Текст книги "Я диктую. Воспоминания"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

– Везде наши романы!

В предложениях на съемку фильмов о Мегрэ недостатка не было. Через несколько месяцев в производстве были еще три картины, не считая той, что снимал Жан Ренуар. «Желтого пса» сделал Жан Таррид, который больше ничего с тех пор не снял, на главную роль он пригласил очаровательную девушку Розину Дореан. Новым Мегрэ стал Абель Таррид, симпатичный толстяк, игравший примерно так, как когда-то играли в «Порт-Сен-Мартен»[131]131
  «Порт-Сен-Мартен» – парижский театр, основанный в 1771 г. как театр мелодрамы. В начале XIX в. в нем происходили костюмированные балы. Расцвет театра связан с романтической драмой; в нем состоялось первое представление драмы В. Гюго «Марион Делорм». В конце XIX – начале XX в. театр был одним из центров литературно-театральной жизни Парижа.


[Закрыть].

Затем снимали «Цену головы», и Мегрэ там был Гарри Бор[132]132
  Бор Гарри (1880–1943) – французский актер.


[Закрыть].

Я бежал из Парижа, куда приехал из Нормандии, и на своей машине добрался до Лазурного берега. Мыс Антиб был почти необитаем. Возле залива Ангелов расположилось лишь поместье престарелого Ага-Хана[133]133
  Ага-Хан – титул главы мусульманской секты исмаилитов. Здесь имеется в виду Мохаммед Шах Ага Султан Хан III (1877–1957), политический деятель и меценат.


[Закрыть]. И все-таки я нашел огромную красную виллу, куда и перенес свои пенаты.

Но это уже совсем другая история, как говорил Киплинг.

В пять часов вечера того же дня

Как прекрасен был в те времена Лазурный берег! Гостиницы открывались только на зимний сезон, никто еще не приезжал сюда валяться чуть ли не нагишом на пляжах, где сейчас на человека приходится, дай бог, два квадратных метра песка и где все время надо следить за тем, чтобы твои ноги не перепутались с ногами соседа или соседки.

Гостиничный персонал почти в полном составе перебирался на лето в Бретань или в Нормандию – там находились филиалы гостиниц. Никому и в голову не приходило в августе отправиться в Канн или Ниццу, за исключением нескольких пар молодоженов, впервые оказавшихся на море и бродивших по пустынным пляжам.

Культ солнца родился вскоре. И только тогда вопреки старинным традициям гостиницы стали работать в летние месяцы. Началось строительство самых разных домов, квартиры в которых раскупались, как горячие пирожки.

Это было, что называется, надежное вложение капитала. Лет пятнадцать назад я был в Канне, и один мой знакомый по секрету сообщил мне: можно приобрести несколько квартир в новых домах недалеко от Палм-Бич. Продаются они пока по смехотворно низкой цене. Не надо вносить денег, достаточно подписи, а меньше чем через полгода стоимость их удвоится или утроится.

Я никогда не занимался спекуляциями и отказался. Действительно, два месяца спустя эти квартиры были проданы вдвое дороже того, что мне якобы надо было внести, не прикасаясь даже к банковскому счету. Сейчас, если не ошибаюсь, стоимость этих квартир возросла раз в десять.

Я счастлив, что пожил на Лазурном берегу, в частности на мысе Антиб, в идиллическую эпоху, когда, как я уже говорил, там почти никого не было, за исключением постояльцев отеля «Эден Рок», уже тогда бывшего отелем супер-люкс. Единственным человеком, которого я встречал по дороге через сосновый лес, был престарелый Ага-Хан; мы с ним учтиво раскланивались, но ни разу не обменялись ни словом.

Короче, мыс Антиб, особенно берег бухты Ангелов, то есть находящийся против Ниццы, был совершенно пустынным.

Гордый успехом романов о Мегрэ и продажей прав на экранизацию трех фильмов, я снял огромную виллу, выкрашенную в красный цвет и потому называвшуюся «Красные камни».

Но работал я не меньше, чем прежде; я был чужд праздности.

Троица киношников продолжала преследовать меня. Первым явился Жан Ренуар и попросил написать сценарий и диалоги к «Ночи на перекрестке». На эту работу ушел почти месяц, но занимался я не только ею. Встав рано утром, я первым делом писал главу очередного романа о Мегрэ, поскольку договор с Фейаром вынуждал меня без перерыва выдавать продукцию.

Я нашел молоденькую секретаршу из местных, и в ожидании Жана Ренуара мы с нею занимались любовью.

Когда он приходил, я начинал диктовать сценарий и диалоги, и мы с секретаршей спорили с Жаном. Он считал, что она только начинает рабочий день. Я же доказывал: она уже израсходовала столько энергии, что с точки зрения порядочного мужчины вполне отработала свой дневной заработок.

Жан оставался обедать, а потом мы снова принимались за работу. Как раз в то время он выпустил фильм «Сука»; я его смотрел не меньше трех раз. Я вообще склонен считать этот фильм лучшим у Ренуара.

Частенько во второй половине дня проведать старшего брата заходил Клод Ренуар, а то мы отправлялись повидаться с ним в Антиб, где он строил большой кинотеатр, заручившись обещанием должностных лиц, что по окончании строительства ему будет дано разрешение на проведение там азартных игр. Клод был и остался честнейшим человеком в мире, но в каком-то смысле он идеалист, если не наивен. Кстати, портреты толстощекого малыша Огюст Ренуар писал именно с него.

День обычно кончался ожесточенной схваткой в пинг-понг.

Что же касается Клода, то, когда огромное здание было закончено и кинотеатр открылся, он попытался вырвать обещанную лицензию на азартные игры. Но везде наталкивался на глухую стену. А в строительство этого здания им было вложено тринадцать полотен отца.

Когда же он оказался на грани разорения (он к тому же подписал несколько векселей), ему предложили продать кинотеатр под игорный дом, но продать за сумму куда меньшую, чем та, в которую обошлось строительство.

Какое-то время Клод боролся, но перед политиканами, стоявшими за спиной его противников, был бессилен. Как только он подписал купчую, покупателю мгновенно была выдана лицензия на проведение азартных игр.

Свой день я нередко завершал в казино Канна или Ниццы. По крупной я не играл. Я не игрок. Для меня это была просто еще одна возможность наблюдать за людьми.

После такого дня я все-таки имел право на несколько часов сна – тогда я был в гораздо меньшей степени, чем теперь, любителем поспать, – а в шесть часов начинался новый день, во всем, вплоть до недолгих забав с моей юной секретаршей, напоминающий вчерашний.

После Жана Ренуара явился Жан Таррид и предложил мне написать сценарий и диалоги к «Желтому псу». В отличие от предыдущего Жана его нельзя было назвать «головой», и работать с ним было трудно, особенно если учесть, что говорил он страшно медленно и был снобом до мозга костей.

На роль Мегрэ он навязал своего отца Абеля Таррида, игравшего в театре роли «толстяков». С огромным брюхом и свисающими брылами он скорей должен был вызывать смех, а не представлять уголовную полицию.

Третий сценарий, включая и диалоги, я писал сам, в одиночку, следуя установившемуся распорядку дня. Это была «Цена головы» – один крупный кинопродюсер попросил, чтобы я сам снял эту картину.

Закончив сценарий, я должен был «подняться», как говорят на юге, в Париж, выбрать актеров и начать съемки.

Поселился я в великолепном номере «Карлтона», фешенебельной гостиницы, которой теперь уже нет на Елисейских полях, и однажды ко мне в номер постучался совсем еще юноша, стриженный бобриком, чуть ли не наголо. Мне показалось, что его глаза горят фанатичным блеском. Он мне тут же выпалил:

– Я тот, кто вам нужен на роль доктора. Видите, я уже и постригся почти наголо.

Что тут ответишь? Впрочем, он стал прекрасным комиком, но наголо уже не стрижется.

Недоставало только Мегрэ. Я не очень часто бывал в театрах и кино. Кончилось тем, что я остановился на Гарри Боре.

Продюсеры мне сказали: «Вам предоставляется полная свобода в выборе актеров и назначении гонораров». Я по наивности поверил. Продюсеры беспрекословно подписывали подготовленные мною договоры и выдавали в качестве аванса чеки.

И тут-то обнаружилась нехитрая механика. Каждый день ко мне врывался кто-нибудь из артистов и возмущенно совал под нос полученный чек без обеспечения. Я попытался уладить недоразумения, но добиться обеспечения чеков не мог и тогда в ярости (я был в возрасте, когда еще люди способны приходить в ярость) объявил продюсеру, что отказываюсь режиссировать фильм, съемки которого вот-вот должны были начаться, сел вместе с Тижи на корабль и отправился в Экваториальную Африку.

За «Цену головы» решил взяться мой покойный друг Жюльен Дювивье[134]134
  Дювивье Жюльен (1896–1967) – французский кинорежиссер; им, в частности, был поставлен известный советским зрителям фильм «Мари-Октябрь» (1959).


[Закрыть], он вернул часть из упавших духом исполнителей, в том числе и Гарри Бора, который, таким образом, стал третьим Мегрэ.

Для непосвященных открою маленькую тайну. Я, в ту пору новичок в кино, страшно поразился, увидев, как преступник, поднявшись по лестнице в свою меблированную комнату, подходит к распахнутой настежь двери, за которой на неряшливой постели лежит Дамиа[135]135
  Дамиа – сценическое имя Мари-Луизы Дамьен (р.1889), французской эстрадной актрисы, певицы. Дамиа выступала также с чтением стихов, играла в театре, снималась в кино.


[Закрыть] (она потом стала моей большой приятельницей) и распевает песню.

Зачем в фильме, не комедийном, не сентиментальном, песня? Удивлялся я до тех пор, пока один знающий человек не просветил меня. Кроме гонораров от продюсера, режиссер-постановщик получает после каждой демонстрации фильма какой-то процент от S.A.C.E.M.[136]136
  Societe des auteurs, compositeurs et editeurs de musique – Общество драматургов, композиторов и музыкальных издателей.


[Закрыть], организации, защищающей интересы в основном музыкантов и певцов.

Вот почему почти в каждом фильме того времени исполнялись одна-две песни, не имеющие никакого отношения к сюжету. Да, я был наивен, как говорил Поль Гют[137]137
  Гют Поль (р. 1910) – французский писатель-юморист, драматург и романист; наибольшим успехом пользуется цикл его романов, в котором он создал тип простака – «Наивного»; с помощью этого персонажа Гют показывает разные аспекты современной жизни.


[Закрыть], но быстро сообразил, что в парижском киномире мне делать нечего, и выбрал тропические джунгли. Тогда-то я и принял решение, которому оставался верен более пяти лет: сколько бы мне ни предлагали продюсеры, какими бы заманчивыми ни были суммы, никому не передавать прав на экранизации моих книг.

Из книги «Цена человека»

13 декабря 1977

С час назад меня спросили – скорее из дружеских чувств, чем из любопытства, – как на меня подействовало «преуспеяние» после бедного детства и трудных лет, когда я не каждый день ел досыта и мой рацион нередко состоял из хлеба и сыра камамбер, который я старался растянуть подольше.

Этот вопрос часто задают, и мне иногда хочется ответить, не слишком погрешив против истины:

– Никак.

Потому что, в сущности, никакого преуспеяния не было. Конечно, мне было приятно, что потихоньку и даже довольно скоро стало сбываться то, о чем я мечтал в тринадцать или семнадцать лет, и что для этого мне не надо идти на компромиссы, ловчить, кого-то обижать.

Особенно меня радовал растущий успех моих книг в самых разных странах: для меня это служило доказательством, что я не ошибся, изображая человека так, а не иначе.

Ведь если бы мои герои не были человечными, вряд ли они заинтересовали бы японцев, сначала северо-, а потом южноамериканцев, скандинавов, итальянцев, исландцев, русских и вообще европейцев.

Сейчас о своем бедном детстве и трудных годах я думаю со все большей ностальгией. Приближается рождество, и мне вспоминаются детские годы и день святого Николая.

В Бельгии и некоторых других странах 6 декабря, день святого Николая, – эквивалент рождества; раньше это был нередко единственный день в году, когда дети получали подарки.

Готовя рождественские подарки детям и близким, я стал припоминать, что в этот день получал в подарок сам вплоть до шестнадцати лет: игрушки, пряники, апельсины, финики, инжир, и все это вместе не стоило двадцати франков.

А вот теперь из-за детей я почти жалею о том, что оказался в числе «Преуспевающих», как выразился мой утренний собеседник.

Для детей, несомненно, было бы полезнее, если бы я на всю жизнь остался бедным. Им пришлось бы иной раз довольствоваться хлебом и куском камамбера, а то и поголодать, как голодал я во время войны и немецкой оккупации 1914 года, когда все продукты питания были жестко нормированы.

Как я только что сказал, это, пожалуй, мои лучшие воспоминания – воспоминания, которых у них никогда не будет.

Вот почему мне порой случается мечтать, без всякой, впрочем, политической или философской подоплеки, о том, чтобы наследование было упразднено.

Мне хотелось бы – возможно, это и ни к чему – наполнить память своих детей приятными воспоминаниями, потому что я знаю: память о детстве остается с человеком на всю жизнь.

О чем будут вспоминать они? О легкой жизни, о роскоши? О собственных комнатах и ванных, о няньках или гувернантках, которые занимались с ними с утра до вечера? О шофере, который ждал внизу за рулем предназначенной для них машины, чтобы отвезти – сначала в детский сад, потом в начальную школу и, наконец, в коллеж?

Сам я добирался в коллеж пешком. До него было полчаса ходу, и я всеми порами впитывал жизнь начинавшегося дня: в лавках и пивных моют полы, люди с глазами, еще затуманенными сном, идут на работу, занимается рассвет; иногда я видел, как на горизонте весело поднимается солнце.

Уже за одно это я должен просить у детей прощения. Им неведомо, как радостно вставать в половине шестого утра или бежать зимой в темноте, дрожа от страха, в Баварский госпиталь: там я прислуживал на мессе; им не знакомы ранние утренние походы в общественные купальни, где я нырял в Маас.

Перечень того, чего я их лишил, будет слишком длинным. В Великобритании и Соединенных Штатах есть такое выражение: «родиться с серебряной ложкой во рту», что равнозначно нашему «родиться в сорочке». В общем, это применимо и к Марку, и к Джонни, и к Мари-Жо, и к Пьеру. Они не пользовались железными вилками, которыми портишь зубы, но вместе с тем и не отдавали себе отчета, что пользуются дорогими столовыми приборами.

Им не приходилось, войдя в магазин и спросив, сколько стоит какой-нибудь товар – игрушка, книга, лакомство, – услышать от приказчика цену, пересчитать в кармане медяки и выйти, бормоча: «Сейчас вернусь», заранее зная, что они туда не вернутся. Это воспоминание так засело в моей памяти, что, начав «преуспевать», я перестал, заходя в магазин, спрашивать цену вещи, которую собирался купить. Это не было чванством нувориша. Просто я радовался, что наконец-то не надо считать гроши и шарить по карманам в поисках медяков.

Прошу у детей прощения за то, что похитил у них и эту радость.

Еще в детстве они объездили чуть ли не весь мир; я в этом возрасте ни разу не ездил даже в поезде, а самые дальние свои поездки совершал на трамвае; по-настоящему путешествовать я смог только в зрелые годы.

Интересно, как бы они отреагировали на рождественский подарок, состоящий из традиционного апельсина и небольшой горки сухих фруктов на блюдечке, а из несъедобного – коробочки с акварелью или – но это уже позже – нескольких тюбиков масляных красок?

И все-таки я должен не только просить у детей прощения, но и поздравить их. Никто из них не стал ни папенькиным сынком, ни так называемым плейбоем, что часто случается с молодыми людьми из состоятельных семейств. Я знаю много таких: они бездельничают, или ведут пустую светскую жизнь, или – того хуже – из любопытства либо бравады впутываются в дела, которые приводят их на скамью подсудимых.

Такое часто случается с детьми кинозвезд. А пресловутые хиппи, наркоманы, аутсайдеры нередко являются выходцами из семей, принадлежащих к крупной буржуазии; они ведут подобный образ жизни как бы в отместку своим родителям.

Я не только никогда не жалел, что родился в бедности и рос в семье скудного достатка, но даже благословляю за это судьбу.

Уверен, что у людей – уж так мы созданы! – есть потребность в соперничестве, а что может быть лучшим стимулом, чем бедность в начале пути? Конечно, существуют некоторые роды деятельности, для которых полезней иметь «хорошее» происхождение, например политика или банковское дело. В иных семьях, перед фамилиями которых стоит частичка «де» или даже титул, состояния передаются по наследству уже восьмому или девятому поколению. К крупной буржуазии, равно как и к мелкой, я отношусь с ненавистью и жалостью: там в семье человека с юных лет учат жить так, чтобы сохранить свое положение.

Я уже рассказывал, что сыновьям и дочерям американских миллиардеров случается на каникулы наниматься работать в гостиницы на побережье или в горах – горничными, официантами.

И я представил себе закон, обязывающий всех поступать таким же образом. Действительно, почему бы не обязать каждого время от времени поупражняться в бедности?

Расистов же я посылал бы на некоторое время поработать в Алжир, Центральную Африку или Латинскую Америку, коренное население которых они так презирают.

И пусть закон обяжет хозяев крупных заводов несколько месяцев в году работать на конвейере.

Но пора остановиться: боюсь, что перечень будет долгим и утомительным.

А закончить хочу шуткой: почему бы не вменить Жану Дютуру[138]138
  Дютур Жан (р.1920) – французский писатель, романист и эссеист.


[Закрыть] в обязанность по вечерам перечитывать вслух свои статьи?

Того же дня, четыре часа пополудни

В воскресенье я случайно прочел в швейцарской газете большую статью об Индии; написана она журналистом, прожившим там больше года, а поскольку он собирается пробыть там еще какое-то время, то предпочитает остаться инкогнито.

Жил он в основном к югу от Мадраса, был свидетелем цунами, приведшего, по его словам, к гибели более шестидесяти тысяч человек, не считая полного разрушения нескольких деревень.

Индийские источники, говоря о числе жертв, называют цифру пятнадцать-двадцать тысяч. Они умалчивают о том, что цунами было предсказано за сорок восемь часов, но никто не удосужился предупредить об этом население.

Правда, деревни в этом регионе населяют главным образом неприкасаемые. Помощь, заведомо недостаточную, и ту готовились послать целых несколько дней.

Но опять же речь идет о неприкасаемых.

Я был убежден, что в Индии уже давно нет каст – главным образом благодаря политике Ганди.

Оказывается, они продолжают существовать, создавая барьеры между различными слоями населения.

Однако прогресс все-таки налицо: кое-кому удалось преодолеть эти барьеры, что сорок лет назад было бы немыслимо.

Относится это, как правило, к высшим и средним слоям, но не к неприкасаемым, составляющим сейчас весьма значительную часть населения Индии.

Читая эту статью, автор которой хорошо знает то, о чем пишет, я возмущался, как возмущался бы любой другой на моем месте.

Но потом, сам того не сознавая, я потихоньку начал сравнивать и сопоставлять и вынужден был прийти к такому выводу: в западных, особенно латинских, странах тоже существуют социальные классы – они не называются кастами, как в Индии, и о них предпочитают поменьше говорить.

Браминов, отличающихся культурой и образованностью, здесь заменяет аристократия, подлинная или фальшивая. Казалось бы, она должна была исчезнуть после Великой Французской революции, но Наполеон, детище этой революции, дополнил старую аристократию новой.

Многие ли из простых людей знают, что в Париже ежегодно выходит справочник по замкам?

Взяв список тех, кто правит страной, начиная с президента республики и кончая дипломатами низшего ранга, депутатами, высокопоставленными чиновниками, видишь, что значительная часть их пишется с частицей «де», а то и обладает звучными титулами, хотя, если верить специалистам по геральдике, восемьдесят процентов из них фальшивые.

Появилась тьма-тьмущая римских графов. Не меньше и людей, приобретающих замок с историческим прошлым, а потом добивающихся у властей права присоединить к собственной плебейской фамилии название этого замка или деревни.

Финансисты и промышленные воротилы происходят по большей части из этого класса; в брак представители высшего, как говорится, общества вступают только между собой.

Этажом ниже, как в Индии, располагается крупная буржуазия, то есть те, чьи состояния были созданы два-три поколения назад; это, пожалуй, наиболее замкнутый класс, которому свойственны наглое высокомерие, ложное достоинство, ложный патриотизм и свои особые табу.

Крупная буржуазия, включающая виноторговцев, шелковых и шерстяных фабрикантов, владельцев текстильных фабрик на Севере или в Мюлузе, а также потомков тех, кто, к примеру, первым произвел какой-нибудь аперитив или ликер, живет изолированно: эти люди предпочитают селиться, будь то в провинции или в Париже, на определенной улице, набережной, бульваре.

У них у всех тоже есть замки или обширные поместья с охотничьими угодьями где-нибудь в районе Солони.

В Бордо династии виноторговцев издавна живут на Шартрской набережной, их так и называют шартрцами. В Нанте потомки торговцев неграми образовали практически закрытое общество, попасть в которое исключительно трудно.

В Париже крупная буржуазия проживает в XVI округе, тогда как Сен-Жерменское предместье остается во владении так называемой аристократии. Но сейчас они потихоньку захватывают новые районы: Марэ, Вогезскую площадь, остров Сен-Луи.

В Рубэ выходит ежегодный справочник, печатающий родословные всех крупных шерстяных фабрикантов, которые не смешивались с остальным населением, подобно тому как брамины не смешиваются с неприкасаемыми.

В Ла-Рошели, Марселе, Нанте, Булони хозяева судовых компаний или сухих доков свысока посматривают на живущих неподалеку владельцев больших суперсовременных рыболовных флотилий.

Эти сообщества окружают себя прочными барьерами наподобие проволочных заграждений или частокола, чтобы никто чужой не мог видеть, что у них творится.

В Бордо детям с Шартрской набережной охотно дают английские имена и в домах считается хорошим тоном говорить по-английски – чтобы прислуга не понимала.

В Лотарингии существует около десятка семейств, владеющих металлургическими заводами и угольными шахтами.

Когда-то, довольно давно, я жил в окрестностях Ла-Рошели, и больше года ко мне присматривались, прежде чем стали приглашать, нет, не на обед или ужин, а просто на аперитив.

Я дружил с сыном крупного судовладельца, и он часто бывал у меня. Мы были достаточно близки, во всяком случае, к моему шампанскому, которое мы вместе попивали, он относился с большим расположением.

Как-то, сговариваясь о встрече в городе, я простодушно предложил:

– Встретимся в пять, скажем, в «Кафе де ля пэ».

Это отнюдь не матросский кабачок, а весьма респектабельное уютное заведение. Каково же было мое удивление, когда мой приятель ответил:

– К сожалению, туда я прийти не смогу.

– Почему?

– Отец не велит. А вдруг за соседним столом окажется его бухгалтер или кто-нибудь из служащих.

После того как я получил «зеленую улицу», люди из круга ларошельской крупной буржуазии стали часто бывать у меня в доме. Они даже вынудили меня приобрести все необходимое для игры в железку, вплоть до лопатки крупье.

Только потом я понял, почему они признали меня. Они предпочитали не показываться в казино, которых было множество между Ла-Рошелью и Руаном. Положение обязывает! Иные из моих гостей ни разу не пригласили меня к себе с ответным визитом, и я так и не узнал, как они живут. Они просто заезжали ко мне поиграть.

Существуют и другие крепости, столь же незыблемые, как индийские касты. Например, для владельцев скаковых лошадей на трибунах ипподрома отведены и даже отгорожены специальные места, которые могут занимать только они. У них существует нечто вроде формы, приличествующей их положению: жемчужно-серый котелок или цилиндр, визитка и брюки в полоску.

Дискриминация существует даже в спорте. Не всякий может играть на некоторых площадках для гольфа: для этого нужно доказать, что ты не принадлежишь к обычным смертным. Такое же положение в теннисных и прочих клубах. Сколько людей, даже весьма высокопоставленных, получили от ворот поворот, когда пытались вступить в Жокей-клуб!

Когда я был секретарем маркиза де Траси, потомственного члена Жокей-клуба, он с удовольствием, которое я назвал бы простодушным или, еще лучше, наглым, рассказывал мне:

– Однажды на обеде я оказался рядом с толстяком, фамилия которого мне ничего не говорила.

Этот человек был не из неприкасаемых, раз сидел за одним столом с маркизом, но явно из другого круга, поскольку маркиз даже не слышал его фамилии.

– Господин маркиз, вы позволите задать вам вопрос?

– Слушаю вас.

– Правда ли, что во время обеда разрешается есть салат руками?

На что де Траси ответил:

– Это зависит от того, давно ли вы и ваше семейство перестали месить руками навоз.

Мне нравился де Траси. И все же я был возмущен тем, с каким торжеством он рассказал мне эту историю.

А несколькими неделями позже он поведал еще одну. Некий мужлан задал ему вопрос, не менее нелепый, чем вопрос о салате:

– Сколько раз в неделю вы бреетесь?

Де Траси ответствовал с благородной простотой:

– Джентльмен бреется каждое утро.

Но спустимся этажом или двумя ниже и окажемся среди генеральных директоров, которые либо унаследовали фирмы, либо создали их своими руками.

Порой их принимают в высшем обществе, но тогда они уже не общаются с теми, кто рангом ниже, то есть с ведущими служащими своих фирм.

Ведущие служащие, разумеется, общаются со своими помощниками только у себя в кабинетах, отдавая распоряжения.

Ну а те в свою очередь сверху вниз смотрят на простых служащих, именуемых «белыми воротничками». Стоит ли говорить, что «белые воротнички» не водятся с теми, кто зарабатывает на жизнь физическим трудом, и что мастера на заводах, обращаясь к рабочим, лают как собаки.

Но и это еще не неприкасаемые. Остается класс людей, не относящихся ни к какому классу: рабочие, приехавшие на заработки из слаборазвитых стран – из Северной Африки, Турции, а также из Испании, Португалии и т. п.

А есть еще, если продолжить спуск, старьевщики, роющиеся по ночам в мусорных ящиках, и клошары. Помню, в давние времена, когда зимние холода выгоняли клошаров из-под мостов, они приходили спать за десять или двадцать сантимов в своеобразную ночлежку. Там не было ни кроватей, ни перегородок, не было даже скамеек вроде тех, что стоят на вокзалах в зале ожидания третьего класса. Ночлежники сидели на стульях, положив руки на натянутую веревку, а голову на руки.

В шесть утра хозяин ночлежки, здоровенный верзила со зверской физиономией, отвязывал один конец веревки, и спящие ряд за рядом валились на пол. Те, кто похитрей, приладились ночевать в легавке, то есть в полицейском участке, – для этого достаточно было совершить мелкую кражу или обругать полицейского.

Завсегдатаи знали все полицейские участки Парижа, но чтобы не менять еженощно место ночлега, предпочитали порой совершить преступление посерьезней и получить месяцев четыре-пять кутузки, то есть сесть до конца зимы.

Мы возмущаемся кастовой системой, возникшей в Индии около трех с половиной тысяч лет назад. А у нас на Западе был долгий период рабства, когда дворяне пользовались правом первой ночи.

У нас, как в Индии, продолжают существовать касты, и единственное, что мы смогли сделать, это окрестить их социальными классами.

14 декабря 1977

Если бы я имел обыкновение давать названия тому, что диктую почти каждый день, то этот кусок назвал бы «Склочницы».

Склочниц, о которых мне хочется поговорить, я встречал во Франции повсюду – в деревнях, поселках, городах, где каждый день бывают рынки. Мужчины пригоняют на них крупный рогатый скот – коров, быков, телят, а их жены выставляют деревянные клетки или накрытые мешковиной корзины, где сидят куры, петушки, кролики, а иной раз и молочный поросенок: обычно в деревнях птичий двор – во владении фермерши.

В крупных поселках народ толпится весь день не только в бистро, там имеется еще один дом, у которого образуют очередь склочницы. Здесь живет, как они выражаются, законник: это не обязательно нотариус или адвокат, зачастую это просто человек, разбирающийся в законах, который за умеренную плату может дать клиенту юридический совет.

Как правило, склочницы – пожилые вдовы, затянутые в корсеты и одетые всегда в черное. После мужей они унаследовали либо дом с тремя-четырьмя гектарами земли, либо большую ферму, а то и несколько старых домов, которые они сдают внаем.

Не стану утверждать, что в каждой деревне или поселке живет по многу таких вдов. Но одна-то обязательно найдется – не подступишься, взгляд злой, лицо жесткое, седые волосы собраны пучком на затылке.

Склочницы – лучшие клиенты законников, которые в отдельных местностях до сих пор работают с песочными часами: когда приходит клиент, ставятся песочные часы, и оплата зависит от того, сколько раз они будут перевернуты.

А в иных провинциях все еще практикуются торги под свечу, то есть продажа с аукциона домов, земель или движимого имущества, когда при открытии торгов зажигают свечку, а как только она догорит и погаснет, это означает конец аукциона и, соответственно, конец набавлению цены. Склочницам отлично знакомы эти обычаи, равно как и обшарпанные стены мировых судов.

Склочницей движет страсть, столь же неодолимая, как страсть других к игре или к спиртному.

Если соседское дерево бросает тень на ее луг, склочница не преминет затеять судебный процесс и заставит соседа срубить дерево.

Если соседская лошадь порвала недоуздок и вторглась во владения склочницы, последняя тут же отправляется к законнику, который, с удовлетворением поглядывая на песочные часы, вряд ли станет отговаривать ее от новой тяжбы.

Чтобы вызвать ближнего, а частенько и родственника к мировому судье, годится любой повод. Но излюбленный, конечно, споры из-за наследства. Свекор, умирая, оставил сыну, покойному мужу склочницы, четыре луга, а остальные отказал двум своим замужним дочерям.

Великолепно! Один луг, тот, что внизу, каждую весну и осень заливает, зато трава там самая сочная в округе. А нижний луг достался зятю Артюру, бездельнику, любителю заложить за воротник; склочница видеть его не может.

И вот, предъявив копию завещания, она советуется с законником. Имел ли старик право поставить в неблагоприятные условия своего единственного сына? Процесс может затянуться на месяцы, на годы, потому что сутяжничество у склочницы в крови: она чувствует себя несчастной, если не ведет хотя бы одной завалящей тяжбы.

А жильцы, которым она сдала полученную в наследство ветхую хибару, ведать не ведают, что они, оказывается, скверные люди! Ох уж эти безродные бродяги! Муж на мотоцикле ездит в соседний город и бог знает чем там занимается. А его жена, длинная тощая дрянь, вечно дерет нос, хотя не способна даже воспитать троих детей.

За домом они не следят – им только в свинарнике жить; ни мужу, ни жене в голову не придет подкрасить стены, двери, оконные рамы.

Экое бесстыдство! А с той поры, как она попыталась выкинуть их на улицу, хотя арендный договор не истек и будет в силе еще десять лет, жильцы, встретив склочницу на улице, не здороваются. Смотрят холодно в глаза, а их выродки до того обнаглели, что показывают ей язык, родители же хоть бы что.

И последняя капля: съемщики живут всего в полукилометре от нее, но не утруждают себя передачей квартирной платы из рук в руки, а позволяют себе переводить ее по почте. Законник ставит песочные часы, каждые три минуты переворачивает их и, сонливо глядя на клиентку, покачивает головой.

– Щекотливое дельце. Оно требует тщательного изучения: надо ведь истолковать текст арендного договора в нашу пользу.

Прекрасно. Это будет тянуться долго, но старуха не ослабит своей бульдожьей мертвой хватки.

Упомянул ли я, что в рыночные дни по причине визита к законнику склочница надевает шляпку, как будто направляется на воскресную мессу?

Она вся – воплощенная добродетель и справедливость. Как вызывающе она улыбается, звоня к законнику и усаживаясь в приемной, где дожидаются клиенты!