Текст книги "Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии."

Автор книги: Жак Рубо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Глава 5
Урок геометрии

Место действия опять меняется.

Покинув место преступления, мы вышли из Святой Гудулы вслед за отцом Синулем, которого поддерживали Гортензия и Лори, мы перешли улицу Отцов-Скоромников, мы проводили отца Синуля до его отдохновенного садика, исцеляющего душевные раны, затем мы пришли в «Гудула-бар» и дожидаемся там Гортензию и Лори. Мы себе спокойно пьем – я, как обычно, виски с содовой, а вы, Читатель, то, что вам захочется: выбор остается за вами. Мы смотрим в окно, сквозь листья фикусов, и видим человека, который выходит из церкви и решительным шагом направляется к скверу Отцов-Скоромников.

Кто он, этот человек?

Я

Да, я, Автор этой книги.

Один хитрец сказал когда-то: «Нельзя выглянуть в окно и увидеть себя идущим по улице». Однако сейчас мы именно это и делаем. Я иду по улице, а вы, дорогой Читатель, идете рядом со мной. И одновременно я нахожусь в «Гудула-баре», опять-таки вместе с вами, за два столика от Гортензии и Лори, которые не замечают нас:

а) потому что они поглощены беседой, и вдобавок то и дело переглядываются с Красивым Молодым Человеком, недавно поступившим на работу в «Гудула-бар» (они точно помнят, что в прошлый раз его тут не было),

б) потому что мы невидимы и концептуальны.

Но следует учитывать, что есть «мы» и «мы». Или, вернее, есть «я» и «я» (с вами дело обстоит еще сложнее, и я предоставляю вам самому выпутываться из ваших топологических и экзистенциальных трудностей).

Если хотите, мое «я», находящееся в «Гудула-баре», можно называть «я-1». «Я-1» наблюдает и описывает происходящее. Это неотъемлемое право и священный долг Рассказчика: следить за событиями и сообщать о них Читателю. Согласитесь, однако: есть что-то унылое и даже раздражающее в пассивной роли невидимого наблюдателя, который не имеет в романе своего голоса, не может вмешаться в действие.

Тут в дело вступает «я-2». «Я-2» – это тоже я, Автор, но в качестве непосредственного участника событий, существо из плоти и крови, а не просто глаз и мысль. Я купаюсь в солнечном свете, заливающем поутру фасады домов на улице Отцов-Скоромников, «Гудула-бар», угол улицы Закавычек, где мы побывали накануне, Бакалейный театр, открывшийся недавно на углу Староархивной улицы (репертуар Бакалейного театра, – где зрители сидят на ящиках со сгущенным молоком, – состоит из замечательных, специально подобранных пьес: «Приключения Оливки», «Любовь и морковь», «Баклажан-проказник»), в то время как фасад дома 53 по улице Вольных Граждан, куда я направляюсь, пока еще в тени.

Я направляюсь в этот дом. Я иду на урок геометрии.

Дверь четвертого подъезда была открыта, и на площадке первого этажа я встретил Карлотту. Она увлеченно беседовала со своей подружкой Эжени.

В то утро Карлотте было пятнадцать лет и восемьдесят дней. Она была рыжая, и рост ее составлял приблизительно пять футов и пять дюймов (но она быстро двигалась в направлении шестнадцати лет и шести футов). Эжени была блондинка, отставшая от Карлотты на сто пятьдесят пять дней и один дюйм (и, судя по всему, не имевшая надежды скоро ее догнать). Эжени жила в первом подъезде, на четвертом этаже.

Последние несколько дней Карлотта теоретически лишилась возможности бывать у Эжени, а Эжени – бывать у Карлотты. Таково было высочайшее повеление мамы Эжени, которая считала, что дочь мало занимается и хотела приучить ее к усидчивости. Тридцать семь ежедневных визитов и семьдесят три ежедневных звонка по телефону, необходимые им для поддержания дружбы, были запрещены (мама Эжени тоже хотела иногда пользоваться своим собственным телефоном). Поэтому они встречались поочередно то в первом, то в четвертом подъезде. После школы их практически всегда можно было найти в одном из двух мест.

– Чао, – сказала мне Эжени, ибо наступило время моего урока.

Желая быть в курсе последних достижений современной науки, как это совершенно необходимо Автору в наши дни, я недавно пришел к выводу, что абсолютно невежествен в геометрии. Отец Синуль охотно объяснил, подкрепляя объяснения примерами из исчисления предикатов по Эдварду Нельсону, лямбда-исчисления («не путать с исчислением лямбда», – сказал он мне, добродушно смеясь), а также сложных категорий Бенабу, что из-за моего невежества мне практически недоступны:

1) информатика,

2) понимание глубинных процессов, управляющих «нашим чудесным обществом» (кавычки подчеркивают эмоциональный и саркастический характер высказывания).

Я робко попросил его преподать мне основы этих знаний, чтобы ликвидировать мою отсталость. Он был так добр, что быстро начертил на уголке страхового полиса один из ста вариантов доказательства теоремы Паппа Александрийского, но тут же остановился, сославшись на подагру, онтологические проблемы и растяжение локтевого сустава. Он посоветовал обратиться к Карлотте, ученице предпоследнего класса лицея Фарадея. «Это дочка Лори, новой подруги Гортензии», – добавил он.

Теперь вам все понятно, да? Карлотта – дочь Лори; Лори – подруга Гортензии; Гортензия, наша героиня, дружит с отцом Синулем; отец Синуль – старый друг Автора. Синуль и Автор принадлежат к одному поколению, прошли через одни и те же испытания. Я иду на урок геометрии.

Успокойтесь, дорогой Читатель, вам не придется самому брать уроки геометрии. Достаточно, если вы будете присутствовать как зритель на уроке, который сейчас пройдет на ваших глазах. Для усвоения материала, излагаемого в этой истории, геометрия не нужна. Просто мы пользуемся ею как удобным предлогом, чтобы проникнуть в квартиру на четвертом этаже справа, в четвертом подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан. А вот это нам действительно необходимо.

_________

Я вошел в квартиру с большой осторожностью (на то у меня имелись веские причины). Я находился в прихожей, вокруг которой располагались четыре комнаты, кухня и ванная. Сразу направо была кухня, налево – большая комната со всем необходимым для глаза (телевизор), уха (шумофон) и интеллекта (книжный шкаф). (А также диван, чтобы спать, и кресло-качалка, чтобы раскачиваться, напевая одну из песен Джейн Биркин.) Напротив входной двери была ванная, правее – комната Карлотты. Слева от прихожей ответвлялся коридорчик; справа по коридорчику находился «уголок тихого досуга и чтения, вдали от тревог изменчивого мира» (где находились также корзина Мотелло и «Кроссворд» Жоржа Перека); заканчивался коридор дверью в комнату матери Карлотты – Лори.

Кухня и комната Карлотты выходили на перекресток улиц Вольных Граждан и Староархивной; после острой критики в моем первом романе городские власти установили на перекрестке светофор, убавив тем самым на 83 процента количество и интенсивность металлического скрежета, воплей пешеходов и пререканий между водителями (к большому огорчению дежуривших там ученых-зоологов: после исчезновения большинства редких видов они стали коллекционировать названия животных).

Встав поутру, Солнце приходило завтракать в кухню, большую и уютную. Оно приподнимало жалюзи на окне, чтобы проникнуть через стекло, не вывихнув и не поцарапав лучи, смотрело в красную тетрадку, где мать и дочь оставляли друг другу сообщения, и (проявляя некоторую невоспитанность) читало там самые последние реплики, обращенные Карлоттой, Лори и Мотелло друг к другу, устремляло рассеянный взор на потолок, а затем медленно направлялось в сторону коридора. (Солнце никогда не торопится, оно надвигается не спеша, величественно и неотвратимо.) Вы спросите: как Солнце узнало, что потолок – это потолок? Очень просто: Лори оставила ему точные указания. Местонахождение потолка можно было определить по стрелке с надписью «потолок»; кран с холодной водой легко было найти, ориентируясь по стрелке «холодная вода», кран с горячей водой – аналогично; таким образом, для Солнца в этой квартире не было неприятных сюрпризов. На стене, над кухонным столом, висел план квартала, где был виден каждый дом, и Солнце могло проверить, куда оно попало: «Вы находитесь здесь», – гласила надпись красными чернилами.

Оставим Солнце на кухне и встретимся с ним опять в комнате Карлотты, где оно ведет себя точно так же (таковы чудеса света, и их геометрическое объяснение весьма поучительно).

Войдя в комнату Карлотты, я почувствовал себя так, словно очутился в совершенно незнакомом месте: после предыдущего урока, который был всего неделю назад, здесь все изменилось. Карлотта устраивала у себя полную перестановку в среднем каждые шесть дней: эта перестановка была примером того, как с помощью конечных средств можно достигнуть бесконечности, ибо всякий раз результат был совершенно иным. Не только кровать, письменный стол, стул, лампа, шкаф стояли на новом месте и выглядели по-другому, – то же самое происходило с постерами, журнальными вырезками и фотографиями: их расположение и характер менялись в зависимости от того, как менялись пристрастия Карлотты по мере продвижения от пятнадцати лет к шестнадцати годам. То же самое происходило с радиоприемником и телевизором.

Я осторожно примостился на кухонном стуле справа от письменного стола, который сегодня стоял задом к двери и левым боком к окну. Вынул тетрадь, чтобы еще разок проверить домашнее задание, пока Карлотта в большой комнате возилась с видеомагнитофоном. На письменном столе в ленивой позе разлегся Мотелло; вид у него был миролюбивый и сонный, но чуть заметное подрагивание усов не предвещало ничего хорошего. Я не одобрял его привычку отрабатывать наскоки из-за угла на моей персоне, а также постоянные попытки установить рекорд в скалолазании, карабкаясь по моим брюкам. Он, конечно, поднимался очень быстро, но при этом нужно было надежно закрепляться, от чего страдала не одна только ткань. Кроме того, было очевидно, что он терпеть не мог геометрию.

Глава 6
Продолжение урока геометрии

Как я уже сказал, а теперь повторяю и подчеркиваю, все свободное пространство в комнате Карлотты занимали:

– постеры;

– цветные фотографии, изображавшие преимущественно людей и лошадей, хотя попадались также коала и кенгуру;

– воззвания и рекомендации, обращенные к самой себе;

– открытки, которые Лори присылала со всех концов света;

– большие, средние и совсем маленькие вырезки из газет, журналов, программ радио– и телепередач…

Все в целом было зыбким, текучим, изменчивым, поскольку отражало этические и эстетические воззрения Карлотты во всем их непостоянстве. В итоге получилось некое трехмерное (в высоту, в ширину и во времени) произведение искусства, своего рода фреска, композиция которой непрестанно изменялась, отмечая этапы на пути из детства в отрочество, и уже в отрочестве позволяя предугадать порывы своевольной рыжеволосой юности.

Когда я, примерно год назад, начал изучать геометрию под ее просвещенным руководством (поначалу я едва поспевал за ней, – с такой фантастической быстротой она рассуждала и считала), во фреске явно преобладала лошадиная тематика: почти все пространство занимали белые или темные гривы великолепных, лихих скакунов на фотографиях из журнала «Всадник» или на репродукциях картин Стэбса из лондонского музея Виктории и Альберта. Но постепенно, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, центр тяжести, барицентр произведения стал смещаться в сторону музыки. Эжени и Карлотта сошлись на почве общей безумной любви к песням и портретам молодых людей из группы «Хай Хай»: это была финско-польдевская группа (бабушка одного из молодых людей переехала в Гельсингфорс (тогда он еще не назывался Хельсинки) в начале века, и они ужасно гордились таким происхождением), чьи песни поражали слушателя (когда ему удавалось разобрать слова) редким синтаксико-лексико-морфологическим своеобразием, компромиссом между тремя грамматиками – финской, польдевской и английской, ибо основным языком у вокалистов был английский.

Например: I have my heart insidethr/ (неразборчиво) by yr image penetratedgangen in

unless you with your kiss again my heart inside me d…skoi be givinʼ

Но совместное обожание «Хай Хай» продлилось недолго. Эжени (видно, тут сказались те сто пятьдесят пять дней, на которые ее обогнала Карлотта и которые она никак не могла наверстать) так и осталась поклонницей «Хай Хай» (она отчаянно, по гроб жизни влюбилась в Мартенского, самого потрясающего красавца из всех красавцев в группе), в то время как в помыслах Карлотты и на ее стенах (а также в разговорах) место «Хай Хай» постепенно заняла другая группа, чистокровные британцы из Ливерпуля (это доказывал их суперхит «No»: они произносили «нау» – самый что ни на есть ливерпульский акцент). Эта группа называлась «Дью-Поун Дью-Вэл».

У Карлотты были все постеры «Дью-Поун Дью-Вэл», все их сорокапятки и альбомы, все их интервью в немецких, японских или польдевских журналах с построчным, дословным переводом, выполненным с помощью словарей, которые она одолжила у одноклассниц, изучавших немецкий, японский или польдевский как первый (или хотя бы второй) язык. (Она постоянно, тщательно, въедливо изучала эти документы, чтобы найти крупицу истины в противоречащих друг другу заявлениях музыкантов, в изобилующих ошибками, а то и просто вымыслом, статьях немецких, японских или польдевских журналистов.)

Кроме того, у нее были видеозаписи всех концертов группы, всех их телеинтервью на одиннадцати музыкальных каналах. А еще она обладала редчайшим сокровищем: тремя пиратскими кассетами с их дебютными выступлениями, которые прислал Лори на день рождения ее ливерпульский друг Джим Уэддерберн.

Она была влюблена в Тома Батлера, самого Красивого Молодого человека в группе. Эжени была еще ребенок и не могла понять безусловного превосходства Тома Батлера над Мартенским из «Хай Хай», а потому для общей любви к «Дью-Поун Дью-Вэл» Карлотте пришлось искать другую родственную душу, которой оказалась подруга по имени Аврелия. Между Карлоттой и Аврелией был уговор: когда они соблазнят Тома Батлера (они познакомятся с ним в Ноттингеме, на улице, возле студии звукозаписи – адрес студии Аврелия отыскала в одном итальянском журнале), то будут делить его между собой. Он будет проводить неделю с одной, неделю с другой, и они не станут ревновать его ни друг к другу, ни к его невесте, портрет которой висел на видном месте в комнате Карлотты. А вот соперничающие группы получат по заслугам… Карлотта при мне разорвала на мелкие кусочки, растоптала ногами и выбросила в мусорное ведро интервью этих ужасных «Мотор-Вэлли», которые имели наглость обозвать ритмическую линию «Дью-Поун Дью-Вэл» ультрапримитивной и намертво привязанной к размеру в две четверти (впоследствии оказалось, что подлый журналист все это выдумал, что «Дью-Поун Дью-Вэл» и «Мотор-Вэлли» – давнишние друзья, что Тим Батлер (не путать с Томом Батлером), вторая звезда «Дью-Поун Дью-Вэл», в свое время играл в первоначальном составе «Мотор-Вэлли», и что обе группы записываются в одной и той же студии.

_________

Напевая композицию «Дью-Поун Дью-Вэл», которая поднялась с двенадцатого на одиннадцатое место в рейтинге телепередачи «Тридцать девять ступенек» – там проводилась решающая котировка музыкальных ценностей, – Карлотта погромче включила радио (передававшее другую песню «Дью-Поун Дью-Вэл»), а в это время по телевизору в шестой раз показывали наиболее важные фрагменты их интервью в аэропорту Осаки, перед отбытием в концертное турне («на самом деле концерт в Роморантене будет четвертого, в Бедарье – пятого, в Клермоне – шестого, в Шелле – седьмого, в Бедфорде – восьмого, а они говорят, что четвертого – в Бедфорде, пятого – в Роморантене, шестого – в Шелле и сельмого – в Бедарье», – пояснила мне Карлотта, заметившая эту грубую ошибку в телепрограмме). Свободной рукой она протянула мне лист бумаги с упражнением по геометрии для сегодняшнего урока (наконец-то!).

Я взглянул на него, и мне стало не по себе (занятная стилистическая конструкция, правда?) от пугающего количества разноцветных линий, как параллельных, так и пересекающихся, образовывавших треугольники и словно бы параллелограммы, от множества мудреных значков (чертежи Карлотты обычно отличались большим изяществом, от чего мое геометрическое невежество казалось мне уже совершенно непростительным). Увы, это действительно были параллелограммы, или, вернее, видимость параллелограммов: а я должен был научно доказать, что параллелограммы на чертеже являются параллелограммами на самом деле. Я имел неосторожность сказать об этом Карлотте; на секунду оторвавшись от приемника, она строго заметила: геометрия – это не детективный роман (она была большим знатоком Агаты Кристи и сразу же разгадала загадку моего первого романа, чего не сумел сделать ни один критик). В геометрии не следует отталкиваться от результата, чтобы создать гипотезу, а следует обосновать результат с помощью тех или других гипотез. «Ты понял?» – мягко, но решительно спросила она. Сердце у меня упало сантиметров на девять, а голова слегка закружилась от вихря децибелов, которые разрывали мне уши, но, казалось, совершенно не беспокоили Мотелло.

Дело в том, что у Карлотты был пунктик: она терпеть не могла – почти так же, как группу «Мотор-Вэлли» (впрочем, нет, «Мотор-Вэлли» она ненавидела) – терпеть не могла Фалеса Милетского, а стало быть, я не мог воспользоваться теоремой, известной среди фанатов геометрии как «теорема Фалеса». Бесчисленные параллельные линии, бороздившие чертеж во всех направлениях, оставляли мне мало шансов. «Выкручивайся, как знаешь, – сказала Карлотта. – Но чтобы никакого Фалеса». И в тридцать седьмой раз поставила кассету с обожаемым Томом Батлером.

Я усердно принялся за работу: во-первых, потому, что не хотел окончательно уронить себя в глазах Карлотты, строгих, но справедливых, а во-вторых, потому, что в случае успеха надеялся получить от нее помощь в одном деле, которое я задумал недавно и для которого мне были необходимы ее познания, – но об этом деле я расскажу в свое время.

Мотелло спрыгнул с письменного стола, не сумев под бдительным оком Карлотты стащить мой карандаш – для пополнения коллекции трофеев (в основном это были предметы, которые он в знак любви похитил у Лори и Карлотты). Потом в соседнем помещении послышался какой-то шум; я не обратил на него внимания: мешали радио, телевизор и мои отчаянные попытки определить центр тяжести фигур С и М с коэффициентами соответственно 15 и -37, однако для тонкого слуха Карлотты этот шум, видимо, что-то означал, ибо она тут же вышла из комнаты, после чего я, на сей раз явственно, услышал шлепки и царапание кошачьих когтей по сверкающему паркету (средство «Блеск» от фирмы Панцер): Мотелло норовил увильнуть от наказания. Он жестоко ревновал Лори, и ревность побуждала его расправляться с теми, кого он принимал за соперников: комнатными растениями. Как только появлялась возможность (в данном случае – урок геометрии), он пытался свести с ними счеты: раздирал когтями, высыпал землю из горшков, грыз листья.

– Ну что, получается? – спросила Карлотта.

Часть вторая
Польдевский след

Глава 7
Мотелло и Лори

Мотелло явился к Лори и Карлотте несколько месяцев назад. Он поскребся в дверь квартиры на четвертом этаже справа в третьем подъезде. Как он объяснил, ему стало известно, что в этой квартире есть вакансия кота.

Действительно, за несколько недель до этого кошка Лори по имени Лиилиии, самая стильная кошка своего поколения, которая одним лишь пожатием серых плеч и едва заметным волнообразным движением хвоста умела выразить целую гамму чувств, глупейшим образом дала себя похитить в сквере Отцов-Скоромников, где она совершала ежедневную послеобеденную прогулку.

Это похищение, о котором можно было бы сказать многое (ибо оно относится не к предпредыстории нашей драмы, как Грех мадам Эсеб, но к фактам и обстоятельствам, которые прямо предшествуют излагаемым здесь событиям), вызвало у Лори и Карлотты горе и боль, холодную ярость и полную растерянность. Предпринятые меры ни к чему не привели. Хотя были известны приметы похитителя (вернее, похитительницы), и ее фоторобот развесили по всему кварталу, вместе с большой цветной фотографией Лиилиии. Лори и Карлотте позвонили десятки людей. Им предложили: одиннадцать кошек, черепаховых, рыжих и черных; трех собак – бриара и двух кокеров; один велосипед; руку и сердце (четыре раза). Кто-то видел, как Лиилиии покупала билет на скоростной поезд до Лиона; как она выходила с заседания правительства; как она читала «Пособие для малых козоводческих ферм» (на английском языке, издательство «Оверлок-Пресс»)…

Когда частный детектив Корделия Джеймс, нанятая от полного отчаяния, потерпела фиаско, Лори и Карлотта решили:

что на данный момент нет никакой надежды найти Лиилиии;

что не может быть и речи о новой, менее стильной кошке в их жизни,

что не может быть и речи о жизни без кошки или кота (позже мы объясним, почему).

Лори отвергла идею Карлотты – взять новорожденную пантеру, – и они смирились с необходимостью завести кота.

На другой день после того, как это решение было принято, к ним явился Мотелло. Я прошу вас обратить внимание на это обстоятельство и на всякий случай повторяю:

На другой день после того, как это решение было принято, к ним явился Мотелло.

Он сказал, что родился год назад, от неизвестных родителей, что шерсть у него черная, а особых примет нет.

Шерсть у него была замечательная: густая, блестящая, переливчатая, пожалуй, даже слишком красивого, слишком безупречного черного цвета.

Он избегал разговоров о своем происхождении, о том, какую жизнь он вел до того, как очутился в этом доме. Только невнятно пробормотал что-то о парке и о сиротском приюте. Но Карлотта и Лори не стали докучать ему расспросами, – они не отличались въедливостью, да и сами не очень-то любили изливать душу. В конце концов, это касалось только его. Он хотел быть котом в квартире на четвертом этаже справа, в доме 53 на улице Вольных Граждан. А им был нужен кот; он был котом, а значит, можно было рискнуть и посмотреть, что из этого получится.

Возникает вопрос: зачем нужен кот (или кошка) в квартире, где уже есть постеры с лошадьми, два радиоприемника, два плейера с наушниками, шумофон, два телевизора, видеомагнитофон – общая собственность матери и дочери, фикус и другие домашние растения, не говоря уж о Солнце, которое утром входит через кухонное окно, а вечером уходит через сквер, перед тем, как улечься под бочок к Святой Гудуле? Я предлагаю вам свой вариант ответа, не лишенный здравого смысла и требующий некоторых предварительных пояснений.

_________

В самом начале нашего века, который, если верить газетам, идет к концу, некий рыжий ирландец по имени Блум поселился на юго-востоке нашей страны, возле устья большой реки, впадающей в море, между двумя городками с похожими названиями, – полагаю, это поможет вам найти их на карте. Несколько десятилетий спустя на свет появилась рыжая девочка по имени Лори Блум (погодите возмущаться: я не собираюсь пересказывать вам всю семейную хронику); девочка выросла и стала матерью Карлотты. Лори была рыжая, в деда; рыжей была и Карлотта.

Дороти Эдвардс когда-то высказала весьма верное наблюдение, которое я процитирую по памяти и не совсем точно: «Самый скелет рыжей девушки имеет в себе нечто восхитительное. Если однажды придется беседовать с привидением, то пусть лучше это будет привидение рыжей». Это чистая правда. Однако у скелетов рыжих девушек есть и другая особенность: огромный, прямо-таки неисчерпаемый заряд статического электричества.

Возможно, вы не знаете, что такое статическое электричество. Рекомендую проделать следующий опыт: попробуйте знойным августовским днем взяться за металлическую ручку двери в номере мотеля на берегах Миссисипи (где-нибудь между Кантоном и Прери-ду-Шин); по внезапному болезненному ощущению, отдающему в локоть и в плечо, вы сразу поймете, что такое сильный заряд статического электричества. Так вот, рыжеволосая дама постоянно обладает стократ большим зарядом электричества, который накапливается в ее восхитительном скелете. Если вы ее неосторожно заденете, не физически, а словесно, последует такой удар тока, что вы приклеитесь к потолку. Разве что, как в случае Лори Блум, забота о ближнем направит разряд в обратную сторону, то есть внутрь; тогда приклеится к потолку она сама, что ненамного лучше.

А теперь представьте себе, что получается, если в одной квартире живут две рыжие дамы, обладающие к тому же почти одинаковыми генами, поскольку они – мать и дочь. Думаю, вы все поняли.

Что же делать? Все очень просто. Надо завести кошку. У кошки есть свой заряд электричества, моральный и нервный, и она идеально выполняет роль третьего полюса в этом электромагнитном поле, о котором не имел понятия старина Максвелл. Кошки прекрасно понимают рыжих дам, особенно черные кошки, – благодаря цветовому контрасту с рыжим дамским двухполюсником.

Вот почему, как мне кажется, была одобрена кандидатура Мотелло, несмотря на некоторые неясности и странности в его биографии, которые я зафиксировал в памяти, когда нас представили друг другу. Очевидно, Мотелло догадался о моих подозрениях, так как он с самого начала стал проявлять ко мне даже не враждебность, а молчаливое презрение; он решил запугать меня неожиданными прыжками со шкафов и книжных полок или нападениями из-под кресел на мои ноги. Эта его тактика увенчалась полным успехом.

Он поселился здесь не случайно, у него была какая-то неясная, но далеко идущая цель. Здесь ему иногда приходилось туго. Чувствовалось, что он привык командовать, все делать по-своему, но на новом месте это у него не вышло. Всякий раз, как на него орали, он упрямо прижимал уши, махал хвостом с интервалом в три и семь десятых секунды, затем впивался когтями в нежное тело Карлотты; в ответ раздавался громкий шлепок. Он тут же отступал с поля боя, побежденный, но не раскаявшийся.

Несмотря на постоянную угрозу со стороны Мотелло, я продолжал приходить к Лори и Карлотте. Мне было необходимо углубить познания в геометрии. Кроме того, меня заинтриговал тайный замысел Мотелло, о котором Лори и Карлотта, по-видимому, совершенно не подозревали. Теперь-то я знаю (поскольку пишу этот роман, а стало быть, знаю все, что в нем происходит), с какой целью Мотелло устроился в эту квартиру.

Была еще и третья причина, заставлявшая меня пересекать сквер Отцов-Скоромников: я собирал материал для фундаментального «Трактата о Рыжих», который начал писать, наблюдая за Арманс, старшей дочерью Синуля. Когда Синуль первый раз пришел к Лори, то вызвал у Карлотты электрический разряд такой силы, что удалился оттуда в полном изнеможении; после этого он сказал мне, что только сейчас понял, насколько смягчился характер у его дочери: он словно перенесся на восемь лет назад, когда Арманс было четырнадцать.