Текст книги "Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии."

Автор книги: Жак Рубо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Глава 21
Иветта идет к Гортензии

В первое воскресенье после отмены летнего времени Гортензия позвонила Иветте: она хотела ее видеть.

– Приходи обедать, – сказала Иветта.

Она зевнула; было уже одиннадцать часов, но ее мучило похмелье: накануне она слишком много выпила у Синуля, после того как вместе со своим отцом посмотрела шестую телепередачу из цикла «Лучшие матчи между сборными Франции и Уэльса».

– Нет, – ответила Гортензия, – приходи ты ко мне, я хочу тебе кое-что показать.

– А как же Морган? – спросила Иветта, зная, что Морган не любил попадаться на глаза друзьям и знакомым Гортензии.

– Он поехал на уик-энд к матери, из-за отмены летнего времени.

– Из-за отмены летнего времени?

– Да, летнее время отменили, и ему надо ее поддержать и утешить. Она никак не может к этому привыкнуть, то есть не может привыкнуть к перемене времени. Понимаешь, она англичанка, – добавила Гортензия, как будто это все объясняло.

Они назначили время и условились, что Иветта принесет десерт и хлеб.

Гортензия не хотела ничего говорить, пока они не пообедают. Она казалась напряженной и нервной и совсем не походила на беззаботную цветущую особу с кругами под глазами, словно только что вставшую с постели, какой она была весь предыдущий месяц. Спагетти были переварены, кусочки сала подгорели. Гортензия скатывала, а потом расплющивала шарики из хлебных крошек.

После обеда Гортензия отвела Иветту в спальню. Она положила на кровать черный кожаный чемоданчик и сказала Иветте:

– Вот, смотри! Я уверена, что он мне изменяет. Там внутри наверняка есть доказательства, но будет лучше, если чемоданчик откроешь ты, я не хочу рыться в его вещах.

Иветта улыбнулась и открыла чемоданчик: в нем лежали инструменты, толстый стальной стержень, раздвоенный на конце, большая связка ключей, отвертки, бритвенные лезвия, несколько пар перчаток… Была еще маленькая пачка писем, перевязанная голубой ленточкой. Приглушенно вскрикнув от ярости, Гортензия схватила письма.

– Может, стоило надеть перчатки? – насмешливо спросила Иветта.

– Зачем?

– Чтобы не оставлять отпечатков пальцев!

Но Гортензия пропустила это мимо ушей. Она взяла верхнее письмо из пачки и углубилась в чтение. На лице ее отразилось живейшее изумление.

– Ничего не понимаю, – сказала она, – что ты об этом думаешь, Иветта?

В письме было написано следующее:

«Тюрьма аббата фариа, лазарет,…сентября…

Пишу тебе из лазарета, дружище Гогор, не знаю, что еще со мной стряслось, бывает такая хворь, что она есть, а ее не видно, вот я и попала в лазарет тюрьмы аббата фариа». Далее следовали новости о разных подружках и прочих знакомых по обе стороны решетки, а подпись гласила: «Маргарита, твоя старая мочалка».

– Ну, если это – его пламенная страсть, то тебе пока нечего бояться, – сказала Иветта.

Гортензия просмотрела еще несколько писем, но, по-видимому, не узнала больше ничего существенного. Она вздохнула и села на кровать.

– А это что такое? – спросила она, показывая на содержимое чемоданчика, разложенное на покрывале.

– А это, детка, – собравшись с духом, ответила Иветта, – это, если я не ошибаюсь, инструменты взломщика. Вон та здоровая штуковина называется фомка, и их здесь не меньше трех, разного размера. Это, по-моему, алмаз, которым режут стекло, чтобы проделать аккуратную дырочку и без шума открыть окно. А это веревочная лестница.

Гортензия вначале была ошеломлена. Она посмотрела на Иветту и, казалось, помолодела лет на пятнадцать, то есть стала выглядеть довольно-таки юной. Затем углы ее рта раздвинулись, губы слегка задрожали, и вдруг она расхохоталась.

– Ах, это замечательно, чудесно, как я рада! – кричала Гортензия, хлопая в ладоши, дрожа от восторга, целуя колени Иветте, корчась от смеха, держась за бока и давясь от хохота при виде фомки.

– Это чудесно, просто чудесно, мой любовник мне не изменяет, мой любовник – взломщик!

– Хорошо, если ты так к этому относишься, – сказала Иветта.

Она дождалась, пока этот припадок прошел.

– Теперь объясни, откуда ты взяла, что он тебе изменяет?

– Ну, – сказала Гортензия, целуя фомку в губы, – просто мне в голову пришло: ты ведь знаешь, он мне сказал, что работает странствующим ночным антикваром.

– Да, знаю, – ответила Иветта, – и это не показалось тебе странным?

– Нет, – сказала Гортензия, – а что тут странного?

– Хм, – сказала Иветта, – я сказала «странным»?

– Понимаешь, я захотела, чтобы он остался у меня на ночь, а он отказался. Он каждый вечер уходит после десяти и редко когда возвращается раньше семи утра, не могу сказать точнее, утром я сплю, мы столько занимаемся любовью, что у меня нет сил идти на работу. О диссертации и говорить нечего!

– А Морган? – спросила Иветта.

– О, он неутомим, он говорит, что унаследовал это от предков. Знаешь, он наполовину англичанин, наполовину польдевец.

– Я не знала, что он польдевец, – сказала Иветта.

– Да, и князь, его отец, кажется, оставил его, когда он был совсем маленький. Вот это меня и встревожило: я подумала, что, может быть, не удовлетворяю его, хотя стараюсь, как могу. Он говорит, что я очень способная, – добавила Гортензия, как будто это был ее первый любовник и Иветта не была в курсе ее личной жизни на всех этапах. – А потом мне вдруг пришло в голову, что он завел себе кого-то еще. Правда, по ночам он работает, но я не совсем понимала, зачем он, проспав все утро, опять уходит во второй половине дня. Я хотела пойти с ним в кино, знаешь, сейчас показывают ретроспективу Хичкока, а он – ни в какую…

– Знаю, – сказала Иветта, – что дальше?

– А то, – явно смущаясь, продолжала Гортензия, – что позавчера я решила проследить за ним. Он вышел, как обычно, с большим и тяжелым чемоданом, долго шел не останавливаясь, я даже устала. Он свернул на бульвар Корнишон-Мулине, к большому красивому дому, позвонил, открыла какая-то женщина, он провел там всего минут пятнадцать (я сразу поняла, что он приходил не за этим), и когда он вышел, чемодан как будто стал легче. Какая же я дура, он просто сбывал товар!

– Наконец-то догадалась, – сказала Иветта, – а потом?

– А потом он пошел на другую улицу, и все повторилось, так было несколько раз, и в каждом доме он проводил немного времени, а я думала, что там живет одна из них и он заходит только для того, чтобы назначить свидание (когда он у меня, он не звонит по телефону), я прямо сходила с ума от ревности. Когда он вернулся, чемодан на вид был пустой, потом я вошла в квартиру, сказала, что была в Библиотеке (а он принял это как должное, он-то совсем не ревнивый!), и с невозмутимым видом спросила, где был он. А он сказал: «Да так, прогуливался». Ну, тут я окончательно удостоверилась и решила, что мне необходимо узнать все, и позвала тебя, и мы выяснили, в чем дело. Теперь все хорошо.

Иветта не считала, что все так уж хорошо, однако не решалась испортить радужное настроение Гортензии.

– Вообще-то я должна была кое-что заподозрить, – чуть погодя сказала Гортензия.

Они пили кофе на кухне, чемоданчик уже был закрыт и поставлен на прежнее место.

– Позавчера он принес три японские пишущие машинки и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто этим заинтересуется. У него было много таких машинок. А я не могла понять, какое отношение пишущие машинки имеют к антиквариату! Я часто получаю от него небольшие подарки, всякие безделушки, дюжину старинных вышитых салфеток, норковое манто (правда, не в очень хорошем состоянии), он очень, очень щедрый.

На этом разговор закончился.

– Но ты могла бы все же объяснить ей, – сказал Синуль, – что вычитание и сложение – два взаимно уравновешивающих действия, и вполне возможно, что…

– Могла бы, – ответила Иветта, – но она страшно обрадовалась, когда узнала, что он, судя по всему, ей не изменяет (между нами, я не представляю, как бы он нашел для этого время при его бурной деятельности!), и я не решилась испортить ее радужное настроение. Думаю, ничего плохого с ней не случится, парень на вид безобидный, хоть и взломщик. Пожалуй, надо бы прочитать ему мораль.

– Ну, – сказал Синуль, – такому, как он, что мораль, что рояль…

– … А у тебя – ни того, ни другого, – в один голос подхватили его дочери, Арманс и Жюли.

Эту шутку они слышали без малого восемнадцать лет.

– Ну и дурища эта Гортензия, – сказала сестре Арманс, когда они остались одни, – ужас какая дурища!

– А как там у тебя с торжественным концертом? – спросила Иветта. – Ты участвуешь?

– Да, – ответил Синуль, – я получил официальное приглашение, это мне устроил Фюстиже.

– И что ты будешь играть?

– Знаешь, я провел небольшое музыковедческое расследование в Библиотеке. Надо было найти что-нибудь подходящее к случаю, то есть имеющее отношение к Польдевии, и я нашел: это чакона Телемана, которую он написал после посещения польдевских таверн, куда он часто заглядывал. Он приехал туда по приглашению одного из князей и написал там двенадцать кантат и одиннадцать квартетов, а вдобавок небольшие органные пьесы, никому не известные и совершенно очаровательные. В чаконе тридцать шесть вариаций, но вместо того чтобы просто варьировать мелодию (это польдевский народный напев, напоминающий беррийскую песенку «Берришон-шон-шон…»), он использует шесть совершенно самостоятельных мелодических фрагментов, а потом повторяет их один за другим, это довольно сложно, но необычайно увлекательно, включаются все органные регистры, но самое интересное – пьеса обрывается как раз в тот момент, когда она должна вернуться к начальной мелодии. Не знаю, оценят ли эту чакону польдевские князья, но играть ее чертовски приятно. Вот, послушай.

И Синуль направился к шумофону, на котором стоял кассетный магнитофон. Когда он разучивал органную пьесу, то записывал себя на магнитофон, чтобы потом прослушивать запись на диване с кружкой пива и проверять качество исполнения. И вот полилась телемановско-польдевская мелодия, мужественная и в то же время нежная: словно в букете, скромные цветочки народной музыки соединялись в ней с роскошными, изысканными растениями, которые умел выводить лишь гамбургский капельмейстер, любитель не только пассакалий, но и тюльпанов. Меланхолическая тема «берришон-шон-шон», обогащенная восточными, пряными, экзотическими нюансами, какие она обрела в польдевских горах, заполнила гостиную Синулей, смешиваясь с ароматом осенних чайных роз, из которых мадам Синуль сделала икебану на столе; а под столом храпел Бальбастр и видел во сне утраченную возлюбленную, маленькую Гоп-ля-ля.

– Просто удивительно, – заметила Иветта, – как часто в последнее время приходится слышать о Польдевии. Вот и этот инспектор, который расследует дело Грозы Москательщиков…

– Он и к тебе приходил? – перебил ее Синуль.

– Да, и спрашивал, не видела ли я в нашем квартале польдевскую статуэтку, и я сейчас подумала…

– Что? – нетерпеливо спросил Синуль: звучал особенно трудный пассаж чаконы.

– Я подумала: а это случайно не та штука, которую я видела в чемоданчике у дружка Гортензии.

– Какая штука? – спросил Синуль. Ему было не до этого: он заметил, что между восемнадцатой и двадцать третьей вариациями играет слишком быстро.

– Да нет, – сказала Иветта, – я наверняка ошибаюсь.

Третье и последнее межглавье
Польдевская Венера

Как ты уже, конечно, догадался, дорогой и проницательный читатель, Иветта не ошибалась: князь Горманской – ибо это был именно он, пропавший наследник польдевского княжества, а в данный момент профессиональный взломщик и неистовый любовник прекрасной Гортензии, – держал у себя один из шести уникальных экземпляров знаменитой Польдевской Венеры, или Венеры с улиткой, творения великого ювелира польдевского Ренессанса Мальвенидо Снайлдзоя.

Каждый экземпляр представлял собой небольшую нефритовую статуэтку в изысканном, даже маньеристском стиле, изображающую прекрасную богиню с улиткой на руках. Ты, дорогой читатель, уяснил себе также и то обстоятельство, что статуэтки, разыскиваемые инспектором Арапедом и инспектором Блоньяром в ходе следствия, были лишь посредственными терракотовыми копиями этого сокровища польдевской культуры.

Улитка имеет весьма солидные размеры; она высунула рожки и с нескрываемым восхищением взирает на роскошные формы богини.

Глава 22
Четверо в лодке

Первое воскресенье октября обещало быть ясным. Солнцу, не столь молодому, как ему хотелось бы, требовалось больше времени, чтобы войти в форму; поздними вечерами холодный воздух уже пощипывал лицо, и верхняя одежда готовилась выйти в свет. Но с полудня пятницы, казалось, снова наступило лето. И все бросились вон из города.

Синули с Иветтой опять вытащили в сад шезлонги. Мадам Орсэллс позвонила Арманс и Жюли и попросила их заняться ее близняшками; сначала она хотела просить об этом одну Арманс, но, поразмыслив, решила, что Жюли не будет лишней. Близнецы Орсэллс, Адель и Идель, были настоящими сорванцами, но другая пара близнецов, Арманс и Жюли, отлично с ними справлялась. Мадам Орсэллс срочно нужно было отстучать под диктовку мужа крайне важную рукопись, которую уже в понедельник следовало сдать в типографию. Сестры Синуль охотно согласились на ее просьбу, во-первых, ради карманных денег, во-вторых, потому что очень любили мадам Орсэллс, урожденную Энаду Ямвлих, величавую, белокурую, грустную и кроткую.

В четвертом подъезде дома 53 царила тишина и пахло хлоркой: после первого же прогноза на уик-энд все жители устремились на природу. На лестнице слышался не стук электрической машинки мадам Орсэллс («смит-корона 2000», с самокорректирующей лентой за 35,50 франка), а ее теплый грудной голос: она напевала романс на кухне, стоя у плиты, в то время как близнецы пили овомальтин (питательный шоколадный напиток, приобретенный их отцом в Риме, на конгрессе по прикладной философии) и уплетали блинчики с кленовым сиропом (привезенным из Монреаля, с конференции авангардных философов двух континентов), по шесть штук на каждую. Мадам Орсэллс пела: «Вы сказали мне, Лисандр, что найдете палисандр и повеситесь на нем, распугав всех птиц кругом!» Последние слова дважды повторялись на печальных, низких нотах. Перевернув блинчики, она раскладывала их по тарелкам – один Адели, один Идели, поливая каждый кленовым сиропом цвета темного меда и кладя сверху мгновенно таявший кусочек масла; у сестер Синуль уже текли слюнки. А сестры Орсэллс преспокойно ели, даже не думая помочь матери, но зато подвергая ее систематической критике.

– Это самая идиотская песня, какую я когда-либо слышала, – сказала Адель, глядя прямо перед собой в окно.

– Ты права, – сказала Идель, – птицы не могут бояться трупа Лисандра, их интеллект слишком ограничен, чтобы заметить разницу между живым и мертвым, по крайней мере, у людей.

Мадам Орсэллс ничего не ответила; к глубокому молчаливому негодованию Арманс и Жюли, на барышень Орсэллс не обрушилось ни одной оплеухи; мать допела песню до предсказуемого конца и дожарила блинчики, восхитительные, как всегда. На ней было длинное черное платье, одна туфля (другая нога была босая), а по спине до самых ягодиц спускалась пышная пепельная коса; у нее была длинная, широкая и круглая шея и полные плечи, над которыми с павлиньей грацией покачивалась маленькая головка.

Барышни удалились вчетвером. Мадам Орсэллс осторожно поцеловала каждую в обе щеки, что в сумме составило восемь поцелуев.

– До свидания, мадам, – сказала Арманс, – мы приведем их в шесть часов, после полдника, вас устроит?

– Называйте меня Энадой, – ответила мадам Орсэллс, – конечно, устроит.

Спускаясь по лестнице, они слышали, как она пела уже не столь печально: «Я прожил с ней три года, она вдруг говорит: ты похож на папу с мамой, ужас-ужас, ты мой брат! и вот тогда…», но тут ее прервал Орсэллс, и конец куплета так и остался неизвестным.

Арманс и Жюли разработали программу, которая обеспечивала им постоянное стратегическое преимущество. Для начала – прогулка в лодке по озеру; затем – обед. Во время обеда Иветта с одной стороны и Синуль – с другой, каждый в своем стиле, сумеют достойно ответить на любую философскую вылазку барышень Орсэллс. Наконец, на послеобеденное время был намечен главный удар: поход в кино. Просмотр «Ночи живых мертвецов» должен был поколебать твердые убеждения близнецов о различии между двумя состояниями материи – живым и мертвым.

Озеро находилось в отдаленной части города, до него нужно было добираться на автобусе, конечная остановка которого была недалеко от лодочной пристани. С утра пораньше можно было свободно взять напрокат лодку и найти на обширной глади воды, окружающей остров, тихое местечко, чтобы читать, мечтать, загорать или целоваться, если вы приехали для этого. Арманс хорошо знала озеро, все лето она регулярно бывала здесь с разными мальчиками, и Синуль жестоко ревновал. Как только лодка доплыла до тихого заливчика, который Арманс открыла уже давно, девушка достала роман Джейн Остен, сняла майку и подставила маленькие рыжие груди солнцу, которое пригревало сквозь золотистую дымку, но не так сильно, чтобы обжечь ее нежную кожу. Жюли сделала то же самое, но в белокуром варианте, и открыла книгу по термодинамике пламени – это было ее последнее открытие. Близнецы переглянулись (имеются в виду, конечно, близнецы Орсэллс; мы понимаем, что при двух парах близнецов может возникнуть путаница, но что же делать, если так оно и было!).

– Папа говорит, – начала Адель, – что девочки ужасно глупеют, как только у них начинает расти это.

– Да, – эхом отозвалась Идель, – как он говорит, одно из двух: либо tits (она показала на свою грудь), либо that (и показала на голову: близнецы учились в передовой двуязычной школе и часто говорили между собой по-английски).

Арманс ничего не слышала, поглощенная чтением Джейн Остен, и барышни решили переключить скорость.

– Папа говорит, – сказала Идель, – что мама круглая дура.

– Она считает, – добавила в качестве пояснения Адель, принимая эстафету, – что все вытекает из одного источника, а эта концепция давным-давно признана несостоятельной.

Не говоря ни слова, Жюли поднялась и встала, так что лодка угрожающе накренилась. Это было недвусмысленное предупреждение, и барышни поняли, что им не следует заходить слишком далеко. Они принялись за свои любимые комиксы: «Пир Платона», «Счастливчик Локк против Спинозы» и «Приключения Морали». Время от времени они отрывались от чтения, чтобы отпустить ехидное замечание об одноклассниках или – иносказательно – о матери либо привести какое-нибудь из суждений отца, но не выходили за рамки вооруженного мира, установленного старшими близнецами. Так продолжалось некоторое время.

К ним подплыли утки. Это были породистые птицы, вывезенные из Англии, а точнее – из Кембриджа, согласно недавно принятому закону о культурном обмене. Привыкнув общаться с нобелевскими лауреатами по физике, наблюдать за падающими на лужайку яблоками вместе с Исааком Ньютоном, плыть по Кему под плакучими ивами, беседуя с лордом Бертраном Расселом, они ощущали здесь некоторый интеллектуальный голод, но любили Арманс и Жюли, ибо от них словно веяло ароматом родного края. Адель и Идель вдоволь накормили уток сократическими комментариями и булочками, и утро в целом прошло сносно.

Возвращаясь к пристани, Жюли и Арманс работали веслами и пели: «Берришон-шон-шон, капюшон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Обогнув остров, они запели так: «Берришон-шон-шон, корнишон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Всего в этой песне четырнадцать куплетов аналогичного содержания (правда, в некоторых случаях «шон» почти неуловимо и очень изящно меняется на «жан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, баклажан-жан-жан», или даже на «чан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, носом в чан-чан-чан»). Арманс и Жюли выучили эту прекрасную меланхолическую балладу Нижнего Берри с диска, подаренного Иветтой, где ее исполняет великая певица Тилли Бомм[7]7
  На другой стороне диска записана знаменитая «Словарная песнь», где она поет набор слов в алфавитном порядке на мотив «Континуума» Лигети, а ведь это чертовски трудно. (Примеч. Автора.)


[Закрыть] под аккомпанемент гуслей. Барышни Орсэллс краснели от стыда перед лицом такой вопиющей безвкусицы.

За обедом (баранье жаркое с фасолью и мороженое) Адель кратко изложила «Сумму теологии» Фомы Аквинского, а Идель подвергла уничтожающей критике «Философские исследования» Витгенштейна. Поедая мороженое, она заметила, что, по мнению ее отца, инспектор Блоньяр никогда не разрешит загадку Грозы Москательщиков, поскольку «его подход к делу чересчур картезианский» (так ее понял Синуль, рассеянно прислушивавшийся к разговору; но она произнесла не «картезианский», а на английский лад – «картьюзианский»). Чуть позже Идель подчеркнула, что польдевская философия нас всех удивит, – так предсказывал ее отец.

В уме Синуля и в его нетвердой памяти эти два замечания слились воедино, а на следующий день всплыли в долгой беседе с мадам Ивонн; и странное дело, Синуль высказал их не от своего имени, он приписал Орсэллсу утверждение, будто инспектор Блоньяр никогда не доберется до разгадки, потому что ищет картезианское толкование, в то время как решение, безусловно, следует искать в Польдевии. Это было последнее недостающее звено в длинной дедуктивной цепи, которое в итоге и привело расследование к успешному концу.

Доставив барышень Орсэллс домой в условленное время, Арманс и Жюли еще должны были прослушать весь текст, напечатанный за день мадам Орсэллс; они охотно обошлись бы без этого, но им еще не заплатили.

Этот текст был одной из вершин орсэллсовского метода. В преамбуле сообщалось, что речь идет о Революции в Мышлении (чтобы текст согласились напечатать в газете или журнале, он обязательно должен был начинаться с объявления о Революции в Мышлении; автору также надлежало сообщить, что он – маргинал, гонимый всеми философскими школами, мыслитель-диссидент без всякой поддержки, который в одиночку пробивается к истинам – истинам самым что ни на есть достоверным и самым неудобным для привычек наших современников). Основой этой Революции является «золотое правило онтэтики», изложенное нами в главе 17 в терминологии самого автора. «Золотое правило» объяснялось, излагалось и доказывалось на многочисленных примерах, а затем Орсэллс, расчистив себе путь, переходил к сути дела: после многолетних изысканий, вооруженный одним лишь «правилом», как мореплаватель – компасом или как исследователь межзвездных пространств – телескопом (тут приводилось очень уместное сравнение с Галилеем, отсылавшее к многообещающей преамбуле), он увидел то, чего никто еще не дерзал заметить: Вся Совокупность Человеческих Знаний имела центром некое ядро, скрытое в таинственной глубине, которое лишь он один мог вручить обществу после надлежащей подготовки, уже частично проведенной в работах… (далее следовал список работ, имеющихся в продаже); еще не пришло время дать описание этого древнего, глубоко скрытого центрального ядра знания, это станет темой следующей работы, но уже сейчас можно дать ему имя; и это имя было: Ология. В центре человеческого знания всегда была, есть и будет Ология. Поэтому надо научиться мыслить ологически, изменить наши пошлые привычки, в одну священно-философскую ночь стряхнуть с себя наши привилегии научных монополистов и приступить к постижению Ологии (это была поэтическая, пророческая часть текста: описывались ужасные последствия, которые ожидают нас, если мы не сможем вовремя переродиться). Весь объем научных и прочих дисциплин, серьезные и несерьезные науки следовало систематизировать заново, сгруппировав вокруг центрального ядра, многие из них должны были измениться и прежде всего – сменить название. Для некоторых это будет не так уж трудно, поскольку почва уже подготовлена: так, психология будет называться псих-ологией, – новое название будет подчеркивать ологическую основу науки, освобожденную от устаревшей оболочки; бактериология станет бактери-ологией, геология, конечно же, ге-ологией, но другим наукам придется претерпеть более глубокие изменения. Ни математика, ни химия, ни физика не смогут остаться в прежнем состоянии. Физика, например, отныне станет физис-ологией (чтобы не путать с физиологией). И станет очевидным, что в каждой науке с одной стороны содержится присущая ей ология, а с другой – некий а-ологический или не-ологический остаток, который следует пересмотреть и поставить на службу Ологии. «Во всех вещах, – говорил Орсэллс в одной из чеканных формул, какие умел создавать только он, – Ология должна быть поставлена во главу угла».

Таков был впечатляющий труд, который мэтр продиктовал супруге в октябрьское воскресенье, когда четверо близнецов катались на лодке.