Текст книги "История и память"

Автор книги: Жак ле Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

3-4. В обретении сознания времени важнейшую роль выполняет оппозиция «прошлое/настоящее». Для ребенка «понимать время» означает «освободиться от настоящего» (Пиаже). Время истории не совпадает ни с временем психолога, ни с временем лингвиста. Во всяком случае, исследование проблемы времени в этих двух науках подтверждает тот факт, что оппозиция «настоящее/прошлое» является не естественно заданной величиной, а неким построением. С другой стороны, констатация того, что видение одного и того же прошлого изменяется в зависимости от конкретной эпохи и что историк подчинен времени, в котором он живет, приводит либо к скептицизму, когда дело касается возможности познать прошлое, либо к стремлению исключить какую бы то ни было связь с настоящим (иллюзия романтической истории в духе Мишле – «целостное восстановление прошлого» – или позитивистской истории в духе Ранке⁶ – «то, что имело место на самом деле»). Действительно, интерес к прошлому означает стремление прояснить настоящее. Для «соприкосновения» с прошлым необходимо пройти через настоящее (регрессивный метод Блока). Вплоть до эпохи Возрождения и даже до XVIII в. западные общества переоценивали прошлое, время начал и предков представлялось им временем непорочности и счастья. Они измышляли мифические эпохи, золотой век, земной рай. История мира и человечества представлялась им растянутым во времени упадком. Идея упадка вновь была подхвачена для изображения конечной фазы истории обществ и цивилизаций. Она была включена в имевшую в большей или меньшей степени циклический характер идею истории (Вико, Монтескье, Гиббон, Шпенглер, Тойнби) и в основном являлась продуктом реакционной философии истории, будучи понятием, не слишком полезным для исторической науки. Полемика по поводу оппозиции «древнее/современное», возникшая в Европе в конце XVII – первой половине XVIII в. в связи с наукой, литературой и искусством, выявила тенденцию к ниспровержению существовавших в то время оценок прошлого. Древнее стало синонимом отжившего, а современное – передового. Действительно, триумф идеи прогресса совпал с наступлением эпохи Просвещения, а развивалась она в XIX и начале XX в., и имелся в виду главным образом научный и технический прогресс. После Французской революции идеологии прогресса противостояли силы реакции, чьи действия находили свое выражение преимущественно в политике, но опирались на «реакционное» прочтение истории. Имевшее место в середине XX в. поражение марксизма и разоблачение сталинского мира и гулага, ужасы фашизма, в особенности нацизма, и концентрационные лагеря, гибель людей и разрушения Второй мировой войны, атомная бомба (исторически первое «объективное» воплощение возможного апокалипсиса) как достижение различных западных культур – все это привело к критике идеи прогресса (вспомним работу «Кризис прогресса» Фридмана, опубликованную в 1936 г.). Веры в линейный, непрерывный, необратимый, во всех типах общества развивающийся по одной модели прогресс практически больше не существует. История, не господствующая над будущим, вступила в противостояние с верованиями, для которых сегодня настал момент великого пробуждения: пророчества, преимущественно катастрофические видения конца мира или, напротив, революции, сияющие как те, которые предсказывает мил-ленаризм, сохраняющийся либо в сектах западных обществ, либо в некоторых обществах третьего мира. Все это означает возвращение эсхатологии.

Однако естественные науки, и в частности биология, по-прежнему поддерживают позитивную, хотя и несколько смягченную, концепцию развития, понимаемого как прогресс. Те же перспективы можно связать и с общественными науками, и с историей. Так, генетика пытается вернуться к идее эволюции и прогресса, предоставляя вместе с тем больше места событиям и катастрофам (Торн). История обнаруживает стремление заменить в рамках своей проблематики динамическую идею генезиса пассивной идеей истоков, что критиковал еще Марк Блок.

5. В условиях в настоящее время все ускоряющегося – во всяком случае, с точки зрения распространения вширь – обновления исторической науки (главный импульс исходил от журнала «Анналы», основанного в 1929 г. М. Блоком и Л. Февром) значительное место принад лежит новой концепции исторического времени. Предполагается, что история развивается в различных ритмах, и задача историка состоит прежде всего в познании этих ритмов. Наиболее важным считается не поверхностный слой – быстро текущее событийное время, а более глубокий уровень реалий, которые изменяются медленно (география, материальная культура, ментальности, одним словом, структуры) Это уровень «долгой длительности»⁷ (Бродель). Диалог историков долгой длительности с представителями других общественных наук и наук о природе и жизни – вчера экономика и география, сегодня антропология, демография и биология – привел некоторых из них к идее «почти неподвижной» истории (Бродель, Ле Руа Ладюри). Была даже выдвинута гипотеза неподвижной истории. Однако историче ская антропология, напротив, исходит из той идеи, что развитие, эво люция обнаруживаются во всех предметах всех общественных наук, поскольку их общим предметом являются человеческие общества (социология, экономика, а также антропология). Что касается истории, то она вообще может быть лишь наукой об изменении и об объяснении изменения. История может иметь плодотворные отношения с различными типами структурализма при двух условиях: а) если не забывать, что структуры, изучаемые ею, динамичны, и б) использовать некоторые структуралистские методы для изучения исторических документов, для анализа текстов (в широком смысле слова), а не для исторического объяснения в собственном понимании последнего. Вместе с тем можно задать себе вопрос: не связана ли мода на структурализм с частичным отказом от истории, понимаемой как диктатура прошлого, оправдание «воспроизводства» (Бурдьё), власть репрессий, хотя даже крайне левые признали, что было бы опасно превращать прошлое в «чистую доску» (Шесно). «Бремя истории» в «объективном» смысле слова (Гегель) может и должно находить свой противовес в исторической науке как «средстве освобождения прошлого» (Арнальди).

6. Создавая историю своих городов, народов, империй, историки античности рассчитывали заниматься историей человечества. Христианские историки, историки Возрождения и Просвещения (хотя они и признавали разнообразие «нравов») полагали, что занимаются историей человека. Современные историки отмечают, что история есть наука об эволюции человеческих обществ. Эволюция наук привела к постановке вопроса о возможности создания истории, отличной от истории человека. Уже развивается история климата -того, что является наиболее подвижным в природе; однако, по правде сказать, она представляет интерес для истории лишь постольку, поскольку проясняет некоторые феномены истории человеческих обществ (модификации культур, областей обитания и т. д.). Теперь подумывают об истории природы (Романо), но она, несомненно, под твердит «культурный», а стало быть, исторический, характер понятия «природа». Таким образом, несмотря на неуклонное расширение ее территории, масштабы истории всегда остаются соразмерными человеку.

Сегодня парадокс исторической науки состоит в том, что в то время как в своих различных формах (включая исторический роман) она познала несравненную популярность в западных обществах, а народы третьего мира озабочены прежде всего тем, чтобы обрести свою историю, – что, впрочем, породит типы истории, вероятнее всего, очень отличающиеся от тех, которые жители Запада определили как таковые, – когда история, таким образом, стала существенным элементом потребности в индивидуальной и коллективной идентификации, оказывается, что именно сегодня историческая наука испытывает кризис (роста?). В своем диалоге с другими общественными науками, в процессе значительного расширения своей проблематики, своих методов и своих объектов она настойчиво спрашивает себя о том, не находится ли она на пути к гибели?

ПРОШЛОЕ/НАСТОЯЩЕЕ

Различение прошлого и настоящего – основной элемент концепции времени. Следовательно, это основополагающая операция, осуществляемая историческим сознанием и исторической наукой. Поскольку настоящее не может быть сведено к мгновению или точке, постольку определение объема настоящего является первой – осознаваемой или нет – проблемой, возникающей в рамках операции, производимой исторической наукой. Определение современного пе риода в школьных программах по истории может служить хорошим тестом для такого определения исторического настоящего. К примеру, французам оно говорит о том месте, которое занимает в национальном сознании Французская революция, поскольку современная история Франции официально начинается с 1789 г. Можно предсказать, каковы будут все сознательно либо бессознательно осуществляемые операции, проведение которых предполагает такое определение разделения на «прошлое/настоящее» на коллективном уровне. Идеологические по своему характеру разделения подобного рода можно встретить у большинства народов и наций. Так, в Италии известны две точки отсчета «настоящего», чье столкновение (l télescopage^) составляет важный элемент исторического сознания се годняшних итальянцев: Risorgimento^{8 9} и крах фашизма. Однако тако определение настоящего, которое на самом деле является некоей программой, идеологическим проектом, часто упирается в гораздо боле сложное представление о прошлом. Грамши написал по поводу истоков Risorgimento: «Сохраняемая итальянцами традиция романско и средневековой всеобщности препятствует развитию национальных (буржуазных) сил за пределами сугубо экономической и коммунальной областей; иначе говоря, национальные „силы“ стали национальной „силой“ только после Французской революции и оформления нового положения папства в Европе...» Таким образом, Французская революция (как и обращение Константина, хиджра или русская революция 1917 г.) становится неким пограничным знаком, сперва разделяющим прошлое и настоящее, а затем – «до» и «после». Замечание Грамши заставляет понять, насколько отношение к прошлому – то, что Гегель называл «бременем истории», – оказывается более тягостным для одних народов, чем для других [Le Goff, 1974¹⁰]. Однако отсутствие известного и признанного прошлого, незначительная е глубина могут стать источником серьезных проблем коллективного менталитета и коллективной идентификации: это характерно для молодых, в частности африканских, наций [Assorodobraj]. Сложным представляется случай Соединенных Штатов, где сочетаются грубое уничтожение давнишнего прошлого, различные и иногда противоположные друг другу привлечения предамериканского прошлого (главным образом европейского) разных этнических групп, составляющих североамериканское население, а также определяющее влияние относительно недавних событий американской истории (война за независимость, война за отделение и т. д.), отодвинутых в превращенное в миф прошлое и, следовательно, постоянно активно присутствующих в настоящем в форме мифа [Nora, 1966].

Таким образом, привычный подход к исторической периодизации приводит к предоставлению привилегированного места революциям войнам, изменениям политического режима, т. е. истории событи ной. Эта проблема обнаруживается в связи с теми новыми отношениями, которые так называемая «новая» история стремится сегодня установить между настоящим и прошлым. С другой стороны, официальное – университетское или школьное – определение современно истории в таких странах, как Франция, обязывает сегодня говорить об истории настоящего с тем, чтобы рассуждать о совсем недавне прошлом, об историческом настоящем [Nora. 1974].

Различение прошлого/настоящего, что нас и занимает в данный момент, представляет собой то, что существует в коллективном сознании, в частности в общественном историческом сознании. Однако предварительно следовало бы высказать замечание относительно уместности данной оппозиции и рассмотреть пару «настоящее/про-шлое» с иной точки зрения, нежели та, которая присуща коллективной памяти и истории.

По правде сказать, реальность восприятия и деления времени по отношению к неким «до» и «после» не ограничивается оппозицией «настоящее/прошлое» как на индивидуальном, так и коллективном уровне. Сюда нужно добавить третье измерение – будущее. Систему этих трех временных ориентиров глубоко осмыслил св. Августин, сказав, что живем мы исключительно в настоящем, но это настоящее имеет несколько измерений: «настоящее прошедших, настоящее настоящих и настоящее будущих вещей».

Прежде чем рассматривать оппозицию «прошлое/настоящее» применительно к коллективной памяти, важно увидеть, что же она означает в других областях – в психологии, и особенно в психологии ребенка, и в лингвистике.

1. Оппозиция «прошлое/настоящее» в психологии

Было бы ошибкой переносить данные, полученные индивидуальной психологией, в область коллективного сознания, но еще более ошибочно сравнивать процесс обретения понимания времени ребенком и эволюцию концепций времени на протяжении всей истории. Однако обращение к этим областям может дать некоторую информацию (в основном метафорического характера), которая поможет прояснить тот или аспект оппозиции «прошлое/настоящее» на историческом и коллективном уровнях.

Для ребенка «понимать время значит преодолеть настоящее: не только предвосхищать будущее в зависимости от бессознательно установленных в прошлом закономерностей, но и разворачивать последовательность состояний; каждое из них не похоже на другие, и связь между ними может быть установлена только в процессе постепенного движения, в рамках которого отсутствуют как фиксация каждого из них, так и перерывы» [Piaget, 1946. Р. 274]. Понимать время – «это значит главным образом совершать реверсивный акт». Различение настоящего и прошлого (и будущего) в социуме также предусматривает некое восхождение в памяти и освобождение от настоящего, что предполагает наличие воспитания, а также существование коллективной памяти – вне памяти индивидуальной и раньше нее. На самом деле большое различие заключается в том, что ребенок, несмотря на воздействие внешней среды, в значительной степени создает свою память самостоятельно, тогда как социальная историческая память формируется традицией и обучением. Однако, будучи организованным построением (см. статью «Память»), индивидуальное прошлое сближается с прошлым коллективным. «Посредством взаимодействия этих построений наш временной горизонт выходит в своем развитии далеко за пределы параметров, обусловленных нашей собственной жизнью. Мы рассуждаем о событиях, которые поставляет нам история нашей социальной группы, так же как мы рассуждаем о нашей собственной жизни. Впрочем, то и другое смешиваются: история нашего детства, например, является историей наших первых воспоминаний, а также историей воспоминаний наших родителей, и именно на основе тех и других развивается эта часть наших временных перспектив» [Fraisse. Р. 170].

Наконец, – и это то, что не может быть автоматически перенесено в область коллективной памяти, но отчетливо показывает, что разделение человеком времени приводит к возникновению системы с тремя, а не только с двумя направлениями, – ребенок одновременно прогрессирует в умении локализовать как в прошлом, так и в будущем [Malrieu].

Из анализа патологии индивидуальных подходов к времени мы знаем, что «нормальное» поведение является сохранением равновесия между осознанием прошлого, настоящего и будущего, где в определенной степени преобладает поляризация по отношению к будущему, вызывающему страх или желанному.

Поляризация по отношению к настоящему характерна для совсем маленьких детей, которые даже «перестраивают прошлое в зависимости от настоящего» [Piaget], для слабоумных, для маньяков, для бывших ссыльных, чья личность была деформирована; обычно она встречается у стариков и некоторых лиц, страдающих манией преследования и потому боящихся будущего. Классический пример такого состояния – Жан-Жак Руссо, который в своей «Исповеди» говорит, что его «перепуганное воображение», лишь заставлявшее «ожидать грядущих жестокостей», побуждало его искать прибежища в настоящем: «Сердце мое, занятое одним только настоящим, заполняло им весь свой объем, все свое пространство».

Взаимная противоположность ориентации на настоящее и ориентации на прошлое служит основанием для принятия одного из важнейших критериев характерологии, предложенной Хеймансом и Ле Сенном, которые рассматривают связанные с первым случаем главенство, а со вторым – вторичность как структуры человеческо характера [Fraisse. Р. 199].

У других больных ужас перед лицом времени принимает форму либо бегства в будущее, либо спасения в прошлом. В последнем с чае – это Марсель Пруст, который, как представляется, являет собой образцовый пример этой фобии в литературе.

2. Прошлое/настоящее в свете лингвистики

Изучение языков дает еще одно свидетельство, ценность которого значима для нас, поскольку, с одной стороны, различение про-шлого/настоящего (будущего) играет здесь важную роль, особенно в отношении глагола, а с другой стороны, язык представляет собой феномен, который в двух планах восходит к коллективной истории: он эволюционирует – под этим подразумеваются и временные отношения – на протяжении целых эпох и тесно связан с осознанием национальной идентичности в прошлом: «История Франции, – писал Мишле, – начинается вместе с французским языком».

Первая констатация: различение прошлого/настоящего (будущего), которое представляется естественным, в лингвистике далеко не универсально. Это отмечал еще Фердинанд де Соссюр: «Различие времен, столь привычное для нас, чуждо некоторым языкам: история даже не знает различий между прошлым, настоящим и будущим, при том что они носят фундаментальный характер. В протогерманском языке не было собственной формы будущего времени... Славянские языки постоянно различают два вида глаголов: совершенный обозначает действие в его целостности – как некую точку, вне всякого становления, несовершенный показывает действие в ходе его осуществления и в каждый момент определенного отрезка времени...» [De Saussure. P. 162]. Современная лингвистика подхватывает эту констатацию: «Различие между прошедшим/настоящим/будущим не является универсальной характеристикой» [Lyons, 1968]. Некоторые лингвисты выделяют временную конструкцию в вербальном высказывании, которая значительно превосходит глагольные виды и затрагивает весь словарь, фразу, стиль. Иногда говорят и о хроногенез [Guillaume, 1929].

Фундаментальную идею прошлого и настоящего можно рассматривать как конструкцию, логически выстроенное образование, а не как необработанную данность.

Жозеф Вандриес¹¹ настойчиво говорил о недостаточности грамматической категории времени и о различных непоследовательностях, причиной которых в каждом языке становится употребление времен. Он отмечал, например, что «...использование настоящего в значении будущего является общей тенденцией в языке...¹² Прошлое также может быть выражено с помощью настоящего; в рассказах такое употребление встречается часто, и называют его историческим настоящим...¹³ В противоположность этому прошедшее время может служить для обозначения настоящего¹⁴ ...Во французском языке прошлое время условного наклонения может использоваться, когда идет речь о будущем: «Если мне доверят это дело, я его быстро закончу» [Vendry s. P. 118-121]. Различение прошедшего/настоящего/(бу-дущего) отличается большой гибкостью и допускает разнообразные способы применения этих времен на практике.

Особенно интересным в качестве предмета наблюдения представляется время в рассказе. Харальд Вайнрих¹⁵ подчеркивал важность подчеркнутого выделения тех или иных времен в повествовании Используя исследование Р. Де Феличе о средневековых текстах, он привлек внимание к attaco di raconto («самое начало рассказа»), раз личая, например, начало рассказа в духе fuit (il у eut) и в духе erat¹⁶ (i у avait). Следовательно, прошедшее время – это не только то, что прошло; в своем текстуальном функционировании, еще до любого рода истолкования оно выступает как носитель религиозных, моральных, гражданских и т. п. ценностей. Таковы сказочное прошедшее время «Il était une fois...» или «En ce temps-1 ...» – либо сакрализованное прошедшее Евангелия: «In illo tempore...»¹⁷

Изучая в свете идей Вайнриха то, как выражено время в одной из сказок «Тысячи и одной ночи», Андре Микель обнаружил подчеркнутое выделение одного из времен арабского языка – mudi, выражающего прошлое время в форме глагола совершенного вида, указывающего на нечто совершившееся по отношению к подчиненному времени – mudan, которое обозначает время повседневного существования и выражает настоящее (или незаконченное прошлое). Поскольку прошлое обладает значением, Микель смог использовать этот анализ, для того чтобы показать, что данная сказка имеет своей целью, своей функцией рассказать неимущим арабам историю об арабах-победителях, предложить им прошлое, понимаемое как источник, основание, гарантия вечности¹⁸.

Историческая грамматика также может продемонстрировать, что эволюция использования глагольных времен и временных выражений в языке является проявлением эволюции коллективного отношения к прошлому, т. е. фактом социальным и историческим. Ф. Брюно, например, показал, что старофранцузскому языку (IX—XIII вв.) было свойственно значительное смешение времен, что прошедшее/настоя-щее (будущее) в известном смысле там не различались, что с XI по XIII в. наблюдается все возрастающее употребление imparfait¹⁹ и что в отличие от этого в среднефраниузском (XIV-XV вв.) просматрива ется более четкое определение точной функции времен²⁰. Поль Имбс также подчеркивал, что на протяжении средних веков, по крайней мере во Франции, речь становится все более ясной, более дифференцированной в выражении совпадения, одновременности, следования за чем-то, предшествования во времени и т. д. Он отметил также различные способы понимания и выражения отношения «прошлое/ настоящее», которые соответствуют разным социальным группам: время философов, богословов и поэтов колеблется между зачарован-ностью прошлым и порывом навстречу будущему спасению – время упадка и надежды; время рыцаря является временем быстроты, однако оно легко сбивается на движение по кругу, смешивая разные времена; время крестьянина представляет собой время размеренности и терпения – время прошлого, в котором ищут опору для настоящего; время буржуа, конечно же, является временем все в большей степени различающим настоящее/прошлое/будущее и все более решительно ориентирующиимся на будущее²¹.

Наконец, Эмиль Бенвенист проводит существенное различие между 1) временем физическим, непрерывным, единообразным, бесконечным, линейным, допускающим произвольное деление; 2) временем хронологическим, или событийным, которое, будучи социализированным, становится временем календарным; 3) временем лингвистическим, центром которого является настоящее момента высказывания, время говорящего. «Единственное время, которое не отделимо от языка, – это осевое настоящее время речи, и это настоящее всегда подразумевается. Оно определяет две другие временные отсылки; последние с необходимостью оказываются проявленными в означающем и, в свою очередь, выявляют настоящее как некую линию раздела между тем, что уже не есть настоящее, и тем, что им вот-вот станет. Эти две отсылки обращают нас не ко времени, а к взгляду на время, брошенному из настоящего либо назад, либо вперед»²².

Итак, поскольку историческое время чаще всего выражается в форме рассказа – как на уровне историка, так и на уровне коллективной памяти, -ΌΗΟ содержит в себе постоянную ссылку на настоящее, неявно выраженную фокусировку на нем. Истинность этого вывода становится особенно очевидной, когда речь идет о традиционной истории, которая долгое время по преимуществу была историей-рассказом, неким повествованием. Отсюда та двусмысленность исторических текстов, в которых, как представляется, предпочтение отдается прошлому; такова программа Мишле: история как «целостное восстановление прошлого».

3. Прошлое/настоящее в первобытном мышлении

Различение прошлого/настоящего в «холодных», по терминологии Леви-Стросса, обществах по сравнению с обществами «горячими» выражается одновременно и слабее, и иным образом. Слабее оно, поскольку важнейшей ссылкой на прошлое является ссылка на мифическое время – творение, золотой век²³, а время, которое, как предполагается, протекло между этим творением и настоящим, обычно представляется «сплющенным». Отлично же оно потому, что «свойство первобытного мышления – быть вневременным; оно стремится воспринимать мир и как синхронную, и как диахронную целостность одновременно» [Lévi-Strauss, 1962. Р. 348].

При помощи мифов и ритуалов первобытное сознание устанавливает совершенно своеобразную связь между прошлым и настоящим: «Мифическая история парадоксальным образом отъединена от настоящего и присоединена к нему... Благодаря обряду, "отъединенное" от мифа прошлое оказывается сочлененным, с одной стороны, с биологической и сезонной периодичностью, а с другой – с "присоединенным" прошлым, которое объединяет мертвых и живых всех поколений» (Ibid. Р. 313).

Если говорить об австралийских племенах, то у них различают исторические, или мемориальные, обряды, «воссоздающие освяще ную и благостную атмосферу мифических времен – как говорят австралийцы, "эпохи грез", – как в зеркале, воспроизводящие протагонистов этих времен и их великие свершения» и «переносящие прошлое в настоящее»; и обряды траурные, которые «соответствую противоположному подходу: вместо того чтобы поручать дело персонификации далеких предков живым людям, эти обряды обеспечивают превращение в предков тех людей, которые перестали быть живыми» и которые, следовательно, переносят «настоящее в прошлое» [Ibid. Р. 314].

Обряды племени само из Верхней Вольты, связанные со смертью, которую пытаются отсрочить при помощи жертв, обнаруживают «...некую концепцию имманентного времени, не подвластного правилам хронологического разделения»²⁴, или, скорее, концепцию «относительных временностей».

У племени нюэр, как и у многих других «примитивных» этносов прошлое измеряется соответственно возрастным группам: первое прошлое, содержащее малые группы, быстро исчезает «в таинственных далях былых времен»; второе прошлое образует «историческое время – последовательность значительных и важных для племени событий» (наводнения, эпидемии, голод, войны), – которое восходит к гораздо более ранним временам, чем историческое время малых групп, но, безусловно, ограничивается пятьюдесятью годами; затем идет «уровень традиций», на котором история «входит в состав мифического комплекса»; над ним открывается горизонт чистого мифа, где перемешаны «мир, народы, цивилизации», которые «начиная с одного и того же бессмертного прошлого существуют одновременно». Для племени нюэр «толща времени неглубока; то, что можно принять за историю, сводится к отсчету одного века назад, а традиция отмеривает нам с походом только 10-12 поколений в структуре родства... Судить о том, насколько невелика глубина времени нюэров, можно узнав, что дерево, под которым обрело свое существование человечество, еще несколько лет назад стояло на западе страны!..» [EvansPritchard, 1940. P. 128-133].

Однако ощущение исторического прошлого скрыто в лоне первобытного мышления, которое глубоко синхронично. Леви-Стросс считал возможным выявление его у туземцев племени аранда из центральной Австралии при помощи шаринга – «предметов из камня или дерева, почти овальной формы, с острыми или закругленными оконечностями, на которых нередко были выгравированы символические знаки...»; он усматривал поразительное сходство между ними и нашими архивными документами. «Шаринга – это очевидные свидетельства мифического периода... Подобно этому, если бы мы утратили наши архивы, наше прошлое не было бы тем не менее уничтожено: оно оказалось бы полностью охвачено тем, что можно было бы назвать диахроническим ощущением. Оно продолжало бы существовать как прошлое, но при этом сохранялось бы лишь в репродукциях, книгах, институтах, в самой жизненной ситуации -либо современных, либо совсем недавних по своему происхождению. А значит, оно также пребывало бы в состоянии синхронии» [Lévi-Strauss, 1962. Р. 316-321]. У некоторых племен Берега Слоновой Кости осознание исторического прошлого развивается параллельно осознанию множества других времен. Так, можно предположить, что в языке племени гере имеется пять различных типов временных категорий: 1) мифическое время – время мифических предков, за которым следует прошлое, завершающееся первым реальным предком; 2) историческое время – своего рода эпос клана; 3) генеалогическое время, которое может распространяться более чем на десять предшествующих поколений; 4) прожитое время, которое подразделяется на древнее время – очень суровое время межплеменных войн, голода, недоедания, время одновременно освобождающей и порабощающей колонизации – и время Независимости, парадоксальным образом воспринимаемое как время притеснения, являющегося результатом политики модернизации; 5) предполагаемое время, время воображаемого будущего [Schwartz, Temps et développement. P. 60-61].

4. Общие соображения о прошлом/настоящем

в историческом сознании

В 1972 г. Эрик Хобсбаум поставил проблему «социальной функции прошлого», определив прошлое как период, предшествующий тем событиям, которые индивид помнит непосредственно.

Большая часть обществ рассматривало прошлое как модель для настоящего. Но в этом благоговении перед прошлым имеются некие прорехи, через которые пробиваются инновации и перемены. Какова же величина новизны, допускаемой социумами в своей привязанности к прошлому? Только нескольким сектам удалось осуществить самоизоляцию с целью целостного противостояния изменениям. Общества, называемые традиционными, в особенности крестьянские, вовсе не так статичны, как об этом принято думать. Однако если привязанность к прошлому может допустить инновации и преобразования, то чаще всего смысл подобной эволюции, который содержится в этой привязанности, носит характер распада, упадка. Обновление в обществе предстает в форме возвращения к прошлому: такова основная идея всех «ренессансов».

Многие революционные движения выдвигают в качестве девиза и выражения своих намерений возврат к прошлому. Такова, например, попытка Сапаты^{25 26} в Мексике возродить крестьянскую общину в штате Морелос в том состоянии, в каком она пребывала сорок лет назад, дабы оставить свой след в эпохе Порфирио Диаса и вернуть status quo ante^{9. Нужно уделить место и восстановлениям, имеющим символический смысл, каковым, например, является приведение старого города Варшавы в то состояние, в котором он пребывал до разрушений, вызванных Второй мировой войной. К требованию возврата к прошлому можно отнести относительно недавние акции: так, имя «Гана» переносит историю одной части Африки в другую ее часть, весьма удаленную географически и совершенно не сходную с ней исторически. Сионистское движение привело не к восстановлению древней иудейской Палестины, а к возникновению совершенно нового государства Израиль. Националистические движения, вплоть до нацизма и фашизма, которые стремятся к установлению совершенно нового «порядка», на деле оказываются архаизирующими и традиционалистскими. От прошлого отказываются лишь в том случае, когда инновация оценивается одновременно как нечто неизбежное и в социальном отношении привлекательное.