Текст книги "История и память"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Наконец, в Лионе в 1617 г. некто Иоханнес Паэпп в своем труде «Schenkelius detectus, seu memoria artificalis hactenus occultata» заявил, что его учитель Ламберт Шенкель (1547 – ок. 1603), который опубликовал два трактата о памяти («De memoria». Дуэ, 1593 и «Gazophylacium». Страсбург, 1610; французский перевод – Париж, 1623), казавшийся верным последователем античных и схоластических теорий о памяти, в действительности был тайным приверженцем герметизма. Это была лебединая песня мнемонического герметизма. Научный метод, который предстоит разработать в XVII в., должен будет уничтожить эту вторую ветвь средневекового Ars Метопае.

Уже французский протестант Пьер де ла Раме (род. в 1515), ставший жертвой Варфоломеевской ночи в 1572 г., в своих «Scholae in liberales artes» (1569) требовал заменить прежние приемы запоминания новыми, основанными на «диалектическом принципе», на некоем «методе». Бунт разума против памяти, который вплоть до наших дней все еще продолжает вдохновлять некое течение «антипамять», требующее, к примеру, исключения из школьных программ или уменьшения в них материалов, заучиваемых «на память», тогда как детские психологи, такие как Жан Пиаже, доказали, как мы видели, что память и разум, будучи далекими от конфронтации, поддерживают друг друга.

Во всяком случае, Фрэнсис Бэкон еще в 1620 г. писал в «Novum Organum»: «Создан также и уже используется некий метод, который, будучи ложным, не является методом законным; он сводится к передаче знаний таким образом, чтобы можно было быстро продемонстрировать наличие культуры, будучи при этом совершенно ее лишенным. Таково творчество Раймона Луллия» [Ibid. Р. 402].

В это же время Декарт в «Cogitationes privatae»²¹⁷ (1614-1621) предпринимает атаку на «глупости Шенкеля (в его книге „De arte memoriae“)» и предлагает несколько логических «методов», помогающих стать хозяином своего воображения, «а именно посредством сведения вещей к их причинам; когда же все они в конечном счете будут сведены к единой причине, станет ясно, что нет никакой необходимости в памяти для всех наук» [Ibid. Р. 400].

Быть может, один только Лейбниц попытался в своих еще не опубликованных рукописях, хранящихся в Ганновере [Ibid. Р. 353], примирить искусство памяти Луллия, определенное им как «ком бинационное», с современной наукой. Колеса памяти Луллия, идею которых подхватил Джордано Бруно, движимы знаками, метками литерами, отпечатками. Лейбниц, как видно, полагал, что достато но будет создания универсального математического языка из меток Впечатляющая сегодня математизация памяти пребывает между средневековой системой Луллия и современной кибернетикой.

Рассказывая об этом периоде «расширяющейся памяти», как назвал его Андре Леруа-Гуран, обратимся к свидетельству словаря. Мы осуществим это на примере французского языка в пределах семантических полей, образуемых тпета и тетопа.

Средние века принесли центральное слово «mémoire» (память), появившееся вместе с первыми письменными памятниками в XI в. В XIII в. к нему добавляется слово «mémorial» {франц. памятный. -Прим. пер.), которое, как мы видели, относится к финансовым расчетам, а в 1320 г. – слово «память» в мужском роде {франц. «un mémoire». – Прим. пер.), указывающее на административное досье. Память становится бюрократической, оказывается на службе у монархического централизма, который утверждался в то время. XV в. стал свидетелем появления слова «mémorable»²¹⁸ – традиционалистского представления о памяти, что произошло в эпоху, когда своего апогея достигли Artes Метопае и состоялось возвращение античной литературы. В XVI в., в 1552 г., появляются «mémoires»²¹⁹, написанные каким-либо, как правило, достойным, персонажем; и это происходит в том веке, когда рождается история и утверждается представление об индивиде. XVIII в. приносит в 1726 г. слово «mémorialiste»²²⁰, а 1777 г. – «memorandum», которое было заимствовано из латыни через английский. Возникновение журналистской и дипломатической памяти означает наступление публичного, национального и интернационального, мнения, которое также создает свою память. В первой половине XIX в. словесное творчество рождает целую совокупность терминов: «амнезия» (медицинский термин, появляется в 1803 г.), «мнемоника» (1800), «мнемотехника» (1823), «мнемотехнический» (1836), «меморизация», изобретенный в 1847 г. швейцарскими педагогами, – и наличие этой совокупности свидетельствует о прогрессе в образовании и педагогике, а появление в 1853 г. термина «aide-mémoire»²²¹ показывает, что повседневная жизнь пронизана потребностью в памяти. И, наконец, педантичный термин «mémoriser»²²², возникший в 1907 г., словно подводит итог распространению памяти вширь.

Однако, как на то указывает Андре Леруа-Гуран, решающую роль в расширении коллективной памяти сыграл все же XVIII в.: «Словари достигают своих пределов во всевозможных энциклопедиях, которые публикуются для того, чтобы быть использованными промышленными рабочими и мастерами на все руки, выступающими в качестве чистых эрудитов. Первый подлинный взлет технической литературы относится ко второй половине XVIII века... Словарь учреждает весьма развитую форму внешней памяти, в которой мысль оказывается до бесконечности морализованной. Большая Энциклопедия 1751 г. является неким продолжением скромных учебников, превращенных в словари... энциклопедия – это память, которая в алфавитном порядке разделена на части и каждая изолированная клеточка которой содержит живую частицу всеобщей памяти. Между автоматом Вокансона²²³ и современной ему «Энциклопедией» существует та же связь, что и между электронной машиной и сегодняшним интегратором воспоминаний» [Leroi-Gourhan, 1964-1965. Р. 70-71].

Недавно накопленная память взрывается в революции 1789 г. Не была ли последняя главным детонатором этого взрыва?

В то время как живые обретают возможность располагать все более богатой технической, научной и интеллектуальной памятью, сама память как бы отворачивается от мертвых. С конца XVII до конца XVIII в., во всяком случае во Франции, сохранение памяти о мертвых заметно ослабевает. Могилы, включая могилы королей, становятся очень скромными. Места погребения оказываются предоставленными естественному ходу вещей, кладбища – пустынными и плохо ухоженными. Француз Пьер Мюре в своих «Погребальных церемониях всех народов» говорит о том, что забвение мертвых приняло особенно шокирующие формы в Англии, и связывает это с протестантизмом: «Когда-то усопших поминали каждый год. Сегодня о них больше не говорят – это воспринималось бы как проявление излишней приверженности папизму». Как считает Мишель Вовель, ему удалось установить, что в эпоху Просвещения было желание «устранить смерть» [Vovelle, 1974].

Непосредственно после Французской революции, как и в других странах Европы, во Франции заявляет о себе возвращение к памяти мертвых. Начинается великая эпоха могил, с новыми типами памятников, надгробных надписей и ритуала посещения кладбища. Могила, отделенная от церкви, вновь становится центром воспоминания. Романтизм делает акцент на притягательности кладбища, связанного с памятью.

XIX в. стал свидетелем подъема духа поминовения, охватившего уже не столько сферу знания, как это было в XVIII в., сколько сферы чувств, а также, следует это признать, воспитания.

Не подала ли этому пример Французская революция? Мона Озуф хорошо описывает, как революционный праздник был поставлен на службу памяти. «"Отмечание памяти" стало частью революционной программы: "Издатели календарей и организаторы празднеств сходились в том, что с помощью праздников необходимо поддерживать память о Революции"» [Ozuf. Р. 199]. Уже статья 1-я Конституции 1791 г. гласила: «С целью сохранения памяти о Французской револю ции будут установлены общенациональные праздники».

Но вскоре начинается манипуляция памятью. После 9 термидора многие становятся более чувствительными к массовым избиениям и казням, причиной которых становится террор; принимается решение освободить коллективную память от мыслей о «множественности жертв» и обязать «цензуру вступить в борьбу с памятью за мемориальные праздники» (Ozuf. Р. 202). Нужно поискать что-то иное. Только три революционных дня показались термидорианцам достойными стать памятными датами: 14 июля, 1 вандемьера, первый день республиканского года, в который не было пролито ни единой капли крови, и, – правда, с большими колебаниями – 10 августа, день падения монархии. В то же время идея отмечать 21 января – даты казни Людовика XVI – не получила одобрения как «недопустимое ознаменование».

Романтизм – в большей степени литературный, чем догматический, – вновь обнаруживает очарование памяти. В своем переводе трактата Вико «О древней мудрости Италии» (1835) Мишле сумел вычитать следующий параграф «Метопа et phantasia»: «Латиняне называют память memoria, когда она сохраняет воспринятое чув ствами, и reminiscentia, когда она это возвращает. Но точно так ж они обозначали способность, посредством которой мы создаем образы и которая у греков именуется phantasia, а у нас – imaginativa, иб то, что мы по-простому называем воображать, латиняне называл тетогаге... Поэтому греки и говорят в своей мифологии, что музы порождающие воображение, являются дочерьми Памяти»²²⁴. В этом обнаруживается связь между памятью и воображением, памятью и поэзией.

Вместе с тем секуляризация праздников и календарей, происходящая во многих странах, способствует умножению числа знаменательных дат. Так, во Франции память о революции привязывают к празднованию 14 Июля, а о превратностях утверждения этой даты нам рассказала Розмонд Сансон. Отмененный Наполеоном, этот праздник был восстановлен только по предложению Раймона Распая 6 июля 1880 г. Автор предложенного закона заявил: «Организация целой серии национальных праздников, вызывающих у народа воспоминания, связанные с существующим политическим институтом, – это необходимость, которую признали и реализовали на практике все правительства». Уже Гамбетта писал в «Репюблик Франсэз» (15 июля 1872 г.): «Свободный народ нуждается в национальных праздниках».

В Соединенных Штатах Америки сразу же после войны за отделение северные штаты учредили День поминовения, который впервые отмечался 30 мая 1868 г. В 1882 г. этому дню дали название: «Memori Day».

Если революционеры и желают учреждения праздников в честь революции, то настоящая мания празднования памятных дат характерна для консерваторов и еще в большей степени – националистов, для которых память – это и цель, и инструмент управления. Основатель «Лиги патриотов» Поль Дерулед в 1881 г. написал:

Знаю я тех, кто верят, что ненависть вскоре бесследно пройдет. Нет! Забвение в наши сердца никогда не найдет доступ вольный Слишком много своих территорий утратил французский народ, И захватчики наши уж слишком победой своею довольны²²⁵.

К республиканскому празднику – 14 Июля – католическая и националистическая Франция добавляет чествование Жанны д'Арк. Своего апогея придание значимости прошлому достигает в нацистской Германии и фашистской Италии.

Для ознаменования тех или иных дат используются все новые средства: умножается число памятных монет, медалей, почтовых марок. Приблизительно с середины XIX в. возникает новая волна -установка статуй, у европейских народов появляется новая культура надписей (в виде памятников, табличек с названиями улиц, мемориальных досок на домах умерших знаменитостей). Это та обширная область, в которой смешиваются политика, чувствительность, фольклор и которая еще ждет своих историков. Во Франции XIX в. Морис Агулон проложил в этом направлении путь своими исследованиями статуемании, республиканских картинок и символики. Рост туризма придал неслыханное ускорение расширению масштабов торговли «сувенирами».

Между тем получает развитие научное движение, призванное обеспечивать потребности коллективной памяти народов в памятных монументах.

Так, во Франции во время революции создаются Национальные архивы (декрет от 7 сентября 1790 г.). Декрет от 25 июня 1794 г., разрешающий обнародование архивов, открывает новый этап, этап предоставления в распоряжение широкой публики документов, связанных с национальной памятью. В других странах в XVIII в. создаются централизованные хранилища архивов: в первые годы века -Савойский дом в Турине, в 1720 г. в Санкт-Петербурге – Петром Великим, в 1749 г. в Вене – Марией-Терезией, в 1765 г. – в Польше, в Варшаве, в 1770 г. – в Венеции, в 1778 г. – во Флоренции и т. д. Вслед Францией в Англии, в Лондоне, в 1838 г. учреждается «Public Record Office»²²⁶. Папа Лев XIII в 1881 г. открывает для публики Секретный архив Ватикана (Archivo segreto vaticano), созданный в 1611 г.

Были созданы профильные учреждения для подготовки специалистов по изучению таких фондов: «Ecole de Chartes» в 1821 г. в Париже (реорганизована в 1829 г.), «Institut f г sterreichische Geschichtsforschun»²²⁷, основанный Т. фон Зиккелем, в 1854 г. в Вене, «Scuola di Paleografia e Diplomatic», организованная Бонаини, в 1857 г. во Флоренции.

То же самое относится и к музеям. После предпринятых в XVIII в. робких попыток открыть для публики Лувр (между 1750 и 1774 г.), Публичный музей в Касселе, основанный в 1779 г. ландграфом Гессе, и выставки больших коллекций в специально предназначенных для этого зданиях (Эрмитаж в Санкт-Петербурге при Екатерине II в 1764 г., Музей Клементино в Ватикане в 1773 г., Прадо в Мадриде в 1785 г.) наступает наконец время публичных национальных музеев. 10 августа 1793 г. была торжественно открыта Большая галерея Лувра, Конвент создал музей техники под показательным названием – Музей (Conservatoire) искусств и ремесел, в 1833 г. Луи-Филипп основал Версальский музей, посвященный славе Франции. Благодаря размещению коллекции Дю Соммерара в музее Клюни национальная память французов достигает средних веков, а в связи с созданием Наполеоном III в 1862 г. музея Сен-Жермен – и доисторических времен.

Немцы создают Музей национальных древностей в Берлине (1830) и Германский музей в Нюрнберге (1852). Савойский дом в Италии в процессе объединения страны создает во Флоренции в 1859 г. Национальный музей Барджелло.

В скандинавских странах – как элемент коллективной памяти -увековечивается память «народная»: в ожидании состоявшегося в 1891 г. открытия в Стокгольме музея под открытым небом (skansen) в Дании в 1807 г., в Норвегии, в Бергене, в 1828 г., а в Финляндии, в Хельсинки, в 1849 г. открываются фольклорные музеи.

Внимание к сохранению памяти о технических достижениях, о чем заявлял в «Энциклопедии» Д'Аламбер, выразилось в создании в 1852 г. Музея мануфактуры в Мальборо Хаус (Лондон).

Одновременно развивается сеть библиотек. В 1731 г. в США Бенджамин Франклин открывает публичную библиотеку в Филадельфии.

В число важных и значимых проявлений коллективной памяти я включил бы и относящиеся к XIX – началу XX в. следующие два явления.

Во-первых, это возведение сразу же после Первой мировой войны монументов в честь павших. Траурное поминание находит в этих событиях новый импульс. В стремлении преодолеть ограничения, накладываемые памятью, ассоциировавшейся с анонимностью, и заявить над безымянным прахом об опирающейся на общую память монолитности нации в нескольких странах были созданы могилы неизвестного солдата.

Второе – это фотография, которая осуществляет переворот в вопросе о памяти: она умножает и демократизирует ее, придает ей точность; никогда ранее не достигавшаяся степень правдивости визуальной памяти позволяет сохранять воспоминания о времени и о хронологической эволюции.

Пьер Бурдьё и его коллектив по достоинству оценили значение «семейного альбома»: «Портретная галерея демократизировалась, и каждая семья имеет в лице своего главы признанного портретиста. Фотографировать детей – это значит становиться историографом их детства и готовить им в качестве наследства изображения их такими, какими они были когда-то... Семейный альбом выражает правду социальной памяти. Ничто в меньшей степени не походит на художественный поиск утраченного времени, чем эти сопровождаемые комментариями показы фамильных фотографий – этот ритуал приобщения, которому подвергает семья своих новых членов. Размещенные в хронологическом порядке – «порядок оснований» социальной памяти, -изображения прошлого напоминают о событиях и передают о них воспоминания, которые заслуживают быть сохраненными, поскольку определенная группа видит некий фактор своего воссоединения в свидетельствах своего былого единства или, что приводит к тому же, потому что она извлекает из своего прошлого подтверждения своего единства в настоящем. Вот почему нет ничего более благопристойного, в большей степени внушающего доверие и поучительного, чем семейный альбом: все необычные происшествия, которые заключает в себе индивидуальное воспоминание в своеобразной форме некоей тайны, отсюда удалены, и общее прошлое, или, если угодно, наименьший общий знаменатель этого прошлого, обладает почти кокетливой четкостью регулярно посещаемого надгробного памятника»²²⁸. Внесем в эти проникновенные строки лишь одну поправку и сделаем одно дополнение.

Отец далеко не всегда является признанным портретистом семьи. Нередко им оказывается мать. Следует в этом видеть некий отголосок принадлежащей женщине функции сохранять воспоминания или, наоборот, победу, с помощью феминизма одержанную памятью группы?

К фотографированию добавляется покупка почтовых открыток. И те и другие образуют новые семейные архивы, иконотеку семейной памяти.

5. Потрясения в сфере памяти, имевшие место

в наше время

Андре Леруа-Гуран, сосредоточившись над процессами формирования коллективной памяти, разделил ее историю на пять периодов, которые я и перечисляю: «период устной передачи, период письменной передачи – с помощью таблиц или указателей, период простых карточек, период механографии и период электронной серийности» [Leroi-Gourhan, 1964-1965. Р. 65].

Мы только что рассмотрели скачок, совершенный коллективной памятью в XIX в.: память, сохраняемая на карточках, была лишь продолжением существовавшего ранее, точно так же как типографское дело явилось в целом завершением процесса накопления памяти начиная с древних времен. Впрочем, Андре Леруа-Гуран удачно определил успехи, достигнутые памятью, сохраняемой на карточках, и ее пределы: «Коллективная память достигла в XIX в. такого объема, что стало невозможно требовать от индивидуальной памяти, чтобы она заключала в себе содержание целых библиотек... XVIII в. и значительная часть XIX все еще жили благодаря записным книжкам для заметок и каталогам различных произведений; затем перешли к документации, хранящейся на карточках, которая реально сложилась к началу XIX в. В своей самой неразвитой форме она уже соответствует строению коры головного мозга, если бы та была выставлена на обозрение, поскольку даже простую библиографическую картотеку пользователь может организовать множеством способов... Впрочем, образ коры головного мозга является в известной мере неверным, ибо если картотеку считать памятью в строгом смысле этого слова, то это память, не обладающая собственными средствами припоминания, и оживление ее требует ее введения в операционное, визуальное или ма нуальное, поле исследователя» [Ibid. Р. 72-73]. Но целый ряд потрясений в сфере памяти, происшедших в XX в., особенно после 1950 г., вызвал настоящую революцию памяти, и память электронная – это всего лишь один из ее элементов, хотя и наиболее впечатляющий.

Появление в ходе Второй мировой войны больших вычислительных машин, что следует рассматривать как процесс грандиозного ускорения течения истории – и в частности истории техники и науки, – начавшегося с 60-х гг. XX в., укладывается в долгую историю ав томатизированной памяти. В связи с компьютерами уместно вспомнить об изобретенной в XVII в. Паскалем арифметической машине, которая в отличие от простых счетов обладает способностью запом нать и способностью считать.

Функция памяти следующим образом проявляется в компьютере, который содержит:

а) средства ввода данных и программ;

б) элементы, обладающие памятью и представляющие собой магнитные устройства, которые сохраняют введенные в машину сведения и частичные результаты, полученные в ходе работы;

в) средства для исключительно быстрых вычислений;

г) средства контроля;

д) средства выведения результатов²²⁹.

Различают память «оперативную», которая регистрирует все да ные, предназначенные для использования, и память обгцую, котора временно сохраняет промежуточные результаты, а также некоторые постоянные данные²³⁰. В известном смысле в компьютере обнаруживается то различие, которое проводят психологи между краткосроч ной и долговременной памятью.

В конечном счете память – это одна из трех фундаментальных операций единой деятельности компьютера, которая может быть разложена на «письмо», «память» и «чтение»²³¹. В некоторых случаях эта память может быть неограниченной.

К этому первоначальному разграничению человеческой и электронной памяти на основании длительности ее сохранения нужно добавить, что «человеческая память в особой степени неустойчива и податлива (укажем в качестве примера на ставшую сегодня в психологии классической критику свидетельских показаний в суде), в то время как память машин характеризуется очень высокой стабильностью, принадлежа к тому типу памяти, который представляет книга, но в сочетании с невиданной доселе легкостью припоминания²³².

Очевидно, что создание искусственного мозга, в направлении чего сделаны лишь первые шаги, ведет к созданию «машин, превосходящих человеческий мозг в осуществлении операций, порученных памяти, и к рациональному суждению», а также к констатации того, что «кора головного мозга, какое бы восхищение она ни вызывала, недостаточна в той же мере, что и рука или глаз» [Leroi-Gourhan, 1964-1965. Р. 75]. Но следует констатировать, что электронная память действует только по команде и в соответствии с программой, заданной человеком, что в человеческой памяти сохраняется обширный «неинформа-тизируемый» сектор и что подобно всем формам автоматической памяти, возникавшим в истории, электронная память – это всего лишь помощник и слуга памяти и разума человека.

Помимо услуг, оказываемых в различных технических и административных областях, где информатика находит для себя первичные и главные данные, в нашем случае нужно отметить два важных следствия возникновения электронной памяти.

Во-первых, это использование компьютеров в сфере общественных наук, и в частности в той из них, для которой память выступает и как материал и как объект исследования, – в истории. История пережила настоящую революцию в области документирования, и компьютер, пожалуй, стал лишь одним из ее элементов, а архивная память была опрокинута появлением нового типа памяти – банка данных²³³Появляется все больше работ, выполненных с помощью электронной памяти. Укажем на работы Роберто Буса о Фоме Аквинском, Дэвида Херлихи и Кристиана Клапиш-Цубера «Тосканцы и их семьи. Анализ флорентийского Кадастра за 1427 год» [Herlihy, Klapisch-Zuber. 1978].

Вторым следствием является «метафорический» эффект распространения понятия памяти, а также значение влияния электронной памяти на другие типы памяти по аналогии. Наиболее яркий приме этого – биология. Нашим гидом здесь будет лауреат Нобелевской премии Франсуа Жакоб со своей книгой «Логика живого. История наследственности» [Jacob. 1970].

Компьютер был одним из отправных пунктов открытия биологической памяти, памяти о наследственности. «С развитием электро ники и появлением кибернетики сама организация становится объектом изучения для физики и технологии» [Ibid. Р. 267]. Вскоре процесс этот захватил молекулярную биологию, в которой было открыто, что «наследственность функционирует, как память вычислительного устройства» [Ibid. Р. 274].

Изучение биологической памяти восходит по меньшей мере к XVIII в. Мопертюи и Бюффон предвидели эту проблему: «Воспроизводство некоей структуры, образованной соединением элементарных единиц, требует передачи "памяти" от одного поколения к другому» [Ibid. Р. 141]. Для Мопертюи – последователя Лейбница -«память, управляющая живыми частицами при формировании эмбриона, не отличается от психической памяти» [Ibid. Р. 92]. Для материалиста Бюффона «внутренняя форма представляет собой скрытую структуру, "память", организующую материю тем же способом, который имеет место при формировании ребенка по образу родителей» [Ibid. Р. 94]. В XIX в. обнаруживается, что «какими бы ни были название и природа сил, посредством которых родительские структуры воспроизводятся в ребенке, искать их следует именно в клетке» [Ibid. Р. 142]. Но в первой половине XIX в. «для выполнения роли памяти и обеспечения надежного воспроизведения признается лишь "витальное движение"» (Ibid. Р. 142]. Как и Бюффон, Клод Бернар «помещает память не в частицы, составляющие организм, а в особую систему, которая руководит размножением клеток, их дифференциацией и последовательным формированием организма», тогда как Дарвин и Геккель «превращают память в свойство» частиц, образующих организм. В 1865 г. Мендель открывает великий закон наследственности. Чтобы его объяснить, «нужно обратиться к структуре более высокого порядка, еще более скрытой, более глубоко запрятанной в теле; это значит, что память наследственности помещена в структуре третьего порядка» [Ibid. Р. 226]. Однако сам факт его открытия долгое время оставался неизвестным. Нужно было дождаться XX столетия и рождения науки генетики, чтобы обнаружить, что эта организующая структура скрыта в клеточном ядре и что «именно в нем пребывает "память" наследственности» [Ibid. Р. 198].

Решение в конце концов было найдено молекулярной биологией: «Наследственная память содержится в организации макромолекулы, в ее "послании", созданном путем распределения химических причин на всем протяжении полимера, который содержит наследственную память. Она становится структурой четвертого порядка, посредством чего и определяются форма живого существа, его свойства и его функционирование» [Ibid. Р. 269].

Любопытно, что биологическая память больше походит на память электронную, чем на память нервную, мозговую. С одной стороны, она также определяется программой, в которой соединяются два понятия – «память и проект» [Ibid. Р. 10]. С другой – она негибка: «Благодаря гибкости своих механизмов нервная память особым образом приспособлена для передачи приобретенных черт. Благодаря своей негибкости наследственная память этому противостоит» [Ibid. Р. 11]. И даже в отличие от компьютеров «наследственная информация не допускает ни малейшего заранее обусловленного вмешательства извне. Здесь не может произойти изменения программы ни под воздействием человека, ни под воздействием среды» [Ibid. Р. 11].

Возвращаясь к социальной памяти, можно сказать, что те потрясения, которые она испытала во второй половине XX в., как представляется, были подготовлены распространением памяти в сфере философии и литературы. В 1896 г. Бергсон публикует «Материю и память». В точке пересечения восприятия и памяти он обнаруживает центральное понятие образа. В результате длительного анализа дефектов памяти (речевая амнезия или афазия) за поверхностной, безличной, уподобляемой привычке памятью он обнаруживает память глубинную, личностную, «чистую», которая не поддается анализу в терминах «вещей» и может быть понята лишь как «поступательное движение».

Эта теория, которая обнаруживает глубокие связи памяти с разумом, если не с душой, оказала огромное воздействие на литературу. Ею отмечен великий роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» (1913-1927). Родилась новая романическая память, дабы занять свое место в цепочке «миф – история – роман».

Смоделированный на основе сновидения²³⁴, сюрреализм пришел к постановке вопроса о памяти. В 1922 г. Андре Бретон заметил в своих «Записных книжках»: «Не является ли память всего лишь продуктом воображения?» Чтобы узнать больше о сновидениях, человек должен больше доверять памяти, обычно такой недолговечной и обманчивой. Отсюда проистекает то значение, которое в «Манифесте сюрреализма» (1924) отводится теории памяти, поддающейся воспитанию. Э уже новое перевоплощение Artes Memoriae.

Конечно, в качестве вдохновителя всего происходящего нужно назвать 3. Фрейда, в особенности того Фрейда, каким мы его знаем по «Traumdeutung» – «Толкованию сновидений» (1899-1900 – 1-е изд., 8-е изд. – 1929), где он утверждает, что «поведение памяти в процессе сновидения, бесспорно, имеет огромное значение для любой концепции памяти». Во второй главе Фрейд рассуждает о «памяти во сне» и, подхватывая высказывание Шольца, замечает, что «ничто из того, чем мы обладаем в интеллекте, не может быть утрачено полностью». Но он подвергает критике «идею о сведении феномена сновидения к феномену памяти на лица», ибо в памяти происходит специфический выбор сновидения, существует специфическая память о сновидении. Эта память и здесь является выбором. Но не обнаруживает ли в та ком случае Фрейд искушения рассматривать память как вещь, как обширную емкость? Однако, связывая сновидение с латентной па мятью и памятью сознательной и настаивая на значимости детства формировании этой памяти, он, в то же время что и Бергсон, способ-

ствовал формированию представления о большей глубине памяти и по крайней мере на уровне памяти индивидуальной разъяснил такое важное свойство, как цензурирование памяти.

Коллективная память претерпела огромные изменения в связи с конституированием общественных наук, и она играет важную роль в намечающемся установлении междисциплинарных связей между ними.

Социология, как и в отношении времени (см. выше, статья «История»), стимулировала исследования этого нового понятия. В 1950 г. Морис Хальбвакс опубликовал свою книгу «Коллективные воспоминания». Поскольку этого рода память связана с поведением, с ментальностями – новым объектом новой истории, социальна психология также принимает участие в ее изучении. А также антропология, поскольку термин «память» предлагает ей понятие, лучше применимое к реалиям изучаемых ею «первобытных» обществ, чем понятие «история», также начинает пользоваться этим понятием и изучает его, как и понятие «история», главным образом в рамках этноистории, или исторической антропологии, которая является од из наиболее интересных отраслей исторической науки, сложившихся за последнее время.