Текст книги "Темиртау"

Глава третья

Ораз вышел от секретаря бюро недовольный. Такое же у него бывало чувство, когда отец задавал ему трепку. Стоял ясный летний день, высокое чистое небо, казалось, насквозь было пронизано солнцем. На улице Ораз остановился, прикрыл глаза ладонью и перешел на другую сторону улицы.

«Недаром же у Серегина кабинет на левой стороне,– машинально подумал он,– выйдешь из его кабинета на улицу и сразу ослепнешь... И чего он меня вызывал? Делать ему, что ли, нечего? Поболтать захотелось... Вот уж точно – кошке игрушки, а мышке слезки. И все-таки непонятный он человек! Ничего не хочет слушать, только ходит да выговаривает. И кайся перед ним, не кайся, он все равно шагает по кабинету, как заведенный, и читает мораль. Да что я ему, школьник, что ли?»

Ораз был очень сердит. Нашли кого учить. Вот уж год, как ему присвоено звание Героя Труда, никто не может сравниться с ним в искусстве варки стали, даже Дамеш, кончившая институт, и та пасует. В этом году он уже сдал все экзамены за первый курс заочного отделения того же горного института, где училась и она. Он мастер, герой труда, студент-заочник, депутат областного Совета, у него орден на груди, почетная грамота! Кажется, мог бы Серегин хоть со всем этим посчитаться. Так нет – все ходит по кабинету и гудит, гудит. Виноват во всем, конечно, главный инженер Муслим Мусин, этот всегдашний враг Ораза. Он только ищет случая, чтобы насолить ему. Вот выискал какого-то татарина Тухфату– лина и начал всюду говорить, что не бригаде Ораза, а бригаде Тухфатулина следует присвоить на этот раз звание коммунистической. Об этом и толковал сегодня Серегин.

Начал он очень издалека.

– Ну вот,– сказал он серьезно,– ты три месяца борешься за звание, а процент выполнения у тебя все на одном и том же месте. В чем же дело? Устал? Достиг предела или что?

Ораз покачал головой.

– Ни то и ни другое. У меня бригада работает, а не рекордами занимается, а Тухфатулин выжимает рекорды в течение двух дней, а потом неделю сидит в прорыве.

– Ну, а твои рекорды когда мы увидим? – спросил хмуро Серегин.– Ты же сидишь на норме, а иногда и ее не выполняешь. Почему это так? – Ораз открыл было рот – Постой, постой, я знаю, что ты мне сейчас скажешь. Скажешь, что выезжал на сессию областного Совета. Правильно, но почему же ты не приучаешь своих людей к самостоятельности? Ведь получается так: как бригадира нет, так и работы нет. Это не годится!

Ораз не нашелся, что ответить. Серегин, конечно, кое в чем и даже, пожалуй, во многом прав. Когда он уезжал в область, то оставил после себя трех заместителей, они– то и подвели. И еще как подвели! Вся бригада вдруг оказалась в прорыве. Конечно, виноват и он. Выбрал молодых, бурливых, как недоваренная сталь, ребят и заставил их руководить бригадой. Один из них слыл озорником и забиякой, был грубоват и упрям. Чуть что – лезет в драку, и зовут его за это Чумной Гена. Другой – тих, задумчив, воды yе замутит. Про таких казахи говорят: «По нему верблюд пройдет, он и то не шелохнется». И кличка у него подходящая: Иннокентий Блаженный. Третий – острослов, балагур, шутник и заводила, зовут его Куан– весельчак. Вот и заставь их работать всех вместе! Серегину критиковать легко, конечно, да ведь сталь варить – это не речи говорить. Об этом тоже не грех иногда вспоминать.

Да и вообще, кто такой Тухфатулин? Ну да, один раз его смена выдала сталь сверх нормы. Так, конечно, бывает – блеснула молния, да и исчезла. А его, оразовская, бригада трудится изо дня в день. И нет в ней ни рвачей, ни рекордсменов, все честные парни. И будут они опять на Доске почета! Будут, хоть ты в лепешку расшибись, проклятый Муслим Мусин!

И Ораз стал думать про Мусина. Странный он человек, только и ищет случая, чтоб кого-нибудь подсидеть, подставить кому-нибудь ножку, насолить покруче. И откуда столько злобы берется у людей? А так поглядишь, человек как человек, ходит, улыбается, здоровается за ручку: «Rак ваше здоровье, как жена, дети?»

Ораз так погрузился в свои мысли, что чуть не налетел на какого-то пешехода. Поглядел: девушка – молодая, красивая, идет улыбается. Он сконфуженно извинился, а она помахала ему рукой и прошла дальше. Ой, кажется, знакомая! Значит будут завтра разговоры: «Идет

наш бригадир, ничего не видит, шарахается, как пьяный». Он нахмурился и ускорил шаг. Надо успеть зайти еще домой и переодеться. У него же сегодня дневная смена!

...Вахтер широко распахивает ворота перед Грузовиком. Вслед за машиной входит и Ораз. Пять леn минуло с тех пор, как в первый раз перед ним раскрылись заводские ворота, и он прошел по заводскому двору. Тогда, помнится, он все плутал, все искал и никак не мог найти мартеновский цех. Теперь он пройдет через весь завод с завязанными глазами и встанет около своего мартена.

Ораз идет по асфальтированной дорожке, пересекает заводской садик, огороженный чугунной решеткой; слева от него – механический цех, направо – прокатный, пройди его—сразу попадешь в мартеновский. Ораз так привык к нему, что, даже возвратившись из отпуска, прежде всего бежит сюда. Ему нравится запах жженой стали, шумящее, ослепительно белое пламя мартена и сажа на пальцах. Только сталевар, конечно, поймет его.

В прошлом году, когда Ораз гостил у родственников жены, он попробовал рассказать аульным старикам о своей профессии – об огне, потоках раскаленной стали, гигантских печах, гудящих так, как будто в них, поселилась целая семья джинов. Старики его подняли на смех.

– Да ты что, шайтан, что ли? – спросил его один из них, самый языкатый.– Ведь только шайтан живет в пламени, а человек должен держаться от него подальше. Вот ты, говоришь, привык. Да как же можно привыкнуть к огню? Он сожжет тебя, да и все! Нет, это ты неладное что-то говоришь.

Что ж, и старики по своему правы: тому, кто не видел глухо гудящей мартеновской печи, кто не стоял над бушующим морем огня, не усмирял его раскаленные вихри, не любовался фонтаном разноцветных искр, бьющих под самый потолок, тому, конечно, не понять, что такое профессия сталевара. И любовь к огню ему тоже недоступна. Хорошо варить сталь может только тот, кто любит огонь. Қ нему нужно привыкнуть так же, как моряк привыкает к грозному, коварному и угрюмому океану – своему извечному врагу и кормильцу. Настоящие сталевары отлично понимают это.

В красном уголке мартеновского цеха собралась на оперативку вся бригада. Ждали только начальника смены. Было шумно и весело, каждый говорил о своем, но голоса двух приятелей Ораза – Геннадия и Куана – перекрывали всех. Ораз прислушался:

– А я тебе говорю, что это так. Посмотри, как он заваливает печь чугуном. Валит, валит его сверх всякой нормы, ну, печь, конечно, и задыхается! – кричал Гена.

– И что? Он делает это нарочно? – спрашивал Куан и тоже на весь цех. .

– А как же?

– Интересно, очень интересно получается.

Куан помолчал, соображая.

– Да что он, хочет напортить, что ли? – спросил он вдруг.– Мы-то думали, что у нас награждают за сознательность и честный труд, а оказывается...

– Фьють!– присвистнул Геннадий.– Нашел у кого искать сознательность: у Тухфатулина! Да чтоб ему в герои вылезти, он тебя в ложке воды утопит!

«О Тухфатулине споря г»,– подумал Ораз.

Он подошел к спорящим.

– Так что Тухфатулин? – спросил он строго.– Чем он тебе помешал?

Геннадий посмотрел на бригадира и отвернулся.

– Перегружает нашу печь так, что она глохнет,– проворчал он.

– Вот как,– удивился Ораз.– Для чего же ему нужно, чтобы наша печь глохла, а?

Геннадий усмехнулся:

– Для того самого,– сказал он хмуро.

Ораз подошел к нему вплотную и взял за плечо.

– Вот что, ты это брось,– сказал он твердо и очень строго,– Слышишь? Чтобы этого я больше от тебя никогда не слышал. Ты и сам не понимаешь, что говоришь.

В цех вошла Дамеш в черных очках сталевара. Ее сразу же обступили рабочие. Она остановилась, вынула блокнот, стала его листать, а потом очень коротко и четко отвечать на все вопросы. Ораз смотрел на нее с нескрываемым удовольствием и улыбался. Молодец Дамеш, на все вопросы отвечает прямо, а то, о чем следует подумать, записывает в блокнот– ничто не ускользает от ее внимания. За это, наверное, и ценят ее рабочие. А когда Дамеш уезжала в Крым, ее замещал инжене'р Валуев. Человек он вообще-то покладистый, тихий, добрый, но и недели не прошло, как всем опротивел. Он и говорить с людьми не умел, и на вопросы их отвечал так, что не поймешь, что он хотел сказать. Сто раз возвращается к одному и тому же, да так и не решит ничего. Никакой малости не хочет брать на себя человек: постоянно ждет указаний от начальства. «Волынщик»,– говорили про него рабочие, и через неделю никто уже к нему не обращался.

Цех работал вовсю. Глухо гудели мартеновские печи. Они были уже полностью-загружены шихтой, чугунным ломом и кусками старого обработанного металла. Придет время, Ораз подаст знак, и тогда в изложницы хлынет густая, белая, огненная масса – чистейшая углеродистая сталь. Та самая, без которой не обойтись ни стране, посылающей в космос спутников, ни матери, зашивающей сыну порванную курточку.

Ораз по железной лестнице поднялся на печную площадку и остановился около контрольно-измерительных приборов. В это время к нему подошла Дамеш.

– Здравствуй, дорогой,– сказала она, подавая ему руку.– Что это ты перестал меня узнавать? У тебя был, я слышала, разговор с Серегиным?

– Да, был! – пренебрежительно ответил Ораз и с фальшивой беспечностью махнул рукой.– Говорили!

– Ну и что? – Дамеш спросила очень серьезно, не принимая ни его тона, ни его кривой бледной улыбки.

– Да ничего! Говорит, надо работать, вот я и работаю.

Дамеш не спускала с него глаз.

– А ты знаешь, что бригаде Тухфатулина присвоили звание коммунистической?

Ораз пожал плечами. '

– Ну что ж, пусть присваивают. Я не завистливый.

– С ума сойти! Ты как ребенок, честное слово! Милый Ораз, да разве в том дело, завистливый ты или нет. Дело в том, что сам-то ты носишь звание Героя Труда, a вот звание бригады коммунистического труда присвоено соседям. Разве можно относиться к этому так легко?

– Милая моя,– сказал Ораз.– Звание это хорошо, конечно, но важно еще и качество.

Дамеш с удивлением смотрела на Ораза.

– Ну и что, у Тухфатулина, по-твоему, плохое качество? – спросила она.

Ораз досадливо поморщился – от Серегина выслушивай нотации, да тут еще ей объясняй.

– Не знаю, может быть, и нет,– резко ответил он.– Я не могу работать только на рекорды, два дня превышать нормы, а потом целый месяц плестись в хвосте и говорить: «Я тоже был передовым, я тоже был образцовым». И при этом колотить себя в грудь кулаком: я! Я! Я! Знаешь, когда тебе созданы особые условия, когда все кругом работают именно на тебя, именно на твою бригаду, тогда и рекорд выдать не хитро. Совсем не хитро... А вот попробуй-ка его сохранить и узнаешь, что это такое! А я хочу добиться того, чтобы мой коллектив работал в таких же условиях, как и весь завод, но при этом ставил все новые и новые рекорды. И я достигну этого. Обязательно достигну!

Притихшая Дамеш слушала Ораза очень внимательно.

– Ну ладно,– сказала она,– это все хорошо, как программа на будущее, но что ты думаешь делать сейчас?

Он задумался.

– Все это не так просто... Год назад моя бригада, невзирая ни на какие условия, добилась высоких показателей. Вот тогда я и получил звание Героя. Но это был прыжок, прорыв, и ясно, что долго оставаться при таких показателях мы не сумели. Теперь пойдет борьба за время. У меня есть кое-какие соображения и наметки насчет скоростной варки стали. Но ведь ты знаешь: добрыми намерениями выстлана дорога в ад.

– Скоростная варка—вещь замечательная,– сказала Дамеш.– Весь вопрос, какими путями пойдешь к ней.

– Об этом у нас с тобой еще будет большой разговор,– сказал он.

– Хорошо,– Дамеш подала ему руку.– Буду ждать этого большого разговора. Идем разогревать печь,

Геннадий орудовал около печи длинной черной кочергой. Он сунул ее в раскаленное жерло, вытащил, пошуровал, еще раз вытащил. Теперь она была вся красная, пышущая жаром.

– Ну как, Ораз, пламя?

Ораз надел зеленые очки и заглянул в окошечко. Это было его любимое зрелище. Перед ним расстилался огненный океан, он бушевал и менял цвета. Красные языки вдруг становились ослепительно-белыми, потом по ним пробегало словно какое-то дуновенье, и они разом превращались в синие угарные языки. Потом все смешивалось снова, и перед глазами бушевал сплошной разлив огня, пожиравший все, даже камень и железо. Огонь! Нет врага злее, коварнее огня, пока он не схвачен, не покорен, не закован, не заключен в железо и кирпич, И нет друга преданнее и послушнее огня, когда его лишат дикой свободы и запрут в одиночку. Недаром же Прометей из всех богатств похитил с неба только один огонь. Он знал: дай ' его людям, а все остальное они добудут сами.

– Пламени мало, поддай, поддай еще!

Ораз оглянулся по сторонам и, не видя своих помощников, закричал на весь цех:

– Хеша, Куан! Оглохли, что ли? Куан, ну-ка, заваливай шихту и перемешивай ее! Ровнее, ровнее, так, чтобы она распределилась везде одинаково! Ты смотри, как горит. Где густо, а где пусто! Кеша, а ты что встал? Подай газ, нужно, чтобы пламя сразу охватило все.

Ораз бросился к соседней печи, но тут ему не повезло. Все испортил Геннадий, уж слишком он суетился. Он сделал то, что не полагалось делать ни в коем случае – вывалил в расплавленный металл всю шихту сразу. А ее полагалось подавать постепенно, порциями, тщательно перемешивать и следить за тем, чтобы температура жидrой массы не снизилась ниже определенного градуса. Сталь уже почти готова, превратилась в вязкую густую массу. Вот еще неудача! Ораз выругался, махнул рукой и быстро пошел из цеха.

Смена кончилась.

От завода почти по всему городу был проложен арык, по нему бежала из цехов теплая отработанная вода. День и ночь над этим арыком стоял легкий пар, а там, где арык пересекал центральную улицу, через него переброшен был железный мостик, огороженный перилами.

Ораз пошел по мостику и остановился, постукивая пальцами по перилам, глядя на свое колеблющееся отражение. Эта часть города так хорошо освещалась, что даже в полночь здесь можно было читать газету. Ораз посмотрел на часы. Ого! Уже без пятнадцати час, а работу он кончил в двенадцать, полчаса занял душ, значит, на мосту он стоит уже минут десять. И тут его кто-то сзади схватил за руку. Ораз почувствовал знакомый с детства, чуть уловимый запах ландыша и понял, что это Дамеш. Он обернулся и крепко пожал ей руку. Никто из них не сказал друг другу ни слова, но она встала рядом с ним и тоже наклонилась над перилами. Так они и стояли, отражаясь в тяжелой медленной воде арыка.

– Ты здесь давно? – первой прервала молчание Дамеш.

– Нет, не очень,– ответил он.

– А почему меня не подождал? – спросила она таким тоном, как будто ежедневно они возвращались домой только вместе.– Я сразу же вышла вслед за тобой.

Ораз мгновенно покраснел, потерялся и не нашел, что ответить, а она внимательно смотрела на него и ждала ответа. Наконец он пробормотал что-то невнятное, и снова наступило недолгое молчание. Опять оба они стояли и смотрели на воду.

– Ораз,– снова начала Дамеш,– я тебя никогда не спрашивала, но... скажи, что у тебя с Ажар?

Он не двинулся с места, даже не изменился в лице, хотя ему вдруг стало почему-то очень жарко и неудобно. -

– Ты же видишь сама,– ответил он тихо.– Ты же отлично видишь все, Дамеш.

Она кивнула головой и опять замолчала.

– А меня гы совсем забыл, Ораз?—спросила она вдруг.

Он вспыхнул, схватил руку девушки и прижал ее к сердцу. Тут она невесело вздохнула и легко освободила свою руку из его пальцев.

– Не надо, Оразжан,– сказала она с трудом.– Не надо, милый.

Ораз круто повернулся и зашагал прочь.

Вот он опять растерялся и ничего ей не сказал. Значит, снова будет мучиться, переживать, не верить ей, не верить себе, клясть себя за трусость и спрашивать: почему же, почему же, черт возьми, ты смолчал? Ведь недаром же она тебя спрашивает про Ажар. Теперь, может быть, никогда уже не подвернется тебе такой случай!

Так и случилось. Ночной разговор на мостике оказался действительно переломным. После него Дамеш стала даже как будто избегать Ораза. «Эх, дуралей, дуралей,– думал он про себя.– Прозевал, упустил, отдал

своей рукой другому. Вот теперь и кусай себе пальцы, дуралей...»

Но через неделю Дамеш окликнула его снова. Это было после работы в саду. Она долго смотрела на него (он чувствовал это) из-за окна, а потом вдруг откинула занавеску, высунула голову и крикнула:

– Оразжан, что ты там бормочешь? Стихи, что ли, читаешь?

Ораз, наклонившись над клумбой, старательно выпалывал сорную траву. Это была деликатная, тонкая операция, и проделать ее нужно было умеючи, не то вместе с соринками можно погубить и цветы.

– Да вот цветы спасаю,– сказал он, с трудом справляясь со своим голосом.—А то эта змея-повилика погубит их совсем. Эту резеду я нарочно рассадил под окном, у нее очень нежный запах. Ни один цветок так не пахнет, как она.

– Да? – Дамеш смотрела на него ласково и просто.—А на вид она вовсе не такая красивая, просто полевая травка и все.

– Она особенно хорошо пахнет вечером и утром,– сказал Ораз.– Вот сейчас... Понюхай!

Он протянул девушке несколько цветов. Она неподвижно стояла в окне, смотрела на него и улыбалась.

– И ты их сам посадил? Да, Оразжан? – спросила она.

Опять тот же печальный и ласковый голос, опять та же легкая, чуть лукавая улыбка, все совсем так, как тогда ночью на мостике. Казалось, голосом, взглядом, улыбкой она спрашивала его: ты ведь специально для меня посадил эти цветы под моим окном, да?

Ораз понял это и кивнул головой.

– Какой же ты умник,– сказала Дамеш, протягивая руку и беря у него резеду. Она поднесла цветы к лицу и– несколько раз всей грудью вдохнула их запах.

– Чудо, как хорошо! – сказала она.– Сейчас доставлю их в воду.

Она хотела отойти от окна, но вдруг замедлила, задержалась.

– Слушай, ты мне говорил что-то о варке стали, у тебя там что-то не ладится. Расскажи, в чем дело, поподробнее, может, я смогу тебе помочь?

Ораз отрицательно покачал головой;

– Вряд ли, ведь я еще и сам...

Тут вдруг с другого конца дома раздался крик:

– Дамеш, Дамеш, где ты? С тебя причитается, готовь суюнши! 1 – кричал старик Курышпай.

Вот уже три года, как Курышпай вышел на пенсию, но без дела дома он не сидел. Все свободное время разъезжал, навещая своих детей и проверяя, так ли они живут, не нуждаются ли в чем-нибудь. Хотя все его дети были уже многосемейные, имели своих детей, внуков и сами учили других, как надо жить, Курышпаю все равно казалось, что без него они обойтись не смогут. Уж слишком горячим родилось это поколение, шагает стремитель– . но, под ноги не смотрит, на гору так на гору, с обрыва так с обрыва —им все одно. Тактику, хитрый подход, обходной маневр они считают ловкачеством. Лет до сорока и сам Курышпай был таким – певец, джигит, первый красавец в ауле. Одно время он дружил с Токашем, и какие они тогда дела творили! А после гибели Токаша загрустил, задумался и чуть не десять лет просидел в своем ауле, никуда не показываясь.

Но в 1929 году его нашли старые друзья Саха Сага– тов и Ораз Жандосов. Оба они были коммунистами, оба занимали важные посты – один работал в обкоме, другой в укоме партии. Тогда Курышпай стал председателем союза батраков.

В 1933 году у Курышпая родился сын, и в честь председателя укома Ораза Жандосова он и сына назвал Оразом. Потом пошло всякое. Это были тяжелые годы, и Курышпай пережил их тоже тяжело.

С юных лет он пристрастился к песне. Отец его Қал– дыбай был знаменитым шорником, на всю округу он делал конскую сбрую и седла, но сын перенять его ремесло не захотел. Другое запало ему в голову. Однажды он пропал из дома и появился только через месяц. Пришел возмужавший, черный от загара, с сумкой за плечами. Оказывается, он познакомился с Джамбулом и целый месяц ходил с ним от аула к аулу: пел, играл на домбре. Был в ту пору Курышпай красив, статен и ловок. Девушки заглядывались на него. Так бы он и провел всю свою молодость певцом, бродягой и балагуром, если бы не несчастье.

Было это еще до революции. Вместе с дедом Дамеш– Жунусом – Курышпай участвовал в угоне косяка кобылиц у самого богатого бая губернии. За что попал в Сибирь. Вместе с ним угодил и его сообщник Жунус, их обоих выслали по этапу, а летом 1916 года, в самом начале восстания казахов против царизма, Курышпай снова появился в родных местах. Бежал из Сибири и Жунус. Он ушел в горы, и след его потеряли. Курышпай же был вскоре выслежен и схвачен. Его избили до полусмерти и бросили в тюрьму. Освободила его уже революция. Вместе с Сагатовым – отцом его приемной дочери – он устанавливал советскую власть в Семиречье и организовывал колхозы. Вступил в партию и участвовал во всех областных и краевых съездах. 1937 год больно коснулся и его, многие из друзей были арестованы, многие погибли. Ему. самому пришлось поспешно собраться и с младшим сыном Оразом уехать в Караганду, к среднему сыну, только, что окончившему техникум. Но тут подошла Отечественная война, сына забрали в армию, он сложил голову где– то под Москвой.

Судьба старшего сына была другой. Он дошел до Берлина и вернулся домой майором с орденом Ленина нагруди. Его выбрали председателем колхоза возле Алма– Аты, и через три года на его груди заблестел второй орден – орден Героя Социалистического Труда.

Курышпай поступил на металлургический завод и прошел длинный путь от подручного до сменного мастера мартеновского цеха. Здесь он и воспитал свою приемную дочку – Дамеш Сагатову.

Дамеш осталась совсем одна. Через меряц после ареста отца трагически погибла ее мать Глафира Андреевна: попала под колесо поезда, когда ехала хлопотать за мужа. Оставался еще дядя, врач Аскар, но он ничем не мог помочь сироте. Был на войне, попал в плен, бежал, снова воевал, а в 1945 году после войны был неожиданно арестован и, как говорится, словно в воду канул.

После XX съезда дело Сахи Сагатова пересмотрели, и он был посмертно реабилитирован, о брате же его Аскаре так ничего и не было слышно. Пропал человек, и все. И вот Курышпай, размахивая конвертом, вбегает к Дамеш с криком «суюнши»...

– Суюнши? – с удивлением спросила Дамеш и повернулась к нему.– Что? Письмо? От кого?

– Читай, читай!

Дамеш схватила конверт, взглянула на обратный адрес и заплакала.

– Боже мой! – воскликнула она. – С ума сойти... Значит, он жив?

– А ты думала, я врал, когда говорил – пиши, разыскивай! – сказал старик.– Нет, я всегда правду говорю, читай!

Письмо было коротким. Аскар писал:

«Реабилитирован я был только в 1956 году. После реабилитации два года пролежал в нервном отделении Тайшетской больницы – все следы контузии. Одно время было мне так плохо, что я не мог даже говорить и писать. Сейчас, кажется, все в порядке. Гуляю, начал работать по своей специальности. Написал бы и больше, но не знаю, где вы находитесь. Пишу по старому адресу, но, может быть, ты, Дамеш, после окончания института осталась в Алма-Ате...»

– Значит, жив,– сказала Дамеш.– А что, если я за ним поеду и привезу его?

– Вот,– сказал нравоучительно Курышпай,– теперь уж и «поеду». А то и запрос посылать не хотела. «Что писать, разве он жив? Кто жив, тот уже давно возвратился»... Ну, читай дальше.

«Но если вы все еще не старом месте, напишите!—читала Дамеш.– Я быстро соберусь и приеду к вам. Документы у меня в порядке, и я могу выехать домой, когда захочу».

– Ну и все,– сказал Курышпай.– Пусть приезжает, ничего, сам доберется! Видишь, пишет, что уже работает, а с завода тебя все равно не отпустят. Дела у вас там сейчас не в гору идут.– Он выразительно посмотрел на вошедшего в комнату Ораза.– Отстают наши орлы-соколы... Ну, что же он еще пишет?

– Все. Обнимаю, целую и подпись.

– Так,– протянул Курышпай.– Дай-ка я на почерк его взгляну. Молодец, четко пишет, и письмо хорошее, без лишних слов и жалоб. Значит, не пал духом человек. Спрячь.– Он отдал письмо Дамеш.– А ты что приуныл? – обратился он к Оразу – Опять в твоей бригаде неполадки, потерял свое место? Твоя фамилия ведь первая стояла на красной доске.

– Да, с конца первая,– улыбнулась Дамеш.– Ну, что же ты молчишь, расскажи отцу, как и что.

Ораз не ответил.

– Молчишь? – нахмурился Курышпай.– Опять, наверно, с несвежей головой вышел на работу?

– Что? – изумленно воскликнула Дамеш.– Да разве же он...

– Пьет? – насмешливо переспросил Курышпай.– А вот спроси его самого.

Ораз пробурчал что-то под нос и отвернулся.

Пить он начал недавно. Крупный разговор об этом между ним и женой произошел незадолго до приезда Дамеш. Ораз сначала отшучивался и отнекивался, а потом нахмурился, засопел и дал слово бросить. «Только Дамеш не говорите, а то она еще шарахаться от меня будет»,– попросил он. Теперь отец проговорился.

Ораз ничего не ответил и вышел из дома.

А Курышпай задумался. Вот Ораз обиделся на него. Что, мол, лезет? Что ему надо? А забыл про то, как в годы войны он, Курышпай, простаивал около мартена ночи напролет и ничего, не жаловался же! Ломило спину, гнулись в коленях ноги и все время клонило в сон. Кроме усталости, мучил еще и голод. Каждый кусок приходилось ломать на троих. Ведь их у него было двое: сын да приемная дочь. И выстоял, да и детей тоже поставил на ноги. Работать приходилось по две, три смены, и он никогда не допускал брака. А вот у Ораза порой и брак случается. Почему? Говорят, потому, что Ораз порой вдруг делается невнимательным, рассеянным, весь уходит в себя. Видно, не тем у него полна голова. А чем же? Что ему еще недостает? Здоров, счастлив, независим, у. него заботливая жена, хороший сын. Что человеку можно пожелать еще? Какой шайтан вселился в душу Ораза?

Курышпай долго стоял и думал, потом вздохнул, покачал головой и вышел за ворота.

Прежде чем идти на заседание партийного бюро, Муслим целый час просидел за письменным столом, обдумы– мая, что он скажет, У него был своеобразный нюх, который он считал «внутренним голосом» и к которому считал необходимым всегда прислушиваться очень внимательно.

Если этот внутренний голос шептал ему: «Решись! Выступи! Скажи! Игра стоит свеч», он шел и выступал, громил или заступался, твердо зная, что он хоть и рискует, но риск этот разумный и оправданный. Так, убеждая одного, умасливая другого, громя третьего, он потихонечку да полегонечку поднимался по служебной лестнице. Было время, когда он дошел до кресла первого зама министра. Эти годы он вспоминал всегда с умилением и гордостью. Вот сумел же! Вот достиг же! Однажды ему даже позвонили домой из секретариата ЦК и сказали, что его вызывает первый секретарь. Муслим мгновенно вспотел от волнения и забегал по комнате. В чем дело – почему им заинтересовался Жумаке, сам Жумаке? Заявление? Жалоба? Донос? Потом внутренний голос сказал ему, что если бы был донос, то сначала бы создали комиссию по разбору, и он несколько успокоился. Около самой двери кабинета первого секретаря его опять бросило в жар и холод, но он быстро пришел в себя. «Иди»,– сказал ему внутренний голос,– иди и не бойся».

Муслим смело толкнул дверь и вошел. Разговор получился долгий, и Муслим сумел понравиться. Держал он себя достойно, отвечал, только подумав, твердо, свободно и хотя соглашался со всем, что ему говорили, но выходило так, что это и его мнение,– как будто все это он давно продумал и пришел самостоятельно к тем же выводам, что и Жумаке. Он даже вспомнил некоторые его высказывания и сейчас очень к месту привел их, как свои собственные.