Текст книги "Собор"

Автор книги: Жорис-Карл Гюисманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Ни к чему сейчас обращать особое внимание на быка, тура и буйвола: все посвященные помещают в них грубую силу и гордость; козел и свинья – ну, это сосуды похоти и всяческой нечистоты.

С ними эту честь делит жаба – мерзкая тварь, одежда дьявола, который принимает ее облик, когда является святым, например, святой Терезе. Что же до ни в чем не повинной лягушки, к ней было такое же дурное отношение, как и к жабе, из-за сходства двух амфибий.

Гораздо лучше репутация оленя: у святого Иеронима и Кассиодора ^{94} это пример христианину, побеждающему грех покаянием или мученичеством. В псалмах олень – изображение Бога; он же – язычник, желающий святого крещения; наконец, легенда приписывает ему яростную ненависть к змею, то есть к дьяволу: он-де нападает на змей, где ни встретит, и пожирает их, но умирает, если затем три часа останется без питья; поэтому после такой трапезы тотчас же бежит в лес в поисках водного источника, утоляет жажду и становится моложе на несколько лет. На козу подчас смотрели дурно, смешивая с козлом, но чаще козочка обозначала Возлюбленного из Песни Песней, так как с ней Его сравнивает Невеста. Еж, прячущийся в норах, по святому Мелитону, подражает грешнику, а по Петру Капуанскому – кающемуся. Далее, конь отмечен Петром Певчим как существо тщеславное и превозносящееся, в противоположность быку, который весь – серьезность и простота. Но не следует все же забывать, что вопрос этот запутан, потому что святой Эвхер смотрит на коня совсем в другом свете, уподобляя его святому, а вот аноним Клервоский и коня, и быка отождествляет с Сатаной. Ничуть не лучше относится Гуго Сен-Викторский к несчастному ослу: он наделяет его глупостью, Григорий Великий – леностью, а Петр Капуанский обвиняет в похотливости; впрочем, надо заметить, что святой Мелитон по причине ослиного смирения связывает его с Христом, а экзегеты утверждают, что ослятя, на котором Господь въехал в Иерусалим, служит образом язычников, ослица же, родившая его, изображает иудеев.

Наконец, два любезных человеку домашних животных, собака и кошка, мистиками обычно причтены к презренным. Пес – подобие греха, говорит Петр Певчий, зверь свады, животное, возвращающееся на свою блевотину; он обозначает также нечистых из Апокалипсиса, которые не войдут в небесный Иерусалим. Святой Мелитон дает ему имя отступника, а святой Пахомий называет иноком алчным, однако Рабан Мавр несколько смягчает осуждение: он приравнивает пса к исповедующемуся.

Кошка же, которая в Библии появляется лишь раз, в книге Варуха, натуралистами прежних времен отметается неизменно как образец предательства и лицемерия; она обвиняется в том, что продает свою шкуру дьяволу, дабы тот в ее образе являлся колдунам.

Дюрталь перевернул еще несколько страниц; он убедился, что заяц свидетельствует о робости и боязливости в той же мере, как улитка – о лени; выписал мнение Адамантия, который вменяет обезьяне в вину легкомыслие и насмешничество, точку зрения Петра Капуанского и анонима Клервоского, которые твердо убеждены, что ящерица, ползающая по стенам и прячущаяся в щелях, такой же символ зла, что и змея; еще он отметил особый смысл, указанный Христом гадюке, – неблагодарность (ведь именно так он отзывается о роде Израилевом). Второпях одевшись, чтобы не заставлять ждать аббата Жеврезена, у которого в тот день ужинал вместе с аббатом Пломом, Дюрталь сбежал по лестнице – за ним гналась г-жа Мезюра, непременно желавшая лишний раз обмахнуть его платье щеткой, – и пошел к другу.

Г-жа Бавуаль открыла дверь; из-под сбившегося набок колпака торчали растрепавшиеся волосы, рукава на загорелых руках были засучены, щеки разрумянились от кухонного жара. Она призналась, что готовит говядину по-модному, полив ее студнем из телячьей ноги с добавлением умеренной дозы коньяка, и тут же исчезла: ее срочно призывала кастрюлька, из которой уже выкипала вода, да и кот, запрыгнувший на раскаленные камни плиты, яростно орал.

Дюрталь увидел аббата Жеврезена, совсем разбитого ревматизмом, но, как всегда, терпеливого и веселого. Они поговорили о том о сем; заметив, что Дюрталь поглядывает на кусочки какой-то резины, разбросанные по письменному столу, аббат сказал:

– Это ладан из кармельской обители в Шартре.

– Правда?

– Видите ли, у кармелитов обыкновение использовать только настоящий, самородный ладан. Вот я и взял у них эти остатки, чтобы заказать благовоние такого же качества для нашего собора.

– А что, в других местах он поддельный?

– Да-да, ладан бывает в продаже трех видов: мужеский ладан, самый лучший, если только без подмеса; ладан женский, где уже много таких красноватых вкраплений, сухих комочков, так называемых орешков; и порошковый ладан: это по большей части просто смесь плохой резины с бензоем.

– А у вас какой?

– Мужеский. Видите эти продолговатые слезки, почти прозрачные капельки бесцветной амбры; никакого сравнения с тем, которым пользуются в соборе! Тот землистый, ломкий, весь крошится; можно биться о какой угодно заклад, что орешки в нем – не жемчужинки чистой смолы, а зерна извести.

– Знаете ли, – заметил Дюрталь, – эти предметы наводят меня на мысль о символике ароматов: существовала ли такая?

– Думаю, да, но, конечно же, самая простая. Ароматических веществ, которыми пользуются в богослужении, всего четыре: ладан, смирна, бальзам и фимиам, но последнее благовоние, смешанное из нескольких составляющих, совсем вышло из употребления.

К чему они относятся, вы знаете. Ладан есть божество Сына; наши молитвы к Всевышнему исправляются перед ним, яко кадило, говорит псалмопевец. Смирна – это покаяние, страдальческая земная жизнь Христа, смерть Его, а кроме того, по Олье, Богородица, исцеляющая души грешных, как смирна, не дает загнивать ранам. Бальзам то же, что добродетель. Но если запахов литургических мало, то испарения мистические бесконечно многообразны; вот только нам почти что ничего о них не известно.

Знаем мы только то, что запах святости противоположен запаху сатанинскому, что многие избранные при жизни и по преставлении источали ароматы, не поддающиеся анализу, как то: Маддалена Пацци, святой Стефан из Мюре, святой Филипп из Нери ^{95} , святой Патерниан, святой Омер, достопочтенный Франсуа Олимп, Жанна де Матель и многие-многие другие!

Мы знаем еще, что грехи наши воняют, причем по-разному, смотря по их природе; доказывает это, что святые определяли состояние совести, просто понюхав тело. Припомните святого Иосифа из Купертино ^{96} , который, встретив грешника, кричал: друг мой, ты очень плохо пахнешь, поди скорей помойся!

Возвращаясь к запаху святости, скажу, что у иных людей он становится почти естественным, очень похожим на известные нам ароматы.

Так, святой Тревир благоухал букетом, составленным из роз, лилий, бальзама и ладана; святая Роза из Витербо ^{97} пахла розой, святой Гаэтан – флердоранжем, святая Екатерина Риччи – фиалкой, святая Тереза – то лилией, то жасмином, то ирисом, святой Фома Аквинский – ладаном, святой Франсуа де Поль – мускусом; называю вам их наугад, кто припомнился.

– Да-да, а святая Лидвина в болезнях источала запах, связанный также и со вкусом. Язвы ее возгоняли дымок, приправленный пряностями, и выделяли самый главный сок обыденной жизни Фландрии: утонченную эссенцию корицы.

– Напротив того, в Средние века все знали, как воняют колдуны. В этом сходятся все экзорцисты и демонологи; почти всегда сообщается и о том, что в кельях после посещения беса оставался отвратительный запах серы, даже если святому удавалось прогнать его.

Но о самом коренном запахе сатаны повествует житие Кристины Штумбельской. Известно ли вам, каким скатологическим испытаниям дьявол подвергал эту святую?

– Нет, господин аббат, неизвестно.

– Ну так я вам расскажу: полный отчет об этих атаках приведен у болландистов; они включили в свои анналы жизнеописание этой затворницы, написанное ее исповедником доминиканцем Петром Дакийским.

Кристина родилась в первой половине XIII века, кажется, в 1242 году, в Штумбеле, или Штоммельне, под Кельном.

С самого детства злой дух преследовал ее. Он пускался на все хитрости; являлся ей в виде петуха, быка, в образе апостола; напускал на нее вшей, засыпал ее постель червями, бил до крови, но не мог добиться от нее отречения от Бога, и тогда придумывал новые мучения.

Он превращал пищу, которую она подносила ко рту, в жаб, змей, пауков и отвратил ее от всякой пищи, так что она стала чахнуть.

Кристину непрестанно рвало; она взывала к Богу о помощи, но Бог молчал.

Впрочем, для поддержания жизни ей оставалось святое причастие. Враг знал об этом и придумал, как лишить ее этого подспорья: он показывался в виде этих же гадов, сидя на гостии. Наконец, чтобы совсем сломать ее, он решил, превратившись в огромную жабу, угнездиться прямо на груди у девушки. Сначала Кристина от страха лишилась чувств, но тут уже Бог вмешался; по слову Его, она обернула руку рукавом, просунула жабе под брюхо, с силой оторвала от груди и бросила оземь. Жаба, говорит святая, разбилась со звуком старого башмака.

Преследования такого рода продолжались до адвента 1268 года, а начиная с этого времени начались фекальные штуки.

Петр Дакийский рассказывает, что однажды вечером отец Кристины пришел к нему в монастырь в Кельне и умолял пойти скорее с ним: Сатана страшно искушает его дочь. Брат Петр отправился в Штумбель вместе с еще одним доминиканцем, братом Випертом, а там в домике, на который напал бес, они встретили местного приходского священника, бенедиктинского приора из Брунвильре преподобного отца Готфрида и келаря того же монастыря. Все они были в нечистотах, Кристина же, по словам монаха, была вымазана ими с ног до головы; причем, добавляет он, замечалась такая странность: вещество это было теплым, но Кристину жгло до пузырей на коже.

Это испытание продолжалось три дня. В конце концов брат Виперт счел своим долгом прочесть молитвы об изгнании беса, но тут комнату потряс ужасный шум, свечи погасли, а монаху в глаз угодило что-то твердое, так что брат Виперт закричал: «Ой беда, я окривел!»

Его на ощупь вывели в соседнее помещение, где сушилась сменная одежда и все время кипятилась вода для мытья. Доминиканца отчистили, промыли глаз, который, в общем-то, особо не пострадал, и он вернулся в комнату, чтобы вместе с двумя бенедиктинцами и Петром Дакийским служить утреню. Но не началась еще служба, как монахи, подойдя к ложу несчастной, в изумлении молитвенно сложили руки.

Она по-прежнему была покрыта навозом, но все кругом переменилось. Нечеловеческое зловоние превратилось в ангельское благоухание; смирение и святость Кристины одолели мучителя, и все поспешили благодарить Бога. Что скажете про такую историю?

– Повесть, что говорить, поразительная. А есть другие случаи употребления помета адскими силами?

– Да, есть: век спустя аналогичные события случились с Елизаветой из Ройта и с блаженной Бетой. И там сатана шутил над ними подобным же образом: облегчался близ ложа блаженной, забрасывал своим пометом пол и покрывал им стены. Можно и в наше время заметить, что нечто подобное случалось с Арсским кюре…

– Но никакого развития символики запахов я в этом всем не вижу, – перебил Дюрталь. – Во всяком случае, поле здесь тесное или непонятное, а число ароматов, которые можно упомянуть, весьма невелико.

Есть у нас вещества, означенные в Ветхом Завете, прообразующие Богородицу; некоторые из них принимаются и в другом смысле, как то нард, кассия и кинаммон; первый говорит о силе души, вторая – о святом учении, а третий – о благоухании добродетелей; есть еще кедровый запах, в XIII веке отличавший учителей Церкви; три благовония литургических: ладан, смирна, бальзам; наконец, аромат святости, у некоторых святых поддающийся точному определению, и демонская вонь, от животного гниения до тухлых яиц и серы.

Дальше надо было бы проверить, не согласуется ли запах, присущий тому или иному святому, с его достоинствами или делами, им совершенными; кажется, это именно так, если заметить, что Фома Аквинский, сложивший дивную песнь святому причастию, источал аромат ладана, а святая Екатерина Риччи, бывшая примером смирения, пахла фиалкой – эмблемой этой добродетели. Однако…

Тут вошел аббат Плом. Дюрталь вкратце пересказал ему разговор о мистической осмологии, и тот сказал:

– Но, говоря о сатанинских запахах, вы забыли главное.

– Как забыл, господин аббат?

– Ну как же: вы не принимаете во внимание мнимо приятных запахов, распространяемых врагом; ведь его мерзостные вони бывают двух родов: одни отдают испражнениями и гнилостью, другие передразнивают запахи святости приятными испарениями соблазна. Так поступал лукавый, соблазняя Доминика де Гусмана: он окутывал его отборными благовониями, надеясь таким способом внушить ему тщеславные мысли; то же было с Иорданом Саксонским ^{98} , издававшим приятный запах, совершая литургию. Бог показал ему, что это явление дьявольской природы, и с тех пор оно прекратилось.

Наконец, мне приходит на память занятный анекдот Кверцетана об умершей любовнице Карла Великого. Король обожал ее и все не решался предать земле ее тело, которое, разлагаясь, издавало запах фиалок и роз. Осмотрели труп и увидели, что во рту у нее кольцо. Кольцо вынули – бесовское наваждение тотчас рассеялось; тело провоняло, и Карл позволил похоронить его.

К этому приятному, завлекающему дьявольскому запаху можно прибавить еще другой, который, напротив, зловонен и имеет целью раздражить верующего, помешать ему молиться, удалить от ближнего, а по возможности и заставить впасть в отчаянье; одним словом, вонь, которой проклятый владыка пронизывает организм, относится к разряду запахов соблазна, но внушающих искушаемому не гордыню, а слабость и страх. Ну вот, а между тем у меня для вас кое-что другое есть, – обратился аббат к Дюрталю. – Вот я выписал вам несколько названий для этюда о смысле животных в Средние века. Читали ль вы «О зверях и о прочем» Гуго Сен-Викторского?

– Читал.

– Коли так, вы еще можете посмотреть Альберта Великого, Варфоломея Гланвильского, Петра из Брессюира; а вот на этой бумажке я выписал ряд бестиариев: Хильдеберта, Филиппа Таннского, Вильгельма Нормандского, Вальтера Мецкого, Рикарда Фурнивальского, только вам придется съездить в Париж заказать их в библиотеке.

– А толку большого все равно не будет! – воскликнул Дюрталь. – Когда-то я листал большинство этих сборников; там нет ничего, что могло бы мне пригодиться с точки зрения символики. Все это просто баснословные описания животных, сказания об их происхождении и нравах; «Солемский Спицилегий» и «Аналекты дома Питры» гораздо познавательнее. Вот у них, у святого Исидора, святого Епифания и у Гуго Сен-Викторского и находится шифр образного языка чудовищ.

Тут как и везде: со времен Средневековья на французском языке не написано ни одного подробного труда о символике, ибо сочинение аббата Обера об этом предмете – обман. По поводу флоры вы будете тщетно искать серьезное руководство, хотя бы намекающее на церковные свойства растений. Разумеется, я отбрасываю дурацкие книжонки для влюбленных под названием «Язык цветов», что лежат на набережных рядом с «Совершенной кухаркой» и «Толкователем снов». То же о красках – ни про адские, ни про богоугодные цвета не написано ничего по-настоящему документированного: ведь трактат Фредерика Порталя с точки зрения христианской хроматики ничего не стоит. Для толкования картины Фра Анджелико мне пришлось покопаться в мистиках, там и сям находя у них, какое значение они приписывали разным тонам; я вижу, что и для этюда о церковной фауне придется применить тот же метод. Да и нечего дожидаться, в общем-то, специальных толстых томов: вылавливать смыслы надо прежде всего в первоисточниках науки о символах, в Библии и в богослужении. Вот, кстати, господин аббат, вы ничего не могли бы мне сказать о библейском Велиаре?

– Могу; теперь мы с вами…

– Все уже подано, с вашего позволения, – вставила слово г-жа Бавуаль.

Аббат Жеврезен благословил трапезу; съели суп, служанка принесла говядину с морковью. Она оказалась нежной, сытной, до самых глубоких прожилочек впитавшей густой крепкий соус.

– А у траппистов, друг наш, вы небось такого не едали, – заметила г-жа Бавуаль.

– Такого-то превосходного мяса ни в каком ордене не найдешь, – подтвердил аббат Плом.

– Не нагоняйте же на меня заранее тоску! – со смехом взмолился Дюрталь. – Дайте поесть с удовольствием… Всему свое время…

– Так что же, – вернулся к разговору аббат Жеврезен, – вы так и решили послать в «Ревю» труд о животных аллегориях?

– Да, господин аббат.

– Я для вашего замысла отобрал тут по работам Фийона и Лезетра ошибки библейских переводов, присудивших реальным животным химерические имена, – сказал аббат Плом. – В коротких словах, вот что вышло из моих разысканий.

В Святом Писании нет никакой мифологической фауны. Еврейский текст был искажен переводившими его на греческий и латынь, и странные имена зверей, смущающие нас в некоторых главах книг Иова и Исайи, сводятся к простому перечню хорошо известных животных.

Так, онокентавры и сирены, о которых говорит пророк, если посмотреть употребленные там еврейские слова, окажутся обыкновенными шакалами. Ламия – вампир в образе женщины-змеи, подобный вивре, – это ночная птица, сыч или сова; мохнатые сатиры и фавны, о которых говорится в Вульгате, при ближайшем взгляде становятся не чем иным, как дикими козлами: «ширим» называются они на языке Моисея.

Тварь, много раз упоминаемая в латинской библии под именем дракона, в оригинальном тексте именуется разными словами; иногда термины эти обозначают змею либо крокодила, иногда шакала или кита; наконец, пресловутый библейский единорог – всего-навсего древний бык или зубр, изображавшийся на ассирийских барельефах; теперь эта порода вымерла, сохранившись только в дебрях Литвы и Кавказа.

– Ну а Бегемот с Левиафаном, упомянутые в книге Иова?

– Слово behemotпо-еврейски имеет постоянное множественное число и обозначает могучего огромного зверя вроде носорога или гиппопотама. Что же до левиафана, то это колоссальная рептилия, гигантский удав.

– Жалко, – воскликнул Дюрталь, – вымышленная зоология куда как интереснее! Погодите, – перебил он сам себя, отведав странных зеленых тефтелек, – это какая-то травка?

– Отварные одуванчики, мелко порубленные и слепленные на топленом сале, – ответила г-жа Бавуаль. – Вам понравилось, друг наш?

– Очень. Ваши одуванчики так относятся к огородному шпинату и цикорию, как дикая утка к домашней или заяц к кролику; ведь и вправду культурные растения обычно плоски и заурядны, а вот у тех, что растут в чистом поле, есть такой вяжущий привкус, теплая горчинка. Вы, госпожа Бавуаль, подали нам дичь из трав!

– Я думаю, – сказал размышлявший тем временем аббат Плом, – что можно составить список животных подобий смертных грехов, как мы когда-то пытались сделать с растениями.

– Несомненно, и при том также без всякого труда. Гордость по Винценту из Бове особо выражается через быка, павлина, льва, орла, коня, лебедя, онагра.

Сребролюбие – через волка и, по Теобальду, паука; для сладострастия у нас козел, свинья, жаба, осел, а еще муха, которая, по слову Григория Великого, напоминает о неотступных блудных помыслах; для зависти коршун и сова; для чревоугодия поросенок и пес; для гнева лев и кабан, у Адамантия – леопард; для лености – гриф, улитка, ослица, Рабан Мавр добавляет лошака.

Что же касается добродетелей, противоположных этим грехам, то смирение можно передать через быка и осла, непопечение о мирских благах через пеликана – символа молитвенной жизни; целомудрие через голубку и слона (правда, эта версия Петра Капуанского опровергается прочими мистиками, которые обвиняют слона в гордыне и называют «преогромным грешником»); милосердие у нас – жаворонок и пеликан; воздержание – верблюд, но если на него глядят иначе, то он под именем дромадера говорит о крайнем безумии; бдение выражают лев, павлин, муравей, упоминаемый аббатисой Геррадой и Клервоским анонимом, а особенно петух, которому это значение приписывают святой Евхер ^{99} и все символисты.

Добавим, что голубь соединяет в себе все эти качества: это синтез всех добродетелей.

– Да, лишь его и агнца диавол оставляет в покое, не смея принимать их облик, и никогда голубю не приписывалось ничего дурного, – заметил аббат Жеврезен.

– Эту черту голубь делит с белым и голубым цветами – теми, что не подчиняются закону контрастов и не соответствуют обозначению никакого порока, – ответил на это Дюрталь.

– Голубь, – воскликнула г-жа Бавуаль, меняя тарелки, – играет дивную роль в истории Ноева ковчега! Друг наш, друг наш, послушайте, тут надо знать, что говорила матушка Матель!

– И что же, госпожа Бавуаль?

– Блаженная Жанна прежде всего утверждает, что первородный грех вызвал в человеческой природе потоп грехов, и только Приснодева была избавлена от него Отцом, избравшим Ее как свою единственную голубку.

Затем она повествует, что Люцифер, роль которого играет ворон, бежал из ковчега в форточку свободной воли; тогда Бог, от века обладавший Марией, открыл окно Своей промыслительной воли и из собственного лона, из ковчега небесного, послал девственную голубку Свою на Землю. Там Она сорвала оливковую ветвь Своей милости, полетела назад в небесный ковчег и поднесла эту ветвь за весь род человеческий; потом умолила Всеблагого, чтобы сошел потоп греховный, и попросила божественного Ноя выйти из ковчега в эмпиреях; и тогда, не оставляя лона Отца, с Которым неразделен, вышел Он…

– И Слово плоть бысть, и на земли явися, и с человеки поживе, – заключил аббат Жеврезен.

– Так или иначе, Ной как прообраз Слова Воплощенного – это любопытно, – сказал Дюрталь.

– А еще животные встречаются в иконографии святых, – продолжал аббат Плом. – Вот что припоминается: осел посвящен святому Марселю, Иоанну Златоусту, Герману, Аутберту, святой Франциске Римской и другим; олень – святым Губерту и Регулу; петух – святым Ландри и Виту; ворон – святым Бенедикту, Аполлинарию, Винценту, Иде и Экспедиту; лань – святому Генриху; волк – святому Ваасту, Норберту, Ремаклию, Арнольду; паук – отличительный знак святых Конрада и Феликса Ноланского; собака – святых Годфрида, Бернарда, Рока, святой Маргариты Кортонской, а с зажженным факелом в зубах – святого Доминика; оленуха знаменует святого Эгидия, святого Льва, святую Женевьеву Брабантскую, святого Максима; поросенок – святого Антония; дельфин – святых Адриана, Лукиана, Василия; лебедь – святых Катберта и Гуго; крыса – святого Гонтрана и святую Гертруду; бык – святого Корнилия, святого Евстахия, святого Гонория, святого Фому Аквинского, святую Луцию, святую Бландину, святого Силвестра, святого Себальда, святого Сатурнина; голубь – достояние святых Григория Великого, Ремигия, Амвросия, Гилария, Урсулы, Алдегонды, святой Схоластики, дух которой возлетел в этом виде на небо…

И этот список можно длить до бесконечности; вы в своем сочинении скажете об этих спутниках святых?

– Вообще-то в большинстве своем эти атрибуты восходят не к символике, а к истории и агиографии, так что специально заниматься этим я не намерен.

Все замолчали. Аббат Плом смотрел на собрата, потом вдруг повернулся к Дюрталю:

– Я через неделю еду в Солем и твердо сказал преподобному отцу аббату, что возьму вас с собой.

Аббат увидел, что Дюрталь смущен, и улыбнулся:

– О, я же вас там не брошу, разве что вы сами решите в Шартр не возвращаться; я предлагаю вам просто погостить, подышать монастырским воздухом, покороче узнать бенедиктинцев, изведать, так сказать, на ощупь, как они живут…

Дюрталь в ужасе молчал, потому что простое предложение пожить несколько дней в келье внезапно пробудило в нем дикую, странную мысль: согласившись, он сыграет ва-банк, рискнет на последний шаг, примет перед Богом в некотором роде обязательство осесть близ Него, окончить у Него свои дни…

И вот что примечательно: эта мысль была столь властной, столь всезахватывающей, что не допускала никакого рассуждения, лишала Дюрталя привычных средств обороны, оставляла его безоружным на милость неизвестно чего. Мысль, ни на чем не основанная, не останавливалась на Солеме, не относилась именно к нему: в этот миг ему было безразлично, куда он направится; вопрос был не в том, поддаваться ли смутным побуждениям, слушаться ли невысказанного, но несомненного повеления, давать ли задаток Богу, Который, казалось, его хлестал, ничего не объясняя…

И Дюрталь ощущал себя безысходно скованным; гласом безглагольным ему было велено тотчас же определиться.

Он пытался бороться, рассуждать, взять себя в руки, но не было сил; ему казалось, что сердце его замерло, что тело хотя и не упало наземь, но душа от страха и усталости понемногу лишается чувств.

– Это же чушь, – крикнул он, – совершенная чушь!

– Что такое, что с вами? – всполошились разом оба священника.

– Ничего, простите, пожалуйста.

– Вы нездоровы?

– Нет-нет, ничего.

Наступило неловкое молчание; Дюрталь счел за благо прервать его первым.

– Вам случалось, – начал он, – вдыхать закись азота, усыпляющий газ, которым пользуются в хирургии для небольших операций? Нет? Так вот, от него голова начинает гудеть, потом как будто шумит водопад, и в этот миг теряешь сознание; со мной происходит то же самое, только все эти явления не в голове, а в душе; она ослабла, ошеломлена, вот-вот ей станет дурно…

– Надеюсь, – сказал аббат Плом, – вас так потрясла не перспектива поездки в Солем?

Дюрталь не посмел сказать правду; он испугался, что признанье в подобном приступе страха будет смешно, и только невнятно мотнул головой, чтобы не отвечать ни да, ни нет.

– Но мне странно, с чего бы вам так колебаться; вас же там примут с распростертыми объятьями. Отец аббат истинно достойный человек, притом нимало не враг искусства. Наконец – я полагаю, что это все решит и успокоит вас, – он очень простой и добрый монах.

– Но мне же статью заканчивать!

Священники рассмеялись:

– Да у вас на вашу статью еще целая неделя!

– И еще, – с трудом выговорил Дюрталь, – чтобы отправиться в монастырь с пользой, нельзя прозябать в таком сухосердии и рассеянии, как я…

– Святые тоже не всегда избегали рассеяния, – отозвался аббат Жеврезен. – Свидетельство тому – монах, о котором рассказывает Таулер; выходя майским днем из кельи, он всегда накрывался капюшоном, чтобы вид весенней природы не мешал ему созерцать свою душу.

– О, друг наш, Господь Всемилостивый всегда, как говорит достопочтенная Жанна, пребудет нищим, ожидающим у дверей нашего сердца; так вы окажите Ему милость, откройте Ему! – воскликнула г-жа Бавуаль.

И Дюрталь, отброшенный со всех своих позиций, наконец сдался общим пожеланиям, но был явно огорчен: ему никак не удавалось прогнать безумную мысль, что согласие предполагает с его стороны какой-то обет перед Богом.