Текст книги "Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии."

Автор книги: Жак Рубо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Глава 7
Рассказчик

Когда инспектор Блоньяр нарушил наконец долгое молчание, он не стал ни хвалить меня за мои блестящие выводы, ни тем более подтверждать, что последний из них ускользнул от его внимания (в этом я уже был почти уверен и все же нуждался в подтверждении). Он пристально взглянул на меня и сказал:

– Откуда вы знаете, что рисунок появился прошлой ночью?

– Знаю, потому что живу в этом доме и по утрам и вечерам прохожу мимо этой стены.

– И давно вы живете в этом доме?

– Уже год, но…

Я хотел сказать: «Но разве это имеет отношение к делу?», как вдруг у меня возникла мысль настолько ужасная, что я не закончил фразу: инспектор подозревал меня! Он был так уверен в себе, так привык додумываться до всего первым, что мог объяснить мой успех только одним: преступником был я! Когда прошлой осенью я приехал в город, то сразу же, поистине чудом (Хм-хм. – Примеч. Автора), учитывая мои скудные средства, нашел себе квартирку в этом доме, где, судя по всему, обитал и преступник. Конечно, это было простое совпадение (Хм-хм! – Примеч. Автора), но вопрос инспектора показывал, что его мысли приняли опасное направление. «А ведь у меня даже нет алиби!», – подумал я. Инспектор Блоньяр улыбнулся:

– Я не подозреваю вас, молодой человек. Я совершенно не помню ваше лицо, а это, поверьте мне, лучшее доказательство того, что вы не замешаны в этом деле, ни как преступник, ни как жертва. Я никогда не ошибаюсь. И потом, вы приехали сюда год назад, а налеты продолжаются уже полтора года. Арапед?

– Да, шеф?

– Принесите мне выпить. То же самое.

Инспектор Арапед, правая рука Блоньяра, встал и направился к стойке, где мадам Ивонн налила его шефу двойной гренадин-дьяволо, а ему – бочковое пиво «Гиннес». Инспектор Блоньяр скомкал серебристую, в черную волнистую полоску обертку из-под батончика и отпил глоток гренадина-дьяволо («Красное и черное», – подумал я).

– Арапед, малыш, не понимаю, как можно в девять утра пить этот деготь, почему бы вам не взять клаксен или ферне-бранка, жгучий ликер графа Бранка, если уж у вас такой вкус?

– Шеф, откуда вам известно, что я ощущаю в этом пиве горький дегтярный привкус, как вы утверждаете? А если даже так бывало раньше, то откуда вы можете знать, будет ли эта кружка пива отдавать такой же дегтярной горечью, как все предыдущие, – если для простоты рассуждения допустить, что так оно и было? Вот, предположим, мед: одним он сладок, другим горек, верно, шеф? Не окажется ли он для меня горьким, если, скажем, я попробую его сразу после пива? Ощущение, шеф…

– Арапед, прошу тебя, не философствуй на работе, нам платят не за это!

Но Арапед еще не закончил.

– Извините, шеф, но можем ли мы полагаться на то, что рассказывают люди о своих ощущениях? Они, конечно, не лукавят, но, шеф, можно ли почитать их слова за истину? Разве больные вирусным гепатитом не утверждают, что предметы, которые нам кажутся белыми как снег или как мука, на самом деле желтые, а те, чьи глаза налиты кровью, не называют те же предметы красными? А если учесть, что у одних животных глаза желтые, у других – налитые кровью, а некоторые вообще альбиносы, то разве нельзя предположить, что они видят предметы в соответствии с цветом своих глаз? А разве вам, шеф, если вы долго и пристально смотрите на солнце и потом склоняетесь над книгой, не кажется, что буквы сверкают и переливаются золотом? Разве это не должно подрывать ваше доверие к свидетельским показаниям, шеф?

Инспектор Блоньяр дал Арапеду закончить эту тираду, не вызвавшую у него ни малейшего удивления, затем сказал:

– Ну хорошо, молодой человек, вы выиграли. У вас есть две ценные идеи, которые возникли и у меня, и одна ценная идея, которая не пришла мне в голову. Считайте, что с этой минуты вы участвуете в расследовании. Но будьте осторожны! Ни слова об этом в вашей газете, пока я не дам команду, – а то наш молодчик все поймет. Пусть пока думает, что ему удалось нас провести. Когда разрешу, тогда и напишете. Договорились? Скажите: «Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест».

Я с готовностью принес клятву, которой требовал инспектор. Я был вне себя от радости.

Теперь солнце освещало верхнюю часть фасада Святой Гудулы, а вдоль сквера Отцов-Скоромников било наклонно, продольным огнем, и уже коснулось цветов на окне «Гудула-бара»; оно лениво вползало в кафе, медленно пробираясь между ножками столиков. Меня охватило мягкое жизнеутверждающее тепло, как от клубничного мусса со взбитыми сливками и клубничным вареньем. Александр Владимирович, полузакрыв глаза с царственно-равнодушным видом, казалось, внимательно слушал наш разговор, но вот он зевнул, потянулся, мягкой походкой вышел из кафе, осторожно перешел улицу и исчез из виду, проскользнув сквозь решетку сквера. Инспектор Арапед маленькими глотками пил свое пиво, время от времени тыльной стороной ладони отирая усы, на которых англо-ирландский напиток оставлял коричневую пену.

– Однако, молодой человек, – продолжал инспектор Блоньяр, – задача ваша не в том, чтобы таскаться за мной с блокнотом и ручкой. Если уж я приобщаю вас к расследованию, то вы должны внести свою лепту.

– Я только этого и хочу.

– Вот и отлично. Мы составим план кампании. Но сперва введу вас в курс дела: я знаю и кое-что еще, чего вы не обнаружили. Вам нечего стыдиться, просто у вас не было всех необходимых данных. Это можно было узнать, только изучив списки товаров. Я приказывал составить такой список после каждого налета. До меня… ладно, не будем плохо говорить о коллегах. Это все рутина, и притом довольно скучная. Наша работа – это на восемьдесят девять процентов рутина и на одиннадцать процентов – привычка, правда, Арапед?

– Да, шеф, – отозвался Арапед, явно думавший о чем-то другом.

– О том, что я сейчас вам скажу, знают только четыре человека: я, моя жена и Арапед.

– А кто четвертый? – наивно спросил я.

– А четвертый – сам преступник!

И инспектор улыбнулся, довольный этой маленькой победой.

– Итак, я приказал составить по возможности точный список всего, что находилось в магазине после каждого налета, с указанием, где оно находилось, так сказать, географически (благодаря этому нам удалось сосчитать кастрюли: вы правы, их каждый раз было пятьдесят три). Я затребовал данные о наличии товаров до налета и сверил их с моими списками. Хотел знать, действительно ли во время налета ничего не пропало. Это оказалось трудным делом, поскольку особых ценностей нигде не имелось и на первый взгляд все было на месте. У москательщиков прескверная память: ни один не может сказать толком, что было у него в магазине. Я потратил уйму времени и наконец нашел, что искал. Но журналистам об этом и словом не обмолвился, чтобы не спугнуть преступника.

– Не факт, что он читает газеты, – заметил Арапед.

– Но факт, что мы его не спугнем, – сказал инспектор.

– Верно, – согласился Арапед, – извините, шеф.

– Ну вот, – продолжал инспектор, – можно считать доказанным, что в каждой лавке он прихватывал с собой одну вещь, всегда одну и ту же (как минимум, а возможно, и еще что-нибудь). Похоже, его интересует только один предмет, не имеющий коммерческой ценности: раскрашенная керамическая статуэтка, из партии в пятьдесят три штуки – да-да, именно столько! – статуэток польдевского производства, ввезенных сюда экспортно-импортной компанией «Объединение скобяной и москательной торговли», чтобы выдавать их как премию покупателям сковородок. Такие статуэтки поступили только в те тридцать шесть лавок, которые пострадали от налетов. Ни один владелец лавки не помнит, что они у него были, не помнит, чтобы он вручал их покупателям, ни у кого их не осталось, и никто не смог сказать мне, как они выглядят. Что вы на это скажете?

Я ошарашенно молчал

План кампании был прост и вполне в духе нестандартных методов инспектора Блоньяра: влиться в жизнь квартала и особенно – в жизнь сквера, церкви и дома 53 по улице Вольных Граждан, который был в центре событий; общаться с владельцами лавок, детьми, собаками, домохозяйками; раскрыть глаза и навострить уши, подметить необычную деталь, подслушать неосторожное слово и в нужный момент – но только в нужный момент! – нанести удар.

Необходимо было начертить план квартала, и мы это сделали. Вы найдете его на следующей странице.

Затем мы договорились о встрече в воскресенье, у Блоньяра дома. Я откланялся. Напротив «Гудула-бара», на улице Закавычек, был канцелярский магазин, и я решил купить специальный блокнот, чтобы заносить туда, словно в вахтенный журнал, все эпизоды расследования; это пригодится для моей будущей книги, первой книги, которую мне предстоит написать в сотрудничестве с великим человеком. Выходя из кафе, я услышал голос инспектора Арапеда:

– Шеф, вот вы сказали: «преступник», а вы уверены что это мужчина?

Рис. 1

Первое межглавье
Что происходит? Что мы узнали?

У наших читателей, как и у нас самих, несомненно, возникло немало вопросов. Стало быть, пришло время остановиться и перечислить некоторые из них. Как мы неоднократно убеждались, авторы романов редко бывают настолько совестливы или настолько любезны, чтобы, подобно нам, предоставлять читателям моменты передышки, когда они могли бы убедиться, что их вопросы не остаются без ответа, что их недоумение разделяют и автор, и большинство персонажей. Эти островки отдыха, наше изобретение, которое мы очень рекомендуем современникам, собратьям и последователям, мы предлагаем назвать «межглавьями». Туда приглашаются все желающие; там можно перевести дух, спокойно поразмышлять над вопросами, перед тем как снова зашагать вдоль повествования.

Вопросы приводятся ниже; наши читатели могут попытаться на них ответить.

1. Из какого романа Рассказчик позаимствовал описание своей первой встречи с инспектором Блоньяром?

2. Кто тот таинственный молодой человек, которого Александр Владимирович увидел в пустующей квартире на четвертом этаже, справа, в третьем подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан?

3. Почему преступник избрал жертвами тридцать шесть москательщиков?

4. Почему преступник выводит на плане города москательную спираль?

5. Почему он крадет статуэтки?

6. Какую роль в этом деле играет Польдевия?

7. Где находится князь Горманской?

8. Почему преступник вблизи места преступления рисует черным силуэт мужчины, который мочится?

9. Каковы мотивы преступника?

10. Замешана ли в деле Гортензия?

11. Что увидел Александр Владимирович в незакрытом чемодане?

12. Вопрос инспектора Арапеда: почему инспектор Блоньяр уверен, что преступник – мужчина?

13. Сумеет ли инспектор Блоньяр с блеском раскрыть это дело?

14. Для чего преступнику нужен грохот кастрюль?

Отдельный вопрос:

Почему Александр Владимирович вдруг перестал прислушиваться к беседе инспекторов Блоньяра и Арапеда с Рассказчиком, которая, по-видимому, чрезвычайно его занимала (см. гл. 7.)?

Ответ на отдельный вопрос

(по просьбе читателей):

Вы правы: причиной тут может быть только любовь. Любовь поразила Александра Владимировича в сердце и в усы (любовь проникает в сердце мужчины через глаза, но в кота, как сказано у Галиена, проникает через усы).

Любовь ждала его в доме 53 по улице Вольных Граждан, четвертый подъезд, третий этаж, налево. И цвет ее был рыжим.

Через окно, до которого уже добралось солнце, Александр Владимирович увидел письменный стол. За столом в лиловом шелковом халате сидел Философ: он мыслил. На стол перед собой он посадил совсем юную рыжую кошечку, чей рыжий мех был усеян белыми пятнышками. Она мурлыкала.

Она делала это не из прихоти, а по обязанности. Она мурлыкала старательно и настойчиво. Ибо такова была ее работа, для этого ее наняли: мурлыкать, когда Философ мыслит; мурлыкать, чтобы он мыслил; мурлыкать, пока он будет мыслить. Сердце Александра Владимировича под пышными усами забилось сильнее. Он царапнул лапой по стеклу.

(Продолжение после глав 9 и 11, продолжение второго межглавья – после глав 18, 23 и 26.)

Глава 8
Гортензия

Совершенно не замечая, что пять пар глаз с разным выражением прикованы к ее округлостям, четко различимым под легчайшим одеянием, Гортензия свернула на улицу Вольных Граждан и вскоре исчезла из виду позади Святой Гудулы. Она направлялась к точке, уже обозначенной нами на плане в главе 7 как булочная-кондитерская Груашана. Когда она, запыхавшись, вошла в булочную, мадам Груашан грузно восседала за кассой и, как всегда, неуклюже и медлительно пыталась обслужить толпу покупателей. Гортензию она встретила благодушно и с чувством облегчения и не стала ругать за опоздание.

– А вот и она, – только и сказала покупателям мадам Груашан, как бы давая исчерпывающее объяснение.

И правда, это объясняло все, ибо Гортензия представляла собой дар любви, который Груашан преподнес своей супруге. Мадам Груашан была округлая, сдобная, с пышной, затейливо уложенной шевелюрой шоколадного цвета и во многом напоминала бесчисленные эклеры, буше и корзиночки, ежедневно и превосходно изготавливаемые ее мужем; она была пухлая, как булочка с маком, и неспешная, как выпекание безе. Ее природная медлительность осложнялась полной неспособностью к арифметике, а также запросами девяти неугомонных маленьких Груашанов, которых регулярно производила супружеская духовка столь же вдохновенно и успешно, как фирменные трубочки с кремом. В конце концов Груашан понял, с какими непреодолимыми трудностями сталкивается его жена в торговле, и сделал ей подарок – Гортензию. Два раза в день, в восемь утра и в шесть вечера, Гортензия помогала продавать хлеб и пирожные, а кроме того, она приходила в самое горячее время – в воскресенье, после мессы. Надо сказать, булочная Груашана располагалась не напротив главного входа в церковь Святой Гудулы, – это было бы банально и грубо, – а гораздо более предусмотрительно: напротив неприметной маленькой двери с другой стороны, что позволяло богомолкам совершать упоительные, волнующие набеги на сласти, не опасаясь насмешливых взглядов непосвященных, – здесь они были в своем кругу.

Мадам Груашан бесконечно гордилась Гортензией: во-первых, это был дар и залог любви (хоть и несколько иного рода, чем девять маленьких Груашанов или бесчисленные пирожные и кремы, которые ей приходилось дегустировать, ибо Груашан не пускал в продажу ни одной партии, не узнав ее мнения); вдобавок нежная и аппетитная Гортензия казалась ей каким-то особым, ожившим кондитерским изделием, честь создания которого принадлежит ее мужу. И наконец – это было дополнительное удовольствие, вроде лишней ложки взбитых сливок, вдвойне сладостное для никогда не учившейся мадам Груашан, – Гортензия училась на философском факультете. Это поразительное обстоятельство вызывало у мадам Груашан (внешне всегда невозмутимой и благодушной) восторг, смешанный с легким ужасом.

Когда опоздавшая Гортензия, толком не проснувшись и нервничая, на ощупь искала венские булочки в корзине для ржаного хлеба, хозяйка не упускала случая сообщить покупателям:

– Знаете, она учится на философском факультете!

Как правило, это производило сильное впечатление на покупательниц; на покупателей тоже, однако приходится с сожалением признать, что тут, за редким исключением, дело было отнюдь не в философии. Мадам Груашан заметила, что присутствие Гортензии вызывает необычный приток покупателей, но в своей невинности приписывала этот успех удачной идее мужа, а также естественному уважению, которое жители квартала испытывали к философии. Покупателей прибавилось, более того: некоторые отцы семейств вопреки своим привычкам стали самолично приходить за хлебом, частично избавляя своих супруг от хлопот по хозяйству. Вдобавок, что весьма любопытно, при Гортензии стали быстрее расходиться определенные сорта хлеба и пирожных, особенно те, которые надо было доставать с нижних полок, для чего ей приходилось опускаться на колени или же нагибаться, либо стоя лицом к клиенту, подходившему поближе, чтобы указать нужный сорт, либо повернувшись к нему спиной и являя собой не менее соблазнительное зрелище, чем сами пирожные.

Лишь в одном Гортензия не оправдала надежд Груашана: в способностях к арифметике. Вопреки наивным ожиданиям своих нанимателей она умела считать не лучше, чем мадам Груашан. Она просто была смелее. Не отличая одну монету от другой, не в состоянии отнять два шестьдесят от пяти или один девяносто пять от десяти, она вскоре смирилась с этим и стала полагаться на случай. Впрочем, это не имело сколько-нибудь серьезных финансовых последствий, так как покупательницы, и богомолки, и все прочие, сами исправляли ошибки, а покупатели были слишком взволнованы соседством грудей и других частей тела Гортензии, чтобы обращать внимание на сдачу, вследствие чего (и при содействии закона больших чисел) баланс более или менее сходился. Мадам Груашан была на седьмом небе.

Итак, в то утро, как и всегда по утрам, она ласково кивнула Гортензии и сообщила очереди (состоявшей из одних мужчин):

– А вот и она! Знаете, она учится на философском факультете!

Но, спросите вы, каким ветром Гортензию, студентку философского факультета, занесло в булочную Груашана? Быть может, испытывая недостаток в средствах, брошенная родными на произвол судьбы, решив всецело посвятить себя науке, она тратила на книги все средства, которые не скупясь, но по своим скромным возможностям предоставлял ей Груашан (прибавляя к ним вчерашние эклеры и корзиночки), а сама питалась исключительно хлебом и водой из фонтанов, портила глаза и губила молодость, постигая Платона или Шопенгауэра по дорогостоящим научным изданиям, купленным на последние гроши? И раз было сказано, что Гортензия – героиня нашего романа, не следует ли из этого, что роман на самом деле посвящен Судьбе Бедной Студентки в Современном Мире? Но почему тогда сверхлегкое платье, которое было на Гортензии в это ясное, теплое сентябрьское утро, было названо «дорогим», то есть стоящим много денег, а стало быть, недоступным для продавщицы булочной? И почему ее квартира названа «большой»? Чтобы читатель не пошел по ложному пути, нам придется сразу раскрыть эту тайну.

Родители Гортензии отнюдь не испытывали финансовых затруднений. Они принадлежали к верхушке чрезвычайно узкой и замкнутой касты Крупных Колбасников, и расходы на образование единственной дочери не требовали от них жертв. К тому же они были вовсе не против таких расходов; они обожали свою дочь и восхищались напряженной и возвышенной работой ее ума не меньше, чем мадам Груашан. Но дело вот в чем: Гортензию глубоко возмущали их бесконечные подарки, она находила их щедрость бестактной, их настойчивость – неуместной. Наконец, новое происшествие переполнило чашу ее терпения: в начале лета, лицемерно ссылаясь на неожиданную удачу в делах, отец издевательски подарил ей квартиру, ту самую, где она сейчас жила. Не то чтобы квартира была темной, неудобной или в плохом районе: она сама ее выбрала. Но были задеты ее принципы, а этого она стерпеть не могла. И тогда она решила зарабатывать на жизнь; она повесила в своем квартале объявление: «Студентка философского факультета согласна на любую работу», и в тот же день ее взяли к Груашанам. Ей платили раз в неделю, и вечером своего первого рабочего дня она в счет будущей получки купила платье, то самое, которое было на ней в это утро, в первый день действия романа.

Итак, у Гортензии все как будто складывалось хорошо: она готовилась писать диссертацию под авторитетным руководством профессора Орсэллса и работала в булочной Груашана. Но эту светлую картину, увы, омрачала одна тень: ее сердечные дела были не в том состоянии, какое подобало особе с ее дарованиями, мечтами и чаяниями. Очень рано ей пришлось с удивлением заметить, что ее внешний облик вызывает бурный интерес у представителей противоположного пола; с годами этот интерес не слабел, а, наоборот, усиливался (чему она по природной скромности не переставала удивляться), и она благосклонно вступала в любовные связи, которые не были ей неприятны, лишь совсем чуточку поколебавшись, помедлив и покапризничав, поскольку боялась причинить боль отказом. Но вскоре она столкнулась с непреодолимыми трудностями. Наличие сразу нескольких связей создавало дефицит времени, а иногда приводило к бурным сценам, которые ужасали ее, тем более что она не понимала смысла обращенных к ней упреков. Кроме того, не проводя четких различий между физической активностью в любовной связи и активностью, так сказать, речевой, она с похвальным упорством пыталась поделиться своими интеллектуальными, преимущественно философскими, проблемами с тем мыслящим индивидом, чья телесная оболочка находилась в ее постели, или же в чьей постели находилась она сама. После многочисленных неудачных попыток ей пришлось признать очевидное: все они засыпали, а потом смывались. Однажды, эксперимента ради, она решила изменить порядок операций, начав с обсуждения этики Спинозы, но и в этом случае результат показался ей неудовлетворительным: молодой человек, учившийся на том же факультете, так увлекся Спинозой, что забыл обо всем на свете, и в конце концов она заснула, нетронутая и обманувшаяся в своих ожиданиях.

Обо всем этом она рассказывала Иветте, которая была для нее не только врачом-гинекологом, но и наперсницей, и при случае разъясняла ей странности и причуды, с какими она порой сталкивалась в любовных приключениях. Гортензия, однако, нуждалась также и в советах менее анатомического свойства: насчет смысла жизни и того, как заставить любовников более чутко относиться к ее философической душе. Иветта охотно отвечала на вопросы, но ее сжатые афоризмы, сводившиеся к аксиоме из двух частей: а) все мужчины свиньи; б) все женщины шлюхи, – хотя и расширяли кругозор Гортензии, все же не могли служить прямым руководством к действию. Этим летом смутная неудовлетворенность Гортензии постепенно обретала все более четкие контуры, превращаясь в желание, которое можно было бы определить так: встретить Мужчину, который соединял бы в себе все достоинства ее лучших партнеров и при этом с готовностью выслушивал бесконечный поток философских рассуждений и комментариев. Но он не появлялся, и у Гортензии уже возникали подозрения: либо она родилась под несчастливой звездой и отмечена проклятием, либо у нее есть какой-то скрытый, ужасающий физический недостаток. Разглядывая себя в зеркало, она не находила в своей наружности ничего отталкивающего, а интерес мужчин к ней не уменьшался. Более того, сегодня утром он казался особенно живым и острым. Наверно, все дело в качестве воздуха.