Текст книги "Я диктую. Воспоминания"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Тереза – единственная, кто знает о возвращении в детство, о той полноте жизни, которую я ощущаю теперь, в основном благодаря ей.

Сейчас каждый день, каждый миг я живу в «состоянии благодати».

15 января 1975

«Провести время», «заполнить время», «убить время» и т. д. и т. п.! Эти и многие другие выражения – разговорные, но они все представлены в словаре. Словно люди, которым и так отпущено совсем немного времени для жизни, ожесточились и жаждут его «убить»!

Такая позиция поражает меня. Я диву даюсь, когда вижу, как люди гоняют по улицам на машинах только для того, чтобы просто гонять, чтобы управлять огромным механизмом, с которым человек справляется более или менее удачно, но который при случае может и убить его. Я изумляюсь и тогда, когда вижу, как люди в кафе забавляются раскрашенными квадратиками картона, именуемыми картами. И поражался, когда наблюдал за мультимиллионерами, убивающими время в казино и просаживающими там чудовищные деньги.

Менее часто можно услышать и другое выражение, не зарегистрированное в словаре: «наслаждаться временем», а еще реже: «смаковать каждый миг и те маленькие радости, которые он может дать».

Человек требует все больше и больше свободного времени. А потом чувствует себя не в своей тарелке и не знает, что с этим свободным временем делать. Он ищет способы «убить время». И порой это слишком дорого обходится, так дорого, что он не колеблясь начинает экономить на куске мяса и для себя, и для детей.

Но просто жить с открытыми глазами, жадно – какое это чудо, какой подарок!

Слово «скука» нужно вычеркнуть не только из словарей – из наших мыслей.

Я не скучаю, даже если из-за гриппа или бронхита оказываюсь в заточении в комнате, которую знаю уже наизусть: и тогда каждая минута мне в радость.

Скуки не существует, и, если даже рассматривать ее как болезнь, лекарства, придуманные против нее, не помогают – вот, вероятно, первое, чему должны учить в школах.

Надо просто нести в себе радость жизни. Ощущение тяжести на душе, верней, чувство опустошенности возникает у меня очень редко. Обычно это случается, когда приходится ждать в приемной дантиста или врача либо стоять в хвосте бесконечной очереди на почте. То есть в моменты, когда время тянется безлико и ты уже не принадлежишь самому себе. Тем не менее я знаю врачей, дантистов и людей других профессий, достигших в своей области достаточно высокого положения, которые чувствуют себя счастливыми только когда их приемные забиты: это внушает им сознание собственной значительности и могущества.

Помнится, я уже говорил:

– Если украдут деньги, их можно как-то восполнить или ужаться, но кража времени – минут ли, часов ли – страшней: оно невосполнимо.

1 февраля 1975

Вчера я чуть было не совершил кражу. Во время нашей короткой прогулки по пустырю Тереза остановилась перед красивым камнем; сегодня утром я его тщательно осмотрел. Продолговатый камень яйцевидной формы, длиной сантиметров тридцать, розовый с чуть более светлыми прожилками.

И мне вдруг захотелось, чтобы этот камень лежал у меня в саду. Я чуть было не утащил его с собой. Но не посмел, хотя через несколько дней его, вероятней всего, закопают: здесь начнут строить.

Один журналист спросил, куда делись принадлежавшие мне картины. Он удивленно смотрел на голые стены, на которых не висело даже календаря. Я сказал, что картины в мебельном сарае. Журналист покачал головой, словно это его глубоко опечалило.

Вряд ли он знает, что для меня важнее продолговатый камень, который я увидел вчера, а сегодня как следует рассмотрел.

Красота – везде. Жизнь – тоже. И счастье.

3 февраля 1975

Только сегодня я осознал, что почти всю жизнь молчал. Применительно к человеку, написавшему более двухсот романов, из которых два или три наполовину автобиографические, это может показаться парадоксальным. И тем не менее это правда. Я молчал даже тем, что ни разу не опустил в урну избирательный бюллетень. Безусловно, уже в детстве у меня была тенденция к тому, что нынче называется «неприятием». Иначе говоря, я с трудом соглашался с общепринятыми представлениями среднего класса и верующих католиков.

Несколько раз это приводило к ссорам между матерью и мной, но, надо сказать, они длились недолго: я понял, что некоторые истины (или то, что я почитал истинами) высказывать бессмысленно; поэтому я молчал и в бесплатной школе у отцов миноритов, где начал учиться, и у иезуитов, где продолжал учение.

В шестнадцать лет я поступил в «Газетт де Льеж», самую католическую и консервативную льежскую газету. Ко мне там относились как к сорванцу, потому что из моих статей непроизвольно лезло какое-то бунтарство.

Но я знал, пользуясь нынешним выражением, докуда я мог доходить.

Из Льежа я уехал, когда мне еще не исполнилось двадцати, следовательно, до достижения избирательного возраста, и в Бельгии никогда не голосовал.

Обосновавшись во Франции, я должен был бы после совершеннолетия отсылать избирательный бюллетень в Льеж либо по почте, либо через посольство. Но я ничего об этом не знал. Меня не информировали. Официальных бумаг никто не присылал. Короче говоря, я ни разу в жизни не заходил в кабину для тайного голосования и никогда не имел случая выразить свои политические взгляды.

Во Франции я прожил долго. Писал. Накатал, если использовать профессиональный термин, довольно много статей. Но я всегда считал себя гостем в чужой стране. А гость не должен плевать в суп.

Поэтому-то более двадцати лет я не высказывал своих мнений. Не выражал вслух свои взгляды, хотя по романам можно представить их эволюцию.

Так же я вел себя и в Соединенных Штатах. Я не натурализовался там, был всего лишь гостем этой страны и потому не позволял себе, даже в беседах с друзьями, становиться на чью-нибудь сторону.

Что же касается моей частной жизни, я старался – и считал это своим долгом – не огорчать никого из моих близких и друзей.

Могу сказать без преувеличения, что боязнь огорчить, унизить или шокировать – одно из основных правил, которым я руководствуюсь уже долгие годы.

Моим девизом, как и девизом моего друга Мегрэ, всегда было: попытаться понять и не судить.

Сейчас я обосновался в Швейцарии и продолжаю рассматривать себя как гостя этой страны, отчего считаю себя не вправе выносить какие-либо суждения о ней. Это скорей удобно, чем неудобно.

Меня не трогают. И я никого не трогаю.

Но вот, перестав писать романы, я начал диктовать. Что же? Воспоминания, в чем-то точные, в чем-то сомнительные. Впечатления. И наконец, не стану скрывать, я высказал и продолжаю высказывать кое-какие мысли, которые уже долго бурлили во мне, но которые я держал при себе.

Вскоре я обнаружил, что если не хочешь никому причинить зла и намерен быть снисходительным, как и положено вести себя человеку по отношению к себе подобным, то зона свободы оказывается очень ограниченной.

Произведения, которые я диктую в течение уже двух лет и буду продолжать, возможно, кого-то возмутят своей откровенностью. Но откровенность эта обузданная. Обузданная рассудком. Хотя не из боязни ответственности. И не из боязни общественного мнения. И тем паче не из-за подозрительности некоторых моих будущих читателей.

Я снова пытаюсь в разумных пределах и в то же время так, чтобы не выдать полностью свои мысли, высказать наконец некоторые важные истины.

13 февраля 1975

Позавчера был счастливый день. Меня посетили три русских журналиста из агентства ТАСС. Ясное дело, они взяли у меня интервью и попросили сказать несколько слов русским читателям. Я был до сих пор уверен, что меня перевели примерно на десяток языков народов СССР, но тут узнал, что количество их гораздо больше. Признаюсь, мне было приятно. Приятно знать, что еще в одной стране я нашел людей, которые узнали себя в моих героях и, следовательно, заинтересовались ими.

А вчерашнее утро началось с того, что меня поздравила Тереза. Таков бельгийский обычай: в кругу семьи день рождения отмечается накануне официального и в некотором смысле формального юбилея. Это позволяет близким выразить свои пожелания раньше знакомых и тех, кому ты вообще безразличен.

И еще одна радость вчера утром. Г-жа Шрайбер, исследовательница моего творчества и переводчица моих книг в России, прислала мне очаровательную куклу в наряде русской крестьянки; ее веселыми, цветастыми юбками накрывают чайник или кофейник, чтобы он не остыл. Еще она прислала мне альбом из двух пластинок. На одной – очерк одного из крупных русских критиков о моем творчестве и обо мне. На другой – инсценировка моей повести «Семь крестиков в записной книжке».

Инсценировка сделана и записана с участием известнейших артистов страны.

Я не могу понять запись (она сделана на русском языке), но, должен признаться, она доставила мне огромное удовольствие.

3 марта 1975

У нас есть белка! Нет, разумеется, мы ее не купили. Кстати, а существует ли рынок, где можно купить белку? Думаю, да. Есть же рынки, на которых продается все, вплоть до живых – или мертвых – существ. Белка живет, конечно, не в клетке и тем паче не в колесе, которое она была бы вынуждена крутить днем и ночью.

Однажды утром примерно неделю назад мы наблюдали за птицами, которые кормятся у нас в саду (их, кстати, становится все больше), и вдруг заметили рыжую белку: она спокойно сидела на верхней ветке нашего ливанского кедра.

В разговорах мы называем его не ливанским кедром, а просто Деревом, нашим Деревом; дело в том, что у нас растет сирень, букс, еще какие-то кусты, но дерево это – единственное.

Белочка сразу стала центром внимания. Как она здесь появилась? Где провела зиму? Наверно, в одном из многочисленных дупел нашего Дерева. Некоторые птицы боятся ее и прячутся на верхушке кустов букса и главным образом в сирени; они обычно там собираются. А вот дрозды, например, вообще не обращают на нее внимания.

Белочка ест, но не зернышки, которые мы сыплем для воробьев, а семечки подсолнуха. Сидя на задних лапках, она несколько лихорадочно хватает передними семечки одно за другим и лущит.

Всякий раз, спустившись, белочка обегает сад и некоторое время рассматривает нас сквозь стеклянную входную дверь. Уверен, оставь мы ее открытой, белочка забежала бы в комнату.

Тереза несколько раз клала под Деревом орехи. Сначала белка несколько штук утаскивает в гнездо, которое, должно быть, находится у верхушки. Но, вероятно, это кажется ей чересчур хлопотным. Всякий раз после этого она уносит орехи в разные углы сада, тщательно закапывает ямку и бежит за следующей порцией.

Больше всего я удивляюсь интересу, чуть ли не восхищению, которое она вызывает у меня, так же как птицы, прилетающие к нам кормиться в определенные часы. В Соединенных Штатах, особенно в Коннектикуте, была тьма серых белок. В Лейквиле они приходили к дверям дома и ели у нас из рук. По ночам разгуливали по крыше, и мы слышали, как они носятся туда-сюда, занятые бог весть какими трудами или исполняя неведомый ритуал.

Тогда я видел их, но специально не наблюдал.

Сейчас я начинаю различать повадки всех наших птиц, которых уже больше двух сотен. Есть воробьи и синицы разных видов. Утром я ищу взглядом нашу единственную малиновку. У нас есть камень с углублением, его облюбовали дрозды. Они из него пьют. Потом тут же купаются, плеская на себя крыльями воду.

Воробьи и синички наблюдают за ними, а когда место освобождается, подлетают по двое, по трое, пьют и, конечно, тоже купаются.

Думаю, через месяц, а может, через два, точно не знаю, мы увидим в саду птенцов, делающих первые шаги.

Сад этот, очень небольшой, стал для нас целым миром, и мы уже изучили все его закоулки.

Это одна из наших радостей – сидя в креслах, наблюдать за его жизнью, ибо он живет собственной жизнью и ни один его уголок не похож на другой, как не похожи друг на друга разные породы наших птиц, и я думаю, что в конце концов мы дадим каждой птице имя, как дали его малиновке.

Это старческий маразм?

Во всяком случае, маразм отрадный, позволяющий передохнуть от все более драматических известий, которые приносят радио, телевидение и газеты.

8 марта 1975

Длинна или коротка человеческая жизнь? Конечно, это зависит от того, кому сколько отпущено. Кто-то прожил несколько минут, а кто-то дожил до ста лет. Но существует так называемая средняя продолжительность жизни, которая сейчас в наших странах близка к семидесяти годам, однако эта средняя продолжительность обманчива, потому что зависит от детской смертности.

Будем считать меня, поскольку я пережил на два года среднюю продолжительность, молодым стариком.

В полдень мы с сыном говорили о музыке. Но с равным успехом могли бы говорить о живописи, о модах и вообще о чем угодно. Это, вероятно, навело бы меня на те же мысли, которые я обдумывал во время сиесты.

Я видел улицы городов, на которых не было автомобилей, а если проезжал фиакр, это значило, что кто-то едет в больницу или с чем-то неотложным к врачу.

Мы играли с волчком (наверно, сейчас было бы трудно найти волчок), в серсо и, разумеется, в шары и в классы, прыгая на одной ноге по квадратам, нарисованным мелом на тротуарах.

Долгие годы я читал книги, датированные прошлым веком, – Стендаля, Шатобриана, Бальзака, Флобера, Дюма, Мопассана, а громозвучные стихи Виктора Гюго брали меня за сердце. Я уже не говорю о русских писателях, таких, как Чехов, Достоевский, Гоголь, Пушкин и другие.

Ванных комнат ни у кого не было. В Польшу Бальзак ехал дилижансом. Сообщение между городами осуществлялось и с помощью судов, которые тащили бечевой.

Большинство мужчин носили бакенбарды и длинные волосы, как сейчас. Женщины считались существами воздушными, чтобы не сказать бесплотными. К мессе ходили в определенную церковь, например в Сен-Дени; одиннадцатичасовая месса считалась «шикарной», после нее прохаживались по главной улице, потом по бульвару направлялись к беседке, где играл военный или гражданский оркестр.

Помню, когда мне было пятнадцать, я, неторопливо прогуливаясь вокруг беседки, держал в руке пару перчаток кремового цвета; перчатки были обязательны и летом, и зимой, не говоря уже о трости с набалдашником или без оного.

В моде была классическая музыка, Дебюсси и Равель считались «молодыми».

В театре давали в основном венские оперетки.

На Елисейских полях в Париже было всего несколько частных особняков и один-два больших кафешантана.

Женщины затягивались в корсеты с китовым усом, которые мужья им зашнуровывали на спине, но не для того, чтобы добиться мальчишеского силуэта, а, напротив, как можно сильнее выделить грудь и бедра; для этого под платьем из тафты или чаще из ткани, называвшейся тогда «либерти», носили две, а то и три нижние юбки.

Во время войны юбки перестали волочиться по земле. Они стали мало-помалу укорачиваться, а костюмы стали носить несколько военного покроя.

В ту пору можно еще было сделать состояние, покупая по цене в несколько сот франков, а то и дешевле картины Ван Гога, Ренуара, Сезанна и многих других. А фовистам[72]72
  Фовизм (от франц. fauve – дикий, хищный) – авангардистское течение во французской живописи начала XX в. Фовизм не имел четко сформулированной эстетической программы и являлся лишь выражением протеста против художественных традиций XIX в., стремясь утвердить новые живописные приемы. Течение объединяло разных по манере мастеров (Матисс, Вламинк, Дерен, Брак, Ван Донген и др.).


[Закрыть], чтобы заработать на еду, случалось рисовать на террасах кафе портреты углем.

Это был мой первый период.

Когда я приехал в Париж, все уже стало меняться. Монпарнас стал центром мира, куда съехались художники со всех концов Европы и даже из Соединенных Штатов. Сперва молодые художники собирались в обычном кафе-баре; оно отличалось от других лишь тем, что в задней комнате на стенах висело несколько картин.

Тижи была художницей, и ей требовались натурщицы. Моей обязанностью было поставлять их. Помню, сколько раз я ходил рано утром в «Ротонду». У стойки, обитой листами из настоящего олова (между прочим, такие стойки были тогда во всех бистро), сидело несколько девушек или молодых женщин, ожидавших нанимателей-художников.

Еще мы ходили на улицу Лапп, улицу кабачков, пользовавшихся дурной славой, и однажды я там видел, как какой-то человек, сидевший за соседним столиком, получил ножом в грудь. Тогда это еще не было шикарным местом для снобов.

Изменились и женщины. Они должны были быть высокими, без груди, без бедер; я много раз слышал, что груди как-то оперируют, уменьшают. Модный роман назывался «Женщина-холостяк»[73]73
  «Женщина-холостяк» (1922) – роман французского писателя Виктора Маргерита (1866–1942), не отличающийся большими литературными достоинствами, имел скандальный успех, отчасти благодаря хорошо поставленной рекламе. По роману было поставлено несколько фильмов (в 1923, 1933 и 1956 гг.). Шумным успехом пользовалась и сделанная по роману пьеса. За «Женщину-холостяка» В. Маргерит был вычеркнут из числа кавалеров ордена Почетного легиона, что, впрочем, лишь способствовало увеличению тиража его книги.


[Закрыть]. Исчезли шиньоны. Женские прически стали не длинней мужских. Платья укоротились, а бусы из жемчуга, настоящего или фальшивого, свисали до колен.

Музыка, танцы тоже изменились. Из Америки завезли джаз. На Монпарнасе открылись кабачки вроде «Жокея», где ногой было трудно шевельнуть – так плотно набивался народ, но тем не менее там танцевали чарльстон, блэк-боттем, уанстеп, тустеп, фокстрот, да разве все названия упомнишь.

Вошли в моду жиголо, наемные танцоры, потому что богатые иностранки, а также светские дамы-парижанки считали день пропавшим, если во второй половине дня час-другой не протанцевали в каком-нибудь ресторане. Танцы устраивались всюду.

Наисовременнейшее кабаре называлось «Бык на крыше», и там можно было встретить Кокто с его неразлучным Радиге[74]74
  Жан Кокто (1889–1963) – французский писатель, поэт и драматург, театральный деятель, художник, киносценарист. Творческая деятельность Кокто была связана с разными современными авангардистскими течениями в искусстве – дадаизмом, кубизмом, сюрреализмом и др.
  Раймон Радиге (1903–1923) – французский поэт, романист. Рано сблизился с кругами поэтов и художников – кубистов и дадаистов, под влиянием которых были написаны его первые стихи. В 1923 г. опубликовал психологический роман «Бес в крови», отчасти основанный на личном опыте; в нем описывается любовная связь подростка с женой находившегося на фронте солдата. Книга была воспринята как вызов «героической» и «патриотической» литературе о войне, оскорбление защитника родины, «пуалю». Осудил книгу, в частности, автор пацифистского романа «Деревянные кресты» Р. Доржелес. В 1947 г. кинорежиссер К. Отан-Лара поставил по роману фильм с Жераром Филипом в главной роли.


[Закрыть], модных композиторов вроде Онеггера[75]75
  Онеггер Артюр (1892–1955) – французский композитор и музыкальный деятель. Среди его наиболее значительных произведений – драматическая оратория «Жанна д’Арк на костре» (1935), проникнутая антифашистским духом оратория «Пляска мертвых» (1938) и др.
  Вместе с Л. Дюреем, Д. Мито, Ж. Ориком, Ф. Пуленком, Ж. Тайфером входил в содружество французских композиторов «Шестерка», которое стремилось к обновлению музыкального искусства.


[Закрыть], Орика[76]76
  Орик Жорж (1899–1983) – французский композитор, автор балетов, музыки для кинофильмов, песен.


[Закрыть], Пуленка[77]77
  Пуленк Франсис (1899–1963) – французский композитор. Как и Орик, писал балетную музыку для труппы С. Дягилева «Русский балет». Автор ряда опер, песен на слова французских поэтов Аполлинера, Элюара, Арагона, Десноса и др.


[Закрыть].

Художники перебрались на другую сторону улицы и собирались на просторной террасе нового «Кафе дю Дом». Само кафе было не очень большое, и его тогдашний хозяин построил «Куполь»; это кафе существует и до сих пор, но тогда в нем совершенно не ощущался буржуазный дух.

В бар, отделенный дверью от большого зала, заглядывали Вламинк, Дерен, Модильяни, Паскин, дадаисты, позже сюрреалисты.

В театре на Елисейских полях давали «Негритянское ревю», в котором звездою была Жозефина Бекер.

Музыка продолжала меняться, становилась все более дикой. Живопись окончательно стала кубистской, а на правом и левом берегу Сены открывались многочисленные выставочные залы.

У нью-орлеанского джаза были яростные поклонники, к ним принадлежал и я, и мы по телефону оповещали друг друга о новых открытиях в этой области. Армстронг стал нашим кумиром.

А сейчас мой сын считает его робким и скучным.

13 марта 1975

У меня смутное ощущение, что я уже говорил об этом, но все равно: эта проблема тревожит меня. Ежедневно, иногда по нескольку раз в день по радио, по телевидению, в заявлениях министров я слышу одно слово – «хулиганы».

Все чаще и чаще этим словом обозначают молодых людей от пятнадцати до двадцати лет. Все те, кто носит чересчур длинные волосы, кто обеспокоен своим будущим, кто разочарован обществом, которое создано не для них, кто иногда прибегает к той или иной форме протеста, – все они хулиганы.

Им вынесен окончательный приговор. И вот в деревнях, в маленьких городках против них организуют прямо-таки настоящее ополчение, цинично признаваясь, что при малейших волнениях, при малейшем взрыве их возмущения и недовольства вооруженные граждане сперва дают залп в воздух, а следующий уже в толпу демонстрантов.

Однако ученые, будь то биологи, психиатры, психологи или социологи, согласны с тем, что нынешняя молодежь в возрасте пятнадцати-двадцати лет испытывает отвращение к обществу, которое создали их отцы и деды.

А отцы и деды, которые нынче возмущаются молодежью, похоже, забыли, что именно современный мир, основанный на погоне за выгодой и махинациях, и порождает отвращение в том возрасте, когда начинаешь судить критически и устаешь ходить по струнке.

Волосатые парни (многим их волосы кажутся слишком длинными) на демонстрациях, порой разрушительных, сталкиваются с замкнутым миром; и этот мир вызывает их возмущение.

Где-то я уже рассказывал, какое значение имело слово «хулиган» в ту пору, когда я еще был пай-мальчиком, росшим в старых традициях послушания и претендовавшим на то, чтобы считаться хорошо воспитанным.

Начальное образование я получил в заведении, которым заправляли отцы минориты, державшие бесплатные религиозные школы. В том же, верней, в соседнем доме, отделенном от нашего двором, отцы минориты держали школу для самых бедных; почти все ее ученики ходили не в башмаках, а в деревянных сабо.

Нам было запрещено общаться с ними. И уже тогда употреблялось слово «хулиганы».

– Не смейте водиться с хулиганами из соседней школы!

То же говорила моя мать, когда нечаянно заставала меня играющим с детьми рабочих.

– Я запрещаю тебе якшаться с этими малолетними хулиганами!

Зато почти все пятницы в ту эпоху были отданы на откуп студентам, которые тогда принадлежали к господствующему классу, то есть чаще всего к тем, кого сейчас называют сторонниками христианской демократии.

В пятницу вечером им было дозволено все. Они развлекались тем, что били газовые фонари на улицах, заваливались в публичные дома и издевались над девицами, а потом крушили мебель. Самой невинной их забавой было перетащить столы и стулья с террасы кафе в отдаленный квартал.

У полиции был приказ не вмешиваться: ведь бесчинствовали молодые люди из «хороших семей», будущие судьи, врачи, адвокаты, высокопоставленные чиновники, депутаты, сенаторы.

Не думаю, чтобы подобное положение было особенностью одного Льежа. Так было и в других городах, и в Париже.

Воскресенье же было днем баталий, драк на дубинках между студентами разных университетов. То в Льеж приезжали студенты Лувенского университета и устраивали потасовку, то льежцы с тем же налетали на Лувен.

Ни жандармерия, ни полиция, ни тем паче отряды республиканской безопасности, которых в то время еще не существовало, не препятствовали этим сражениям, иногда кончавшимся не одними только шишками да синяками.

Сегодня термин «хулиган» используется применительно к другому социальному слою, объединяющему всех тех, кто не желает иметь ничего общего с буржуазией (хотя среди них немало детей из буржуазных семей), кто недоволен и отвергает общество, которое им оставляют старшие.

Видит бог, то, что они оставляют, не может ни показаться прекрасным, ни воодушевить преисполненного энтузиазма молодого человека.

Легко министру или депутату громогласно, с негодованием, прямо-таки в стиле Третьей республики заявлять по адресу молодежи, выражающей желание жить здоровой жизнью, жить не в такой удушливой атмосфере:

– Пора покончить с хулиганами!

Так вот, термин «хулиган» сегодня я не приемлю так же, как в детстве, когда из-за этого у меня происходили ссоры с матерью.

Тем более что те, кто сейчас его употребляет, раньше сами были хулиганами. Но не по причине бедности и безысходности.

– Пусть побесится, пока молод…

Этими вот словами оправдывали сынков из «хороших семей», сынков богачей: дескать, кровь молодая играет, распирает жажда жизни.

Только их не называли хулиганами. Их называли студентами.

А сейчас учащиеся коллежей, лицеев и многие их преподаватели, оказывается, превратились в хулиганов.

Я буду с молодежью, с теми, кого сейчас клеймят именем «хулиган», против подлинных хулиганов, против почтенных хулиганов, – хулиганов, выдающих себя за людей с незапятнанной совестью и присвоивших себе право ежедневно появляться на экранах телевизоров, что мне представляется настоящим вызовом народу.