Текст книги "История и память"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Когда и как слова «новый» и «революционный» стали синонимами «лучшего» и «наиболее привлекательного»? Прошлое, понимаемое как генеалогия и хронология, затрагивает две особые проблемы. Составляющие социум индивиды почти всегда испытывают потребность иметь предков; и в этом состоит одна из ролей, выполняемых великими людьми. Нравы и художественный вкус прошлого часто бывали порождены революционерами и приспособлены ими же к собственным целям. Что же касается хронологии, то она важна для современного понимания прошлого, поскольку история есть направленное изменение. Исторические хронологии сосуществуют с не историческими, и нужно признать устойчивый характер различных форм понимания прошлого. Мы плаваем в прошлом как рыбы в воде и не можем из него выскользнуть (Hosbaum). Франсуа Шатле со своей стороны, изучая процесс зарождения истории в античной Греции, попытался дать предварительное определение характерных черт «исторического разума».

Прежде всего, он представил прошлое и настоящее как категории одновременно тождественные и разные.

A) «Исторический разум верит в реальность прошлого и полагает, что по способу существования, а в известной мере и по содержанию прошлое не обладает иной по сравнению с настоящим природой. Признавая свершившееся некогда бывшим (ayant été), он допуска ет, что когда-то происшедшее существовало и имело время и место точно так же, как существует то событие, которое в данный момент совершается у меня на глазах... Это, в частности, означает, что называемое нами прошлым никоим образом не дозволено толковать как вымышленное, ирреальное и что неактуальность свершившегося (или будущего) никак не может быть отождествлена с нереальностью» [Ch telet. P. 11].

Б) Однако прошлое и настоящее также различаются и даже друг другу противостоят: «Хотя прошлое и настоящее и относятся к сфере того же, они в то же время принадлежат и к сфере инаковости Если верно, что прошедшее событие свершилось и это его измерение главным образом и обусловливает его как таковое, то так же верно и то, что именно его "прошедшесть" отличает его от всякого другого события, которое может на него походить. Мысль о том, что в истории встречаются повторения... что "ничто не ново под солнцем", и даже мысль, в соответствии с которой существуют уроки прошлого, имеют смысл только для мышления, не принадлежащего историку» (Ibid. I. Р. 12).

B) Наконец, история, наука о прошлом, должна прибегать к помощи научных методов изучения прошлого. «Необходимо, чтобы прошлое, понимаемое как реальное и окончательное, изучалось бы со всей серьезностью в той мере, в какой свершившиеся времена рассматриваются как заслуживающие внимания, в какой этому прошлому приписывается некая структура, в какой сегодня очевидны его следы; нужно, чтобы любое высказывание, посвященное прошлому, позволило бы ясно установить, почему – на основании каких документов, каких свидетельств – предлагается именно такая последовательность событий, такая, а не иная их версия. Нужно, в частности, уделить большое внимание определению датировки и места происхождения события, поскольку оно приобретает исторический характер только в той мере, в какой ему даются соответствующие определения» [Ch telet. LP. 21-22].

Итак, «забота о точности в изучении того, что произошло когда-то, отчетливо обнаруживается только в начале прошлого века», и «решающий импульс» этому был придан Леопольдом фон Ранке [Ch telet. I. P. 22].

5. Эволюция отношения прошлое/настоящее

в европейской мысли от греческой античности до XIX в.²⁷

Представляя коллективное отношение к прошлому, настоящему (и будущему) схематично, можно сказать, что в языческой древности преобладали переоценка прошлого и идея об упадочном характере настоящего, что в средние века настоящее оказалось раздавленным, с одной стороны, тяжестью прошлого, а с другой – надеждой на эсхатологическое будущее, что в эпоху Возрождения, наоборот, основная ставка делалась на настоящее и что в период от XVII до XIX в. идеология прогресса ориентирует оценочное отношение к времени в направлении будущего.

В греческой культуре чувство времени обращается либо к мифу о золотом веке, либо к воспоминаниям о героической эпохе. Даже Фукидид видит в настоящем лишь ушедшее в прошлое будущее²⁸и полностью от него абстрагируется – даже когда признает его поглощенным конкретным моментом, который уже стал прошлым²⁹. В римской историографии доминирует идея о высокой нравственности древних, и римский историк всегда в большей или меньшей степени является laudator temporis acti – расточающим хвалы прошлом по выражению Горация. Тит Ливии, например, который в своем труде пишет о «реставрации» Августа, восхищается «наиболее отдаленным прошлым», а в качестве руководящей идеи в «Предисловии» выдвигает тезис об упадке, который имеет место при переходе от прошлого к настоящему «...и которому мы мысленно подчиняемся, – что сопровождается незаметным ослаблением дисциплины, проявляющемся сперва, так сказать, в нарушениях морали, затем во все прогрессирующем ее разрушении и, наконец, в стремительном ее распаде – с тем чтобы достичь нашего времени...»

Пьер Жибер, обратившийся к Библии с целью изучения времени зарождения истории, в качестве условия, при котором коллективная память о прошлом становится историей, выделил ощущение непрерывности и обнаружил его в факте установления монархии (Саул, Давид, Соломон). «Именно институту монархии следует приписать обретенное израильтянами ощущение подобной непрерывности в познании своего прошлого, ибо даже если они и обладали некоторым ощущением прошлого, увиденного сквозь корпус своих преданий, и в результате обнаружили определенное стремление к точности, то чувство лишенной каких-либо разрывов непрерывности заявило о себе лишь с возникновением монархии» [Gibert. Р. 391]. Однако иудейская история – как и Библия – с одной стороны, заворожена своими истоками (творение, а затем заключение Яхве союза со своим народом), а с другой – стремится к равным образом священному будущему: явление Мессии и божественного Иерусалима, открытого для всех народов благодаря Исайе.

В период между самым началом, омраченным первородным грехом и падением, и «концом света» – пришествием, ожидание которого не должно вызывать тревогу в среде христиан, христианство стремится сосредоточить внимание на настоящем. Начиная от св. Павла до св. Августина и великих теологов Средневековья христианская церковь будет пытаться сконцентрировать христианское сознание на настоящем, которое с воплощением Христа – центральным пунктом истории – становится началом конца времен. Мирча Элиаде на примере нескольких текстов св. Павла (I послание к фессалоникийцам, 4: 16-17; Послание к римлянам – 13: 11, 12; II послание к фессалоникийцам – 3: 8-10, Послание к римлянам – 13: 1-7) демонстрирует двусмысленность подобной переоценки настоящего: «Последствия этой амбивалентной переоценки настоящего (история в ожидани пришествия продолжается и должна быть уважаема) не замедлят сказаться. Несмотря на многочисленные решения, предлагавшиеся начиная с конца I в., проблема исторического н₂а₃стоящего неотступ преследует современную христианскую мысль» .

В самом деле, в средние века настоящее оказывается зажатым между ретроспективной обращенностью к прошлому и неким футу-ротропизмом, в особенности сильным у милленаристов^{30 31}. Поскольку церковь сдерживала милленаристские движения или прямо осужда ла их, постольку она поощряла проявление преимущественного внимания к прошлому, усиленного теорией о шести эпохах, пережитых миром, согласно которой мир вступил в шестую и последнюю эпоху – эпоху дряхления, старости. Гильом де Конш³² заявляет в XII в.: «Мы являемся лишь комментаторами древних, мы не выдумываем ничего нового». Термин « древность» (antiqitas) представляет собой синоним власти (auctontas), значения (gravitas), величия, величественности (majestas).

С. Стеллинг-Мишо подчеркнул, что колеблющиеся между прошлым и будущим люди Средневековья пытались переживать настоящее вне определенного времени, в некоем мгновении, которое представлялось им мгновением вечности. К этому склонял христианина св. Августин в своих «Исповеди» и «Граде Божьем» (XII, 12): « Кто остановит мысль (плывущую по воле волнообразного течения прошлого и будущего), кто сделает ее неподвижной, для того чтобы придать ей немного устойчивости, чтобы открыть ее интуитивной способности сияние постоянно недвижной вечности?» («Исповедь», XI, И). И еще: «Годы ваши, как один день... и сегодня в той же мере не уступает своего места завтрашнему дню, в какой оно не следует за днем вчерашним. Ваше сегодня – это Вечность...» («Исповедь», XI, 13). А в «Граде Божьем» читаем: «В сравнении с мгновеньем вечности самая протяженная длительность есть ничто».

Это то, что при помощи образа мгновения, понимаемого как вспыш ка вечности, великолепно выразит Данте: «Одно-единственное мгновение легче погрузило в сон мою мысль, чем двадцать пять веков, протекших со времен подвига, который удивил Нептуна, когда он увидел тень Арго»³³.

Точно так же художники Средневековья, разрывавшиеся между притягательностью прошлого, мифическим временем Рая и поисками того исключительного момента, который ведет к будущему -спасению или проклятию, – прежде всего стремились выразить вневременное. Движимые «жаждой вечности», они часто прибегали к символу, который соединяет разные сферы – прошлое, настоящее и будущее. Христианство – это религия заступничества (Морган).

Человек Средневековья все еще обгладывает настоящее, которое постоянно актуализирует прошлое, в частности библейское прошлое. Он живет в вечном анахронизме, не знает местного колорита, наделяет античных персонажей костюмами, чувствами и поступками, характерными для Средневековья. Крестоносцы надеялись покарать в Иерусалиме палачей Христа. Но можно ли сказать, что «...прошлое еще не изучено в качестве прошлого, оно пережито, сведено к настоящему» [Rousset. Р. 631]? Разве не вернее было бы признать, что именно настоящее съедено прошлым, ибо прошлое придает свой смысл и свое значение настоящему?

Между тем к концу Средневековья прошлое все больше начинает усваиваться благодаря времени, отраженному в хрониках, прогрессу в датировке событий, измерению времени, отсчитываемого механическими часами. «Настоящее и прошлое различались в сознании позднего Средневековья не только в силу их исторической специфики, но еще и благодаря некоей болезненной и трагической чувствительности» (Glasser. Р. 95). Поэт Ф. Вийон трагически переживает этот бег времени, это безвозвратное удаление прошлого.

Возрождение, как представляется, пребывает между двух противоположных тенденций. С одной стороны, успехи в исчислении времени, датировке событий, хронологии делают возможным рассмотрение прошлого в исторической перспективе [Burke]. С другой стороны, трагическое чувство жизни и смерти [Tenenti, 1957] может привести к эпикуреизму, к наслаждению настоящим, что и выражают поэты начиная от Лоренцо Великолепного до Ронсара.

Дамы, юноши, изящны и нежны,

Все вокруг наполнил пеньем ваш куплет, Проводите в наслажденьях ваши дни, Ведь увянет вскоре молодости цвет...³⁴

Развитие науки начиная с Коперника, а в особенности с Кеплера, Галилея, Декарта, становится основанием для оптимизма просветителей, приведшего к утверждению превосходства современного над древним (см. статью «Древность/современность»), а идея прогресс становится путеводной нитью истории, которая протянулась по направлению к будущему.

XIX в. вбирает в себя экономический оптимизм сторонников материального прогресса и разбитые надежды тех умов, которые испытали разочарование по поводу того, что принесли с собой Революция и Империя. Романтизм решительно обращается к прошлому. Предромантизм XVIII в. отличался интересом к руинам и древности. Выдающимся представителем этого движения был И. И. Винкельман (1717-1768), немецкий историк и археолог, который рассматривал греческое и римское искусство в качестве образца «совершенства» («История искусства древних», 1764) и положил начало знаменитому археологическому собранию, опубликовав в 1767 г. в Риме «Неизданные, разъясненные и проиллюстрированные античные памятники». Это было время первых раскопок Геркуланума и Помпеи. Французская революция освятила любовь к античности. Ф. Шатобриан со своим «Гением христианства» (1802), Вальтер Скотт со своими историческими романами («Айвенго», 1819, «Квентин Дорвард», 1823), Новалис со своим эссе «Христианство или Европа» (1826) способствовали ориентации любви к прошлому на средние века. Это было время моды на трубадуров в театре, в живописи, в офортах, в гравюрах по дереву, в литографиях. Франция той эпохи в своих художественных проявлениях представляет собой настоящую «мануфактуру прошлого» [Haskell]. Здесь можно выделить три наиболее значительные даты. В 1792 г. археолог Александр Ленуар открывает в заброшенном монастыре Великих Августинцев музей, который в 1796 г. стал Музеем памятников Франции и производил глубокое впечатление на многих современников, например Мишле, именно там открывшего для себя прошлое Франции. Затем Наполеон дал мощный импульс историческому жанру живописи, посвященной Франции. Если в Салонах 1801 и 1802 г. было выставлено всего две картины, посвященные истории Франции, то в 1814 г. их число выросло до 86. Наконец, в 1833 г. Луи-Филипп решил реставрировать Версаль и превратить его в музей, посвященный «всем славным достижениям Франции». Романтическая любовь к прошлому, которая питала национальные европейские движения XIX в. и развитию которой способствовал национализм, распространилась и на юридические и филологические древности, а также на народную культуру. Наилучший пример этой тенденции – это, несомненно, творчество братьев Якоба (1785-1863) и Вильгельма (1786-1859) Гриммов, авторов не только знаменитых «Детских и семейных сказок» (1812), но и «Истории немецкого языка» (1848) и «Немецкого словаря» (1852-1858).

6. XX век между навязчивой идеей прошлого, современной историей и очарованностью будущим

В Европе XIX столетия милленаризм отнюдь не пришел к своему завершению. Неявным образом он присутствует даже в рамках претендующей на научность марксистской мысли, а также в мысли позитивистской: когда Огюст Конт в своей книге «Sommaire appréciation de l'ensemble du passé moderne»³⁵ (1820) говорит об упадке теологической и военной системы и о зарождении новой системы – научной и индустриальной, он выступает в роли нового Иоахима Флорского.

Точно так же XIX в., век истории, за границами романтизма продолжал попытки вызвать к жизни средневековое прошлое [Graus]. Однако обозначившийся в начале XX в. кризис прогресса³⁶ породил новые подходы к прошлому, настоящему и будущему. С одной стороны, приверженность к прошлому сперва принимает гипертрофированные, реакционные формы, а с другой – раздираемый атомными фобиями и эйфорией по поводу научного и технического прогресса XX в. во второй своей половине обращается в одно и то же время к прошлому с чувством ностальгии, а к будущему – со страхом и надеждой. Вместе с тем вслед за Марксом историки стремятся установить новые связи между настоящим и прошлым.

На примере французов Маркс указал на парализующее воздействие прошлого – прошлого, исчерпываемого ликованием по поводу «великих воспоминаний», – которое оно оказывает на различные народы: «Драма французов в той же мере, что и драма рабочих, обусловлена великими воспоминаниями. Нужно, чтобы события раз и навсегда положили конец этому реакционному культу прошлого»³⁷. В конце XIX – начале XX в. культ прошлого являлся одним из существенных элементов идеологии правого фланга и составной частью идеологий фашистов и нацистов. И сегодня культ прошлого идет рука об руку с социальным консерватизмом, а Пьер Бурдьё локализует его бытием социальных групп, находящихся в состоянии упадка: «Класс или часть класса пребывают в состоянии упадка, а следовательно, обращаются к прошлому, когда оказываются более не способными подобно другим воспроизводить присущие им условия существования и особенности своего положения...» [Bourdieu. Р. 530].

С другой стороны, ускорение хода истории привело к тому, что на родные массы индустриально развитых наций начинают ностальгически цепляться за свои корни; отсюда возникает мода ретро, особое пристрастие к истории и археологии, интерес к фольклору, популярность этнологии, увлечение фотографией, воскрешающей память и сувениры, авторитет понятия «национальное достояние».

Внимание к прошлому и к временной протяженности играло все возрастающую роль и в других областях: в литературе у Пруста и Джойса, в философии – у Бергсона, наконец, в новой науке – в психоанализе. Действительно, согласно последней психика подчинена бессознательным воспоминаниям, не выявленной истории индивидов и в особенности наиболее отдаленному прошлому, охватывающему самое раннее детство. Тем не менее, например, Мари Бонапарт, цитируя Фрейда, отрицает значение, придаваемое психоанализом прошлому [Bonaparte. Р. 73]: «Процессы, относящиеся к сфере бессознательного, носят вневременной характер; иными словами, они не были упорядочены во временном отношении и изменены прошедшим временем; в целом они не имеют никакого отношения к времени. Установление временных отношений связано с деятельностью осознающей системы».

Жан Пиаже выдвигает иное возражение, направленное против фрейдизма: прошлое, которое улавливает психоаналитический опыт, является не подлинным, а реконструированным прошлым. «То, что мы получаем в результате этой операции, – это современное понимание субъектом своего прошлого, а не непосредственное знание этого прошлого... И, как сказал Эриксон, который, по-моему, не является ортодоксальным психоаналитиком, но к которому я полностью присоединяюсь, прошлое реконструируется в зависимости от настоящего, так же как и настоящее объясняется с помощью прошлого. Мы имеем дело с взаимодействием. Между тем, согласно ортодоксальному фрейдизму, именно прошлое определяет нынешнее поведение взрослого человека. Но тогда как вы распознаете это прошлое? Вы познаете его сквозь призму воспоминаний, которые сами были реконструированы в некоем контексте, являющемся контекстом настоящего, и в зависимости от этого настоящего»³⁸.

В конечном счете фрейдистский психоанализ вписывается в широкое антиисторичное течение, которое пытается отрицать значимость отношения «прошлое/настоящее» и парадоксальным образом обнаруживает свои истоки в позитивизме. Позитивистская история, которая, казалось бы, благодаря становившимся все более научными методам датировки и критики текстов делала возможным изучение прошлого, обездвиживала историю в конкретном событии и изгоняла из нее длительность. В Англии к тому же результату, но иными путям пришла оксфордская история. Афоризм Э. Фримена «история – это политика прошлого, а политика – это история настоящего» искажает отношение «прошлое/настоящее». В том же направлении двигался и Сэмюел Гардинер (1829-1902), заявлявший: «Величина услуги, оказанной обществу настоящего изучающим общество прошлого, будет тем больше, чем в меньше мере он будет уделять внимание первому» [Marwick. Р. 47-48]. Либо эти высказывания являются предостережением, имеющим целью недопущение анахронизма, и тогда они попросту необыкновенно банальны, либо они разрывают рациональную связь между настоящим и прошлым. Позитивизм занял иную позицию, которая, в особенности во Франции, привела к отрицанию того самого прошлого, которое намеревались почитать. А именно: «стремление к вечности» предстало в мирской форме. В XII в. Оттон де Фрейзинг полагал, что с установлением феодальной системы, находящейся под контролем церкви, история достигает своих целей и завершается. Историки-позитивисты считали, что благодаря революции, а затем и республике история и прежде всего история Франции достигла своего наивысшего расцвета. Как проницательно заметил Альфонс Дюпрон, превыше 1789 и 1870 г. нет ничего, кроме вечности «столь окончательно республиканская форма освятила революционный дух Франции». Как представляется, авторы школьных учебников полагают, что отныне история достигла своей цели и навсегда пришла к стабильности: «Республика и Франция – таковы, дети мои, два имени, которые должны быть высечены в самой глубине ваших сердец. Пусть они будут предметом вашей вечной любви, а также вечной признательности». А Альфонс Дюпрон добавляет: «Отныне над Францией пребывает знак вечности» [Dupront. Р. 1466].

С другой стороны, новые научные направления – психоанализ, социология, структурализм – подталкивают к поиску вневременного и пытаются устранить прошлое. Филип Абраме прекрасно показал, что, хотя социологи (и антропологи) и ссылались на прошлое, на самом деле их начинание было весьма неисторичным: «Главным было не знать прошлое, а выработать идею прошлого, которой можно было бы пользоваться как сравнительным выражением для понимания настоящего»³⁹. Представители гуманитарных наук выступают сегодня против подобного изъятия прошлого. Например, историк Жан Шесно спрашивает: превратим ли мы прошлое в чистую доску? Но ведь к этому стремится множество революционеров или просто юнцов, озабоченных лишь тем, чтобы освободиться от любых ограничений, в том числе и связанных с прошлым». Жан Шесно игнорирует факт манипулирования прошлым господствующими классами. Поэтому он считает, что народы, в частности народы третьего мира, должны «освобождаться от прошлого». Но его не следует отбрасывать, его нужно заставить служить социальной и национальной борьбе: «Если прошлое и значит что-то для народных масс, то это происходит в то время, когда жизнь общества движется по другому склону и когда это прошлое непосредственно включается в их борьбу» [Chesneaux. Р. 32]. Однако такое рекрутирование прошлого для революционной и политической борьбы приводит к смешению двух различных подходов, в соответствии с которыми историк может относиться к прошлому, но которые он должен различать, а именно научного подхода профессионала и политической ангажированности человека и гражданина.

Антрополог Марк Оже исходит из подобного определения репрессивного аспекта памяти, истории, обращения к прошлому или, кроме того, к будущему: «прошлое как ограничение». И по поводу будущего: «Мессианство и профетизм также присоединяют принуждение к ближайшему будущему, различая появление знаков, которые при случае будут выражать необходимость, коренящуюся в прошлом» [Auge. Р. 149]. Однако то, что «история должна была бы иметь смысл, является требованием любого современного общества... в любом случае требование смысла всегда приходит к мысли о прошлом» [Ibid. Р. 151-152]. Следовательно, прошлое, которое постоянно должно ставиться под сомнение, необходимо непрерывно пересматривать, сообразуясь при этом с настоящим.

Именно подобный пересмотр прошлого, осуществляемый на основе настоящего, Жан Шесно называет «инверсией отношения "прошлое/настоящее"», истоки которой он находит у Маркса. Анри Лефевр, отталкиваясь от одного утверждения Маркса в «Grundriss»⁴⁰(«Буржуазное общество есть наиболее развитая и наиболее разнообразная историческая организация производства. Категории, выражающие отношения этого общества и обеспечивающие понимание его структуры, позволяют нам в то же время понять структуру и производственные отношения прошлых обществ»), заметил: «Маркс ясно показал движение мысли историка. Историк исходит из настоящего... он движется сперва в обратном направлении. Он идет от настоящего к прошлому. После чего он возвращается к современности, теперь уже анализируемой и познаваемой, вместо того чтобы приступать к анализу некоей неясной целостности» [Lefebvre. 1970].

Марк Блок – в качестве метода – также советует историку понимать прошлое посредством настоящего: «Непонимание настоящего неизбежно возникает из незнания прошлого. Но, вероятно, не менее бессмысленно пытаться осмыслить прошлое, если ничего не знаешь о настоящем» [Bloch. Р. 47]. Таким образом и обнаруживается значение попятного метода в истории: «Действительно, было бы серьезной ошибкой полагать, что порядок, принятый в своих исследованиях историками, должен быть обязательно смоделирован в соответствии с порядком развертывания событий. Стремясь впоследствии восстановить подлинный ход истории, они часто начинают читать, как говорил Мейтленд, "задом наперед"».

Эта концепция соотношения понятий «прошлое/настоящее», которая сыграла большую роль в деятельности основанного Люсьеном Февром и Марком Блоком журнала «Анналы», не только послужила причиной возникновения британского исторического журнала, но и дала ему название «Past and Present»⁴¹. В его первом номере, выпущенном в 1952 г., говорилось: «История, по логике вещей, не может отделить изучение прошлого от изучения настоящего и будущего...»

Будущее в той же мере, что и прошлое, вовлекает (см. «Историк между этнологом и футурологом»⁴²) сегодняшнего человека в поиски своих корней и собственной идентичности, более чем когда-либо завораживает его. Однако возрождаются старые апокалипсисы и мил-ленаризмы, и питаются они новым кормом – научной фантастикой. Развивается футурология', включению истории в представления будущем в значительной степени способствуют философы и биологи. Например, философ Гастон Берже подверг тщательному изучению идею будущего и подход к его исследованию. Исходя из тезиса, что «люди слишком поздно осознали значение будущего» [(Berger. Р. 227], и отталкиваясь от высказывания Поля Валери «Мы вступим в будущее пятясь», он выступает за превращение, направленное из прошлого к будущему, и за такой подход к прошлому, который не уводил бы ни от настоящего, ни тем более от будущего, а, напротив, помогал бы предвидеть и подготавливать его.

Биолог Жак Рюффье в конце своей книги «От биологии – к культуре» (1976) также изучает перспективу и «вызов будущего». Человечество, по его мнению, готово совершить «новый эволюционный скачок» [Ruffié. Р. 569]. Возможно, мы находимся накануне глубокого преобразования отношений между прошлым и настоящим.

Во всяком случае, ускорение хода истории сделало совершенно неприемлемым официальное определение современной истории. Нужно способствовать рождению подлинной современной истории – истории настоящего. Она предполагает, что более не существует истории только прошлого, что мы тем самым прощаемся с «историей», которая покоится на четком разграничении настоящего и прошлого, и что мы отказываемся от «капитуляции перед изучением настоящего как раз в тот момент, когда настоящее изменяет свою природу и пополняется элементами, которыми и овладевает наука с целью познания прошлого»⁴³.

ДРЕВНИЙ/СОВРЕМЕННЫЙ

1. Пара терминов – западных и неоднозначных

Пара терминов «древний/современный» связана с историей

Запада, хотя эквивалентные понятия можно обнаружить и в других цивилизациях и в иных историографиях. На протяжении всего доиндустриального периода, с V по XIX в., все большую четкость обретает некая культурная оппозиция, которая к концу средних веков и в эпоху Просвещения стремительно выходит на авансцену интеллектуальной жизни. В середине XIX в., с появлением понятия «современность», эта пара преобразуется – неоднозначная реакция сферы культуры на агрессию со стороны индустриального мира. Во второй половине XX в. эта оппозиция получает распространение на Западе, тогда как в других местах, и особенно в странах третьего мира, она входит в употребление с помощью понятия «модернизация», родившегося благодаря контактам с Западом.

Оппозиция древний/современный развивалась в противоречивом и сложном контексте. Сначала это происходило потому, что любой термин, любое понятие не всегда противоположны другому. Термин «древний»⁴⁴ (antique) мог быть заменен терминами «старинный» (ancien) или «традиционный», а термин «современный» (moderne) – терминами «недавний» (recent) или «новый». Кроме того, упомянутая неоднозначность проистекала из того обстоятельства, что каждый из этих двух терминов мог иметь хвалебную, уничижительную или нейтральную коннотацию. Когда в позднем латинском возник термин «современный», он употреблялся только в смысле «недавний» и в средние века достаточно долго сохранял этот смысл. «Древний» же мог означать «принадлежащий к прошлому», а точнее – к исторической эпохе, с XVI в. называвшейся на Западе «античностью»⁴⁵, т. е. к эпохе, предшествующей триумфу христианства в греко-римском мире, эпохе великого демографического, экономического и культурного регресса раннего Средневековья, отмеченного отступлением рабства и интенсивным увеличением численности сельского населения.

Когда начиная с XVI в. господствовавшая на Западе историография, сперва развивавшаяся эрудитами, а затем – университетскими учеными, разделила историю на три эпохи – античную, средневеко вую и современную (или новую – neuere – в Германии), каждое и этих прилагательных зачастую относилось только к конкретному хронологическому периоду, а термин «современный» противостоял скорее термину «средневековый», нежели «древний». Наконец, такой подход к прочтению прошлого далеко не всегда соответствует тому, что думали по этому поводу люди, принадлежавшие к этому самому прошлому. Стефан Свежавский, рассуждая о схеме «via antiqua – via moderna»⁴⁶, с XIX в. доминировавшей при анализе историками мысли конца средних веков, приходит к выводу, что такая модель не могла «использоваться теоретической историографией этой эпохи без многочисленных оговорок и ограничений», и добавляет: «Эта схема не является всеобщей ни во времени, ни в пространстве; применявшиеся тогда понятия прогресса и жизнеспособности не всегда совпадали с тем, что в ту эпоху считалось новым, и пару понятий „современ-ный“/"древний" отличает с тех пор двусмысленность, которая озадачивает историка»⁴⁷.

Наконец, термин «современность» может быть замаскирован или окрашен в цвета прошлого, в том числе и древности. Это свойство ре-нессансов, и в особенности Великого Ренессанса XVI в. Сегодня м ретро является одной из составляющих современности.

2. В этой паре главную проблему представляет

слово «современный»

Если термин «древний» усложняет ситуацию, поскольку помимо значения «старинный» он специально используется для отсылки к периоду античности, то термин «современный» в этой паре играет ведущую роль. Смысл антагонизма древний/современный раскрыва ется в отношении к собственному прошлому отдельных индивидов, обществ, целых эпох. В так называемых традиционных обществах древность является безусловной ценностью; древние господствуют, старики являются хранителями коллективной памяти, гарантами подлинности и права собственности. Эти общества ориентированы на советы старейшин, на сенаты, на геронтократию, сдерживаемую при помощи кокосовой пальмы⁴⁸. Например, у племени алладжан (Кот д'Ивуар) до колонизации верховным вождем фратрии был папай – наиболее старый представитель старейшей возрастной группы, а акубеоте – старосты деревень, по-видимому, назначались автома тически, в соответствии с возрастным критерием. В средние века в странах обычного права засвидетельствованное наиболее старыми членами общины древнее происхождение закона рассматривалось как весомый юридический аргумент. Однако не стоит думать, что даже в древних или архаических обществах представление о возрасте и древности не несло в себе отталкивающих черт. Наряду с уважением к старости там бытовало и презрение к дряхлости. В свое время было раскритиковано ошибочное разъяснение этимологии греческого слова «gér η» – «старик» – с помощью термина «géras» – «почет». Эмиль Бенвенист предположил, что слово «gér η» следовало бы увязать с санскритским «jarati» – «быть дряхлым», и добавил: «Разумеется, старость окружена уважением, и старцы образуют совет старейшин, сенат; однако им никогда не воздаются королевские почести, никогда старик не пользуется королевскими привилегиями – géras в точном смысле этого слова»⁴⁹. В воинственных общества взрослый человек возвеличивается, будучи противопоставлен ребенку или старику. Так же дело обстояло и в древней Греции, если судить по описаниям Гесиода. Золотой и серебряный века являются веками жизненной силы, но и бронзовый и героический века являются веками жизненной силы; они пренебрежительно относятся к молодости и старости, в то время как железный век – это век старости, который в том случае, если он подвержен хюбрису⁵⁰, закончится со смертью, поражающей людей, родившихся старыми и с белыми висками. Таким образом, благодаря метафорам, обозначающим различные периоды жизни, древнее отличает двусмысленность некоего понятия, находящегося между мудростью и дряхлостью.