Текст книги "История и память"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Мне кажется, что «историческая», а не «историцистская» интерпретация марксовой и марксистской диалектики Гальвано делла Вольпе гораздо ближе к тому пониманию отношения между историей и теорией исторического процесса, которое было присуще Марксу: «Единственные противоречия (точнее, противоположности), интересующие Маркса в плане возможности их разрешения или преодоления в их единстве, – это противоречия реальные, это как раз и есть исторические противоречия, или, лучше сказать, определенные в историческом отношении, или специфические»³⁶³.

Далее я собираюсь подвергнуть беглому рассмотрению две концепции истории, упоминаемые лишь в связи с тем резонансом, который они вызвали в недавнем прошлом, особенно в среде широкой публики.

Освальд Шпенглер (1880-1936) выступил против идеологии прогресса и в своем труде «Закат Европы» (1916-1920) изложил некую биологическую теорию истории, которую формируют цивилизации, представляющие собой «живые организмы высшего уровня», тогда как индивиды существуют лишь в той мере, в какой они принимают участие в функционировании этих организмов. В жизни обществ есть две фазы: фаза культуры, которая соответствует периодам роста и апогея, и фаза цивилизации, которая соответствует этапам упадка и исчезновения³⁶⁴. Шпенглер, таким образом, вновь возвращается к циклическим концепциям истории. Арнольд Тойнби (1889– 1978) – историк. В своем двенадцатитомном «Постижении истории» («A study of History», 1934-1961) он отталкивается от Шпенглера, надеясь достичь успеха там, где тот потерпел неудачу. Он выделяет – числом в 21 – цивилизации, пришедшие в ходе исторического процесса к стадии полного расцвета, и культуры, достигшие лишь определенного уровня развития. Все эти цивилизации проходят четыре фазы: краткий период возникновения, на протяжении которого зарождающаяся цивилизация получает (обычно извне) некий «вызов» и дает на него «ответ», длительный период роста, затем следует остановка, вызванная каким-либо происшествием, и наконец – фаза распада, которая может быть весьма продолжительной^{365 366}. Эта схема является «прогрессистской», «открытой» на уровне человечества. На самом деле, рядом с этой историей, образуемой некоей последовательностью циклов, существует и другая, «провиденциальная» история; человечество в целом движется к некоему преобразовани (transfiguration}²¹), обнаруживаемому «теологией историка». Таким образом, шпенглеровская теория и августиновское понимание исто-

рии в данном случае идут рука об руку. Концепцию Тойнби справедливо критиковали не только за ее «метафизичность», но и за произвольный и неопределенный характер разделения на цивилизации и культуры, за поверхностное знание автором некоторых из них, некорректность их сопоставления и т. д. Вместе с тем Раймон Арон указал на главное достоинство такого подхода: это желание уйти от европоцентристской, западнической ориентации в истории. «Отталкиваясь от биологической философии и ницшеанской концепции героизма, Шпенглер стремился подвергнуть критике рационалистический оптимизм Запада, а Тойнби – провинциальную спесь западного человека»³⁶⁷.

Исключительное место в истории истории принадлежит Мишелю Фуко. Этому есть три причины.

Прежде всего, потому что он является одним из самых выдающихся новых историков: историк безумия, клиники, тюрьмы, сексуальности, он ввел в научный оборот несколько наиболее «провокативных» из числа совершенно новых исторических объектов и продемонстрировал один из самых значительных поворотов в западной истории, имевших место в период между концом Средневековья и XIX в.: масштабное погружение в уже имевшие место отклонения от нормы. Но, кроме того, и потому, что он поставил самый точный диагноз этому процессу исторического возвращения. По его мнению, это возвращение происходило в четырех формах.

1. «Проблема изучения документа»: «История в своей традиционной форме стремилась "запомнить" памятники прошлого, превратить их в документы и заставить заговорить те следы, которые сами по себе зачастую либо не способны к высказыванию, либо тайком говорят нечто отличное от ими же сказанного; в наши дни история -это то, что превращает документы в памятники и что – там, где был дано разъяснение следам, оставленным людьми, там, где безрезультатно пытались установить то, что они собой представляли, – выявляет множество элементов, которые нужно вычленить, сгруппировать, привести в надлежащий вид, увязать с другими, объединить в некие целостности» [Foucault, 1969. Р. 13-15].

2. «Понятию прерывности принадлежит важное место в рамках исторических дисциплин» [Ibid. Р. 16].

3. Вопрос о возможности существования глобальной истории по степенно отмирает, и, как мы видим, вырисовывается проект, сильно отличающийся от того, что можно было бы назвать всеобщей истори ей, определяющей, «какая форма связи между различными цепочками событий может быть описана с полным на то основанием» [Ibid. Р. 17-18].

4. О новых методах. «Новая история сталкивается с целым рядом методологических проблем; многие из них, несомненно, существовали еще до ее возникновения, однако теперь ее характеризует целый букет, из них же составленный. В их числе можно назвать: формирование корпуса взаимосвязанных и однородных документов (этот корпус может быть открытым или закрытым, завершенным или незавершенным); установление некоего принципа отбора (в зависимости от того, хотим ли мы исчерпывающим образом исследовать определенное количество документов или осуществить выборку, сделанную при помощи статистических методов, или попытаться заранее определить наиболее репрезентативные элементы); определение уровня анализа и соответствующих ему элементов (в изучаемых материалах можно выделить количественные данные, ссылки – очевидные или нет – на события, на институции, на виды деятельности; используемые слова, с учетом правил их употребления и семантических полей, которым они соответствуют, или же формальную структуру предложений и типы связей, которые их соединяют); особенности метода анализа (истолкование количественных данных, их разбор в соответствии с некоторым числом поддающихся точному определению черт, соотношения которых изучаются, интерпретирующее разъяснение, анализ частотности и распределений); разграничение общих и частных совокупностей, которые заключают в себе изучаемый материал (регионы, периоды, единообразные процессы); определение связей, которые позволяют охарактеризовать некую совокупность (речь может идти о числовых или логических связях, о связях функциональных, причинных, по аналогии; может идти речь и о связях означающего и означаемого)» [Ibid. Р. 19-20].

Наконец, Фуко предлагает оригинальную философию истории, тесно связанную с практикой и методологией исторической дисциплины. Право охарактеризовать ее я предоставляю Полю Вену: «Задача истории, с точки зрения Фуко, состоит не в выработке неких инвариантов, которые были бы философичны или включались бы в гуманитарные науки; задача состоит в использовании этих инвариантов, каковы бы они ни были, для разложения постоянно возрождающихся форм рационализма. История – это ницшеанская генеалогия. Вот почему история, согласно Фуко, слывет философией (что само по себе нельзя признать ни верным, ни ложным); во всяком случае, она весьма далека от того эмпирического предназначения, какое ей традиционно предписывается. «Да не войдет сюда никто, не являющийся или не становящийся философом». История, написанная скорее при помощи абстрактных слов, чем с использованием семантики, соответствующей данной эпохе, отмечена, кроме всего прочего, местным колоритом; по-видимому, история повсюду обнаруживает частичные аналогии, предлагает варианты типологий, ибо история, изложенная при помощи какой-либо системы абстрактных слов, содержит меньше живописного разнообразия, чем анекдотическое повествование» [Veyne, 1978. Р. 378].

Таким образом, история-генеалогия в духе Фуко полностью выполняет программу традиционной истории; она не оставляет без внимания общество, экономику и т. д., но по-иному структурирует этот материал, объединяя его не по векам, не в связи с теми или иными народами либо цивилизациями, а в соответствии с практической деятельностью; события, излагаемые ею, представляют собой историю различных видов практик, которые люди считали истинными, а также – их борьбы за эти истины. Эта новая модель истории – «археология», как ее называет ее же создатель, «развертывается в масштабах всеобщей истории» (L'archéologie du savoir. P. 215). «Она не специализируется на практике; дискурс, невидимая часть айсберга, или скорее невидимая часть дискурса и практики, неотделимы от видимой их части» [Veyne, 1978. Р. 284-285]. «Любая история является археологией по своей природе, а не в результате выбора: объяснение и придание ясности истории прежде всего состоит в охвате ее в целом, в соотнесении так называемых естественных объектов с относящимися к определенному времени или редкими практиками, объективизацией которых те и являются, и в разъяснении этих практик не на основе некоей единственной движущей силы, а с учетом всех родственных практик, на которых они зиждутся» [Ibid. Р. 385].

4. История как наука: ремесло историка

Лучшим доказательством того, что история есть наука и должна быть ею, являются ее потребность в наборе определенных приемов и методов и ее самообучаемость. Более сдержанно выразился по этому поводу Люсьен Февр: «Я считаю историю не наукой, а исследованием, которое ведется научным способом». Наиболее последовательные сторонники так называемой позитивистской истории -Ш. В. Ланглуа и Ш. Сеньобос – во впечатляющей формуле, которая выражает фундаментальное кредо истории, указали на то, что лежит в основании исторической науки: «Нет документов – нет истории» [Langlois, Seignobos. P. 2].

Однако здесь-то и начинаются трудности. Хотя определить и обнаружить документ гораздо легче, чем исторический факт, который никогда не дан как таковой и создается ученым, в связи с ним возникает ничуть не меньшее количество серьезных проблем. Прежде всего, он становится документом только в результате поиска и отбора. Поиск же, как правило, это дело не самого историка, а представителей вспомогательных служб, которые обеспечивают существование разнообразных документальных источников, откуда историк будет черпать свою документацию: архивы, археологические раскопки, музеи, библиотеки и т. д. Потери, допускаемые собирателями документов, осуществляемый ими отбор, качество документирования – все это в целом составляет объективные и неизбежные для занимающегося своим ремеслом историка условия. Более сложными являются проблемы, которые ставит перед самим собой историк на основании этой документации.

Речь в первую очередь идет о принятии решения по поводу того, чт он будет рассматривать в качестве документа, а чт отвергнет. Долгое время историки полагали, что к подлинно историческим документам относятся те, в которых освещается некий фрагмент человеческой истории, достойной быть сохраненной, переданной потомкам и подвергнутой изучению, т. е. истории великих событий (жизнь выдающихся людей, военные и дипломатические события -сражения и договоры), истории политической и институциональной. С другой стороны, общепринятый подход – увязывать зарождение истории с появлением письменности – обусловил приоритет письменного документа как исторического источника. Никто до такой степени не восхвалял текст в качестве исторического документа, как Фюстель де Куланж. В 1888 г. в «Монархии франков» (третий том – «История политических институтов древней Франции») он писал: «Нужно прочитать все категории документов – законы, хартии, административные акты, хроники и истории, не опуская ни одну из них... [у историка] нет иных устремлений, чем отчетливо видеть факты и точно их понимать. И ищет он их не в своем воображении и не в логике собственных рассуждений; он ищет и находит их благодаря скрупулезному изучению текстов, подобно тому, как химик обнаруживает свои факты в тщательно проведенных опытах. Единственное умение, которым он должен обладать, – это способность извлекать из документов все, что они содержат, и не добавлять к ним ничего, в них не содержащегося. Лучший из историков -это тот, кто строго придерживается текстов, кто интерпретирует их с наибольшей точностью, кто пишет и даже мыслит, лишь опираясь на них».

Однако в 1862 г. на одном из занятий, проводимых в Страсбургско университете, тот же Фюстель де Куланж заявил: «В тех случаях, когда истории недостает письменных памятников, нужно, чтобы она выведывала тайны у мертвых языков и в языковых формах и словах угадывала бы мысли людей, которые их высказывали. Ей нужно тщательно исследовать басни, мифы, возникшие в воображении образы – все эти ложные формы древности, в которых она должна обнаружить нечто в высшей степени реальное – человеческие верования. История там, где прошел человек, где оставили какие-нибудь следы его жизнь и его интеллект»³⁶⁸.

То обновление истории, которое мы переживаем, совершается вопреки идеям Фюстеля, изложенным в 1888 г. В данном случае я оставляю без внимания ту грозящую опасностями наивность, результатом которой стала бы пассивность историка при условии наличия документов. Они лишь отвечают на те вопросы, которые им задает историк; последний же, конечно, должен обращаться к ним без какой-либо предвзятости и не опираясь на уже сложившиеся идеи, но руководствуясь рабочими гипотезами. Слава богу, Фюстель, этот великий историк, не следовал той методе, которую он превозносил в 1888 г. Я сейчас не буду возвращаться к вопросу о необходимости обладания историческим воображением.

Здесь я хотел бы особо указать на многообразие исторических источников. Возражая Фюстелю де Куланж, Люсьен Февр в 1949 г. утверждал: «История, безусловно, создается при помощи письменных документов. Когда они имеются. Но она может и должна создаваться и без них в тех случаях, когда их вообще не существует. При помощи всего того, что изобретательность историка может позволить ему использовать для приготовления своего меда при отсутствии необходимых для этого цветов. Следовательно, используя для этого слова, приметы, пейзажи, черепки. Полевые культуры и сорные травы. Лунные затмения и предметы конской сбруи. Заключения геологов, сделанные на основании экспертизы камней, и результаты сделанных химиками анализов металлических клинков. Одним словом, при помощи всего, что, будучи связанным с человеком, зависит от человека, служит человеку, выражает человека, свидетельствует о присутствии, деятельности, вкусах и способе существования человека» [Febvre. Р. 428]. Марк Блок также утверждал: «Многообразие исторических свидетельств едва ли не бесконечно. Все, что человек пишет или говорит, все, что он изготовляет, все, чего он касается, может и должно нести сведения о нем» [Bloch, 7^е éd. Р. 63].

Я вновь собираюсь говорить о происходящем сегодня значительном умножении исторической документации, связанном, в частности, с увеличением количества аудиовизуальных документов, с обращением к изобразительным и собственно иконографическим документам и т. д. Хотел бы обратить внимание на два специфических аспекта процесса подбора документов.

Первый касается археологии. Моей задачей не является установить, представляет ли она собой всего лишь вспомогательную историческую дисциплину или полностью самостоятельную науку. Отмечу лишь то, насколько ее развитие обновило науку историческую. Делая в XVIII в. свои первые шаги, археология сразу же завоевывает для истории обширную территорию предыстории и протоистории и обновляет древнюю историю. Тесно связанная с историей искусства и техники, она становится важнейшим орудием расширения исторической культуры, нашедшей свое выражение в «Энциклопедии». «Во Франции "почитатели древностей" впервые проявили не только живой, но и объективный и бескорыстный интерес к археологическому документу, объекту искусства, орудиям и остаткам разрушенных строений», – отмечает П. М. Дюваль^{369 370}, подчеркнувший особую роль, которую сыграл в этом процессе Перес, советник суда в Эксе (1580– 1637); однако первое научное общество, в котором археология играла главную роль, – лондонское Society of Antiquanes^m (Общество антикваров) (1707) – основали англичане; первые раскопки, принесшие археологические открытия, связанные с прошлым Геркуланума (1738) и Помпеи (1748), начались в Италии; а немец и француз опубликовали две наиболее значимые работы в плане включения археологического документа в историю: имеются в виду Винкельман со своей «Историей античного искусства» (1764) и граф де Кэйлюс с «Собранием египетских, этрусских, греческих, римских и галльских древностей» (1752-1767). Во Франции «Музей французских памятников», главным хранителем которого был Александр Ленуар, в 1796 г. проявил интерес к археологии и способствовал отказу от негативного отношения к средним векам. Археология стала одним из тех разделов исторической науки, которые в наибольшей степени обновились в последние десятилетия: при этом интерес, проявлявшийся к объекту и памятнику, смещался в сторону пространных ландшафтов, городских либо сельских, затем – пейзажей, сельской или промышленной археологии, количественных методов и т. д.³⁷¹ Археология также эволюционировала в направлении создания истории материальной культуры, которая представляет собой прежде всего «историю больших масс и большинства людей»³⁷², благодаря чему появился такой шедевр современной историографии, как «Материальная цивилизация и капитализм» Фернана Броделя (1980).

Я хочу также отметить, что сегодня историческая рефлексия равным образом связана с отсутствием документов, с умолчаниями истории. Мишель де Серто тщательно проанализировал «сдвиги» историков в направлении «зон умолчания», в качестве примеров которых он называет «колдовство, безумие, праздник, народную литературу, забытый мир крестьянина, Окситанию и т. д.»³⁷³ Но он говорит и об умолчаниях традиционной историографии, тогда как я полагаю, что нужно идти дальше, исследовать в связи с существующими лакунами историческое документирование, ставить перед собой вопросы о забытом, о пробелах, о белых пятнах в истории; нужно провести инвентаризацию имеющихся архивов и заниматься историей – на основании документов, а также учитывая их отсутствие.

История стала наукой, подвергая критике те документы, которые мы называем «источниками». Поль Вен совершенно справедливо говорит, что история должна была бы быть «борьбой с тем видением событий, которое навязывают ей источники», и что «подлинные проблемы исторической эпистемологии суть проблемы критики, а центр всей рефлексии по поводу исторического познания должен был бы находиться именно здесь: историческое познание есть то, во что превращают его исторические источники» [Veine, 1971. Р. 265-266]. Впрочем, Вен замечает, что «невозможно случайно стать историком... нужно знать, какие задавать себе вопросы, а также какая проблематика уже освоена; политическую, социальную или религиозную историю не пишут на основании достойных уважения, реалистичных и передовых взглядов, выражаемых по поводу этих вопросов в частном порядке».

Историки – главным образом с XVII по XIX в. – выработали некий критический подход к документам, который сегодня общепринят, остается необходимым, но является недостаточным (см.: Salmon Р. 1969. И. La méthode critique. P. 85-140). Традиционно различают критику внешнюю, или критику достоверности, и критику внутреннюю, или критику степени этой достоверности.

Критика внешняя направлена в основном на поиск оригинала и на определение того, является ли рассматриваемый документ подлинным, или же это фальшивка. Это фундаментальный момент для данного подхода. И он требует, как минимум, двух дополнительных замечаний.

Первое состоит в том, что «ложный» документ – это тоже исторический документ, и что он может стать ценным свидетельством о времени, в которое он был изготовлен, а также о том периоде, на протяжении которого он считался подлинным и использовался в качестве исторического источника.

Второе сводится к тому, что некий документ, и в особенности какой-либо текст, на протяжении веков мог быть подвергнут разного рода манипуляциям, которые, производя впечатление научных, на самом деле исказили оригинал. Например, существует блестящее доказательство того, что письмо Эпикура Геродоту, сохраненное в книге «О жизнях, учениях и афоризмах знаменитых философов» Диогена Лаэрция, на протяжении веков постоянно подвергалось переделкам, в результате которых в тексте остались пометки и исправления, которые – вольно или невольно – заслонили собой написанное и исказили его «невразумительным, безразличным или предвзятым его прочтением»³⁷⁴.

Внутренняя критика служит для истолкования значения документа, оценки компетентности его автора, определения степени его правдивости, измерения уровня точности документа и перепроверки его с помощью других свидетельств. Но в данном случае и этого все еще не достаточно.

Идет ли речь о документах, созданных сознательно либо непред намеренно (следы, оставленные людьми, не имевшими никакого же лания передавать некие свидетельства потомкам), условия их производства должны быть тщательно изучены. Действительно, властны структуры понимают, что различные категории населения и господствующие социальные группы, сознательно или без специального намерения, вполне могут оставить свидетельства, способные ориентировать историографию в том или ином направлении. Возможность проявления власти над будущим или увековечения прошлого должна быть признана историком, а последствия подобных действий – обезврежены. Ни один документ не безупречен. Он должен быть подвергнут критике. Любой документ – это памятнику который нужн уметь разложить на части, разобрать. Историк должен не только обладать способностью распознать фальшивку, оценить достоверность документа, но и уметь его демистифицировать. Документ становится историческим источником, только будучи подвергнут анализу, имеющему своей целью преобразование заложенной в нем функции обмана в свидетельство истины^{375 376}.

Жан Базен, изучая в 1970 г. обстоятельства создания некоего «исторического рассказа» – рассказа о пришествии знаменитого царя Сегу (Мали), составленного в начале XIX в. одним образованным мусульманином, страстно увлеченным историей Сегу, – предупредил, что, «поскольку историческое повествование выглядит чем-то, не имеющим отношения к вымыслу, оно всегда представляет собой некую западню: можно легко поверить, что предмет рассказа не имеет иного смысла, кроме того, о чем в нем говорится», тогда как на самом деле «историческое наставление скрывает в себе и нечто иное – политическое или этическое, что остается, так сказать, реализовать» [Bazin. Р. 446]. Следовательно, с помощью «социологии создания нарратива» нужно изучать «условия, в которых происходит исто-ризация». С одной стороны, нужно понимать статус рассказчиков истории (и это замечание относится к различным типам создателей документов и к самим историкам, представляющим различные типы общества), а с другой – распознавать следы, оставленные властями предержащими, поскольку «данный жанр повествования происходит в первую очередь от метафизики власти». В связи с первым пунктом Базен замечает, что «специалисты по созданию таких повествований занимают по отношению к правителю и его подданным некую третью, кажущуюся нейтральной, позицию: с обеих сторон к ним постоянно обращаются с предложениями создавать как представление о правителе, которое существует у его подданных, так и представление о подданных, которое существует у правителя» [Ibid. Р. 456]. В своем анализе Жан Базен весьма близок к позиции Луи Марена, исследовавшего «Предварительный_{13 7}набросок истории Людовика XIV», с помощью которого Пеллисон стремился получить должность официального историографа: «Историк необходим королю, ибо политическая власть может прийти к своему завершению, к своей абсолютной форме только в том случае, если определенное использование силы представляет собой момент применения силы, порожденной способностью к повествованию» [Marin, 1979. Р. 26].

Становление методов, превративших историю в ремесло и науку, было долгим и продолжается и поныне. В ходе этого процесса на Западе имели место остановки, замедления и ускорения, иногда попятные движения; развитие отдельных его составляющих шло неравномерно; понятия, при помощи которых делались попытки определить цели выработки методов исторического исследования -даже когда речь шла о выглядящих наиболее «объективными» среди них³⁷⁷, в том числе и о таких, как достижение истины, – не всегда наполнялись одинаковым содержанием.

Я собираюсь проследить основные направления развития этого процесса с двух точек зрения: с одной стороны, концепций и методов, а с другой – рабочего инструментария. Основными этапами мне представляются: греко-римский период с V по I в. до Р. X., когда были изобретены «исторический дискурс», понятие свидетельства, логика истории, а история основывалась на истинности; IV в., когда христианство отвергает идею слепого случая, придает смысл истории, широко использует понятие времени и идею периодизации истории; эпоха Возрождения, которая началась с выработки общих подходов к критике документов, основанных на филологии, и закончилась формированием концепции завершенной истории; XVII в., когда усилиями болландистов и бенедиктинцев из Сен-Мора закладываются основы современной учености; XVIII в., на протяжении которого создаются первые институции, посвященные истории, и расширяется территория исторических достопримечательностей. В XIX в. вырабатываются методы обретения учености, закладываются основы исторического документирования, истории придается всеобщий характер. XX столетие, начиная с 30-х гг., отмечено кризисом истории и одновременно рождением моды на нее, обновлением и значительным расширением территории историка, а также революцией в документалистике. Этой не так давно начавшейся фазе в развитии исторической науки будет посвящена заключительная часть настоящего очерка.

Впрочем, не следует полагать, что те длительные периоды времени когда в исторической науке не происходило качественных скачков, не были отмечены прогрессом в области ремесла историка, что блестяще доказал Бернар Гене в своем обращении к средним векам ( 1979 и 1980). Благодаря трудам Геродота в историческое повествование входит понимание значимости свидетельства. По его мнению, свидетельство является по преимуществу личностным, а именно таким, когда историк может сказать: «Я видел, я слышал». В особой степени это утверждение подтверждается той частью его исследования, которая посвящена варварам, чьи земли он сумел обойти в своих путешествиях [см.: Hartog]. То же самое касается и его рассказа о мидийских войнах, о событиях, связанных с жизнью предшествующего ему поколения и свидетельства о которых он собирает непосредственно, с помощью слухов. Эта первичность, связанная с устным свидетельством и рассказом о пережитом, будет сохранена в истории, в большей или меньшей степени уступая выходящему на первый план критическому анализу принадлежащих далекому прошлому письменных документов, а в дальнейшем переживет целый ряд имеющих важное значение всплесков активности. Так, в XIII в. члены новых нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы, в своем стремлении «прирасти» к новому обществу, придавали особое значение личным устным свидетельствам своих современников или представителей непосредственно предшествующего им поколения, предпочитая, например, включать в свои проповеди exempta, материал для которых они чер пали скорее из собственного опыта (audiv – я наслышан, лат.), нежели из книжной премудрости {legimus – мы читаем, лат.). Вместе тем воспоминания постепенно становятся скорее некими сопутствую щими истории материалами, чем самой историей, проявлением самолюбования авторов, средством достижения литературного эффекта, обнаружением склонности к чистому повествованию, что отдаляет их от истории, превращая в материалы, вызывающие определенные подозрения у историка. «Объединять историков и мемуаристов допустимо лишь в сугубо литературной перспективе», – подчеркивали Жан Эрар и Ги Пальмад, которые исключили жанр мемуаров из свое го превосходного исследования и сборника текстов, посвященных «Истории» [Ehrard, Palmade. P. 7]. Однако подобное свидетельство подталкивает к возвращению на историческую территорию и, во всяком случае, ставит перед историком проблемы, связанные с развитием средств массовой информации, с эволюцией журналистики, ₁с_{3 9}ро дением «непосредственной истории», с «возвращением события» . ³⁷⁸

Арнальдо Момильяно подчеркивает, что «великие» историки греко-римской античности рассуждали исключительно или преимущественно о недавнем прошлом. Так, Фукидид пишет вслед за Геродотом историю Пелопонесской войны – события, ему современного; Ксенофонт толковал о гегемонии Спарты и Фив, чему сам был свидетелем (404-362 гг. до Р. X.). Полибий посвятил основную часть своих «Историй» периоду, который пришелся на промежуток между второй пунической войной (218 г. до Р. X.) и его собственным временем (ок. 145 г. до Р. X.). Так же поступали и Саллюстий и Тит Ливии Тацит охватил в своих трудах век, предшествовавший его времени, а Аммиан Марцеллин главным образом интересовался второй половиной IV в. И то, что начиная с V в. до Р. X. античные историки уже были способны собрать солидную документацию о прошлом, не мешало им интересоваться преимущественно событиями современными или недавними³⁷⁹.

Предпочтение, отдаваемое античными историками рассказам о пережитом или непосредственно собранным свидетельствам, не становилось помехой для критического отношения к этим материалам. Так, у Фукидида мы читаем: «Что касается рассказа о событиях войны, то, как я полагаю, для его написания я не должен доверять ни сведениям, полученным у первого встречного, ни моим личным предположениям; я пишу только на основании свидетельств очевидцев или после внимательного и полного анализа имеющейся у меня информации. Это дается не без труда, ибо свидетельства, относящиеся к любому событию, разнятся в зависимости от симпатий, испытываемых каждым информатором, а также от его памяти. На мой взгляд, можно было бы пожалеть о мифе и о его очаровании. И если кто-либо пожелает пролить свет на прошлое и разглядеть в будущем сходства и аналогии, касающиеся условий человеческого существования, то будет достаточно, чтобы он рассчитывал извлечь из этого какую-то пользу. Это скорее окончательное приобретение, чем парадное сочинение для случайной аудитории» (Фукидид. Пелопонесская война. I. С. 22).