написанных мелким почерком или отпечатанных на машинке? Это десятки тысяч часов, проведенных в одиночестве в кабинете; когда я выходил из него, одежда у меня была мокрая, словно я вылез из воды.

Стоило ли все это таких трудов? Не стану-ка лучше задавать себе вопросов, на которые, боюсь, пришлось бы дать отрицательный ответ.

Впрочем, какое это имеет значение. Эти рукописи, эти книги – едва ли не большая часть моей жизни, и я не жалею об этом. Верней, жалею настолько мало, что пять лет назад, едва успев объявить, что больше не буду писать романов, я тут же купил магнитофон и с тех пор диктую, диктую, диктую…

Преимущество магнитофона в том, что можно диктовать, удобно устроившись в кресле, а не закрываться в кабинете с грозной надписью на двери «Do not disturb».

8 декабря 1978

«Когда вы хотите сказать «идет дождь», говорите «идет дождь»».

Эту сентенцию, дошедшую до нас сквозь века из времен Людовика XIV, я повторял сотни раз – и в этих книгах, несомненно, тоже. Мои дети тоже слышали эти слова, которые мне хотелось вложить им в головы, однако отвечали неопровержимым аргументом:

– Когда я пишу просто, учитель ставит мне плохую отметку.

Вспоминаются мне и другие фразы, которые мы с горем пополам заучивали в начальной школе у братьев миноритов, а потом у отцов иезуитов.

Например:

«Чешуи змей, у нас шипящих на челе…»[155]155
  «Чешуи змей, у нас шипящих на челе…» – строка из трагедии Ж. Расина «Андромаха» (V, 5).


[Закрыть].

Кажется, полагается восхищаться этой стилистической фигурой из Расина, название которой я позабыл.

При чтении этого стиха в полный голос должно возникать ощущение змеиного шипения над головой.

Нас заставляли учить стихи и более приподнятые, чтобы не сказать выспренние:

«Глаз из могильной тьмы на Каина глядел»[156]156
  «Глаз из могильной тьмы на Каина глядел». – Строка из стихотворения В. Гюго «Совесть» (поэтическая книга «Легенда веков», состоящая из трех циклов, опубликованных в 1859, 1877 и 1883 гг.).


[Закрыть].

Этот стих уже куда ближе нашему времени и принадлежит Виктору Гюго, не боявшемуся высоких порывов и дерзких сравнений.

Правда, я всегда терпеть не мог сравнений. В так называемой изящной словесности прямо-таки положено, упомянув какой-нибудь предмет, человека, его глаза, рот или, скажем, голубое небо либо закат солнца, сравнить этот хорошо всем известный объект или явление с чем-нибудь таким, что, как правило, неизвестно большинству читателей.

«Глаза ее оттенка аметиста…»

За свою жизнь я покупал довольно много драгоценностей, но оттенок аметиста назвать не способен.

В сущности, смысл сравнения, особенно в поэзии, почти всегда заключается в том, что при описании знакомой и известной всем вещи ее сопоставляют с чем-нибудь настолько редкостным, что приходится лезть в словарь.

К счастью, отец Раншон, мой учитель литературы в четвертом классе, на благо мне продолжавший вести ее и в третьем, не позволял нам впадать в эту крайность.

Кстати, он был страстный поклонник Ламартина и, читая нам его стихи, буквально впадал в экстаз: на глаза у него наворачивались слезы, губы дрожали.

Уже года три-четыре, а может, чуть больше Лозанна взята в кольцо новыми супермаркетами, где торгуют не консервами и спагетти, а мебельными гарнитурами. Впечатление такое, что ежемесячно открывается новый магазин, и почти в каждом объявлено, какую площадь он занимает. Счет, как правило, идет на тысячи квадратных метров. И у них есть филиалы во многих городах, например в Монтрё, Вевё, Аваншё, Нионе и т. д.

Магазины конкурируют между собой и не скупятся на рекламу, занимая под нее в газетах иногда целые страницы.

Я старательно изучал рекламные картинки, которые должны соблазнять нас, и ни разу не увидел мебели, что была бы просто мебелью.

Даже сами названия гарнитуров для столовых, гостиных, спален чрезвычайно красноречивы: «Тюдор», «Викторианский», «Деревенский французский», «Деревенский бернский», «Луи-Филипп», «Людовик XVI», «Людовик XV» и так вплоть до средневековья.

Самое забавное, что мебель, именуемая деревенской, вовсе не отличается простотой и напоминает декорации пьесы, поставленной в театре провинциального городка.

Со стыдом признаюсь, что какое-то время я тоже разделял общее пристрастие к стильной мебели и всяким завитушкам. В ту пору я бегал по антикварным магазинам, покупая, например, мебель в стиле Людовика XV с гнутыми ножками, с массой бронзовых или медных украшений, с инкрустациями, нарушавшими текстуру дерева.

Несомненно, это был вкус маркизы Помпадур. Не будем ей за это пенять, однако мне думается, что подобная мебель не вяжется с современными квартирами, и я плохо представляю себе человека в джинсах, сидящего в золоченом кресле с обивкой тонкого шелка.

Когда появился автомобиль, сперва не знали, какую форму ему придать, а поскольку авто являлось наследником колясок, они и послужили ему за отправную точку. Даже фонари первых автомобилей были скопированы с фонарей фиакров, недоставало лишь кнута в руках шофера.

Сколько понадобилось лет, чтобы добиться простоты линий, свойственной современному автомобилю. Любопытно, что сделали это итальянцы, так долго упивавшиеся стилем рококо.

Идеи остаются, стили устаревают.

Если бы во все эпохи, подобно нам, коллекционировали мебель предшествующих поколений и даже веков, как бы мы себя ощущали? Встречаются интерьеры настолько изысканные, что, прежде чем войти туда, хочется надеть пудреный парик, шелковые панталоны до колен, белые чулки и башмаки с серебряными пряжками. И конечно, заменить трубку или сигареты одной из тех изящных табакерок, за которые платят бешеные деньги на аукционах.

Наш розовый домик обставлен белой скандинавской мебелью без всякой резьбы, завитушек, украшений, и у меня появилось ощущение, что я наконец дышу чистым воздухом; это куда приятней, чем жить среди обстановки, загрязненной выделениями уж не знаю скольких поколений.

Памятники, жилые дома тоже подчиняются моде. Сейчас, вероятно, никому не пришло бы в голову установить на крыше дома скачущих лошадей, как на Большом дворце[157]157
  Сименон имеет в виду скульптурную группу скачущих лошадей на т. н. Большом дворце, который, как и сооруженный напротив него Малый, был построен в Париже к Всемирной выставке 1900 г.


[Закрыть], или обрамить окна раковинами или плодами и цветами, изваянными из камня.

Сейчас нам это кажется если не смешным, то, во всяком случае, столь же старомодным, как какой-нибудь исторический персонаж, торчащий в состоянии неустойчивого равновесия на верхушке обелиска.

Когда будут описывать здания нашего времени, самым частым словом будет, очевидно, куб. Строения нашей эпохи в большинстве своем похожи на домики, которые дети строят из деталей игры «Конструктор». Нагромождение кубов идет во всех измерениях, зато невозможно обвинить архитекторов в злоупотреблении украшениями, поскольку таковых не имеется.

Прошу прощения, одно-то украшение, как правило, есть, и установлено оно посреди газона. Обычно это огромный объект из бронзы или кованого железа, ничего собой не изображающий. Иногда, правда, при большом воображении и желании в нем можно усмотреть какую-нибудь часть тела.

Как известно, один скульптор сделал состояние, спрессовывая автомобили до размеров охапки соломы. И продавал это. Счастье еще, что стоили эти произведения чудовищно дорого, а то бы в соответствии с модой они оказались бы в каждой гостиной и гостям, чего доброго, предлагали бы присесть на них.

В провинции Лангедок, еще лет двадцать назад сохранявшей свой колорит, придумали новую модель жилого дома.

Предполагаю, что эти сооружения, как и положено в наше время, сделаны из сборного железобетона. Но основой тут является не куб, а пирамида. Дома эти ступенчатые и куда выше египетских пирамид, потому что каждая ступень в них соответствует этажу.

В литературе каждая эпоха тоже отмечена своим стилем, хотя прециозники и прециозницы всегда предпочитали стиль прошлых эпох.

Критики млеют от редкого эпитета, от неожиданного наречия, пусть даже эти слова не имеют ничего общего с предложением, частью которого они волей-неволей являются.

В семнадцать лет я писал нечто вроде плутовского романа под названием «Жеан Пинаге».

Почему Жеан, а не Жан? Да потому что мне казалось, что этак будет средневековей, сродни самому старому в Льеже дому, стоящему на берегу Мааса, где у Жеана некоторое время была комнатушка на чердаке.

Требуется немало времени, чтобы отрешиться от литературщины, к которой каждая эпоха прибавляла свои финтифлюшки, очень разные и зачастую противоречащие друг другу.

Когда вы хотите сказать «идет дождь»…

Любопытней всего, что автор этого афоризма носил пудреный парик, шелковые чулки и был одним из самых утонченных стилистов.

Вот так вот можно высказывать принципы, но не следовать им.

Я спрашиваю себя, не пережевываю ли я тему, которую уже затрагивал? К несчастью для меня, но прежде всего для моих читателей, у меня скверная память, особенно по части того, что я писал или диктовал. Из своих романов я запоминаю, конечно, главных героев, но редко их фамилии; в памяти у меня остается в основном атмосфера, среда, образ жизни.

Сам же сюжет я никогда не могу вспомнить, да и второстепенных персонажей тоже.

Оттого и повторяюсь…

12 декабря 1978

Я уже говорил, что верю только в маленького человека и что по-настоящему великих людей не существует. Люди на всю жизнь сохраняют слабости или недостатки, которыми обладали в детстве.

Но это не повод относиться к нам как к недоумкам, недорослям, а то и умственно отсталым, что взапуски делают так называемые средства массовой информации.

Судя по передачам, которыми нас так щедро пичкает телевидение, можно подумать, что нас всех, включая женщин и детей, считают садистами.

Две недели назад мы получили новое тому доказательство. Произошло событие, повергшее в ликование журналистов и телевизионщиков, которые, вооружившись съемочной аппаратурой, помчались на место происшествия. Только представьте себе: обнаружено более восьмисот лежащих рядком трупов, причем как минимум шестьсот человек добровольно приняли яд, предварительно дав его детям[158]158
  В ноябре 1978 г. в заброшенном среди джунглей южноамериканской республики Гайаны поселке Джонстаун совершили коллективное самоубийство или были убиты несколько сот (около тысячи) человек, членов религиозной секты «народный храм» во главе с неким Джонсом, фанатиком и, как выяснилось позже, агентом ЦРУ. Секта «народный храм» была создана в США еще в середине 50-х гг., а позже около 1200 ее членов перебрались в Гайану. Были основания утверждать, что все они послужили подопытным материалом для бесчеловечных «психологических» экспериментов ЦРУ. Когда в Гайане возникла угроза разоблачения, члены секты, ее руководители и оказавшиеся там свидетели были уничтожены.


[Закрыть].

История эта сама по себе не является исключительной, поскольку подобные гекатомбы известны во всех сектах, во всех религиях. Но раньше не было сверхсовременной аппаратуры, чтобы заснять это в виде движущихся или неподвижных кадров.

В данном случае кадры были скорей неподвижные. Газеты всего мира отвели под них первые полосы, да еще наверняка добавили несколько внутренних и продолжили их публикацию на второй и на третий день.

Ну а уж по телевизору мы имели возможность любоваться ими чуть ли не целую неделю, причем кадры были до того четкими, что их, право, достаточно было бы показать всего только раз.

Года два назад удручающие иллюстрации человеческой жестокости поставляла Ангола. То же было и с ее соседкой Родезией.

Что же касается несчастных случаев, самоубийств, преступлений, истязания детей, то они стали чуть ли не обыденными темами.

На прошлой неделе нам показывали, как в Иране войска расстреливают население. Все время где-то дерутся. Дрались всегда, с тех пор как Каин совершил пресловутое братоубийство. Но в те поры не было ни фотографов, ни репортеров, ни телевидения.

Я еще помню время, когда самыми крупными газетами в Париже были «Журналы» и «Матен». Их первые страницы были отданы под хронику парижской культурной жизни и служили славе человека.

Правда, и тогда – уже тогда! – некоторые газеты вроде «Пти журналы» издавали воскресные приложения, на обложках которых в три цвета, хотя и на скверной бумаге, изображалось либо какое-нибудь свеженькое преступление, либо картины армянской резни, учиненной султаном Абдул-Хамидом, жертвами которой стали около пятидесяти тысяч человек[159]159
  Имеется в виду вторая армянская резня в Турции в 1909 г. при султане Абдул-Хамиде II (1876–1909).


[Закрыть].

Кровь – на первые страницы! Все было в крови – лица, тела, кровь капала даже с рук.

Фоторепортажа тогда еще не существовало, поэтому в газетах помещались рисунки, исполненные в предельно реалистической манере.

Как-то, кажется, в мебельном сарае я обнаружил два толстых тома «in folio» приложений к «Пти журналь». У меня не хватило духу долистать их до конца.

Но ведь это были всего лишь рисунки. А сейчас телевидение преподносит нам хроникальные кадры, да к тому же в цвете, стараясь дать нам возможность ощутить запах крови и разложения.

Я не считаю, что подобные зрелища с доставкой на дом порождают в детях жестокость. Ребенок жесток по своей природе. Но эти кадры служат удовлетворению чувства жестокости подростков, мужчин, женатых и холостых, женщин и даже стариков. Мы относимся к самой, пожалуй, безжалостной породе животных. Но это все-таки не причина делать жестокость объектом торговли и демонстрировать ее на рекламе стирального порошка или овернского сыра.

Нет, я не становлюсь в позу цензора. Напротив, я за полную свободу, но радио и телевидение изо дня в день неустанно доказывают, что нас считают недоразвитыми, чуть ли не умственно отсталыми существами, которым необходимо бесконечно твердить один и тот же вздор.

Меня коробит, когда во время передачи последних известий мне раза три-четыре демонстрируют сахарную голову президента республики, как правило противоречащего тому, что он говорил месяц или даже неделю назад, или сырную голову его сотоварища Великого экономиста.

Я не переношу пренебрежительного отношения к себе подобным, особенно со стороны человека, который, возможно, ничуть не лучше и не хуже нас, но умеет обделывать свои дела и жульничает с большей сноровкой, чем другие.

Один из бывших премьер-министров, которого тщатся выдать за великого, считал французов телятами. Во всяком случае, так их называл. Другие же, напротив, гладят их по головке, но только не против шерсти.

Я с интересом, которого немного стыжусь, слежу за событиями в Иране. Там вся страна поднимается против тщеславного, жестокого и бессовестного человека. Если толпа не повесит его, что она любит проделывать со своими врагами или теми, кого таковыми считает, его ждут сотни миллионов долларов в банках всего мира.

Вот что такое массовая информация. Но прежде всего она – коммерческое предприятие, и предприятие крупное, что доказал нам пример человека, который, не отличаясь никакими особыми талантами, стоит во главе трех десятков газет, хотя законом запрещена подобная концентрация прессы в одних руках.

Но для кого писаны законы? И для чего? И как охраняются они теми, кто их издает?

Политик больше всего боится – эти господа тоже ведь боятся! – восстановить против себя «большую прессу».

И пресса это знает. Знает и телевидение, чуть ли не ежегодно подвергающееся реорганизации.

Кроме Елисейского дворца и министерских дворцов, нигде не встретишь людей столь наглых, как в так называемом мире массовой информации. Когда какой-нибудь Ги Люкс[160]160
  Люкс Ги (р. 1920), Зитрон Леон (р. 1914), Стефан Роже (р. 1919) – французские радио– и тележурналисты.


[Закрыть] устраивает бесконечные вечера, именуемые варьете, единственная цель которых запустить в торговлю пластинки, в этом нет еще ничего экстраординарного. Когда какой-нибудь Зитрон раздувается, словно лягушка, желающая превзойти вола, это тоже пустяки. Но существует ведь еще масса темных личностей, и любой человек из хорошо информированных кругов мог бы составить целый список подобных типов.

Мне вспоминается некий Роже Стефан, хотя сейчас его что-то не слыхать. Он сделал несколько передач, которые назвал «Памятные портреты», как будто портретируемые уже покоились в могиле. Я тоже прошел через это. Жил я тогда в замке в Эшандене около Лозанны, и Роже Стефан в течение нескольких дней приезжал туда со съемочной группой. Кроме нескольких часов интервью – передача делалась в несколько приемов, – он выпросил у меня кое-какие семейные фотографии.

Жан Кокто прошел через эту передачу раньше, он-то и вселил в меня тревогу. Оказывается, этот Роже Стефан продал одному издателю право на публикацию альбомов, содержащих тексты интервью вперемешку с никогда не публиковавшимися фотографиями.