Текст книги "Мой друг, покойник (Новеллы, Роман )"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Двадцать минут первого ночи

– Который час, Мириам?

– Сейчас пробьет полночь, хозяин.

– Ах! Всё мое тело колотит от холода. Только жарко глазам, сон разжигает в них красный огонь, но я не пойду в постель.

– Хозяин, отправляйтесь в кровать. Пламя в очаге погасло шесть часов назад, а свеча в железном подсвечнике почти догорела.

– Она еще протянет двадцать минут, только двадцать минут, а если погаснет раньше, будем ждать в темноте. Что это?

– Ветер, хозяин… и ледяной дождь… и снежные вихри, несущиеся по улице.

– Мириам, у меня старые глаза, я едва различаю твои руки, лежащие на столе. Твои руки в свете свечи похожи на желтых пауков, а ведь это прекрасные руки еврейки. Они никогда не отпускают того, что в них попадает!.. Что это за шум?

– На башне пробило полночь, хозяин, но снег заглушает голос колокола.

– Хорошо, хорошо… Еще двадцать минут, и мы отправимся спать… Дай мне векселя, чей срок истекает завтра, Мириам. Я согреюсь, глядя на цифры и подписи.

Мириам, завтра у нас 15 ноября, 15… вот уже год прошел, как этот безумец Гильмахер покончил с собой…

– И вот уже год, хозяин, как мы не ложимся спать, пока не настанут эти проклятые двадцать минут первого…

– Что ты хочешь, моя старушка Мириам, я не могу уснуть, пока не услышу смех этих ходиков. Я пытался, но это сильнее меня. Мне приходится вставать, что-то поднимает меня с постели, и сам не знаю как, я оказываюсь перед ходиками и жду ту минуту, когда они начинают смеяться.

– Хозяин, я боюсь этой адской машины.

– И всё же остаешься рядом со мной, Мириам, потому что ты предана своему старому хозяину… А меня, напротив, этот смех развлекает. Я думаю, что с трудом мог бы обходиться без шедевра этого чокнутого часовщика, безумца-изобретателя Гильмахера!

– А ведь американец предлагал вам за них десять тысяч долларов!

– Десять тысяч долларов! Мириам, сердце мое кровоточит… Десять тысяч долларов! Он бы заплатил вдвое больше, если бы я захотел… но я не могу. Если я больше не услышу этого смеха. Нет, я не смогу обойтись без этого смеха.

– В этой железке проклятая душа Гильмахера.

– Не буду отрицать, что он положил всю свою жизнь на создание этого чуда.

Он был очень беден, и я дал ему денег. Он мне всегда возвращал долги со всеми процентами. Надо отдать ему должное… Он мечтал наделить жизнью бронзу и железо… И ему это удалось… Я видел, как медленно рождались эти фантастические часы… В час мать с малышом на руках выходила из ниши, и младенец плакал… В два часа ребенок играл в свои игрушки… В три часа он склонялся над своими учебниками… Так час за часом он проживал всю свою жизнь до полуночи… Тогда с ужасающим громом открывалась большая ниша на фронтоне, и из нее наполовину высовывался скелет и протягивал свою чудовищную руку, чтобы удавить ребенка, который с каждым часом взрослел и превращался в старика… Мириам, что это мелькает на стене напротив меня?

– Хозяин, это колышется догорающее пламя свечи.

– Хорошо, хорошо, всё это только тени. Мириам, тени надо любить. Они ничего не делают и ничего не стоят. Темноту надо любить, Мириам, ибо она не ест, не кричит, не светится…

О чем я говорил? Ах, да!.. История этих часов. Я просто влюбился в этот странный шедевр, Мириам. Я просил Гильмахера продать мне часы по дружеской цене. Да что об этом говорить? О, Авраам! Я никогда не видел столь свирепого лица, чем у этого безумца, в ответ на мое робкое предложение.

И тогда мне в голову пришла мысль, одна из лучших мыслей, что посылает нам Господь: я одолжил ему денег, много денег, и он не смог их мне отдать.

– И тогда вы добились конфискации этой механики, хозяин.

– Именно так, Мириам! Это был честный и справедливый суд, и это чудо стало моим.

– Ваше право, хозяин.

– Клянусь Ветхим Заветом, именно так, Мириам, но Гильмахер не был честным, поскольку его механика была несовершенной.

– Это пустяк, хозяин.

– Конечно, часы показывали приливы и отливы, времена года, святые праздники, исполняли красивые псалмы. Лунные затмения они отмечали странными огнями, которые зажигались и гасли неведомо каким чудом. Но никогда полночь и смертельный жест скелета не приходились на точный час.

– Это так, мой хозяин. Полночь они отбивают с опозданием на двадцать минут.

– Гильмахер странно скривился, когда я сказал ему, что его долг – отрегулировать часы. Он мне наговорил кучу неприятных слов.

– Двадцать минут первого ночи! – воскликнул он. – Двадцать минут первого ночи! Невозможно что-либо изменить! Этот час единственный в своем роде! Двадцать минут первого ночи!

– Хозяин, так говорят несчастные, которые продали душу Князю Тьмы! Быть может, Гильмахер подписал договор с ним в двадцать минут первого ночи?

– Глупости, Мириам, ерунда и трепотня.

Правда, одна вещь очень странная. Гильмахер умер год назад точно в двадцать минут первого ночи! Было ли это самоубийством?

– Нет, хозяин. Он сидел среди своих родных, потом вдруг встал с криком: «Час настал!», расхохотался и рухнул мертвым. Было двадцать минут первого ночи!

– Странная вещь, Мириам. С этого дня часы идут верно, но ни одно из механических чудес не случается. Только в двадцать минут первого ночи они начинают смеяться!

– Последняя шутка Гильмахера.

– По мне, мрачный фарс, который он мне устроил. Он отрегулировал свою таинственную машину, чтобы привычная механическая игра прекратилась, заменив ее отвратительным смехом в тот точный час, когда он покончил с собой.

– Хозяин, свеча вот-вот погаснет.

– Забудь, Мириам… Уже почти двадцать минут первого ночи. Скоро отправимся спать… Часы уже высотой с человека, а в ширину словно шкаф и занимают всю стену… О, что это такое?..

– Свеча погасла, хозяин.

– Действительно. Какая темная ночь, Мириам! И этот шум, эта буря?

– Да, снежная метель…

– Нет, это не…

– Я хорошо слышу, хозяин: сквозь рев бури слышится вой собаки.

– Да, всех собак надо поубивать.

– Хозяин, собаки видят души мертвых, которых уносит буря.

– Глупости! Болтовня! Мириам, слышишь…

– Час настал, хозяин. Сейчас двадцать минут первого… Часы начнут смеяться… Как темно… темно…

– Мириам, это не тот шум… Господи, удары о железную нишу… Фронтон открывается…

– Хозяин, это скелет… Я вспоминаю эти удары… Мне страшно!

– Страшно? Ну, нет! Механика больше не смеется. Нам возвращена игра живых кукол! Старик Гильмахер приготовил мне сюрприз. Мое сердце радуется, Мириам!

– Какой ужасный стук, хозяин…

– Это шестеренки… Железо, сталь… Как темно, но я хочу руками пощупать возвратившееся чудо!

– Хозяин, не подходите!..

– Дура! Я чувствую… Ниша открылась, оттуда показывается рука… На помощь!.. Мириам!.. Она меня душит, эта железная рука!.. Обе руки!.. Она меня душит, эта железная рука!.. Две руки!.. Скелет!.. Демон… Я умираю!.. На помощь!.. На по…

Белый зверь

Наверное, пришел черед поведать сокровенное. Тамарин, стоящий десять или двенадцать миллионов, молча слушал рассказы о тысяче и одном приключении, истинном или вымышленном, которыми делятся в час отдыха за сигарой и выпивкой.

Он вдруг заговорил хрипловатым голосом, и речь его перебивалась глубоким грудным кашлем, словно ему было трудно рассказывать нам свою историю.

– Вы думаете, что я заработал свое состояние на приисках Клондайка?

Конечно, я жил в этом белом аду среди снегов Крайнего Севера. В Доусоне я в драке получил удар ножом. Я видел смерть своих компаньонов во время яростного снежного урагана на перевале Чилкут. Я едва не погиб во время ледохода на Юконе. Я ощутил великое белое безмолвие, я видел в тумане призрачных карибу.

Я даже нашел там золото, которое оставил в руках танцовщиц, держателей баров и игроков.

Но свое состояние я сделал здесь, по соседству, где-то в районе Арденн…

* * *

Из своих путешествий я вынес стойкое отвращение к городам. И когда на четвертой странице одной провинциальной газетенки прочел объявление, что посреди лесных угодий продается маленькое поместье, я не стал откладывать дело в долгий ящик и тут же приехал на место.

У меня было немного денег – очень мало! – но с помощью дьявольской операции по страхованию жизни и сдачи в залог подписных акций, я стал владельцем отвратительной маленькой фермы с домом из серого камня, который стоял посреди леса, и двух гектаров заросшей кустарником земли, прилегавшей к огромной скале, покрытой лишайником. У ее подножия бил чистый источник ледяной воды.

Хотя цена была до смешного низкой, нотариус, человек честный, предупредил меня, что сделку удачной не назовешь, поскольку поместье не принесет ни гроша дохода.

Я всё же приобрел ферму, и, когда я поставил подпись в самом низу документа, сутяга пожал плечами, произнеся лапидарные слова Понтия Пилата.

Но я не был несчастлив. Мощный голос ветра в ветвях деревьев, невидимый бег мелких животных в кустарнике, капель клепсидры моего источника – всё это создавало вокруг меня напряженную жизнь в одиночестве, которая наделяет смелых мужеством, а они, в свою очередь, расплачиваются собственным существованием.

Я питался превосходным голубиным рагу с темными боровиками. В дни пира варил по таинственным древним индейским рецептам великолепных форелей, которых ловил в бурных горных потоках в тени громадных скал.

Если приходилось голодать, я пробовал тощее и горькое мясо соек и пил питательный бульон из ворон.

Летом я работал проводником для туристов. У меня всегда был тайный уголок, нечто «невиданное» – панорама темного ущелья – для показа самым щедрым. Этим я оплачивал патроны, табак и стаканчик рома.

Однажды, беспросветным зимним вечером, при сильном порывистом ветре с верхних ветвей соседних деревьев донесся стон.

– Филин дубовой рощи указывает мне на голубя, – пробормотал я.

А утром действительно обнаружил рядом с домом окровавленные перья голубя.

Расстроенный вторжением в свои скудные запасы еды, я решил при первой же возможности убить хищника, который обосновался на вершине большой скалы.

На следующую ночь в кустарнике послышался ужасный вой, завершившийся протяжным стоном.

Мой пес Сноу, огромный лабрадор, сопровождавший меня во всех моих бродяжничествах по Крайнему Северу, с которым мне никак не хотелось расставаться, яростно залаял, но не желал выходить наружу, что меня весьма удивило.

Ранним утром я нашел труп филина – его разодранные останки валялись в кустарнике.

– Сноу, – спросил я, – что за проклятый зверь любит пожирать вонючее мясо горного филина?

Но Сноу очень странно повел себя. Его поведение заинтриговало меня: он подбежал к скале, обнюхал ее, жалобно взвыл и вернулся ко мне, поджав хвост и уши.

Сноу, который на моих глазах загрыз волка на Аляске, Сноу, который в горах дразнил гризли, Сноу испытывал страх!

Порывистый ветер не покидал леса несколько дней, но в один из вечеров мое сердце наполнилось радостью. Ветви деревьев ломались, как сухой хворост, березы потрескивали от ветра. Вдали ревел перепуганный олень.

Я точил топор, сидя у огня очага, когда Сноу издал ужасающий вой и спрятался у меня в ногах, не опасаясь порезаться об острое лезвие.

Я поднял глаза и, думаю, также закричал от ужаса.

В темной рамке окна появилась исчадие ада.

Почти человечья голова, уродливая и абсолютно белая морда трехсотлетнего старика, огромные глаза никталопа светились зеленым огнем, мерцавшим в отсветах очага.

Рот с устрашающими черными клыками был открыт в беззвучном хохоте.

Видение исчезло в треске ломающихся веток, но я успел узнать чудище.

– Сноу, – воскликнул я, – это – Зверь. Белый Зверь!

* * *

Белый Зверь! Таинственное чудище неизведанных далей края белого безмолвия.

Индейцы ситки говорят о нем шепотом, прячась в своих юртах из оленьих шкур.

Эскимосы, живущие на самом Крайнем Севере, при упоминании его имени приобретают землистый цвет обычно бесстрастного лица, прячась в иглу с толстыми стенами из снега и льда.

Мужественные шахтеры в поисках кварца или самородков золота, которые спустились в мрачные бездны с бушующими на дне бурными потоками, никогда не возвращались из своих походов.

Иногда другие исследователи натыкались на их тела с разодранными глотками. Это Зверь, Белый Зверь убил их, – неведомое чудовище, которое Провидение в непонятных целях, быть может, поставило на охрану подземных сокровищ.

Один немецкий профессор, смешной человечек в рединготе и очках, который не искал желтый металл, удовлетворяясь жалкими булыжниками, не имевшими никакой ценности, да бесполезными растениями, рассказал нам однажды о странных бледных существах с кошачьими глазами или совершенно слепых, живущих в глубинах земли, куда не доходит ни солнечный свет, ни тепло. Как-то у входа в пещеру нашли кирку и бинокль профессора, но самого его нигде не обнаружили.

Но что это дьявольское отродье делает здесь, в тысячах километрах от ледяных пустынь Аляски?

* * *

Я начал свои поиски среди скал и вскоре обнаружил узкую трещину в рост человека, которую ранее никогда не видел.

Из трещины шел холодный пещерный воздух, и я решил обследовать ее.

Я заполнил маслом фонарь и проскользнул в отверстие.

Трещина была глубокой, и я долго шел по узкому коридору, который постепенно расширялся и превратился в довольно обширную пещеру с тусклыми черными стенами.

Уже некоторое время до меня доносился неясный шум. Мне казалось, что я различаю бурлящий рев потока.

Почва – тонкий песок – шла под резким уклоном. Вдруг передо мной открылась бездна. Я наклонился, выставив перед собой фонарь, но жалкая желтая звездочка светила не дальше двадцати шагов в непроглядной тьме провала.

Ледяная сырость порывами поднималась наверх: быстрый поток, подземная река, укрытая вечной ночью, ревела на невероятной глубине.

Я скатил в пропасть большой камень и стал ждать. Прошли долгие секунды, пока я услышал далекое, едва различимое бульканье.

Грубый подсчет скорости падения камня и скорости звука определил глубину более чем в тысячу футов.

Я отступил от края бездны, ощутив головокружение, и вдруг мои глаза различили какое-то сияние.

Я, наверное, зашатался и закричал.

Это было золото!

Самородок миндалевидной формы, но такой громадный!

В шероховатой скале зажглись и другие желтые огоньки. Я бросился вперед… Мои пальцы кровоточили, а я выцарапывал самородки, едва утопавшие в коричневатом панцире стены.

Когда я выбрался на солнечный свет, то был обладателем двадцати двух самородков общим весом в два фунта.

* * *

Я приступил к лихорадочным поискам. Кирка вскрывала карман за карманом, и каждый был более или менее богат самородками.

В некоторые дни я добывал до пятидесяти фунтов желтого металла!

Это случилось, похоже, на двадцать восьмой день после моего открытия. Меня поразил отвратительный запах в коридоре. Он был так тошнотворен, что меня едва не вырвало. И внезапно я очутился перед Зверем.

Он отвратительно скалился, его морда была в паре футов от моего лица.

Я не мог сделать ни малейшего движения – он бросился на меня.

Прикосновение было чудовищным, неописуемым.

Представьте себе скользкий, мягкий труп непонятной консистенции, более холодный, чем бездна, который обхватил вас, словно боа-констриктор.

Почему я вспомнил в этот смертельный час о жалком трупе, найденном в долине по соседству и перевалом Чилкут?

Да! Стоило о нем вспомнить: вонь, ужасающая вонь разложившихся тканей! Эту вонь распространял вокруг себя Зверь. Вонь проникала в мои легкие, душила меня, убивала меня.

Чудовище двигалось неловко, и я понял, что свет моего фонаря, закрепленного на скале, слепил его.

Я нанес ему несколько ударов киркой, острие которого едва пробивало резиноподобную плоть.

Я вдруг отчаянно вскрикнул: свет фонаря удалялся, словно чья-то адская рука быстро уносила его прочь.

Я ощутил, что быстро качусь по склону в объятиях чудовища, которое с каждой секундой брало верх в этом мраке.

Из глубины ночи до меня донесся рев потока.

А я катился и катился вниз!

Сколько метров отделяли меня от фатального падения? Двадцать, десять, один?

Я собрался с последними силами, молясь Богу.

Мне казалось, что мои мышцы рвутся, но я вырвался из ужасающей хватки.

Вокруг меня царила полная ночь. Зверь меня видел, а я его нет.

Боже правый! Нет, я увидел его, ибо передо мной зажглись два ужасающих огня – глаза демона бездны!

К счастью, я не выронил кирку. Я собрался с силами и нанес сильнейший удар между двумя зелеными огнями.

Разнесся невероятный крик боли, почти человеческий стон, голос тоски, который умолял, умолял на неизвестном языке, жалоба раненой женщины, которая достигла моего сердца, которая разжалобила меня.

Рыдания, почти музыкальный голос, непонятный язык, в плаче слышалось что-то нежное, быть может, обещания…

Было ли это новым, последним оружием этого адского чудовища?

Огненные глаза еще сияли, но глуше, в них проскальзывали чудесные фиолетовые и золотые огоньки… Я стиснул зубы и нанес новый удар.

Глаза погасли, жалкий стон удалился, наступила тишина, затем в темной дали раздалось бульканье.

Я был в паре метров от бездны.

* * *

Когда я очнулся, Сноу лизал мои щеки.

Как я выбрался из пещеры? Не знаю.

Бледный луч зимнего солнца щекотал мои глаза.

О, как была прекрасна жизнь, меня переполняла радость!

Я собрал богатую жатву золота и решил больше не возвращаться в «шахту» – не стоит искушать существ подземной ночи.

Несколько зарядов динамита навечно закрыли загадочную трещину в скале, отрезав раз и навсегда доступ к погребенным богатствам, но одновременно – закрывая выход в мир солнца чудовищам мрака.

Кладбищенский сторож

Причина, по которой я стал кладбищенским сторожем Сент-Гиттона, господин следователь? Боже, она проста – голод и холод.

Представьте себе человека, одетого в летний костюм, который отшагал шестьдесят километров, разделяющих два города. В одном ему отказали в работе и помощи, а другой – стал его последней надеждой. Представьте себе существо, питающееся пахнущими гнилью морковками и кислыми твердыми яблоками, забытыми на траве пустынного сада; представьте себе человека, мокнущего под октябрьским дождем, гнущегося под яростными порывами северного ветра, и вы поймете, кем я был в момент, когда вошел в пригород вашего мрачного городка.

Я постучался в первый же дом. Он оказался постоялым двором «Две Ивы», где участливый хозяин напоил меня горячим кофе, дал хлеба и селедки, и где он же, выслушав рассказ о моих бедах, сообщил, что недавно покинул свое место сторож кладбища Сент-Гиттон и что там ищут нового сторожа.

Почему я должен бояться мертвых? Страдать меня заставили живые. Могут ли мертвые быть более жестокими?

Стоит ли скрывать от вас, что испытал радость, когда меня тут же взяли на работу два оставшихся сторожа, которые полностью распоряжались кладбищем и всеми делами, связанными с ним?

Конечно, я был счастлив – меня сразу же тепло одели и накормили. Ах, какой был обед! Толстые ломти кровавого мяса, плавающий в жиру паштет, жареная в сале золотистая картошка.

Теперь несколько слов о кладбище Сент-Гиттон – просторное место последнего успокоения, где не хоронят уже двадцать лет. Могильные плиты на нем выщерблены, а надписи съедены лишайником и дождями. Некоторые памятники просто-напросто развалились. Другие ушли под землю из-за осыпей – торчит лишь несколько сантиметров серого камня. Дорожки заполонили кустарники, а лужайки превратились в джунгли.

Муниципалитет, отчаянно нуждающийся в деньгах и хоронящий теперь своих покойников на огромном Западном кладбище, собирался преобразовать старый некрополь в промышленную зону.

Но владельцы фабрик не захотели размещать там свои производства, поскольку были не менее суеверными, чем жители пригорода, которые по вечерам, собравшись у своих печурок и слушая стоны ветра в ивах кладбища Сент-Гиттон, рассказывают ужасные истории про оживших мертвецов.

Восемь лет назад все изменилось.

Незадолго до смерти богатейшая герцогиня Ополченская – то ли болгарская, то ли русская знатная дама – предложила городу выкупить старое кладбище за фантастическую сумму при условии, что ее там похоронят и что она будет последней покойницей на нем.

Она добавила, что кладбище будет денно и нощно охраняться тремя сторожами, материальное содержание которых оговорено завещанием. Двух сторожей она назначила сама, а третьего следовало нанять. Повторяю, город был беден – он с радостью согласился на предложение.

Тут же бригада рабочих принялась возводить в отдаленном уголке кладбища огромный мавзолей, похожий на дворец, а стены стали выше в три раза и по их верху укрепили железные острия.

Сразу по окончании строительства мавзолей принял останки герцогини. Жители увидели в этом проявление оригинальности – миллионерша велела похоронить себя вместе с драгоценностями и заранее решила обезопасить свое последнее пристанище от грабителей могил.

Со мной же приключилось следующее.

Два сторожа оказали мне радушный прием.

Два громилы с бульдожьими мордами. Однако людьми они оказались славными, поскольку я видел их радость и удовлетворение, когда они наблюдали, с каким аппетитом я ем, ибо только добрые сердца могут радоваться аппетиту отверженных.

Поступив на службу, я дал клятву, что буду строго соблюдать следующие правила:

– Не покидать пределов кладбища в течение всего срока службы – один год.

– Не поддерживать никаких связей с внешним миром и не искать их. Кроме того, мне было категорически запрещено приближаться к мавзолею герцогини.

Величо, который следит за порядком именно в этом уголке кладбища, сказал, что ему предписано стрелять по любому, кто подойдет к могиле.

Говоря это, он небрежно вскинул карабин в сторону стоящего вдалеке тополя, где на ветке прыгала крохотная тень. Грянул выстрел, и красногрудый снегирь рухнул на землю.

Величо стрелял отменно.

Он доказывал это ежедневно, поскольку кладбище кишело кроликами, дикими голубями и даже фазанами, быстро мелькающими в кустах.

Второй сторож, Осип, был единственным, кто имел право покидать кладбище, чтобы закупать съестное. Он же готовил из дичи чудесные блюда. Я вспоминаю о восхитительном студне из птицы, застывшей в золотистом желе. Студень таял во рту, оставляя неповторимый вкус нежнейшего мяса, трюфелей, фисташек, пряностей и жира.

Весь день я проводил за столом и в прогулках по печальному парку, в который уже давно превратилось кладбище.

Я выпросил у Величо карабин, но, будучи посредственным стрелком, поднимал только эхо, которое со стоном прокатывалось меж забытых могил.

Вечером, в небольшой сторожке, мы усаживались у печки, чей слюдяной глаз посверкивал красным светом.

Снаружи выл ветер. Осип и Величо говорили мало.

Их лица были всегда на три четверти повернуты к высокому окну, затянутому ночной тьмой. Они, казалось, все время к чему-то прислушивались, и их толстые собачьи морды выражали тоску.

Почему?

Я посмеивался над суеверием, поселившимся в их простых душах, ощущая себя выше их. Почему они испытывали ужас? Снаружи стояла зимняя ночь, и доносились пронзительные стоны ветра.

Иногда высоко в небе ухали ночные хищники, а когда луна крохотным сверкающим блюдечком замирала в углу верхнего стекла, трещали камни, лопаясь от мороза.

К полуночи Осип готовил нам горячий напиток, который называл «чур» или «скур».

Это было питье почти черного цвета. Оно источало приятные запахи неведомых мне трав. Я пил его с наслаждением; с последним глотком меня охватывала истома; я испытывал неведомое чувство благополучия, мне хотелось смеяться и говорить ради того, чтобы попросить еще одну чашку. Но я уже был не в силах произнести и слова, многоцветное колесо начинало крутиться перед моими глазами, и я едва успевал рухнуть на свою походную кровать, чтобы провалиться в сон.

Нет, я не боюсь проводить ночи на кладбище. Я больше всего опасаюсь скуки, а потому веду дневник, вернее – заношу в тетрадь свои мысли, не ставя даты.

Именно из этой тетради я почерпнул все, что относится к моему удивительному приключению, господин следователь. Мне не хотелось бы заставлять вас выслушивать поэтические описания могильных плит в снежных шапках, соображения о Григе и Вагнере, рассуждения о литературных пристрастиях и философские отступления о страхе и одиночестве.

* * *

Осип и Величо балуют меня! Какие удивительные меню!

Вчера, когда у меня не было аппетита, они, до смешного, разволновались.

Величо осыпал своего компаньона упреками и руганью за то, что тот с небрежностью отнесся к приготовлению пищи.

С тех пор Осип постоянно расспрашивает меня о вкусах и любимых блюдах. Какие славные люди!

При таком режиме питания я должен был бы растолстеть как боров. Но нет. Скажу даже, что иногда себя чувствую совершенно разбитым.

* * *

Вчера я впервые испытал страх. Однако следует признать, что происшествие было всего-навсего неприятным.

В сумерках, когда я выходил из боковой аллеи, тишину разорвал ужасный вопль. Мне показалось, что тут же из дома выскочил и скрылся в густых зарослях Величо.

Когда я вернулся в сторожку, Осип пристально вглядывался в кустарник. Я спросил, что за зов раздался. Он ответил, что кричал кулик. Наутро Величо сообщил, что убил его.

Странная птичка с длинным клювом, похожим на кинжал, и противный голос, несмотря на грациозность!

Я рассмеялся, щупая шелковистый хохолок, но смех мой звучал фальшиво, а чувство тоски полностью не рассеялось, как мне хотелось бы.

* * *

Решительно, здоровье у меня ухудшилось. Хотя я поглощаю пищу, как голодный волк, а Осип буквально превосходит себя в кулинарных чудесах. Но утром непонятное томление держит меня в постели, хотя на плитах пола играет солнце, и доносятся выстрелы карабина Величо и звон кастрюль Осипа.

Глухая боль терзает кожу за левым ухом. Я рассмотрел это место в зеркало – там красноватая припухлость. Маленькая, пустяковая ранка, но как она болит…

Сегодня, когда я бродил в зарослях, преследуя дикого голубя или бекаса, что-то шевельнулось в ветках по соседству; я увидел красавца-фазана с гордо покачивающейся головой на тонкой шее. Оказия была редкой. Я выстрелил. Раненая птица бросилась прочь, волоча перебитое крыло.

Я припустил за ней – отчаянное преследование началось. И вдруг я застыл, забыв о добыче. Я услышал голос. Хриплый и жалобный. Слова произносились на незнакомом языке, звучали они почти умоляюще.

Я оглянулся – позади плотной изгороди кедров и елей темнело здание. Это был мавзолей герцогини.

Я попал на запретную территорию.

Вспомнив о предупреждении Величо, я пошел назад, заметив в последний момент, как он, бледный как смерть, появился из-за кустов. Шапки на нем не было.

Вечером я заметил у него на правой щеке бледную царапину. Мне показалось, что он пытается спрятать ее от меня.

* * *

Скоро полночь, мои компаньоны играют в кости; вдруг сердце мое замирает от ужаса. Рядом с домом закричал кулик.

Боже! Какой ужасный крик!

Словно от ужаса вопит все кладбище Сент-Гиттон.

Величо с кожаным стаканчиком в руке застыл как статуя; Осип глухо вскрикнул и бросился к печке, где разогревался «чур». Он буквально впихнул чашку мне в руки – пальцы его дрожали…

* * *

О! Какая боль! Розовая припухлость увеличилась. В центре кровоточит глубокая ранка.

Боже! Какая боль! Какая боль! Какая боль!

* * *

Вчера я прогуливался вдоль восточной кладбищенской стены. Мрачное место, куда я никогда не забредал.

Мое внимание привлекла высокая изгородь из хмеля – она тянулась от восточной до северной стены, закрывая от постороннего взгляда небольшой участок земли.

Какое странное опасение заставило меня взглянуть на отгороженное место? Изгородь была очень плотной, каждый лист буквально хватал меня за одежду и царапал кожу. Внутри ничего не было, кроме восьми крестов – каждый из них был чуть старше предыдущего; если первый уже сгнил под дождями, восьмой выглядел почти новым…

Там находились довольно свежие могилы…

В эту ночь меня одолевали кошмары, мне казалось, что на грудь давит невероятная тяжесть, а рана ужасно болела.

* * *

Мне страшно!..

Что-то происходит. Почему я не заметил этого раньше?

Осип с Величо не пьют «чура»; утром они забыли на столе три чашки – только в моей был темный осадок, их чашки были чистыми!

Я должен спать!

* * *

Сегодня вечером я не должен спать, я должен видеть; я выпил «чур», лег на походную кровать; я не хочу спать, не хочу, собираю всю силу воли. Ох, как трудно бороться с тяжелым сном!

Осип и Величо глядят на меня. Им кажется, что я сплю. Я смогу сопротивляться еще минуту, еще секунду…

О, ужас! За окном кричит кулик.

Произошло что-то ужасное и отвратительное!.. К стеклу приклеилось адское лицо… Ужасные остекленевшие глаза, глаза трупа, белоснежные волосы, торчащие как пики, и гигантский рот с черными зубами, огненно-красные губы, словно по ним стекает кровь. Затем в моей голове начинает крутиться огненное колесо – на меня обрушиваются сон и кошмары.

* * *

Я пью «чур», и пью его каждый вечер. Они охраняют меня словно тигры. Я чувствую, что каждую ночь происходит нечто ужасное.

Что? Не знаю, я уже не могу думать, я могу только страдать…

Какая таинственная сила погнала меня снова к восьми крестам?

Когда я собирался удалиться, глаза мои остановились на обломке дерева, торчащего из-под земли рядом с восьмым крестом. Я машинально извлек его. Это была досточка с несколькими коряво написанными словами.

Надпись весьма пострадала, но я смог ее прочесть.

Друг, если не сможешь удрать, здесь будет место твоей могилы. Они уже убили семерых. Я буду восьмым, ибо у меня уже не осталось сил. Я не знаю, что здесь происходит. Это – ужасная тайна. Беги!

Пьер Брюнен.

Пьер Брюнен! Я вспоминаю – так звали моего предшественника. Восемь крестов отмечают могилы помощников сторожей, которые сменили друг друга за восемь лет…

* * *

Я попытался убежать. Я влез на северную стену в месте, где обнаружил несколько неровностей.

Я уже был рядом с железными пиками, когда в нескольких сантиметрах от моей руки разлетелся сначала один, второй, третий камень. Стоя внизу у стены, Величо холодно целился в меня из карабина. Глаза его метали молнии, словно сопровождая металлический гром колоколов, сзывающих на заупокойную мессу.

Я вернулся к крестам. Рядом с могилой Брюнена чернеет свежевырытая яма. Это – моя будущая могила.

Бежать! Лучше страдать от голода и холода на враждебных дорогах, чем умереть в этой тайне и этом ужасе.

Но они охраняют меня, и взгляды их приковывают меня крепче цепей.

* * *

Я сделал открытие. Быть может, в нем мое спасение. Осип прибавляет в «чур» содержимое темного флакона.

Что в нем может быть?..

Я отыскал пузырек!

И влил бесцветное содержимое со сладковатым запахом в их чай…

Я буду действовать сегодня вечером…

Заметят ли они? Сердце мое, бедное мое сердце, как оно бьется!

Они пьют! Они пьют! Солнце вспыхивает у меня в душе.

Осип заснул первым. Величо с невероятным удивлением посмотрел на меня, в его зрачках вспыхнул яростный огонь, его рука потянулась к револьверу, но он не окончил жеста. Сраженный сном, он упал головой на стол.