Текст книги "Я диктую. Воспоминания"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Представляю себе, какое было бы лицо у Аллаха, Моисея, Иисуса, Будды или любого другого бога, если бы они сошли на землю, понаблюдали за колоссальными операциями торговцев танками и самолетами и увидели, как их именем посылают на бойню тысячи и тысячи людей.

30 октября

Вчера вечером я совершенно случайно прочел:

«Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все – суета!» (Экклезиаст, 3, 19).

В этих словах – суть того, что я говорил несколько дней назад. Лицея я не закончил – ушел из третьего класса[52]52
  Во Франции отсчет классов в школе идет в порядке, обратном нашему: старший класс – первый.


[Закрыть] из-за болезни и смерти отца. Но я много читал, хотя и беспорядочно.

В шестнадцать лет я прочитал, верней, проглотил русских писателей: Пушкина, Достоевского, Гоголя, Толстого, Горького и других. Не знаю, когда я спал. Почти все время я проводил, глотая книги.

И вот после русских я постановил прочитывать – не из религиозности, а из интереса – каждый день по нескольку страниц из Ветхого или Нового завета.

Это продолжалось несколько лет. Конечно, я читал и этот стих из Экклезиаста. Но забыл его. Надо полагать, однако, он оставил во мне след, раз недавно я повторил его почти буквально.

Потом я приобрел полную «коллекцию Бюде»[53]53
  «Коллекция Бюде» – выходившее во Франции собрание произведений древних авторов. Названо так по имени французского ученого-гуманиста Гийома Бюде (1467–1540), знатока древнегреческого языка и литературы.


[Закрыть], то есть собрание произведений древнегреческих и древнеримских авторов. Может быть, и от них во мне что-то осталось? Не знаю.

Не знаю также, что осталось во мне от чтения «Опытов» Монтеня, которые долгие годы были моей настольной книгой.

Я читал их понемножку. Сотню строк в день. Три-четыре страницы.

Потом Андре Жид опубликовал свой «Дневник». Недавно мне довелось сказать в каком-то интервью, что я не читал Жида. Это и правда, и неправда. Я бегло просмотрел его романы, но вот «Дневник» долгие годы лежал у меня на ночном столике.

Потом пришел Стендаль. А как-то я долго болел плевритом и перечел от корки до корки всего Пруста и Бальзака.

И наконец, я пристрастился к чтению медицинских книг и журналов.

Таков мой багаж. В семьдесят лет он мне представляется легковесным. Да, я мало читал великих писателей. И ни единого не постиг до конца.

Тем не менее сейчас я замечаю, что они оставили во мне следы куда более глубокие и живые, чем мне казалось.

Что было бы, если бы я смог продолжать образование? Вероятно, я не сделался бы писателем. Скорей всего, стал бы врачом. В юности меня привлекала медицина. Да и сейчас привлекает. Увы, у меня нет достаточной базы, чтобы понять то, что я читаю в медицинских книгах.

Но я не сетую. Даже если бы мой отец не заболел и не умер, я, наверно, все равно бросил бы учение: меня тянуло к реальной жизни.

И несомненно, я стал бы неудачником, чтобы не сказать бездельником.

31 октября

Без всякого стыда признаюсь, что еще несколько лет назад стал ипохондриком.

Со времен Мольера и особенно в прошлом веке, в пьесах Лабиша[54]54
  Лабиш Эжен Марен (1815–1888) – французский драматург, работавший почти исключительно в жанре водевиля.


[Закрыть], ипохондрик был фигурой комической.

Довольно долго я жил, изнуряя себя и не думая о здоровье. Ничто не казалось мне слишком трудным. Никакое усилие – чрезмерно большим.

Потом, с возрастом, когда то здесь, то там стало что-то побаливать, я начал хмурить брови и попытался понять причину недомоганий. Три последние зимы меня мучал хронический бронхит. Я жду его и этой зимой. И чем старше становлюсь, тем тяжелей он проходит.

С наступлением первых холодов я обнаружил у себя начальные симптомы бронхита, но этому как-то еще не хочется верить.

Ипохондрия в конечном счете болезнь, которой мы обязаны врачам. Обычно после невнимательного наружного осмотра они вам объявляют, что вы в отличной форме и проживете до девяноста лет.

Как-то я разговаривал с врачом, моим другом (не буду называть фамилии), и он признался, что, если у пациента смертельная болезнь, он ему этого не сообщает.

В Соединенных Штатах по-другому: как правило, врачи там откровенно говорят раковым больным – чисто из гуманных соображений, – сколько им осталось жить: три месяца, шесть месяцев, два года.

Замечено, что первый шок после подобного сообщения переносится больными не так тяжело, как неуверенность и страх; большинство из них старается получить в оставшееся им время как можно больше удовольствий.

В Европе газеты, радио, телевидение, медицинские светила втолковывают публике, что о первых симптомах той или иной болезни ничего не известно. Сколько сотен тысяч ипохондриков породили эти заявления?

Мне запомнилось выражение одного моего учителя в коллеже:

– Подлинное знание приближает к богу, полузнание – отдаляет.

Нельзя требовать, чтобы каждый человек имел медицинское образование. Во Франции, кстати, все меньше и меньше людей выбирают его, и можно опасаться, что при росте населения лет через десять врачей будет не хватать.

А в результате вместо подлинного контакта, который должен существовать между врачом и пациентом, на больного или того, кто заподозрил у себя болезни, будет отводиться десять минут для осмотра и произнесения нескольких банальных ободряющих фраз.

Я давно уже не читаю романов, но, как правило, просматриваю рецензии на них. Это поразительно! Оказывается, главной темой всех художественных произведений, даже в театре и кино, является одиночество. Что ж, одиночество мне знакомо. Я пережил его в самых ужасных условиях, то есть вдвоем, а это куда хуже, чем в одиночку.

Говорят, в одиночестве повинно наше время, общество потребления, тесные квартиры. Как знать!

Одиночество либо есть в нас, либо его нет. Надо учиться жить и радоваться каждому мгновению, вместо того чтобы стенать и восставать против непостижимой судьбы.

С другой стороны, никто не одинок. Спрашивает ли кто-нибудь себя, достоин ли он того, чтобы другой человек жил вместе с ним и делил его радости и тревоги? Такого я почти не встречал. Люди женятся по многим причинам, как правило ничтожным. Однако влечение юноши к девушке, встреченной на танцах, не создает супружескую пару. То же можно сказать и о родительских чувствах, которые в действительности играют все меньшую роль в создании прочной семьи.

Супружество путают с интрижкой или со страстью. Нет, стать супругом надо удостоиться.

И вот тогда одиночество исчезает.

Нашу цивилизацию винят в том, что она создала мир, где человек не находит себе места. Какой человек? Я слушаю, что говорит мой сын. Знаю, что думают его друзья. Уже не существует того, что я назвал бы культом самообуздания. Верней, он уже почти сошел на нет.

Сейчас главное – не сидеть на месте, нестись в никуда, вскочить в машину или на мотоцикл, которые ждут у дверей, примчаться на танцульки, «подклеить», то есть найти себе девушку, переспать с ней и уже на следующее утро забыть, как она выглядит. Мой сын, когда я упрекаю его за чтение комиксов, отвечает, что его учителя тоже их читают и даже берут у учеников.

И вот я думаю, а не лучше ли, если бы вместо алгебры и древнегреческого в школе обучали искусству чтения?

Мой отец имел диплом бакалавра и, однако, смиренно работал бухгалтером. Мы были небогаты. По нынешним меркам можно даже сказать бедны.

Отец знал, что он болен. Знал, что не доживет до старости.

Однако он был счастлив. Я не намерен делать никаких выводов. Я только считаю, что человек должен искать счастье в себе самом, а если он нашел спутника, которого достоин, он счастлив вдвойне.

5 декабря 1973

Нехорошо жить в себе. Только три дня назад я осознал, какая стоит пора года, и с восторгом обнаружил белые от снега крыши и зимний пейзаж. Вспоминается мгновенная картинка, увиденная мной сегодня днем через оконное стекло: дети в яркой одежде катаются в саду на санках.

Маленьким я катался не с горок, а на ногах по ледяным дорожкам на тротуарах, и это было восхитительно.

Нет, я тоже получил свою долю радостей.

На нем серое пальто, серый костюм, серая шляпа. Он высокий, худой, идет по улице, ни на кого не глядя, руки в карманах.

– Здравствуйте…

Он удивленно посмотрел на меня, в глазах вопрос.

– Вы меня не знаете. Меня зовут Жозеф.

Выражение его лица осталось прежним.

– Мы встречаемся почти каждый день. Вы никогда не замечали меня?

– Нет.

– Уже много месяцев я наблюдаю за вами. Впечатление такое, будто с каждой неделей настроение у вас становится все мрачней.

Он смущенно молчит.

– У вас, наверно, неприятности.

Он колеблется, потом чуть слышно произносит:

– Да, жена…

Этому человеку лет пятьдесят; к какому социальному слою он принадлежит, определить трудно.

– Вы потеряли жену?

– Нет. Но от этого не легче. У нее рак.

Мы идем вместе. Проходим мимо кафе. Я предлагаю:

– Может быть, по глоточку?

Он колеблется в нерешительности, но в конце концов следует за мной.

– Любите божоле?

Он безразлично кивает. Я заказываю маленькую бутылочку божоле, мы делаем по первому глотку.

– Вы с женой живете одни?

– Дочка работает в Англии.

Вот, пожалуй, и все. Конечно, это неправдоподобно. Даже невозможно. На улице мы встречаемся с тысячами людей. Некоторые обращают на нас внимание. Другие даже не видят. Про кого-то мы замечаем:

– Смотри-ка! Купил новое пальто.

Про другого:

– Вид у него нездоровый…

Это фантазия. Мы знаем совсем немного, всего горсточку людей, с которыми поддерживаем более или менее тесные отношения. Всех прочих – не знаем. Если кто-нибудь вдруг сядет на землю у дверей, мы даже не посмеем спросить, не стало ли ему плохо и не нуждается ли он в помощи.

Это явление тревожит меня с детства. Ради человеческих контактов надо, скажем, каждый день играть в кафе в карты с постоянными партнерами. Вот тут люди смеются, подталкивают друг друга локтями.

Или, например, стать участником хора и ходить каждое воскресенье по утрам на спевки или членом гимнастического кружка или благотворительного общества.

Там по крайней мере знают фамилии своих партнеров. Знают, где они живут, знают, правда не всегда, женаты ли они, есть ли у них дети, какова их профессия.

Постепенно, и чем дальше, тем больше, одиночество становится уделом человека в городе. В деревне знают друг о друге даже то, что скрывается, а уж на похороны приходят все.

В современном городе люди проходят мимо друг друга без всякого интереса и потребности хоть какого-нибудь общения.

Пока еще остаются кафе, но таких, где посетители сидят за столиками, становится все меньше. Вместо них появляются бары, куда забегают, чтобы наспех что-нибудь выпить и тотчас же уйти.

С тех пор как я посмотрел вокруг себя, а тому уже больше шестидесяти лет, это человеческое безмолвие, это почти небытие становится все более явным, как будто внезапно на улицах остались одни призраки.

22 декабря 1973

Каждый год в это время по телевидению показывают один из залов Елисейского дворца[55]55
  Елисейский дворец – резиденция президента Французской республики.


[Закрыть], где сидят сто стариков и старух, чисто вымытых, причесанных, одетых в самое лучшее, что у них есть; возможно даже, эти наряды они получили в гардеробной, точь-в-точь как статисты в театре.

Они безучастно ждут, не позволяя себе перекинуться словом.

Входит супруга президента в сопровождении дам (полагаю, что следует говорить «светских»), которые несут корзинки.

Каждый старичок, каждая старушка получает пакет, обернутый в золотую бумагу. Они сидят и держат пакеты на коленях. Кое-кто встряхивает подарок, пытаясь определить содержимое. Другие решаются чуть надорвать ногтем бумагу.

Речей не произносят. Что можно им сказать? И что могут сказать они?

Прислуга Елисейского дворца невозмутимо и неторопливо направляет стариков к выходу.

Я нахожу этот спектакль чудовищным. Отобрано сто, используя официальную терминологию, самых заслуженных. Что это такое – заслуженный престарелый? Их нарядили. Научили прилично держаться, велели молчать и благодарить сдержанным поклоном.

Куда их отправили после всего этого? Не знаю. То ли в трущобы, где обитает большинство из них, то ли в один из немногих домов призрения для престарелых.

Недавно обсуждалась проблема абортов, и министры не скрывали, что им нужно, чтобы рождались дети, как можно больше детей. Франция должна за несколько лет увеличить население на пятнадцать миллионов человек. Долой противозачаточные таблетки!

Дети нужны не для того, чтобы они потом стали стариками, которых некуда девать и помощь которым, правда весьма скудная, так обременяет государство.

И не для того, чтобы они пошли в университеты, которых правительство побаивается.

Нет, дети нужны, чтобы стать солдатами. Солдаты, если только они не погибнут на войне, наделают еще детей, и эти дети потихоньку превратятся в стариков.

Говорят, есть страны, где обрекают на смерть тех, кто уже не может залезть на верхушку кокосовой пальмы. У нас так не делается.

Но не делается и ничего или почти ничего, чтобы обеспечить им жизнь, достойную мужчин и женщин. Потому что – а об этом забывают – старики и старухи, бредущие по улицам, продолжают оставаться мужчинами и женщинами.

Но они совершили грех, тягчайший грех, какой только возможен в современных государствах: они стали бесполезными.

27 декабря 1973

Молодые писатели, как правило, начинают с того, что пишут о собственном опыте – либо о детстве, либо о юности. Именно поэтому кто-то сказал, что каждый человек несет в себе роман.

В сущности, каждый способен что-то рассказать о своей жизни.

Вот почему по-настоящему писатель начинается со второго или третьего романа.

У меня все было наоборот. Пятьдесят лет я писал о других, всюду искал человека, но не по своему образу и подобию, а просто человека. Я создал множество героев, совершенно непохожих на меня; что бы там ни говорили критики, это относится и к комиссару Мегрэ.

Единственное исключение —«Pedigree», но я писал эту книгу в особых условиях, что и оговорил в предисловии.

Лишь перестав писать романы, я отважился рассказать о себе, занялся поисками себя.

Первая книга, которую я написал, вернее, надиктовал, после того как в семьдесят лет ушел на покой, и, вероятно, назову «Человек как человек» или «Человек как все», содержит эпизоды из моей жизни и мои размышления. Я старался избегать всякой литературы, всякой философии – там только факты, неприкрашенные факты.

Теперь я диктую что-то вроде дневника. Именно дневника, поскольку диктую я каждый день. Но в отличие от первого тома сознаю, что ищу себя. Раньше я жил слишком напряженно, чтобы пытаться постичь себя. Да меня это и не интересовало. Казалось даже нескромным.

С возрастом я изменил мнение. Я часто спрашиваю себя:

– Почему я сделал то-то или то-то?

На другой день я записываю вопрос в дневник, никогда не зная ответа. Короче говоря, я честно и трезво допрашиваю себя.

Вот почему я считаю, что эти тома не относятся к моей литературной деятельности. Здесь нет никакого творчества. Нет анализа других людей.

Я один перед зеркалом и, отбросив стыд и тщеславие, пытаюсь понять, кто я такой на самом деле.

Большинство людей, знающих меня, но, увы, знающих плохо, поскольку невозможно до конца познать ближнего, считают, наверно, меня человеком самоуверенным и даже, может быть, несколько высокомерным и заносчивым.

А я с самого детства робок. Робость моя проявляется не в том, что я отворачиваюсь или опускаю голову, когда со мной заговаривают, или не нахожу слов для ответа, – нет, я просто вечно боюсь причинить кому-нибудь боль.

Я знаю, что может задеть достоинство человека, даже когда он сам не отдает себе в этом отчета. И считаю его достоинство самым драгоценным из всего, что у него есть.

Но я знаю также, как оно беззащитно: достаточно слова, неверно понятого взгляда, чтобы его ранить.

Вот в чем причина моей робости. Я боюсь причинить кому-нибудь боль, кого-нибудь оскорбить.

Если смотреть со стороны, я говорю громко, возбуждаюсь. Особенно часто так было раньше: я произносил целые речи, чуть ли не от лица всего человечества.

Но это не мешало мне испытывать робость, и она еще усугубилась с тех пор, как время приглушило мой пыл.

30 декабря 1973

Когда я был ребенком, совсем еще маленьким, мы освещались керосином. В некоторых домах, но не в нашем, было газовое освещение, и моя мать мечтала о дне, когда не нужно будет каждое утро начищать медные керосиновые лампы.

Газ у нас появился гораздо позже, когда уже было электричество: площадь Святого Ламбера освещали ослепительные дуговые лампы.

В свое время провели электричество и нам. Дальше мы не заглядывали. Не думали, чем будем освещаться потом. Льеж окружали черные терриконы угольных шахт. Все были убеждены, что так будет всегда.

В новогодних выпусках газет, выходивших большими тиражами, гадалки на картах и предсказательницы, читавшие будущее по хрустальному шару, давали прогнозы на год.

Потом этим занялись университеты и стали готовить футурологов.

Некоторые газеты до сих пор обращаются к гадалкам и печатают их предсказания. Но солидные, серьезные журналы публикуют статьи футурологов.

Нам говорят не только о том, что будет в 1980 году, но и гораздо позже – в 2000-м; дальше – больше, и нам уже возвещают, что нас ждет (говоря «нас», я имею в виду не себя) в 2030, в 2050 году и т. д.

Короче говоря, все стало возможно. Можно предсказывать, что взбредет в голову, и, чем дальше срок пророчества, тем больше шансов оказаться правым, потому что никто из ныне живущих не сможет проверить, сбылось оно или нет.

С гадалками и другими пророчицами все было проще: не так уж много людей по-настоящему верило им. С футурологами куда сложней: люди испытывают инстинктивное почтение ко всему, что имеет видимость науки.

И вот появилось много людей, обеспокоенных своим будущим, будущим детей и внуков. Ведь какое предсказание ни возьми, кончается оно катастрофой и исчезновением жизни на Земле.

А моя бедная мать так мечтала избавиться от керосиновых ламп, чтобы не чистить их каждое утро!

Я отнюдь не шучу. Серьезные люди сообщают с точностью чуть ли не до одного человека, какое население будет на нашей несчастной Земле в 2050 году. Они предрекают, что под тяжестью людей Земля перевернется.

Я могу позволить себе оставаться оптимистом.

Не люблю праздников, но люблю воскресенья. Обычно, открыв утром ставни, я с удовольствием смотрю на парк и озеро, на старательно укатанные спортивные площадки, на торговую улицу, где находится одна из двух церквей.

Сегодня все не так. Все серое. Серое небо. Серыми кажутся стены. И люди тоже. Редкие пешеходы бродят как неприкаянные.

Я торопил приход рождества, теперь хочу, чтобы поскорее пришел Новый год и жизнь обрела свой привычный облик.

8 января 1974

С тех пор как началась промышленная эра, мы своими глазами видим, как мир с каждым днем становится все более и более сложным. Во вращение непрерывно вовлекаются все новые шестерни.

Во времена моего детства не существовало ни автострад, ни сверхзвуковых самолетов и при слове «мусорщик» передо мной возникала такая картинка: старик в лохмотьях, навеселе уже с восьми утра, плетется с кнутом на плече рядом с лошадью, запряженной в двухколесную тележку.

Лошадь была, но возчик не ехал, а шел пешком, останавливаясь у каждой урны и высыпая ее содержимое в тележку.

Тележка была открытой, и, стоило дунуть ветру, над ней вихрем поднималась пыль и засыпала мостовую.

Сейчас мы запаковываем отходы в пластиковые мешки, выносим их во двор и ставим в контейнеры.

Это мелочь, но она показывает, как усложнилась наша жизнь. Во-первых, надо добыть нефть. Затем часть ее переработать в пластик, отформовать мешки и пустить их в продажу.

А когда мешки полны, встает новый вопрос, на который до сих пор не могут дать ответ: что делать со всеми этими отходами?

Дороги теперь не просто дороги. Все они распределены по классам, начиная от автострады с четырьмя или шестью полосами движения и кончая деревенским проселком.

Врач, прежде чем осматривать больного, обязан спросить, является ли тот членом больничной кассы, и, если является, заполнить несколько формуляров.

И так во всем. Поэтому у нас вместо двенадцати или тринадцати министров – сорок, и у каждого имеются вице-министры, совсем еще молодые люди, недавние выпускники школы управления.

Я пытаюсь представить себе вереницу всевозможных управляющих, инженеров, инспекторов, вице-инженеров и вице-инспекторов, занятых в каждой из служб.

В Париже больше пятисот крысоловов, и у них тоже, должно быть, имеется своя иерархия.

Одни должности оплачиваются лучше, другие хуже. Всюду, даже в судебном ведомстве, существует множество ступеней, и смысл жизни любого чиновника состоит в том, чтобы подняться как можно выше.

Рекомендации отнюдь не бесполезны. И предпринимателю, пожелавшему взять подряд, скажем, на строительство автодороги, приходится многим «давать на лапу».

Не думаю, чтобы люди стали менее порядочными, чем пятьдесят лет назад. И глупее тоже не стали.

Но я тщетно ищу того, кто знал бы все эти колесики, кто был бы способен их контролировать – контролировать людей, которые занимают разные должности, следить за их компетентностью и честностью.

Вот в чем, думаю, причина скандалов, о которых каждую неделю нам сообщают газеты. И когда все усложнится еще больше, будет больше скандалов.

19 января 1974

В детстве я считал себя бедняком. Нет, не из самых бедных: ниже нас был еще один класс – рабочие.

Но над нами были высшие классы, о которых говорилось с почтением. Обыкновенная лоджия в доме, например, давала его владельцу чувство превосходства. Адвокат, нотариус были важными лицами, и кланялись им низко. А кроме того, существовали сферы настолько недоступные, что о них вообще не говорили.

Во всяком случае, мир в моем представлении, равно как и в представлении моих родителей, четко делился на богатых и бедных, а между ними находился средний класс, до такой степени неопределенный, что уже не принадлежал ни к какой категории.

По моим детским понятиям, богатые были сильны, а бедные – слабы. Я уже говорил, что нашел другое определение: те, кто порет, и те, кого порют.

Еще в ранней юности я стал журналистом и начал общаться с теми, кого привык считать богатыми, то есть сильными. К ним относились депутаты, сенаторы, муниципальные советники и несколько коммерсантов, участвовавших в различных комиссиях.

Гораздо позже у меня возникли контакты с людьми действительно богатыми, то есть с настоящими сильными мира сего. Контакты эти были сперва довольно зыбкими, потом стали гораздо тесней.

Я с ними завтракал и обедал, начал привыкать к условиям их существования и в конце концов понимать их самих.

Мало-помалу до меня дошло, что в действительности они слабы. Почти все эти люди, такие внушительные, такие самоуверенные, говорящие так безапелляционно, были сильными только с виду и пытались сохранять внутреннее спокойствие с помощью антуража. Я был знаком с крупными промышленниками, с министрами, и от всех от них у меня оставалось точно такое же впечатление. Я догадывался, что они живут в страхе. Они достигли, нередко с помощью сомнительных средств, блестящего положения, но их преследует мысль, что они могут его утратить. И утратить деньги, которые сейчас придают им уверенность.

Их часто называют влиятельными.

Но влиятельные не суть сильные. Я бы сказал: они слабые, потому что влияние их висит на волоске; достаточно припомнить скандалы последних лет, чтобы убедиться в этом.

Конечно, они обедают в лучших ресторанах, живут в роскошных апартаментах, имеют загородные виллы, но при этом боятся. Эти люди, кажущиеся столь сильными, боятся.

По-настоящему сильных я встречал в народе, среди крестьян, среди маленьких людей, которым нечего терять и которые живут в мире с собой.

Нами правят влиятельные особы. Они занимают важные посты в государстве и в обществе. Но они понимают, чувствуют, что у них нет никакой опоры, что все это – фальшивая монета, что их респектабельность и богатство – не настоящие.

Они – почти в каждой стране – создают армии, но не для того, чтобы сражаться с мифическим врагом, находящимся где-то за границей, а для подавления бедняков, если те наконец возмутятся. А покуда они продолжают свои махинации.

Я благодарен судьбе за то, что родился в бедной, а не богатой семье. И порой сожалею, что получаю слишком много денег; будь у меня их меньше, я был бы спокойнее за судьбу своих детей.

26 января 1974

Многие были бы удивлены, узнав, что составляет большую часть моей корреспонденции. Окажись на моем месте Александр Дюма или графиня де Сегюр[56]56
  Сегюр (урожденная Софья Ростопчина) графиня де (1799–1874) – французская детская писательница. Родилась в России в семье московского губернатора.


[Закрыть], все было бы понятно, но я…

Мне пишут дети – дети всех возрастов; одни по собственной инициативе, другие – потому что учитель задал сочинение по одной из моих книг.

Отвечать им гораздо труднее, чем кажется. Письма от детей и подростков приходят из всех стран мира, и в частности из Чехословакии. Почему? Письма эти очень часто приводят меня в замешательство. Сегодня утром я получил еще одно – от четвертой уже ученицы E.N.S. Что такое E.N.S. – мне неведомо. Насколько я могу судить, корреспондентке моей лет четырнадцать-пятнадцать.

Первый вопрос: «Вас часто называют писателем человеческого одиночества. Почему?»

Что ответить четырнадцатилетней девочке? Человеческое одиночество – тайна, которую я не могу понять. Может быть, это самая драматическая сторона жизни. Но что сказать девочке? Особенно когда второй вопрос еще хлеще:

«Подтверждается ли, по-Вашему, это определение романом «Три комнаты в Манхэттене»?»

Я, конечно, написал «Три комнаты в Манхэттене», но зачем и почему – не знаю. Однако она хочет знать и спрашивает:

«Не могли бы Вы объяснить символическое значение названия этого романа? Какому нюансу чувства любви соответствуют «Три комнаты»?»

И это еще не все.

«Не могли бы Вы произвести детальный анализ любви в трактовке Сименона?»

Когда я был в коллеже, такие проблемы не изучались и говорить об этом было, в общем-то, запрещено.

«Какую роль в этом романе играет прошлое героев?»

Это полегче: в жизни каждого мужчины и каждой женщины прошлое играет важную роль.

Не знаю, нет ли иронии в следующем вопросе:

«В чем значение и польза романов о Мегрэ? Могли бы Вы описать внешность и характер Мегрэ?»

«Почему один Ваш роман называется «Невинные»? Будете ли Вы продолжать писать романы?

Мы надеемся окончательно охарактеризовать творчество Сименона по книгам «Три комнаты в Манхэттене», «Невинные» и «Мегрэ и старик». С помощью Ваших ответов на эти вопросы мы сможем лучше вникнуть в тему, потому что вообще-то мы все, каждый из нас, как правило, читали какие-нибудь романы о Мегрэ».

Затем следуют выражения благодарности, подпись и адрес.

Будь это единственный случай, я бы так не удивлялся. Но вот, например, на будущей неделе меня придет интервьюировать целый класс одного женевского лицея, и я уверен, что ребята зададут не менее трудные вопросы.

Это трогательно. Молодость ищет себя. Ищет беспокойно. Но какого черта они обращаются ко мне?

Еще один феномен. Менее таинственный, может быть. Естественно, мы с Терезой весь день проводим вместе. Но разговариваем не очень много, и у нас нет обыкновения затевать споры по каким-нибудь важным вопросам, да и вообще спорить.

Однако стоит мне открыть рот, она говорит то, что хотел сказать я. А иногда я говорю то, что собиралась произнести она. С секунду мы бываем несколько ошеломлены, а потом начинаем смеяться. Я прямо-таки поверил, что один из нас является медиумом. Но кто?

Лицо у меня не особенно выразительное, и я почти не жестикулирую. Про ее лицо тоже не скажешь: «Можно прочесть без слов».

Может быть, действительно два человека могут общаться, не прибегая к словам?

Это одна из тех проблем, которые меня всегда несколько пугали.

У меня такое ощущение, будто кружится голова. Тем не менее я не чувствую себя больным. Вчера вечером я лег в полседьмого и проспал до девяти утра. Сейчас еще не пробило полдень, а меня клонит ко сну.

Трижды я принимался за газету и трижды бросал: читаю и ничего не понимаю. Вожу глазами по строчкам, а смысл от меня ускользает.

Кашля у меня нет. Температуры тоже. Пульс нормальный. Голова ясная.

Как немного надо, чтобы нарушить равновесие человеческого организма! Достаточно небольшой простуды: убежден, что я немного простудился.

У меня нет никаких забот, никаких неприятностей. Что же может вдруг так ослабить человека и превратить чуть ли не в развалину?

11 марта 1974

Вчера я прочел почти до половины воспоминания Селесты[57]57
  Альбаре Селеста – экономка М. Пруста в последние восемь лет его жизни. Сименон имеет в виду ее книгу «Господин Пруст. (Воспоминания, собранные Жоржем Бельмоном)» (1973).


[Закрыть] о Марселе Прусте. Сперва они были надиктованы на магнитофон, потом какой-то журналист привел их в порядок.

На мой взгляд, перестарался. Я предпочел бы, чтоб они были полностью переписаны с магнитофонной ленты без всякой правки.

Но книга от этого не стала менее захватывающей. Пруста я читал дважды: в первый раз по мере того, как выходили романы, второй – все подряд в серии Галлимара «A la Gerbe».

По моему мнению, Пруст – величайший французский писатель конца прошлого и начала этого века. Какое волнующее занятие наблюдать, как он гонится за своим детством, пытается воссоздать мельчайшие подробности, воскрешает светское общество, каким оно было в его время!

С другой стороны, сейчас немножко удивительно видеть, что весь этот мир, подобно русской и австрийской аристократии, подобно любой аристократии вообще, исчез.

Правда, кое-где еще встречаются люди, пытающиеся играть в тогдашние игры. Но сейчас это выглядит чудовищно фальшиво.

Больше всего меня поражает метод уточнения воспоминаний, которым пользовался Пруст. Когда он вспоминал, например, еду, подававшуюся в маленьком горшочке, ему нужно было, чтобы это кушанье принесли из того же ресторана, где он когда-то его ел; попробовав, он тут же отставлял тарелку. Разочарование? Или это позволяло ему уточнить воспоминание?

Вот так же Пруст отправлялся ночью в «Ритц», чтобы снова взглянуть на лица завсегдатаев и удостовериться, что он описывает их с полным правдоподобием.

Думаю, что это уникальный случай в истории литературы.

12 марта 1974

Продолжаю читать «Господина Пруста». Почему, черт возьми, нельзя было сохранить стиль Селесты Альбаре? Меня очень позабавило, что я обнаружил у Пруста известные странности, которые, как я думал, присущи только мне.

Такие вещи не выдумаешь!

14 марта 1974

Опять Пруст.

Теперь я жалею, что взялся читать Селесту. После этой книги Пруст мне менее симпатичен, чем после двукратного внимательного прочтения его произведений.

Я, разумеется, читал в газетах всякие сплетни о нем. Меня они не смущали.

А вот способ, каким Пруст создавал свои произведения, пожалуй, смущает. А также (но это я знал) мир, который он описывает.

Не по нраву мне его метод уточнения воспоминаний, будь то цвет платья, кружева, которыми оно отделано, прическа той или иной героини, эта настойчивая потребность тут же увидеть модель, чтобы убедиться, что память его не обманывает.

Когда-то я читал, что Золя поступал примерно так же. Если он описывал столяра, то шел к нему, выяснял назначение каждого инструмента, как им пользоваться и т. д. Будь к тому возможность, он, несомненно, уносил бы с собою фотографию мастерской.