Текст книги "Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии."

Автор книги: Жак Рубо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Часть третья
Страсть

Глава 13
Введение в биэранализ

Когда я печатал этот заголовок, «глава 13», я чувствовал, что от моей машинки исходит некое недовольство. Тринадцатая глава – это проблема. После того как в американских отелях исчезли тринадцатые этажи, было решено убрать страницы с этим номером из газет, а позднее – из романов (не исключая и тех, что были написаны до начала борьбы с числом тринадцать). Если в современном романе появляется тринадцатая глава, это выглядит как старомодная и пассеистская причуда романиста из старой Европы. И все же я решил оставить тринадцатую главу по следующим соображениям: в моей книге важную роль играют числа, и в особенности – разница между четными числами и нечетными. Для характера персонажа, для его поступков вовсе не безразлично, в четной главе он действует или в нечетной. Убери я тринадцатую главу – и за двенадцатой сразу последует четырнадцатая. Таким образом, глава 14 по сути превратится в нечетную главу, поскольку глава 12, как вы понимаете, четная. Но само по себе число 14 от этого не превратится в нечетное; оно так и останется четным. Возникает пренеприятнейшее несоответствие, вроде того, что описывает Ле Лионнэ в своем «Словаре замечательных чисел»: следует ли считать 13-бис четным числом, или же нечетным? Убрать тринадцатую главу означало бы поставить под сомнение принцип чета и нечета, и эта неопределенность оказала бы на героев безусловно отрицательное воздействие. Я не могу нанести такой удар отцу Синулю, который играет главную роль в этой главе, тем более после того, как у него подло убили его любимого Бальбастра.

Ну хорошо, скажете вы, а что если роман переведут в Америке? Вопрос, конечно, непростой: на случай, если в Америке кто-нибудь решит перевести мою книгу (в Англии проблема пока не достигла такой остроты), и глава 13 так или иначе будет выброшена, мне, возможно, следовало бы сделать эту главу максимально облегченной, переходной, чтобы вместе с ней не выбросили какой-нибудь важный поворот сюжета. Но я не могу это сделать. Не могу убрать из этой главы то, в чем заключается ее особая притягательность: рассказ о биэранализе, изобретении отца Синуля, с которым я не успел вас ознакомить в главе 12, потому что Гортензия завернула в булочную.

Итак, пришлось оставить в неприкосновенности главу 13. Вот эта глава.

Что такое «биэранализ?» Рассмотрим этимологию этого слова. Оно состоит из двух частей. «Биэр» – английское слово, означающее пиво. Анализ – это анализ.

Биэранализ – новейший и самый совершенный тип анализа. Вначале был патанализ Альфреда Жарри; затем появился психоанализ в его мночисленных старых и современных разновидностях, как, например, эгоанализ Хулио Харерама. И наконец, Синуль изобрел биэранализ.

Это происходит следующим образом: пациент или пациентка входит в кабинет отца Синуля. В кабинете стоит письменный стол, перед столом – кресло, на столе – лампа и какие-то бумаги. А еще в кабинете стоит кушетка. Пока все вполне традиционно. Но заметьте: во всех классических разновидностях анализа пациент ложится на кушетку и начинает говорить. В то время как аналитик сидит за столом и просматривает почту. А отец Синуль внес в этот процесс кардинальные изменения, с которыми отныне нельзя будет не считаться.

На кушетку ложился он сам, с кружкой пива. Анализируемый (ая) садился за стол и говорил.

Для чего было нужно пиво? Для того чтобы воссоздать атмосферу английского паба, располагающую к откровенности. Представим себе типичную английскую семью за обедом. Папа читает «Таймс», за которой его не видно. Мама нервно ходит из столовой на кухню и обратно, проверяя готовность «кастрюльки» (французский рецепт). Дети сидят не шелохнувшись. Мертвая тишина. Хочешь поговорить – иди в паб. Это и навело отца Синуля на мысль о пиве.

Почти сразу же он засыпал и начинал храпеть. В этом была вся суть его метода: если пациент замолкал, отец Синуль просыпался от внезапно наступившей тишины, и сеанс заканчивался неудачей. Поэтому пациент должен был, вынужден был говорить, говорить, под ежеминутной угрозой возможного, затем вероятного, затем неизбежного пробуждения отца Синуля. И снова возникает сравнение с пабом: вспомните, какое лихорадочное возбуждение охватывает посетителей перед закрытием, когда звенит колокольчик, возвещающий о наступлении closing time. У отца Синуля тоже имелось нечто подобное: если пациент говорил без умолку (то есть сеанс прошел успешно), он прерывал сеанс с помощью особого приема. Чем дольше лились слова, тем глубже погружался он в сон. И тогда кружка выпадала из его руки, запястье поворачивалось, и польдевские наручные часы-будильник говорили: I love you (по-польдевски). Отец Синуль просыпался, сеанс был окончен.

Для полноты картины упомянем еще одно коренное преобразование, внесенное отцом Синулем: сеансы биэранализа проводились совершенно бесплатно. Более того, если сеанс приходился на соответствующее время, отец Синуль угощал пациента обедом.

_________

Гортензия села за стол и выложила все, что у нее было на душе. Но она не осталась обедать, ей нужно было возвращаться домой и готовить обед мужу. Отец Синуль порекомендовал ей меню, вполне соответствующее тому, что он услышал во время сеанса. Конечно, на сеансах он спал, но при этом прекрасно слышал, что ему говорили; все сказанное сразу же вторгалось в его сны и, помимо его сознания, становилось источником необычайно верных диагнозов и рекомендаций.

Когда она удалилась, отец Синуль решил пойти поработать.

Зная, что отец Синуль выполняет обязанности органиста в церкви Святой Гудулы, мы уже предвкушаем бесплатный органный концерт и представляем себе его программу: немножко Баха, немножко Пахельбеля, может быть, еще Букстехуде, и под конец – какой-нибудь пышный хорал Преториуса. Глубокое заблуждение! Как часто бывает у людей в зените жизни, отца Синуля обуяла неодолимая страсть: он полюбил компьютер.

На это была причина: во время приступов подагры (все более частых) дотронуться до органной клавиатуры стало почти невозможно, он кричал от боли. А вообще, честно говоря, с годами он устал без конца стучать по инструменту, словно глухой для глухих. Он хотел играть лишь тогда, когда у него появится желание (это порой случалось), но главное, ему надоел орган Святой Гудулы; он хотел опробовать новые инструменты, выехать куда-нибудь на гастроли: органы, вина и сыры долины Луары; или, скажем, органы и пабы графства Кент. На свете было столько занятий, куда более интересных, чем работа: читать самые последние книги по научной фантастике, спорить о «нашем чудесном обществе» со старыми друзьями, в частности, с Автором, усовершенствовать биэранализ, выслушивая волнующие признания красивой молодой женщины, пререкаться с дочерьми, орать на жену и на сына, и т. д.

И вот его осенила гениальная, потрясающая идея: в тот день он нарезал картошку, предварительно почищенную Жюли, для своей фирменной запеканки по-деревенски, – чтобы проверить, чем она отличается от запеканки Лори, – угодил ножом себе по пальцу и залил кровью весь стол. Жюли повела его к врачу, а он всю дорогу думал о своей замечательной, грандиозной идее: если он не хочет играть на своем органе сам, значит, некий Икс должен играть вместо него. Однако этот Икс не может быть помощником, нанятым за деньги, потому что:

– если он будет платить Иксу, у него не останется денег на пиво, на книжки по фантастике, на компакт-диски, не говоря уж об антрекотах для пропитания обожаемых малюток (рыжей и блондинки);

– если он не будет платить Иксу, какой Икс согласится играть вместо него?

Из этого следует, что Иксом должен стать некто, не принадлежащий к роду Гомо сапиенс. Подумаем о магнитофонной кассете. Хорошо. Предположим, это будет кассета, записанная неким Игреком. И получается, что Игрек опять-таки не может принадлежать к роду Гомо сапиенс, поскольку он, в сущности, – вариант Икса. Конечно, можно использовать диск Шапюи или Изуара, хоть они и ужасно дорогие. Но ведь любой сколько-нибудь музыкальный человек, услышав запись, сразу все поймет, а это чревато увольнением. Стало быть, необходимо, чтобы:

Икс = Игрек = Синуль.

Пустой разговор, скажете вы, всё вернулось к исходной точке: если для того, чтобы не играть на органе, Синуль должен будет записывать на магнитофон свою собственную игру на органе, что он этим выиграет?

Тут-то и проявляется вся гениальность идеи Синуля. Вместо него будет играть компьютер. Компьютер научится играть в неподражаемой синулевской манере, а сам он в это время будет отдыхать.

Предстояло решить двойную задачу.

Во-первых, надо было раздобыть такое устройство, которое запустит в компьютере нужную программу, пока он, сидя за клавиатурой, будет читать научно-фантастический роман. Это не представляло особой сложности, подобные устройства уже появились на рынке. Еще лучше было бы (но тут все упиралось в деньги, а денежный вопрос нельзя было решить, не решив вторую, более трудную часть задачи) посадить за клавиатуру робота с дистанционным управлением, который будет играть (то есть включать компьютер) за него, тогда ему не надо будет даже подниматься наверх.

Во-вторых, надо было обеспечить музыку. Для этого ему требовалось:

а) достать компьютер

б) освоить его настолько, чтобы можно было создать запас музыкальных номеров, необходимый для свободной жизни.

С помощью друзей из Центра сравнительного патанализа, которые работали поблизости, на Староархивной улице, в Особняке польдевских послов (памятнике архитектуры XVII века), он получил в пользование машину, работающую с нужной скоростью. Сначала он поставил ее прямо в спальне. Но мадам Синуль, в первое время проявлявшая чудеса терпения, однажды сказала: «Или она, или я. Или твоя любовница покинет наше семейное гнездышко, или я уйду к маме».

Вот почему отец Синуль, собравшись поработать, должен был преодолевать расстояние в сорок девять метров, отделявшее его от помещения, где стоял его компьютер.

Глава 14
Рождение транснациональной компании

В сквере Отцов-Скоромников со стороны Святой Гудулы стоят три скамейки. Каждую осеняют ветви дерева. Ту, что ближе к улице Отцов-Скоромников, – ветви каштана, ту, что посредине, – ветви липы, ту, что напротив Польдевской капеллы, – ветви иудина дерева. Время близилось к полудню; визгливые детские орды исчезли в соседних домах, чтобы подкрепиться (гамбургерами и прочим), перед тем, как возобновить штурм песочницы и ушей окружающих. Остался только один четырехлетний мальчик, который наполнил ведерко землей, смочил ее в фонтане и торжественно выложил в виде кучи у ног Лори, сидевшей на средней скамейке, под благоухающей липой.

Солнце поднималось все выше, но как-то нерешительно, словно внезапно наступившая тишина сбила его с толку. Оно не хотело уходить слишком далеко от Лори, которая прикрыла глаза и казалась умиротворенной и довольной в омывавшем ее потоке света и тепла.

На этой скамейке, занимавшей центральное положение в сквере, а следовательно, и во всем квартале, несколько лет назад инспектор Блоньяр, переодетый клошаром, в замасленном берете, старом халате и резиновых сапогах провел долгие часы, выслеживая дерзкого преступника, которого прозвали Грозой Москательщиков. Со скамейки были видны все окна дома 53 по улице Вольных Граждан, а также окна домов по улице Отцов-Скоромников, по крайней мере, до «Гудула-бара». Когда облака, выплыв из-за плеча Святой Гудулы, оказывались над сквером, они застывали на месте, так не хотелось им покидать этот тихий, уютный уголок; но ветер подгонял их, и они против воли уносились в Лотарингию, проливаясь дождем и проклиная свою кочевую жизнь. Но сейчас небо было голубым, чистым, прозрачным. Сквозь полуприкрытые веки, слегка отягощенные сиянием весеннего солнца, Лори видела, как наверху, в большой комнате, ее дочь Карлотта выделывает сальто-мортале, избывая таким образом небольшую часть переполнявшей ее животной энергии.

Послышался какой-то шум: это за мальчиком с красным ведерком пришел его старший брат. Уходя, он крикнул Лори: «Мадемуазель, мадемуазель, возьмите меня в женихи, я холостой».

И сквер опустел.

Войдя в «Гудула-бар», Лори увидела на экране телевизора молодого человека, шагавшего по песчаному пляжу. Он подошел к синему-синему морю, снял джинсы и остался в очень узеньких плавках. Как и в предыдущий раз, загоравшие на пляже девушки приподнялись, чтобы посмотреть на него, ибо это был Красивый Молодой Человек. А он не удостоил их взглядом, он повернулся и посмотрел на собаку, бегущую к нему издалека. Джинсы молодой человек держал в руке, и, когда камера надвинулась на него, чтобы показать марку джинсов, Лори показалось, что она видит у него на ягодице татуировку, выглядывающую из-под трусов; но картинка вдруг исчезла, потому что мадам Ивонн переключила канал.

Официант улыбнулся ей. Она заказала кофе и стакан воды.

Лори выглядела задумчивой, и не столько от того, что она не выспалась и разомлела на солнышке в сквере, сколько от разговора с ее другом и компаньоном Джимом Уэддерберном. Слово «компаньон» наводит на мысль о деловой инициативе. И мы не ошиблись. Речь идет о процветающем деле, которым владеют на паях Лори и Джим Уэддерберн. И процветание дела достигло таких масштабов, что это уже создавало проблемы, вызывавшие беспокойство у Лори. Сейчас мы кратко объясним, в чем суть.

_________

Джим Уэддерберн был англичанином по матери (он взял ее фамилию) и польдевцем по отцу, которого, по его уверению, он не помнил. Он жил в Лондоне, в полуподвале «мьюз», расположенной в дальнем конце Королевского Предместья Кенсингтон и Челси. Там он писал романы, а кормился, продавая польдевские ценные бумаги, завещанные отцом и позволявшие ему вести скромную, но сносную жизнь. Я сказал, что он писал романы: английские романы. Не романы на английском языке, а именно английские романы: бывают английские романы, написанные на другом языке, и бывают совершенно не-английские романы, написанные по-английски. Джим Уэддерберн писал по-английски английские романы. (Как распознать английский роман? По особому, не поддающемуся определению истинно английскому аромату, который никогда не обманет.) Самый первый назывался «Finite corpse»[10]10
  «Бренное тело» (англ.).


[Закрыть]. Пять его романов преспокойно канули в забвение, а шестой, к величайшему изумлению автора и издателя, стал бестселлером. Следует признать, что этот роман несколько отличался от остальных пяти, быть может, он был менее английским. Назывался он «Lady Bovaryʼs Lover».

Джим Уэддерберн уже видел себя на пороге благополучия, которое позволило бы ему долгие годы заниматься сочинением преспокойно забытых романов и не заботиться о завтрашнем дне. А главное, он приближался к осуществлению мечты своей жизни: объехать весь свет и посетить все на свете книжные магазины. Книжные магазины были его единственной, ненасытной страстью. Но тут разразилась катастрофа. Представьте себе, в Техасе жила одна дама по фамилии Бовари, вдова скромного нефтяника, который оставил ей скромные средства; слишком скромные, с ее точки зрения. Как только «Любовник леди Бовари» перестал фигурировать в списке американских бестселлеров (он продержался в нем тридцать семь недель), к издателю Джима Уэддерберна пожаловали господа Смоллбоун и Петтигрю, адвокаты из Бостона. Они прилетели на «Конкорде». Они сообщили издателю, что от имени своей клиентки миссис Бовари, Париж, Техас, собираются взыскать с него 1 миллион 178 тысяч долларов за «вторжение в частную жизнь».

Издатель Джима Уэддерберна вежливо улыбнулся.

– Джентльмены, – сказал он с изысканной любезностью, – роман мистера Уэддерберна – своего рода литературная мистификация, под которой вполне бы могла стоять подпись Ди. Эйч Флоуберт. Леди Бовари, – сказал он, – персонаж вымышленный, и ее сходство с какой бы то ни было реальной Бовари в прошлом, настоящем или, возможно, будущем времени абсолютно исключается.

– This we know very well (Это мы и сами знаем), – ответили господа Смоллбоун и Петтигрю, получившие образование в Гарварде. – We dont think you get the point (Как нам кажется, вы не совсем поняли, в чем дело).

Разумеется, миссис Бовари из Парижа, Техас, готова была признать (их устами), что леди Бовари (героиня романа) не имела с ней ничего общего. Но именно в этом и заключалась ее претензия: две Бовари были так непохожи, что это могло нанести серьезный ущерб клиентке, которая оказалась в незавидном положении (вызывающем бессонницу). Ей приходится объяснять подругам и знакомым по Клубу вдов в Париже, Техас, что она не является точной копией героини романа, рекомендованного журналом «Ковбойское обозрение» и продержавшегося тридцать семь недель в списке бестселлеров.

Тут издатель взял истинно британский ледяной тон. Он отказался от переговоров, выступил в качестве ответчика в окружном суде штата Массачусетс и —

проиграл процесс.

Потому что американское законодательство и правоведение недвусмысленно говорят: всякая вымышленная история есть чья-то биография. Это первая аксиома. Вторая состоит в том, что всякая биография есть «вторжение в частную жизнь». Как объяснил в своем решении судья Никсон, если в вымышленной истории имеются несовпадения с явными или скрытыми фактами биографии истицы, это наносит тяжелый урон ее частной жизни: показывая ее не такой, какая она на самом деле, книга вызывает у друзей и знакомых сомнения в ее прямоте, чистосердечии, и правильности жизненного пути. То, что автор поступил так совершенно неумышленно, является отягчающим обстоятельством: незнание реальной жизни персонажей не освобождает от ответственности. Надо было навести справки.

Издатель тут же вчинил иск Джиму Уэддерберну и разорил его.

Теперь Джиму надо было зарабатывать на жизнь. Но как? Однажды, когда он уныло тратил последние фунты стерлингов в парижских книжных магазинах, он познакомился с Лори.

Они только что купили одну и ту же книгу, альбом фотографий Жана-Ива Куссо. Лори положила свой альбом в пластиковую сумочку, которую привезла с острова Ре, Джим Уэддерберн положил свой в сумочку, которую ему дали в книжном магазине на острове Мэн. Каждый посмотрел на сумку другого. Лори подумала, что хорошо было бы иметь дома пластиковую сумку с острова Мэн, где говорят на особом диалекте и живет особая, нигде больше не встречающаяся порода кошек. А Джим Уэддерберн подумал: «Ах, если бы у меня была пластиковая сумка из книжного магазина на острове Ре, где португальские иммигранты добывают соль и поют такие чудесные фадо». И тут у них возникла потрясающая идея: они обменялись сумками и пошли к Лори, чтобы отпраздновать удачную сделку бутылочкой сен-жозефа и устрицами. Так родилось их малое предприятие: они ездили по свету, посещали все книжные магазины и привозили оттуда пластиковые сумки, которые затем продавали за баснословную цену либо отдавали заказчикам. Это давало им возможность:

заработать на жизнь;

путешествовать;

проводить массу времени в книжных магазинах.

Джим Уэддерберн вышел победителем из схватки с судьбой.

Но Лори находила, что успех предприятия превзошел все ее ожидания. Их завалили заказами. Зачем заниматься продажей и обменом пластиковых сумок из книжных магазинов, если у тебя не остается времени ходить по книжным магазинам? Малое предприятие постепенно превратилось в транснациональную компанию. Пришла пора нанимать посредников и оставить себе только самые трудные случаи, добывание самых редких экземпляров.

Глава 15
Удар молнии в пригородном поезде

В шесть вечера Гортензия навестила Лори в ее главной штаб-квартире – кафе «Императорская развилка». Они заказали пиво «гиннес» и с наслаждением погрузились в темную и не слишком прохладную пену этого божественного напитка. Между первой и второй кружкой Лори дала Гортензии несколько советов, которые мы здесь приведем в сжатом виде: время не ждет, с начала романа не прошло и суток, а мы уже в пятнадцатой главе; сейчас не время подробно и тщательно выписывать диалоги. Наиболее важных советов было три, один относился к внутреннему миру, два – к поведению в мире внешнем. А именно:

I. Делай все, что захочешь.

II. Возобнови философские штудии и начни ходить в библиотеку.

III. Завтра, в воскресенье (дело было в субботу, вы могли бы об этом и сами догадаться), поезжай в гости к тете Аспазии, которая живет за городом, в Сент-Брюнильд-на-Опушке.

Что можно сказать о тете Аспазии? Она:

а) существует в действительности,

б) оглохла и не подходит к телефону.

Зачем к ней ехать? Затем, что это может оказаться полезным.

Вот так и получилось, что назавтра, в воскресенье, в середине дня Гортензия сидела в пригородном поезде, уносившем ее к тете Аспазии, в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Но ей не суждено было попасть туда (знаю, о чем вы подумали, но вы ошибаетесь: Гортензию похитят не в этой главе, время еще не настало).

Когда накануне вечером, за десертом, она объявила: «Друг мой, завтра я еду к тете Аспазии», – муж ничего не сказал, но поднял брови, и на лице у него мелькнуло подозрение, как у Мотелло, когда тот подходит к миске и догадывается, что под лежащей сверху макрелью спрятаны овощи.

Поезд на Сент-Брюнильд-на-Опушке был сочетанием двухэтажной электрички и скоростного суперэкспресса. Гортензия заняла место в самом начале первого вагона, на втором этаже, откуда лучше виден пейзаж, открыла пластиковую сумку из барселонского книжного магазина (подарок Лори), достала третий том гегелевской «Науки логики» и «Стансы» Джорджо Агамбена (в оригинале, по-этрусски) и приготовилась отлично провести время.

Поезд выехал из Города между двумя рядами обшарпанных многоэтажек и двинулся через пригороды между двумя рядами многоэтажек, таких же обшарпанных, но пониже. За окном тянулись заброшенные заводы, мелькнула вывеска «Винтовые зацепления Дюрана», домики из грязного кирпича, сады и огороды, заваленные шлаком. Переехали реку, где на полуострове, под зловонными потоками нечистот, безмятежно росла спаржа. В вагоне сильно запахло жженой резиной. Пейзаж, одним словом.

Поезд остановился в Бекон-ла-Муйер. В купе вошел господин в черном и сел с другой стороны, ближе к коридору. Он достал из кармана книжечку в зеленой обложке издательства «Лоуб Классикал Лайбрэри». Книга была двуязычным изданием Секста Эмпирика, а господин – инспектором Арапедом. Арапед следил за Гортензией. А она ничего не замечала.

Через минуту в купе вошел молодой человек. Он сел напротив Гортензии.

Как известно, купе в скоростных пригородных электричках довольно узкие. Вы сели на диванчик и поставили ноги на пол, и если кто-нибудь сядет напротив и тоже поставит ноги на пол (то есть если он не безногий и не разлегся на диванчике вопреки правилам хорошего тона), то вам с ним будет очень трудно не прикасаться друг к другу ступнями, коленями и ляжками. Гортензия убедилась в этом очень быстро. Она не подняла глаза от книги, когда молодой человек вошел и уселся напротив: она увлеченно читала у Джорджо Агамбена описание «демона меланхолии», «полуденного демона», который дает вам увидеть в небе черное солнце и соблазняет вас дурманом отчаяния. Однако, почувствовав, что колени ее во что-то уперлись, она подняла глаза, и

__________

она подняла глаза, и

прямо в глаза ей ударила молния.

В одном фильме Питера Гринуэя, который вы, конечно, видели, беседует компания англичан, и каждый рассказывает, как в него угодила молния, и как он выжил. Если бы Гринуэй был знаком с Гортензией, он, несомненно, включил бы ее в свою коллекцию. В ту минуту ей показалось, что она не выживет: сердце у нее бешено забилось, потом замерло, потом снова бешено забилось, мозг сделался жидким, как бараньи мозги под масляно-лимонным соусом, она ощутила жар и холод в таких местах, о которых я не должен упоминать, она встрепенулась, пошатнулась, задрожала. Это был удар молнии.

Более или менее уверившись в том, что она уцелела в неистовой буре чувств, она взглянула в окно, чтобы увидеть причину такого смятения; в окне отражался Красивый Молодой Человек, со странно знакомыми и в то же время какими-то неопределенными чертами лица. Магнит его глаз слегка отклонился, увлекая за собой взгляд Гортензии.

Все это происходило в полнейшей тишине. Слышно было только, как стучат колеса на стрелках. Поезд останавливался на станциях, опять трогался, одни пригородные домики сменялись другими, а колени Гортензии все теснее прижимались к коленям молодого человека, ее взгляды все теснее переплетались с его взглядами.

Поезд остановился в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Поезд терпеливо ждал, пока Гортензия соберет волю в кулак, а книги – в пластиковую сумку, и сойдет на платформу, чтобы навестить тетю Аспазию. Гортензия не шелохнулась. Вздохнув, поезд тронул с места. Платформа станции проплыла у нас перед глазами:

Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке, говорили панно на столбиках, они проносились все быстрее, и все труднее было их прочесть, а поезд, вздыхая, увеличивал скорость, чтобы уложиться в расписание.

– Вы пропустили станцию, мадемуазель, – вежливо заметил молодой человек.

Не веря своим ушам, Гортензия взглянула на него. Этот голос. Этот голос. Не может быть. Это был… Это был Морган (то есть, как мы знаем, князь Горманской). А он, словно догадавшись, что она сейчас произнесет его имя, приложил к губам указательный палец левой руки (вертикально), призывая к молчанию (надо сказать, у польдевцев этот жест имеет совсем другое значение, и Гортензия прекрасно знала об этом. Она покраснела).

– Может быть, имеет смысл сойти на следующей станции. Через тридцать семь минут будет поезд в обратную сторону.

Следующая станция была Сент-Габриэль-во-Ржи. Как и Сент-Брюнильд-на-Опушке, она примыкала к лесу, только с другой его стороны. Сойдя на платформу, Гортензия почувствовала слабость и головокружение, и Морган (то есть князь) предложил ей ненадолго зайти в кафе возле станции, чтобы восстановить силы. Арапеда в пределах видимости не было.

Они зашли в кафе возле станции и молча выпили по бокалу лимонада. Затем Морган предложил прогуляться в Сент-Брюнильд через лес, не спеша: от свежего воздуха ей станет лучше. Гортензия согласилась.

Лес был зеленый, густой и темный. Среди кустов вилась тропинка, уводившая в сторону Сент-Брюнильд. На краю леса была дощечка с надписью:

Вы входите в лес. Будьте осторожны!

За одним деревом может скрываться другое!

Они вошли в лес. Они молчали. Они держались за руки. Кругом росли цветочки – красные, белые, желтые, голубые. Гортензия нарвала цветов и воткнула себе в волосы, но они не хотели держаться. Ее сердце, чувства, мозг уже не были так возбуждены; они постепенно привыкали к новому повороту событий, невероятному, невозможному, и все же реальному.

Они вышли из леса. Они все еще молчали. Оказавшись в Сент-Брюнильд-на-Опушке, они не пошли к домику тети Аспазии. Они сели в поезд в сторону Города. И сошли в Бекон-ле-Муйер. У самой железной дороги стояло массивное здание почти без окон. На вывеске было написано: «Флобер-отель». Они вошли внутрь. Хозяйка, кривая на один глаз и косая на другой, дала им ключ от номера 37 и полотенце. Они поднялись на четвертый этаж. В комнате было только одно окно с грязными занавесками, выходившее на железную дорогу. Внизу в обе стороны проносились поезда.

– Раздевайся, – сказал Морган.

– Сначала ты, – сказала Гортензия.

Вот так, воскресным вечером, во «Флобер-отеле», в отвратительной, и одновременно райски прекрасной комнате Гортензия свершила Прелюбодеяние (иначе не скажешь; хотя по моей просьбе социологи провели обследование, и только шесть процентов опрошенных сказали, что им известно значение этого слова).

На ужин Гортензия подала зеленый горошек. Муж сказал ей «спокойной ночи» и ушел в редакцию. Гортензия пошла в свою комнату. Шесть плюшевых коала дожидались ее, чинно сидя в ряд на пианино. Они гадко посмотрели на нее – все, кроме одного, самого мягкого, самого плюшевого, самого любимого. Она взяла его в постель, прижала к груди и заснула.

Во сне она видела Горманского, Моргана, своего любовника. Снова, как несколько часов назад, во «Флобер-отеле», она склонялась над ним и целовала улитку на левой ягодице – фабричную марку князей Польдевских.

Но точки, которые усеивали улитку, были не на месте!