Текст книги "Мой друг, покойник (Новеллы, Роман )"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

X. Одинокий сумрачный джентльмен

Ветер забвения развеял декорации и персонажи нашего повествования, лишив их дыхания жизни. Время иначе не поступает, да и рассказчик тоже.

Устав от тайн, спит Ингершам. К нему вернулся глубокий сон без кошмаров маленького городка. В высокой башне ратуши начинают хрипеть все колесики курантов, собираясь отбивать полночь – самую тяжкую повинность суток.

По крышам, вместе с кошками, скользит луна, а тысячи звезд превращают Грини в ночное зеркало.

Двенадцать ударов… В основе вечных законов лежит традиция.

Сквозь витражи просачиваются лунные лучики, и по плитам коридора рассыпаются серебряные монетки бликов. Из сумрака возникает безмолвная фигура и входит в луч серебристого света. Во всем, и чертами, и манерами, она походит на человека; однако она не от мира сего. На ней ряса, поножи и колпак, длинная борода придает лицу важность и торжественность. Сей одинокий джентльмен не вызовет у вас страха, если вы столкнетесь с ним.

Однако это – призрак, подлинный призрак, который обитал и будет обитать в Ингершаме, не вмешиваясь в людские драмы.

Он проходит сквозь закрытые двери и каменные стены, ибо субстанция его тонка и таинственна.

Он ровной поступью, больше похожей на скольжение змеи, а не на походку человека, пересекает зал, где Защитник Бедняков обрекал на позорную смерть упрямых роялистов. Он не обращает внимания на жесткие кресла, которые, кажется, вечно продолжают роковое заседание суда.

Он входит в богатый кабинет, где на паркете еще чернеет кровь Чедберна; ему безразлично сие ужасающее свидетельство смерти.

Он минует застекленную кабинку почтенного Дува, даже не склонившись над его драгоценными каллиграфическими шедеврами, а когда проникает в круглую комнату, откуда по миру разлетались обманчивые бабочки фальшивых купюр, то не проявляет ни малейшего любопытства.

Ему безразлично все – ни радости, ни горести человеческие не трогают его.

Каков же смысл бродящего в ночи призрака? И есть ли он, этот смысл?

Отвела ли Безграничная Мудрость, которую равным образом интересует и жизнь ничтожного клеща, и трепет травинки, и гибель целого мира, свою роль призраку?

Встреча с теми, кто умер, относится к странной привилегии, в которой сия Мудрость отказывает живым, а если встреча иногда и происходит, то только по упущению того же самого Божества, не так ли?

Может ли Божество забывать? Носят ли законы абсолютный характер?

Эйнштейновская теория, как кислота, разъела эвклидову безмятежность; поляризация нарушает лучистый кодекс оптики; равенство уровней жидкости в сообщающихся сосудах опровергнуто капиллярами, а ученые мужи, пытаясь скрыть свое невежество, создали из подручных материалов катализ.

Церкви скруглили острые углы божьего законодательства. Из аксиом, сформулированных Богом, человек вывел свои собственные следствия.

В законе ночи могли образоваться трещины, и в них проскользнули призраки.

Мы превратили Природу в истину, обожествили ее – а она кишит миражами и ложью.

– Ба! Слова, одни слова!.. Эх, Шекспир!

Формы или силы, что-то приходит на смену мертвым, но эти формы не подчиняются нашим законам, и вряд ли уравнения помогут нам рассчитать могущество ночных явлений.

Призрак есть.

Он бродит, приходит и уходит.

Поет петух, он исчезает.

Традиция.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ РАССКАЗЫ

Перевод А. Григорьева

Когда Христос шел по морю

Конечно, ученые, обосновавшиеся в своих обсерваториях, предсказали событие, но Ингрэм был маленьким городком с зачатками промышленности и жалкой коммерцией. Он безмятежно прятался среди безлюдных земель, а про ученых там даже не слышали.

Считайте это введением.

Итак, городок затерялся в далеких землях. К северу от него протекала такая ленивая речка, что даже поговаривали о том, чтобы чуть-чуть углубить ее русло и ускорить течение. Однако Дэвид Стоун считал городок морским портом, потому что в нем имелся покрытый гудроном причал, начинавшийся у порога его конторы и упиравшийся в мелкие воды побережья.

– А это что за облако поднимается позади итальянских тополей? – спросил Снаффи, старик-посыльный.

– Это корабль, – возмутился Дэвид, – парусник. На нем подняли часть парусов, и его тянет буксир. Он идет по морю прямо к нам.

– Ха! Корабль, – осклабился Снаффи. – Корабль направляется с моря в речку Халмар? Ха-ха-ха!

– Почему бы и нет? – яростно заворчал Стоун. – Он идет сюда в окружении чаек.

– Ладно, – согласился Снаффи, – ваша правда… Ничего не могу сказать, но это правда.

– Я вижу высокие реи.

– Это ветви деревьев.

Дэвид Стоун, стоявший во главе жалкого местного торгового заведения, всю жизнь мечтал, что с моря придет корабль и пришвартуется у разваливающегося причала.

Когда с ним говорили о мелководье реки и водоизмещении судов, он с гневом возражал:

– Коли есть вода, корабль может придти.

– Конечно, – кивал Снаффи. – А почему бы ему не придти в корыто для стирки мамаши Эпплби?

Однако в этот вечер он с некоторым беспокойством наблюдал, как медленно росла смутная тень позади тополей.

– Это облако, – зловредно усмехаясь, вдруг вскричал он.

– Действительно, – с отчаянием признал Дэвид Стоун, – но, быть может, завтра это будет корабль, который…

– Завтра, – издевательски усмехнулся посыльный.

Он не сомневался, что в этом единственном слове кроются неясные опасности.

– Какое оно огромное и темное, – сказал Дэвид.

На этом разговор закончился.

Снаффи уселся за расчеты.

– Дела идут из рук вон плохо, – пожаловался он.

Когда речь не шла о каком-либо корабле, Дэвид Стоун был нерешительным и мрачным человеком.

– Ты так считаешь, Снаффи?

– Складывать нечего! Интересно, чем мы будем платить мяснику на следующей неделе?

– Действительно, нам платить нечем?

– Не заплатим и умрем с голоду!

– Если только… – начал Дэвид.

– Не придет корабль, трюмы которого будут забиты африканским золотом, не так ли?

– Я несчастный человек, – признался Дэвид Стоун. – Снаффи, скажи-ка, что это за женщина, которая переходит улицу вместе с Хангфильдом?

– Это артистка, мусью, – строго ответил посыльный. – Она сегодня поет в городском театре, где цены на место утроились по этому случаю. Богач Хангфильд обязательно одарит ее.

– Артистка? Я хотел бы послушать ее.

– Ну что ж. Продайте свой причал на дрова, мусью Стоун, и оплатите место в партере. Но этот причал никогда не станет гореть, ибо дерево в нем насквозь прогнило, как старый гриб.

Дэвид Стоун застонал.

– Гляньте, Снаффи, как она красива. Она только что глянула на наши окна. Какой свет разгорается!

– Такого никогда не видели! – фыркнул Снаффи. – А мы даже не знаем, чем платить мяснику.

– Я хочу ее услышать, – с тихим упрямством повторил Дэвид.

– Отправляйтесь на паперть церкви Святого Иоанна, притворитесь слепым и просите милостыню, а я сколько не шарю в кассе, не нахожу в ней ни единого шиллинга.

– Умру ли я… – тихим голосом произнес Дэвид.

– Не услышав певицу или не увидев грузовое судно водоизмещением три тысячи тонн в нашем болоте? – завершил фразу Снаффи.

– Боже! Боже! Без возможности порыться в кассе, наполненной шиллингами, или подписать чек на десять фунтов!

В воздухе прокатился гром.

– Облако заговорило, – сказал Снаффи.

Воздух внезапно стал таким тяжелым, что они бросились к окну. Улица плеснула огнем.

На высоком коньке островерхой крыши соседнего дома зеленым пламенем полыхнули огни Святого Эльма.

Внезапно пала ночь, словно кто-то щелкнул выключателем, включив затмение.

Снаффи зажег газ. Бледное пламя высветило жалкую обстановку конторы. Дэвид отвел взгляд от улицы, ставшей чуть оживленной.

По ней спешили экипажи.

– Они едут в театр, – вздохнул он.

– И у них есть деньги! – подлил масла в огонь Снаффи. – Много шиллингов, много фунтов! И почему вы не захотели торговать коровьими шкурами вместо того, чтобы ждать призрачные суда? Дэвид Стоун, морской маклер, какой звучный титул?

Тополя принялись хлестать облако, словно протестуя против мрака и тумана.

Затем начался дождь, свирепый и жуткий, сопровождавшийся градом.

* * *

Дэвид с трудом удерживался, опираясь на стену театра. Ужасающий ветер продувал улицу, в воздухе с треском носились черепицы. Но сквозь рев бури и вой смычков Стоун слышал волшебные слова:

– Весна… любовь… цветы… любовь…

– Любовь! О, любовь! – пробормотал он. – Как Она должна быть прекрасна сейчас!

Ослепительная вспышка залила улицу. Ночь наполнилась внезапным грохотом, завершившимся пронзительным воем, словно орда чудовищных призраков принялась освистывать певицу.

И в то же мгновение над крышами домов зажегся высоченный рыжий факел.

«Молния ударила в газохранилище, – подумал Стоун. – Боже! Что это? Куда бегут люди?»

Его с силой ударили в спину, потом он получил удар по ногам и в лицо и ничком рухнул на землю.

Он смог быстро вскочить на ноги, испуганный ледяной пощечиной.

И оказался лицом к лицу с ужасающей бедой. По улице несся бурный поток воды, вспыхивающий злобными огоньками.

* * *

Несколько минут он был оглушен грохотом обвалов и воплями.

По улице несся бешеный поток, сметая всё на своем пути, а с неба среди струй ливня сверкали молнии, бившие прямо по городу.

Потом в двадцати шагах от него из резко распахнутой двери хлынул новый поток. Это был поток обезумевших расталкивающих друг друга людей с воплями и руганью, вырвавшийся из театра.

За несколько секунд Стоун стал свидетелем неслыханных преступлений: разодранные лица, сломанные конечности, блеск лезвий ножей, бьющих налево и направо, вспышки выстрелов, разрывающих тьму ночи.

– Облако! – прохрипел Стоун. – А где может быть Она?

Портик театра зиял пустотой, которую освещали несколько горящих ламп. Сам не зная как, Дэвид проник в вестибюль, откуда доносились стоны агонизирующих зрителей. Он перешагивал через тела, чья кровь смешивалась с прибывающей водой.

Он добрался до зрительного зала.

Тот был пуст. Через щели под дверьми с серебристым журчанием текли ручьи. Электрические лампы замигали, готовясь вот-вот погаснуть.

И вдруг он увидел Ее.

Она в ужасе застыла посреди сцены недвижимой статуей.

– Ма… мадмуазель, – задыхаясь, выговорил он, – крепитесь… я… иду.

С потолка сорвался кусок штукатурки и упал, едва не задев его. Между двух рядов кресел лежал усмехающийся труп Хангфильда – ему пробили голову кастетом.

Стоун перебирался через кресла, шагал по быстрым и темным ручьям.

Лампы вспыхнули красным светом и погасли.

…Он усадил ее на плечи.

Странная мысль вдруг пришла в голову Дэвида Стоуна:

«Причал»!

* * *

Несмотря на темень, яростные потоки воды и бурю, он добрался до причала в то самое мгновение, когда невероятный толчок сотряс его до основания. Часть старого деревянного каркаса оторвалась от берега и поплыла в море, спасая их двоих из всего города, который горел, рушился, тонул.

* * *

Заря.

Облако словно плыло по поверхности безбрежных вод; тусклый туман отталкивался от волн. Обломки причала, превратившегося в плот, плыли по прихоти течений.

Стоун различал на горизонте смутную, дымящуюся массу, которая колыхалась от ветра – последние дымы того, что осталось от Ингрэма.

Она была маленькой, бледной, потерявшей сознание. Он с удивлением разглядывал ее, словно проживал невероятную и бесконечную мечту.

Он часами ласкал неподвижное лицо. Наконец, она глубоко вздохнула и заплакала.

– Она жива, она спасена, – радостно прошептал Дэвид.

Наступила ночь. Он прижимал ее к себе… Она, казалось, погрузилась в мрачную беззаботность и не открывала глаз. Они не обменялись ни единым словом. Легкая дремота перешла в глубокий сон. Но он ощущал, что прогнившие балки пропитывались водой, и плот неспешно уходил под воду.

Когда наступил день, вода доходила уже до щиколоток. Он держал певицу на усталых и заледеневших руках. Старый причал медленно расставался со своим хозяином.

* * *

О! Иисус Христос, который шел по водам, аки посуху!

Эту молитву Дэвид Стоун обращал к небу, на котором начали рассеиваться тучи, открывая лоскуты лазури и пропуская робкие солнечные лучи.

О! Иисус Христос, который шел по водам, аки посуху! Спаси нас!

Плот опасно закружился на месте.

С невероятным усилием Дэвид Стоун поднял молодую женщину на плечи. Один из поплавков оторвался.

* * *

Дэвид стоял ногами на твердой земле!

Волны жестко били ему в грудь, но вода не была глубокой. – Я иду по воде, – обрадовался он, – я иду!

И внезапно увидел: шагах в ста от него стоял корабль.

* * *

Шхуна, шедшая по морю!

Подхваченная ужасной бурей в тридцати милях от Ингрэма в верхнем течении речки Хулмар, где морские суда большого тоннажа могут спокойно входить в глубокие воды, она была унесена из открытого моря мощной волной. И теперь судно застыло посреди болота, киль его завяз в иле. Судно уже не могло выбраться на водные просторы.

Но Дэвид Стоун пел от радости.

– Корабль пришел с моря! Она… Она… О, Иисус, я не зря молил о спасении, о великом чуде!

Он шел по илистому дну, которое пыталось засосать его. Вода уже накрыла его плечи; он глотнул ледяную воду; в глазах его потемнело.

– Я счастлив, – прошептал он, – я счастлив!

Шхуна была в тридцати шагах. Люди на борту увидели их.

Внезапно дно ушло из-под ног спасителя, и над их головами сомкнулись черные воды.

Мощные руки подхватили певицу.

Дэвид Стоун на поверхность не выплыл.

* * *

– А где мужчина, который вас нес? – спросили моряки.

– Мужчина? – пробормотала молодая женщина. – Мужчина?

– Он погиб! – опечалились моряки.

– Мужчина? – умирающим голосом промолвила она. – Я не знаю. Значит, меня нес мужчина? Я даже не видела его лица.

Сколопендра

– Твоя бабка была знатной ведьмой, Натансон! – воскликнул Бильсен. – Стоит мне вспомнить о ней, как у меня подкатывает к сердцу тошнота!

– Знатная! – согласился еврей, словно воспели хвалу его предкам.

– Вот уже четверть часа эта маленькая миллионноногая пакость не спускает с нас глаз, – проворчал Шлехтвег, третий студент.

А когда Бильсен и Натансон расхохотались, он извинился: – Я говорил не о бабке Селига, а об этой проклятой сколопендре.

Переулок, в котором размещалась мрачная комнатка, был настолько узок, что с помощью трости можно было разбить окна дома напротив.

В скупом свете второй половины октябрьского дня студенты наблюдали за гигантской сколопендрой, медленно ползущей по фасаду черного дома напротив.

– Моя бабка говорила, что трижды семь часов после смерти душа покойника отлетает в виде отвратительных животных и совершает разведывательный облет дома. И в это время она особенно опасна. Прошел ровно двадцать один час с момента смерти девицы Стурмфедер.

– Погань удивительно велика, – прошептал Бильсен. – Кстати, у нас не осталось ледяного кюммеля?

Бутылка была полной, и они щедро наполнили кружки из черного фаянса.

– Почему эта тысяченожка то и дело напоминает мне о Стурмфедер? – задумчиво продолжил Бильсен.

– Намеки, – сказал Шлехтвег.

– Нет, – возразил Натансон.

Внезапно комната погрузилась в тишину. Тишина была столь тяжелой, что им показалось, как дым из их трубок прижался к кружкам.

Потом начался ливень, капли стучали по стеклам с монотонным шумом, словно работала швейная машинка.

Сквозь окно виднелся тянущийся вдаль переулок, невероятно прямой и тонущий в пелене дождя и тумана.

Жизнь давно покинула его. Черная одинокая ворона на короткое время спикировала из тучи, чье жирное лицо было словно испещрено черными угрями, да стая голубей серебристыми искрами пронеслась над сверкающими крышами.

Бильсен первым разглядел насекомое, выползающее из тумана, но оно казалось далеким.

– Грязное животное, – сказал он. – Оно ползет так медленно, что ему понадобится пара часов, чтобы добраться сюда.

Они увидели, как из глубины переулка какими-то прыжками на хилых лапках надвигается громадное насекомое.

– Пара часов, чтобы выпить и покурить, пока мы не столкнемся с этой неизвестной тварью, – выдохнул Шлехтвег.

Насекомое с трудом ползло мимо фасадов, по которым хлестал дождь.

– Его природу не узнать, но оно очень уродливо. И почему я всё время думаю о сколопендре и девице Стурмфедер? – пожаловался Бильсен.

– Логично, – ответил еврей.

– Послушайте, – начал Шлехтвег, отхлебывая маленькими глотками кюммель, разбавленный водкой. – Надо понимать, что дом напротив абсолютно пуст. Жильцы из него нагрузили свою мебель на тележки и поспешно смылись. Там осталась лишь одна меблированная комната, в которой на кровати лежит мертвая Стурмфедер. Там нет ни одной живой твари, кроме… сколопендры.

– Она пробралась через щель, – кивнул Селиг.

– А что еще там движется, – жалобно простонал Бильсен. – Слышите? Слышите?

Тишина в доме напротив лопнула, как стеклянная палочка.

Послышался раздражающий и неясный шум.

– Это Стурмфедер, – прошептал Шлехтвег.

– Да, шум из ее кухни!

До них доносился привычный шум моющихся тарелок, перезвон чашек, журчание воды в мойке, стук посуды, которую ставят на место.

Потом раздался хлопок пламени в зажженной горелке, а через несколько минут запел чайник.

– Шторы плотно закрыты, – сказал Бильсен, – однако я знаю, что через грязный муслин «наблюдают за улицей и за этой штукой, которая ползет так медленно, так медленно…»

– Ого! Запах ее кофе! Я узнаю его, готов на пари.

– Однако она мертва, мертва, – почти плача, произнес Шлехтвег.

– Это ничего не доказывает, – ответил еврей.

В мрачной комнате на несколько минут воцарилась тишина, потом шум внезапно усилился, словно кто-то поспешно заканчивал недоделанную работу.

– Да, теперь я знаю, – сказал Селиг Натансон.

Его пожелтевшие от никотина пальцы указали на улицу.

Три худых человека несли гроб в дом, где лежала девица Стурмфедер.

* * *

Они оказались тремя веселыми и очаровательными носильщиками.

Они подмигнули студентам, высунувшимся из окна, и открыли узкий желтый ящик, в котором в соломенных футлярах лежали три бутылки водки.

Чуть позже, когда они вошли в дом напротив, послышался стук молотков, а потом звучные тосты.

– Прозит! – подхватили студенты, налив спиртное в кружки и осушив их.

– Три больших бутылки, – восхитился Шлехтвег. – Послушайте их!

Из мрака ужасного дома донеслась песнь-импровизация.

 
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
 

– Они веселятся, – сказал Бильсен. – Они нашли свежий горячий кофе и принесли с собой три больших бутылки. Давайте петь, как они.

 
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
 

Люди вышли из дома.

– Хорошее дерево! – крикнул один из них.

– Я вас принял за шестиногую сколопендру, – сообщил им Шлехтвег, – прошу прощения.

Они любезно ответили, что за такие пустяки не стоит извиняться.

– Есть очень хорошие шестиногие сколопендры.

И ночь снова стала совершенно тихой.

* * *

– Вы обратили внимание, как ускорялся ритм шума по мере продвижения гроба по улице?

– С меня хватит пустых мыслей, Селиг. У нас на столе четыре пустые бутылки, а графин наполнен чудесным финским кюммелем. Может, споем?

Они затянули песнь гробовщиков, повторив ее три или четыре раза. Они были не в силах молчать и орали песню фальцетом.

Вдруг в доме напротив раздался ужасающий шум.

Стекла окна задрожали. Слышались резкие удары, и в полной пустоте дома раскатился гром, а ведь там оставалась только сколопендра.

– Раз, два, три!

 
Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!
 

Бах! Бах! По дому напротив разносилось эхо.

– Ха-ха! Я мертвецки пьян, а она мертва и не пьяна! – осклабился Шлехтвег.

– Игра слов, не так ли? – спросил Селиг. – Но это стоило сказать, мой дорогой друг.

– Да, да, это почти рифма: вода льется, хорошо пьется. Это благословение покойнице Стурмфедер.

Мебель словно крушил античный бык. Шкафы развалились, стекла разлетелись на мелкие осколки.

– Это гроб! – взревел Бильсен и начал яростно бить в ладоши.

– Хорошее дерево, оно всё выдержит!

Гроб прыгал и прыгал. Похоже, что это, сжав лапы, прыгает сколопендра.

– И как забивают гвозди! Бах! Бах! Бах!

Графин с кюммелем тоже опустел.

* * *

Ох!

В плотной тиши ночи гулко хлопнула дверь.

– Дверь Стурмфедер!

И тут же от сильнейшего толчка открылась другая.

Невероятный гул, словно шла толпа, доносился со скрипучей лестницы.

– Сколопендра!

– Они идет к нам!

– Тысяченожка… Вес тысячи лап на ступеньках, – вслух подумал Селиг. – Интересно, лестница выдержит.

Он взял горящую лампу и, шатаясь, сделал два шага к двери. Но ему пришлось поставить лампу на стол и сесть.

– Ох!.. Хоть бы это не вошло…

Бильсен схватил револьвер.

– Пока «это» не войдет, – сказал он, – я хочу умереть. Он прижал дуло к груди и осел на пол.

Шум на лестнице стоял такой сильный, что они не услышали звука выстрела.

– Пока «это» не войдет…

Шлехтвег в отчаянии махнул рукой.

– Я никогда не смогу. Селиг. Окажи мне услугу, – умоляюще произнес он.

Еврей выстрелил, не сказав ни слова.

Дверь прогнулась, как лист железа.

Натансон поспешно поднес револьвер к виску.

Вдали послышался щелчок запора.

Студент рухнул на неподвижные тела друзей.

Лампа погасла.