Текст книги "Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии."

Автор книги: Жак Рубо

Часть четвертая
Побег

Глава 19
Тридцать девять ступенек

Как вы догадываетесь, дорогой Читатель, мой первый роман не имел того ошеломительного успеха, на который я рассчитывал. И вместо того чтобы принести мне баснословный доход, он заставил меня раскошелиться: мне пришлось оплатить не только подписку на бесчисленные периодические издания, не только непомерно раздутые счета из агентства, но также и все книги, попорченные во время моих объяснений с некоторыми книготорговцами.

Выйдя из тяжелой депрессии, я мужественно взялся за работу. Начал писать второй роман, тот, который вы сейчас читаете, чтобы снова испытать судьбу; а еще потому, что уже втянулся в это дело.

Но в то же время я сказал себе: «Жак Рубо, не надо класть все яйца в одну корзину». И тут меня осенило, и вскоре у меня возник план.

Однажды, когда я был на уроке геометрии, слушал радио и смотрел различные телепередачи, в то время как Карлотта тренировала Мотелло (об этом я расскажу позже), показывая ему, как надо брать препятствия (стулья, линейки и кресла), я случайно увидел знаменитую музыкальную передачу «Тридцать девять ступенек».

Напомню вкратце, в чем ее суть: это ежедневный конкурс песен, предлагаемых жадному вниманию публики; остальные передачи такого типа значительно уступают ей в популярности. Рейтинг самых любимых песен составляется по современнейшей технологии социологических обследований. Участники различных групп занимают места согласно рейтингу на гигантской лестнице в тридцать девять ступенек: там можно сколько угодно их разглядывать, слушать их песни, смотреть их клипы. Самые непритязательные занимают первую ступеньку (их там может быть несколько), а победители дня – верхнюю, тридцать девятую. Казалось бы, ничего особенного, обычный конкурс. На следующий день рейтинг может измениться. Но – и в этом вся оригинальность передачи – если участникам какой-нибудь группы, согласно изменениям в рейтинге, надо уступить свое двадцать третье место тем, кто был на восемнадцатом, а самим занять четырнадцатое, они могут отказаться и защищать свое место когтями и зубами (некоторые виды оружия запрещены). В результате на экране разыгрываются целые сражения, что весьма полезно для спортивной формы певцов, которая часто заставляет желать лучшего.

Мой план умещается в немногих словах: попасть в «Тридцать девять ступенек». В тот день перед моим внутренним взором предстало ослепительное видение. Я постепенно поднимался все выше и выше по этим ступенькам, исполняя все более и более прекрасные песни, все более и более ценимые публикой, благодаря успеху и постоянной тренировке у меня вырабатывалась великолепная спортивная форма, позволявшая мне выдерживать натиск соперников и неуклонно двигаться к вершине.

Для этого было необходимо:

– сочинять песни:

– проверять их качество у знатока,

– делать гимнастику и соблюдать диету.

Такова была первая фаза моего плана.

Я взялся за дело без промедления. Первая моя песня – та, что я вложил в уста Стефана, помощника мадам Груашан: «Кекс миндальный». Вы уже ознакомились с шестью ее куплетами (а всего их семьдесят три). А вот еще три куплета, которые я пропел Карлотте – величайшему знатоку в этом деле:

Куплеты 7, 8 и 9 песни Автора

под названием «Кекс миндальный»

 
Пирог с клубникой
На Мартинике
Бывает цвета заката,
А на Брахмапутре
От перламутра
Становится белым как вата.
 
 
Пирог с мармеладом
На Колорадо
Бывает цвета гнедого,
Но в Сан-Бернардино
С добавкой хинина
Становится цвета седого.
 
 
Корзиночки с кремом
Обычно в Сан-Ремо
Выходят цвета болотного.
Но близ Бухареста
С добавкой асбеста
Становятся цвета кислотного.
 

Я вдохновенно исполнил это на дивную, искрящуюся мелодию Моцарта. Потом замолк в ожидании приговора.

Пока я пел, Карлотта смотрела по телевизору рекламу с молодым человеком в джинсах (эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти), но это не помешало ей внимательно выслушать все до конца.

Ее приговор был сокрушительным. Не стараясь скрыть от меня правду, она сказала просто: «Типичное Средневековье».

Сердце у меня упало. Я понял, что впереди еще долгая дорога.

Но я не утратил надежды.

_________

Истина, моя единственная муза, побуждает меня сказать, что выступление в передаче «Тридцать девять ступенек» было только первой частью моего плана. Была и другая часть, еще более возвышенная и дерзновенная, и мне придется открыть ее вам, ибо именно она стала основой моих дружеских отношений с Джимом Уэддерберном, а иначе я знал бы его только понаслышке, чего я очень не люблю. Я люблю, когда между мной и моими героями устанавливаются прямые человеческие контакты. Все мы существуем только на бумаге или благодаря бумаге. Чего уж там.

Во второй части моего плана я, добившись успеха в «Тридцати девяти ступеньках» (под руководством Карлотты, которая уже тренировала Мотелло, успех был делом времени) и заработав колоссальные деньги, мог бы вложить их в

КИНО

Я финансировал бы производство фильма под названием:

ЖИЗНЬ ЖАКА РУБО

Я был бы продюсером фильма, но снимал бы его не я, и не я бы в нем снимался. В роли Жака Рубо я согласен был видеть только одного актера:

РОБЕРТ МИТЧЕМ

в роли Жака Рубо

Оставалось найти режиссера, который пожелал бы это снять. Лори представила меня своему компаньону Джиму Уэддерберну, Красивому Молодому Человеку.

У Джима Уэддерберна имелся некоторый опыт работы в кино. Ему пришлось быть актером: один американский кинорежиссер, пораженный его сходством с молодым Шекспиром, заключил с ним контракт на исполнение роли Шекспира во всех вестернах (роль небольшая, но играть ее приходится очень часто). Эпизод всегда примерно один и тот же. Шекспир, отвергнутый героиней фильма, которая предпочла ему Гэри Купера, Керка Дугласа или Берта Ланкастера, вскакивает в седло и мчится на берег каньона. Там он раздевается (оставаясь лишь в плавках стиля Ренессанс) и с криком «Быть или не быть» бросается в стремительный поток. Все шло замечательно до определенного момента, который Джим Уэддерберн показал мне на забракованном куске пленки из его первого и единственного вестерна: когда он боролся с потоком, в камеру, как назло, каждый раз попадала его левая ягодица, и на ней – фабричная марка в виде улитки, его врожденная отметина. Так кончилась его карьера шекспировского актера. Затем он стал режиссером и за год поставил два или три вестерна, перед тем как вернуться в свою «мьюз» и засесть за романы. Мой план ему понравился, и он начал размышлять над сценарием.

Он не захотел снимать банальную биографию: тогда было то, а тогда – сё; Митчем (в роли Жака Рубо) – подросток, играющий в школьном дворе… Нет. Это должны быть короткие эпизоды, длиной чуть более минуты, очень лаконичные: в каждом будет показано, как могла бы (или не могла бы) сложиться жизнь Жака Рубо. И, чтобы подчеркнуть самостоятельность эпизодов, каждый будут снимать как отдельный фильм, с титрами и всем прочим. Уэддерберну хотелось, чтобы каждый из этих фильмов по напряжению и насыщенности не уступал лучшим рекламным роликам (которые бывают и еще короче).

Так, в одной из моих возможных жизней я буду университетским профессором. В кадре – строгий фасад высшего учебного заведения. Жак Рубо (в исполнении Роберта Митчема) входит в здание. Своей неподражаемой походкой Митчем идет по длинному коридору. Издалека доносится вкрадчивый женский голос, каким обычно делают объявления в аэропорту: «Студентов, пришедших на лекцию месье Рубо, просим пройти в аудиторию триста семнадцать». Митчем (Рубо) все еще идет по коридору. Тот же голос произносит: «До начала лекции месье Рубо остается пять минут». Конец фильма. Красота.

В другой, более драматической серии Жак Рубо находится в глубокой депрессии. Номер отеля в Манхэттене; Митчем лежит на кровати мрачный, небритый, с горькой складкой у рта, окруженный полупустыми бутылками «бурбона». Он звонит по телефону. На другом конце провода, за Атлантикой (для убедительности камера показывает бушующие океанские волны) трубку снимает отец Синуль с кружкой пива в руке. «Алло», – говорит он. Слышен голос Митчема, говорящего на своем характерном французском языке: «Алло, доктор Синуль? Это Жак Рубо. Я хотел бы узнать результат анализа».

Глава 20
Похороны Бальбастра

Отец Синуль выключает компьютер. Он ничего, ну ничего не понимает. В задумчивости выходит он из Особняка польдевских послов и направляется к дому.

Инспектор Блоньяр заканчивает беседу со мной. Он задает еще несколько вопросов, но для проформы. Он смотрит на часы. Пора! Мы с ним отправляемся на улицу Закавычек.

Мадам Ивонн и ее супруг Арсен, сопровождаемые новым официантом, выходят из «Гудула-бара». «Гудула-бар» на час закрывается. Лори и Карлотта спускаются по лестнице третьего подъезда дома 53 по улице Вольных Граждан. Карлотту отпустили с урока истории. Это очень кстати: ей надо было написать сочинение по одной из речей Шарля де Голля. Она слегка озадачена: ей казалось, что «Шарль де Голль» – это аэропорт. Только что она получила «отлично» за краткий пересказ одной пьесы:

«В Испании живет один мужик. Он ни фига не верит в Бога. За это статуя дает ему по репе».

Весь квартал направляется к улице Закавычек.

Дома осталась только мадам Эсеб, в память об Александре Владимировиче. За это ее сурово осудили.

Да, этим утром в фамильном саду Синулей предали земле тело Бальбастра.

После вскрытия его зашили, подгримировали в похоронном бюро, и теперь он лежит в стеклянном гробу безмятежный, почти радостный.

Гортензия тоже здесь. Она думает о Моргане, своем возлюбленном. Она смотрит на официанта из «Гудула-бара», который напоминает ей Моргана, ее возлюбленного. Она говорит себе: «Я люблю его». А еще она говорит себе: «Что же мне теперь делать?»

У могилы собралась вся семья Синулей. Здесь мадам Синуль, ее дочери и их друзья. Марк Синуль вернулся из Польдевии, где он гастролировал вместе с подружкой Кайюрмчой; они исполняли перед восторженной аудиторией концерты Сент-Коломба для двух виол. Марк Синуль сочинил пьесу для двух виол: «Могила Бальбастра», которую они с подружкой сыграют после того, как Автор произнесет Надгробную речь. Они прилежно репетируют в музыкальной гостиной синулевского дома. Марк зевает, он не привык рано вставать (как и Лори), но Кайюрмча не дает ему заснуть. Она привыкла быть начеку и следить, чтобы партнер делал все как надо.

Входят два могильщика. Они встают по обе стороны гроба.

Первый могильщик: Кто строит прочнее всех?

Второй могильщик: Не знаю. Мне наплевать.

Первый могильщик: Эх ты, осел! Прочнее всех строим мы, могильщики; дома, которые мы строим, простоят до Судного Дня.

Крякнув, они берутся за гроб и опускают его в могилу.

Отец Синуль (глядя на Бальбастра): Ах, мой бедный старый пес. Прощай, собака пьяницы!

Автор подходит к могиле. В руке у него листки с написанной речью.

Надгробное слово о Бальбастре Синуле

«Дамы и господа, собаки и кошки! Себастьян Руйяр в своем эпохальном труде:

„Гимноподы, или О хождении босиком. Раскритиковано и одобрено мэтром Меленом, адвокатом Парижского парламента“. Париж, „Под оливой“, 1624. Ин-кварто, с.326 (на самом деле 366), шифр Арсенал 4, инвентарный номер 4526 – рассматривает такой вопрос: почему мы ходим обутыми, а не босиком? И приходит к заключению: потому, что нагота приличествует невинности, мы же, грешные твари, не можем и не хотим явить наготу наших душ, равно как и ног. А вот брат наш, друг наш Бальбастр ходил босиком. И сколь же красноречиво, друзья мои, это свидетельствует о лучезарной невинности его души, ведь ног-то у него было четыре».

Такова была вступительная часть моей речи, которую я не буду приводить здесь целиком: вы сможете прочесть ее в столовой Синулей, где она висит между картиной Гийомара «Бальбастр на велосипеде» и картиной Гецлера, где шесть Бальбастров-регбистов сражаются со сборной Уэльса.

Основная часть моей речи делится на шесть разделов.

В первом я говорю о физическом совершенстве Бальбастра.

Во втором – о его моральном совершенстве.

В третьем я говорю о нем как о гармоничном сочетании физического и морального совершенства, которое в точности отвечало высокому понятию «собака». Я рассказываю, как за воскресным чаем у Синулей, пока мы с хозяином беседовали, Бальбастр приходил и садился возле моей левой руки, и я подолгу трепал его по загривку и спине, а он сидел не шелохнувшись, – идеальное воплощение понятия «собака».

В четвертом разделе я говорил о скорбящих родственниках.

В пятом – о его хозяине Синуле, который горевал больше всех. О том, как они выходили вдвоем, хозяин – за газетой и пивом, Бальбастр – чтобы пописать на фонарные столбы, колеса автомобилей и кустики, мечтая о своей великой, потерянной любви, кудлатой собачке Гоп-ля-ля.

В последнем разделе я говорил о черной, преступной душе убийцы, я чувствовал, что он бродит среди нас, мучимый раскаянием.

Я взывал не к мести, но к правосудию.

Это был финал.

Когда я умолк, зазвучала благородно-меланхолическая, нежная и волнующая музыка, в которой иногда слышались парафразы собачьего лая: «Могила Бальбастра» Марка Синуля; музыканты расположились у самой могилы, в изголовье усопшего. Он выглядел таким живым, таким спокойным, что, казалось, вот-вот вскочит, отряхнется и начнет подвывать в терцию.

И вот, когда собравшиеся, кто растроганно, а кто рыдая, слушали мою Надгробную речь, явился призрак Бальбастра, видимый лишь троим из нас. Он вошел в сад, проскользнул через толпу и уселся у могилы с другой стороны, напротив музыкантов.

Кто его видел? Я, вы (не тот «я», который произносит речь, а тот, который вместе с вами наблюдает за этой сценой) и еще некто. Вы догадываетесь, что речь идет об Убийце!

Призрак заговорил:

Призрак Балъбастра: Что-то неладно в квартале Святой Гудулы.

Услышав эти вещие слова, убийца, несмотря на свои железные нервы, счел за благо улизнуть. И улизнул. Должен сказать, что его уход, которого мы не видели воочию, остался незамеченным всеми, кроме Карлотты.

Не страх гнал его прочь. Он был неустрашим. И не муки совести – он их не знал. Но что же тогда?

Если правда, что, как утверждает Спиноза, концепт собаки не может укусить, призрак собаки, очевидно, не столь терпелив, сколь концепт. И убийца не желал проверять, может ли призрак Бальбастра тронуть не только его слух, но и его икры.

Приняв соболезнования, близкие покойного сели за стол.

Глава 21,
с Приложениями

Эта глава предназначена для отдыха и грустных размышлений. Нам нужно:

– Погрустить о безвременно ушедшем Бальбастре.

– Ознакомиться с Приложениями:

1. План места действия.

Рис. 2

2. Фабричные марки.

Рис. 3

Это фабричные марки князей Польдевских, которыми отмечены левые ягодицы всех князей. Улитки имеют символическое значение.

– Искать разгадку, как это делает инспектор Блоньяр.

Глава 22
Рынок Апельсиновых Младенцев

В нескольких шагах от Святой Гудулы в северном направлении находится рынок Апельсиновых Младенцев. Это настоящий рынок, каких сейчас уже немного. Он располагается на собственной территории, обнесенной стенами. Входят туда с двух противоположных сторон, через ворота, над которыми угловатыми готическими буквами написано:

Рынок Апельсиновых Младенцев

открыт в 1317 году

Этот рынок не загромождает улицу, не швыряет яблочные огрызки и салатные кочерыжки под колеса автомобилей, как другие рынки, которых я не назову.

Здесь есть торговки зеленью, торговки цветами, торговки неизвестно чем. Как в старое время, здесь слышатся зазывные голоса, благозвучностью напоминающие грегорианский хорал:

«Огурчики берем, хозяюшки!»

«Кому тыквы, спелые тыквы!»

«Не берите у меня, я даром отдаю!»

Подходя к воротам со стороны улицы Жюло, вы натыкаетесь на две шеренги зеленых колясок с орущими младенцами в оранжевых костюмчиках; за ними присматривают приезжие няни-студентки в форме клуба «Плейбой», стараясь удержать их поведение в рамках относительной благопристойности. Это подарок населению от муниципалитета. Замысел вот какой: прочитав над воротами название рынка и заглянув в путеводители и словари, дабы узнать, что оно означает, туристы должны увидеть перед собой наглядное пособие. Они читают: «Апельсиновые Младенцы» и понимают это как «Орэндж Бэбис», либо «Бимби ди колоре аранча», либо «Лимонософф закуски». И что они видят перед воротами? Апельсиновых младенцев, орущих в колясках. Так с помощью новейших достижений прикладной лингвистики и теории коммуникаций была отчасти решена проблема непереводимых названий, которая уменьшает нашу долю в общем объеме международной торговли.

Однако, какие бы там сказки ни рассказывали туристические агентства, к XIV-му веку восходит сам рынок, но отнюдь не его название. Когда-то это был скотный рынок. Здесь продавали коров, свиней, коз, но главным образом овец. Их пригоняли огромными гуртами, с которыми владелец не всегда мог справиться, и на тесном пространстве рынка возникала страшная неразбериха, клубилась пыль, раздавалась брань. Чтобы покончить с этим, было решено поставить у ворот погонщиков. Они должны были либо сдерживать, либо вести и направлять эти бесконечные стада – смотря по необходимости. Король издал указ, согласно которому погонщикам овец полагалось «быть в зеленом, а в бело-синем – их владельцам». В те времена повальной неграмотности все запоминали указ со слуха и потом повторяли: «… а в бело-синем – их владельцам». По указу стали называть и рынок. Впоследствии указ отменили, но название успело закрепиться, хотя смысл его был забыт. В результате эволюции в произношении и таких явлений, как озвончение-оглушение согласных, а также ассимиляция и диссимиляция, люди стали говорить: рынок «Апельсиновых Младенцев». Это один из ярких и убедительных примеров, приводимых нашим великим философом Филибером Орсэллсом в его книге «Этюмология».

Время перескочило от понедельника, дня похорон Бальбастра, к субботе, базарному дню. Лори и Гортензия идут на Рынок Апельсиновых Младенцев.

Лори удалось выпить чашку чая № 1 еще до одиннадцати часов благодаря Карлотте, которая принесла ей рогалики и «Газету». День сегодня солнечный, и Лори соглашается встать. А между тем у Мотелло разыгрался приступ ревности. Мотелло влюбился в этих рыжих дам, в чью жизнь ранее вошел по каким-то своим, скрытым причинам. Ему совсем не нравится, что Карлотта, в которую он влюблен, приносит Лори, которую он любит и на подушке которой лежит, рогалики и булочки. Он потягивается, требует свою долю, пытается спихнуть Карлотту с кровати, сбивает трубку с телефона (к телефону он испытывает лютую ревность) и в конце концов похищает у Лори часы и уносит их в хранилище трофеев. Теперь Лори не узнает, который час, она опоздает на встречу с Гортензией, и можно будет еще долго лежать рядом с ней на подушке. По этому поводу я замечу, что Александр Владимирович, бывший кот мадам Эсеб, в свое время любил рыжую кошку по имени Чуча (не знаю, зачем я сейчас напоминаю вам об этом: как-то вдруг в голову пришло. Ну и ладно, а то потом забуду…). Лори не торопится, она решает кроссворд в «Газете». Наконец она встает. Обиженный Мотелло удаляется на пианино и лежит там черным пятном на черном фоне.

_________

Выйдя из дома, Лори могла бы свернуть налево, обогнуть дом по проулку, отделенному решеткой от сквера, попасть на улицу Отцов-Скоромников, а затем, дважды повернув опять-таки налево, попасть на Староархивную улицу, где на противоположной стороне перекрестка, у своего дома, под белой акацией ее ждет Гортензия. Но на ее пути возникло препятствие: собственники квартир, в припадке собственничества, повесили у входа в проулок запирающуюся калитку, дабы ни один не-собственник не смел ступить ногой на их заповедную территорию. Тем, кому проход был разрешен (к их числу относились и съемщики квартир), выдавался ключ. Лори, не питавшей особой любви к запирающимся калиткам, пришлось повернуть направо, потом еще раз направо, и еще раз направо, чтобы встретиться с Гортензией в условленном месте (к счастью, собственники еще не успели повесить калитку с другой стороны). Они пошли по Староархивной, потом свернули на улицу Жюло. Гортензия весело распевала старинную песенку, которой ее научил Морган:

 
Увы, у старого Жюло
здоровье сильно подкачало:
задел его автомобиль —
и сердце биться перестало.
Вот он стоит у райских врат,
апостол видеть его рад:
«Входи, Жюло, и будь как дома!»
 

– Этой песне меня научил Морган, – пояснила она.

Они зашли в кафе на углу: Лори надо было выпить две утренние чашки кофе. Гортензии принесли стакан холодного молока и тартинку, и Гортензия все рассказала. Лори не стала ее осуждать.

В то утро на рынке Апельсиновых Младенцев было особенно людно. Младенцы понапрасну надрывались в своей апельсиновой роще: все их няни собрались вокруг Тома Батлера, кумира Карлотты и харизматического лидера группы «Дью-Поун Дью-Вэл», который пришел за покупками. Он покупал салат и раздавал автографы. Ибо вопреки мнению Карлотты (введенной в заблуждение скверным переводом статьи из монакской газеты), студия группы «Дью-Поун Дью-Вэл» не была оборудована в старых манчестерских доках (вблизи которых Карлотта и Эжени – студия группы «Хай-Хай» якобы находилась там же – собирались случайно познакомиться с Томом Батлером и Мартенским). С недавних пор группа «Дью-Поун Дью-Вэл» записывала песни в Особняке Польдевских Послов, над помещением, где обжаривали кофе, и рядом с комнатой отца Синуля. Лори купила филе лосося на обед и две макрели для Мотелло. Еще она купила триста граммов соленого масла, моццареллы, овечьего сыру и деревенского хлеба. Затем подруги пошли к овощной торговке мадам Свекловитц, урожденной Репейо. Мадам Свекловитц подходила к своему делу творчески: ей удалось разработать и внедрить эффективнейшую систему торговли овощами. Обычно всякий весовой товар, будь то овощи, или сосиски, или отбивные котлеты, продается так. Вы говорите: «кило картофеля». Продавец или продавщица выгребает из кучи несколько картофелин (больше чем на килограмм: с наметанным глазом это нетрудно) и с размаху кидает их на весы – стрелка переходит за отметку «1000». Не давая стрелке отклониться в обратную сторону, продавец (продавщица) говорит: «Тут больше килограмма, возьмете, или убавить?» И вы берете больше, чем собирались. Продавцу это выгодно: он быстрее распродаст товар и получит больше денег. Многие экономисты указывали, однако, что у покупателя при этом возникает неприятное ощущение, будто его надули. Ему был нужен килограмм картофеля, а его заставили купить на сто или на двести пятьдесят граммов больше. При этом он чрезвычайно резко реагирует на попытку обсчета. И его никто не осмеливается обсчитать: не потому, что покупатели способны произвести ряд несложных арифметических операций – это бывает крайне редко, а потому, что человек, которому навязали лишний картофель, неизбежно становится подозрительным. С такого человека возьмут разве что лишних десять сантимов, то есть обсчитают в пределах нормы.

Мадам Свекловитц, урожденная Репейо, самостоятельно додумалась до современной теории торговли картофелем (задолго до Спенсера Фридмана, получившего за это открытие Нобелевскую премию).

Все просто: картофеля из кучи набирают не больше, а меньше чем на килограмм. Вам говорят: «Тут меньше чем на килограмм. Добавить, или не надо?» Вы, потрясенный таким самопожертвованием продавца, отвечаете: «Не надо». На первый взгляд, продавец ничего не выигрывает. Но в этом вся сила новой системы: теперь, завоевав доверие покупателя, можно спокойно его обсчитать. Так продавец продаст меньше, но дороже. И приобретет постоянных покупателей.

Побывав однажды вместе с Лори на рынке, я оценил по достоинству открытие мадам Свекловитц. Она поняла, что я все понял, и с тех пор всегда отпускала Лори нужное количество товара и в точности по указанной цене.

В тот день булочная Груашана была закрыта. Мадам Груашан отправилась на рынок в сопровождении Стефана, своего нового помощника и «очень Красивого Молодого Человека», как в один голос сказали Гортензия и Лори. Но Стефан ни на кого не смотрел, кроме мадам Груашан. Он обволакивал ее влюбленными взглядами и нашептывал свою песенку. Набрав овощей и фруктов, Гортензия и Лори перешли Нормандскую улицу, чтобы купить к жареной лососине белого сен-жозефского вина.

Потом они зашли отдохнуть в кафе на углу улицы Жюло. Мадам Груашан и Стефан поставили свои сумки у соседнего столика. Стефан пытался подольститься к неприступным коленям хозяйки, напевая:

 
На, грызи мое сердечко,
Как прозрачный леденец.
 

Лори заждалась своего кофе. И пошла к стойке. За стойкой сидел польдевский инспектор Шер. Хол. Он спросил ее, как поживает Мотелло.