Текст книги "Осада Ченстохова"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Пурбах медленно, жадным взором пересчитал деньги, покивал головой и, подняв занавес шатра, исчез в темноте.

XX

Как стреляют шведы и не могут вызвать пожара; что нашла Костуха, и как она рада находке

Как только рассвело, шведские пушки отозвались снова, яростно осыпая монастырь ядрами. Кордецкий, ожидавший всегда, чтобы враг начал первый, ответил огнем, направленным из обители во все стороны. Люди после счастливо проведенного вечера, который вначале причинил столько страха, а окончился без всяких жертв, с еще большим жаром принялись за оборону. Только Вахлер неохотно ворочался около своих орудий и, плохо прицеливаясь, медленно стрелял и все время ворчал. Когда кто-нибудь за ним наблюдал, то он справлялся кое-как, но предоставленный самому себе, спокойно складывал руки. Это не ускользнуло от внимания тех, кто наблюдал за стрельбой, и пан Замойский несколько раз прикрикнул на него. Но как с немцем иметь дело: он свое, тот свое; но как только начальник отворачивался, Вахлер снова бездельничал. Немного поэтому вреда приносили с этой стороны неприятелю ядра. С других сторон зато дело шло старательно и хорошо. Там каждую минуту видно было, как шведы меняли свои позиции, так как их выбивали из прежних; больше всего возились с теми батареями, которые укреплялись, обливались водой, чтобы их не брали ядра.

В монастыре, осыпаемом градом ядер, не было больших повреждений, хотя страх понемногу возрастал, как потихоньку разгорающийся огонь. Ядра падали чудесным образом, как будто рука Матери Божией отнимала у них всю силу; они катились во двор, лежали на мостовой, служа потом для обороны. На гонтовых крышах, среди сухого дерева, воспламеняющиеся бомбы не могли вызвать так желаемого пожара; они напрасно старались поджечь монастырь, им это и сегодня не удалось. Несколько ядер, перелетев через стены, упали с другой стороны обители, где никого не задели; другие в самом монастыре едва оставили слабые следы на толстых его стенах; одно из них попало в комнату пани Ярошевской, где мать, увидев его, с криком бросилась к колыбели ребенка, на которого, казалось, был направлен грозный удар, но ядро, отскочив от печки, медленно покатилось и остановилось под люлькой. При виде этой милости Божьей к себе пани Ярошевская, схвативши ребенка, побежала с ним, чтобы положить его у алтаря Пресвятой Девы. Умиление, восторг и мужество овладели всеми, и вера, казалось, передалась от вождя к тем, которыми он руководил. Кордецкий, уходя только для молитвы, остальное время дня проводил на стенах.

Уже смеркалось, когда брат Павел услышал у ворот знакомый голос нищенки Констанции.

– Ну, что скажешь? – спросил он, перебирая четки.

– Ничего, братец! Прошу только впустить меня в монастырь; немного насобирала пуль и соскучилась по Пресвятой Матери, хочу ей поклониться. Прошу, пустите меня: целую ночь и целый день сидела я во рву среди грохота и треска, теперь хочется мне помолиться, а за это я заплачу вам пулями и расскажу кое-что о шведах; сейчас же я пойду назад, так как и мне надо беречь свою башню, так как и я теперь солдат.

Медленно рассмотрев, что она одна, брат Павел с улыбкой отворил старухе и тотчас же заботливо запер за нею. Костуха поклонилась ему и по обычаю поцеловала конец его наплечника, быстро повернулась и, бросив под ноги пули, пошла в костел. Вскоре она вышла из него.

С глазами, блестевшими от слез, она пошла под стенами и, казалось, чего-то искала и высматривала что-то. В это время Кшиштопорский, дежуривший на своей части стены, грозно окликнул ее.

– Кто ты такая и куда идешь?

При звуке этого голоса, угрюмого и гневного, старуха попятилась и задрожала.

– Чего ты подкрадываешься и прячешься? – сказал вождь.

– Иду под стеной, так как должна опираться, – закрывая лицо, ответила старуха.

Кто-то из гарнизона заявил, что ее знает, и Кшиштопорский отвернулся от нее, не задерживая больше.

Быстро шла дальше Костуха, но никак не могла попасть туда, куда хотела, хотя и хорошо знала дворы; она подкрадывалась к окнам, к дверям, вслушивалась в раздававшиеся оттуда голоса, но нигде не находила того, что ей было нужно. В этот момент издали показался ксендз Петр Ляссота, и старуха, немного подумав, пошла за ним следом, держась на известном расстоянии.

Ксендз Петр пошел к брату, а нищенка подбежала к дверям квартиры, присела у стены и приложила к ней ухо, вся приникла и, закрывшись платком, как будто бы задремала.

В этот момент на порог вышла Ганна, и эта бесформенная груда лохмотьев оживилась при виде девочки, исхудавшая голова высунулась из-под хустки; с особенным вниманием, с надеждой, с какой-то необыкновенной любовью, которая горела в ее взоре, нищенка смотрела на Ганну. Но приблизиться к ней, однако, не решалась, только дрожа, медленно ползла по земле, будучи не в силах даже открыть рта.

– Моя милая паненка, – смягчая голос, как могла, сказала она наконец, – моя милая паненка, может быть, вам в чем-нибудь услужить, может быть, вам в чем-нибудь помочь?

– Благодарю тебя, старушка, – ответила Ганна с милой улыбкой, звонким голосом, который старушка слушала с восхищением. – Мне ничего не нужно; я вышла потому, что там мой дед с ксендзом Петром разговаривают тихонько, и я не хочу им мешать. А ты, матушка, здешняя?

– Здешняя, мое золотое яблочко, мой цветочек розовый, мое ясное солнышко; я бедная нищенка и слуга Матери Божией.

– Так, может быть, тебе милостыню или хлеба дать?

– О, нет… нет! – быстро сказала старуха, но мгновенно спохватилась. – Да, да… хлеба… крошечный, маленький кусочек хлеба, если будет твоя ласка, мой прекрасный ангельчик…

Ганна быстро сбегала и вернулась с хлебом для старухи, а когда она приблизилась к ней, руки Констанции дрожали, она схватила руку Ганны и прижала ее белые пальчики к своим губам с таким видом, как будто этот хлеб ей давал жизнь, как будто она целый год не ела.

Ганна вся покраснела, взволнованная сама не зная отчего: это внезапное приближение к ней нищенки, ее слезы, ее чувство отняли у девочки смелость и смутили ее, она вырвала руку.

– Ах, бедная! Ты была так голодна! – воскликнула она.

– Голодна! О, да, голодна! – ответила Констанция. – Ты не знаешь, мой ангел, что ты подала мне с этим куском хлеба: жизнь, утешение, радость, счастье…

– Как! Разве тебя здесь никто не жалеет, никто не кормит? – говорила Ганна. – Приходи сюда каждый день, моя старушка, и я буду охотно делиться с тобой хлебом: помолишься за это о душе моей матери и о здоровье деда.

– Помолюсь, горячо помолюсь! – ответила быстро Констанция, ползя по земле к ногам девочки с устремленным на нее взором. – Буду молиться пред алтарем Матери Божией и вымолю вам счастье и покой…

– Дедушка мой очень слаб, – продолжала Ганна, – на ноги стал плох, печальный, часто плачет, а тут еще и постоянный страх расстраивает его.

– Матерь Божия утешит вас.

– Ах! Меня зовут там! – повернулась Ганна.

– Позволишь мне прийти завтра? – спросила нищенка. – Позволишь, золотой ангельчик? Не за хлебом, но…

– Хорошо, хорошо, приходи завтра!

Сказав это, Ганна исчезла. Констанция прижала к груди кусочек хлеба, начала его целовать, завернула в платок и спрятала сначала в торбу, потом положила его к себе на сердце и еще прижала, как будто кто хотел его отнять у нее.

Затем поднялась на ноги и быстро побежала в костел. Костел целый день стоял открытым и даже часть ночи. Лампады горели в алтаре, двое монахов читали молитвы и пели песнопения в честь Девы Марии. Мрак наполнял уже внутренность молчаливого здания, среди которого тускло мерцали светильники; тихо шептавшиеся молитвы казались чем-то погребальным. Нищенка пошла к алтарю Матери Божией, упала перед ним, затем встала и, преломив хлеб Ганны надвое, большую его часть положила на ступени алтаря, горячо молясь. Можно было сказать, что она поделилась с Богом своим наибольшим сокровищем.

XXI

Как Чарнецкий утром режет шведов, и как исполнилось предсказание старой Костухи

На следующее утро непрерывный огонь всех батарей и ядра, падавшие на крыши костела, не дали отдохнуть ни минуты. С утра надо было принять меры для защиты от огня и ответить шведам за то беспокойство, которое они причиняли. После ранней обедни и молебствия Кордецкий, приказав постоянно играть музыке наверху колокольни для подъема духа, сам в плаще и в своем белом одеянии, ходил, распоряжался, подбадривал, укреплял словами и примером. Шляхта помогала ему в этом до сих пор мужеством и упованием на Бога. Особенно Замойский, который часто обращался с речью к защитникам и неустанно выказывал свою большую опытность в военном деле. Чарнецкий на доверенной ему части стены был погружен в мрачные размышления; в его уме рождались необыкновенные образы и планы; какое-то беспокойство, написанное на его лице показывало, как он глубоко был погружен в свои мысли. Пылкая деятельность пана Замойского тоже слегка не давала ему покоя; хотел он также отличиться, если не ученой стратегией, то мужественным сердцем. Останавливался, смотрел, что-то соображал, что-то обдумывал и, казалось, искал глазами приора, которого, наконец, дождался. У него даже лицо прояснилось, когда он увидел его. Крутя ус, он поспешил к нему с прояснившимся лицом, с широкой улыбкой.

– На посту, отец приор! Стоим на постах и приветствуем тебя, наш вождь.

– Да благословит вас Бог, да пошлет вам Бог награду!

– Никогда я так не ожидал вашего высокопреподобия, как сегодня, так как меня мучает одна мысль и я должен в ней перед вами исповедаться; как грех, она тяготит меня.

– Что же это такое, дорогой пан Петр? – отозвался с улыбкой Кордецкий.

– Отойдем только немного в сторону, чтобы нас никто не слышал, и прошу выслушать меня внимательно… Вот так! Швед, очевидно, не ставит нас ни во что; надо это выбить у него из головы, чтобы нас лучше уважал, пусть больше боится. Прошлой ночью я хорошо осматривал их лагерь. С вечера выходил, чтобы со всех сторон вглядеться в него. У них нет ни малейшей осторожности, и они смеются над нами, даже не считая ясногорцев воинами. Их отряды подходят под самые стены без патрулей, без разъездов, не обращая на нас никакого внимания; видно, их так Бог ослепил, а нам необходимо этим воспользоваться.

– Каким образом? – спросил приор.

– Как? Весьма легко! Я, например, беру охотников, выхожу через восточные ворота, тихонько обхожу часовых, если они есть, и нападаю с тылу на их отряд, который расположился в северо-восточном углу, разложил костры, пьянствует и веселится всю ночь; нет ничего более легкого и верного. Прежде чем они схватятся за оружие, мы их разобьем…

Лицо Кордецкого покрылось румянцем.

– Вот таких людей мне надо! – воскликнул он, подняв руки вверх. – Такой веры, таких сердец, и наш край не станет жертвой первого хищника, который на него покусится! Среди сомнений, отчаяния, подлости, как цветок среди сорной травы, вырастают еще великие души. Идите, идите во имя Бога, пан Петр, только осторожнее, так как жизнь человеческая дорога!

– Итак, вы мне разрешаете сделать вылазку? – подхватил радостно шляхтич.

– А не посоветоваться ли об этом с паном Замойским? – спросил через минуту приор.

Чарнецкий прикусил губы, видно было, что это ему пришлось не по вкусу, но быстро ответил:

– Ах, пожалуйста, пожалуйста, пойдемте.

Они прошли несколько шагов. Пан мечник стоял и о чем-то раздумывал, может быть, сочинял в голове новую речь на всякий случай; он повернулся, и с ним поздоровались.

– Ну! Что нового? – спросил он, поглядывая на лица, по-видимому, воодушевленные какой-то мыслью.

– Не правда ли, – начал Чарнецкий, – что шведы смеются над нами, пане мечник; думают напугать нас, как детей, и воевать, как с детьми; ночью и вечером, вы сами должны были это видеть, они даже не берегутся, ложатся спать без стражи, хоть забирайся к ним в лагерь! Можно было бы их немного проучить ночной вылазкой из монастыря; ночи темные, швед не стережется, а у нас, слава Богу, мужества хватит.

Замойский даже захлопал в ладоши.

– Вот это мне нравится, пан Петр! – сказал он. – Мы сошлись на одной мысли с той разницей, что я еще рассматривал ее стратегически и начертывал план, когда эта мысль уже родилась в вашем сердце… План великолепный! Ну, а откуда же произведем вылазку?

– С восточной стороны, через восточные ворота, – сказал Чарнецкий, – я обойду отряд, который стоит против Ченстоховки, и ударю им в тыл.

– Превосходно! А теперь посоветуемся о выполнении плана, пан Петр, – перебил Замойский, – конечно, пойдем с охотниками, кто же будет начальником, кто солдатом и сколько нас?

В это время их прервал приор:

– В такое дело берите только тех, кто сам вызовется; кого Бог вдохновит идти, пусть идет, и не уговаривать никого; я буду со стен смотреть, благословлять и молиться и не устану, пока Бог не возвратит вас, мужественных детей славной Матери!

Тотчас же среди треска выстрелов и звуков музыки, перемешивавшихся между собою, пошли начальники собирать желающих принять участие в вылазке.

Сначала этот план напасть несколькими десятками смельчаков на несколько тысяч неприятельского войска показался таким дерзким, таким страшным и таким опасным, что все приняли его с недоверием; но пан Петр сумел убедить.

– Что за черт! – сказал он прямо, по-шляхетски и выразительно. – Да это так же легко, как раскусить орех! Чуть не сказал, что в этом нет никакой опасности. Вчера еще мог подкрасться под стены и принести нам вести из местечка пан Гиацинит Бржханский, так почему мы ночью не можем обойти неприятеля и немного потрепать его? Пойдем, поколотим и вернемся. Вот так! А затем кому Господь Бог дал охоту, кто желает, за мной.

– Я первый! – подхватил Замойский.

– Нет, дорогой мечник, – удержал его приор, – двух начальников я не могу отдать на произвол судьбы; вы должны остаться со мной.

– Как! Я должен остаться?

– Так быть должно! – сказал приор.

– Приказ?

– Ясный приказ.

– Ну! Так я должен ему безропотно повиноваться! – проговорил со вздохом мечник. – Но скажу вам, что никогда так дорого не стоило мне послушание.

Чарнецкий сверкнул глазами и побежал.

Едва призыв его распространился среди защитников монастыря, как отовсюду раздались голоса желавших сопутствовать Чарнецкому, и вскоре число охотников было более чем достаточным; поэтому уже не столько нуждались в числе, сколько в выборе.

Подошел и Янаш Венгерец.

– А меня с собой возьмете? – сказал он сумрачно.

– Что? Да ведь ты боишься смерти! – воскликнул кто-то со стороны.

– Видишь, не боюсь, но мне этот глупый страх поперек горла стал; если погибать, то чем скорее, тем лучше; потому я хочу идти с вами.

Приор со слезами благословил эту горсть храбрецов, которые уже собрались на дворе, советовались, шептались, вооружались и уговаривались среди падавших со всех сторон шведских ядер и треска осыпавшихся стен. В ожидании вылазки, среди приготовления и разработки планов, день прошел быстро, и участники в ней сгорали нетерпением, ожидая темноты.

Чарнецкий часто выходил на стены, посматривал на небо, на солнце и качал головою, как бы упрекая день в том, что назло ему он тянется так долго. После полудня, когда староста еще взвешивал, раздумывал и уже заранее представлял себе победу, он внезапно почувствовал, что кто-то слегка тронул его за плечо; он обернулся: это была старая нищенка. Она с усмешкой приветствовала его поклоном до земли.

– Чего ты хочешь, моя милая? – сказал он, поднимая полу кунтуша и думая достать кошелек.

– Не милостыни, – ответила она тихо, – нет, нет! Правда, что ночью собираетесь напасть на шведский лагерь?

– Как! Уже и нищие об этом знают? Старуха засмеялась.

– А разве я не слуга Матери Божией, чтобы от меня иметь тайны? Вот послушайте меня: когда сойдете через фортку в ров, потихоньку ударьте три раза в ладоши, и я явлюсь к вам.

– А ты зачем нам?

– Увидите! Иногда и маленький может пригодиться! Я ночую во рву за стенами, днем ухожу в местечко, а из местечка несколько раз прохожу через лагерь. Проведу вас так между святым Иаковом и батареей, что ни одна живая душа не подкараулит, и нападете с тылу на спящих шведов, так что и не опомнятся и не сообразят, откуда на них грянул этот гром.

– Хороша вылазка, в которой будет начальствовать баба! – засмеялся пан Петр.

– Ну! Ну! Смейтесь, сколько хотите, пан Чарнецкий, – весело ответила Констанция. – Это не я, а Бог поведет вас. Помните же!

– Ба! Не отказываюсь и от этой помощи, – сказал отважный воин. – Как же нам не бороться, когда даже эта бедняжка, стоя уже на краю могилы, имеет столько мужества в душе.

Наступила ночь; зажженные шведами огни, видневшиеся издалека, отчетливо обозначали места, в которых расположился их лагерь; они так мало береглись, так были уверены в себе, что, как только умолкли вечером пушки, начали располагаться, готовиться к ночлегу, пить и гулять, а затем легли спать без обыкновенных в таких случаях предосторожностей. Миллеру даже и не снилось, чтобы напуганные монахи с горстью людей осмелились напасть на него в его собственном лагере. Между тем небольшая кучка храбрецов, одетых в железные панцири, в шлемах, вооруженных ружьями, палашами и даже косами, под предводительством Чарнецкого собиралась уже на дворе монастыря. Каждую минуту из ночной темноты выходил какой-нибудь вооруженный воин и останавливался, увеличивая число охотников. Эта толпа не имела вида современных солдат, подобранных и одетых одинаково. Каждый был одет и вооружен по-своему, каждый был опоясан испытанным прадедовским мечом или саблей, какая ему попалась под руку, но которой он уже научился владеть, надевал удобный шлем и защищал грудь панцирем, который подходил ему. На многих из этих доспехов поблескивали медные кресты, обычное украшение XVII века в Польше и поныне еще находимое при раскопках; в том месте, где ржавчина выела этот знак, на его месте остались четыре отверстия. Другие имели на шее бляхи с изображением Матери Божией, третьи навязали на шею четки, бряцавшие по доспехам, или сзади и спереди свисавшие наплечники с именем Девы Марии. Эта горсть смельчаков, освещенная несколькими факелами, выглядела удивительно живописно в своем разнообразии одежд, лиц и вооружения. Чарнецкий каждого осматривал особо. Тяжело вооруженным несколько облегчил их ношу, приказав не обременять себя зарядами и излишком оружия; сабли были взяты под мышки, чтобы не бренчали, кунтуши были подобраны до колен, и уже все были готовы совсем, как подошел Кордецкий с крестом в руке.

– Все, – обратился он к собравшимся, – надо начинать во имя Бога, прежде всего помолимся, братья, поцелуйте этот крест, за который сражаетесь!

Сказав это, приор поднял руку и вдохновенно начал молиться, закончив молитву благословением. Затем все, начиная с Чарнецкого и кончая последним солдатом, поцеловали знак спасения, и когда маленькая фортка, скрытая во рву, выпустила молчаливо шедших храбрых защитников Ченстохова, приор отправился на стены, упал на колени прямо на камнях и остался там в каком-то экстазе, чуждый всему, что делалось кругом него. Среди тишины шли воины во рву до места, в котором можно было выбраться из него по контр-эскарпу, и едва пан Чарнецкий хлопнул в ладоши, как Констанция показалась уже впереди, с палкой в руке, и повела смельчаков, шепча "Богородице Дево радуйся". Впрочем, начальник, не полагаясь всецело на старуху, сам обозревал окрестности, выискивая направление, в каком можно было обойти шведов. Шли так наверняка четверть часа, как вдруг Констанция бросилась на землю и, казалось, кого-то схватила под ногами, тихо зовя на помощь. Все подбежали к ней. Какой-то человек (это было еще недалеко от стен), лежал на земле, извиваясь, но нищенка так сильно закрыла ему рукой рот, что он не мог крикнуть; его тотчас же схватили, заткнули ему рот и, связав, бросили в ров, оставив до своего возвращения, и пошли дальше.

Мгновенный испуг сменился нетерпеливым ожиданием схватки. Янаш Венгерец опережал всех, как бы желая померяться со смертью, как бы искал ее и жаждал. Слева уже обошли шведов, и велико было желание попытаться напасть на неприятеля, имея его так близко от себя, но Чарнецкий шел дальше и, только зайдя шведам в тыл, мог начать нападение. Это время медленного и осторожного перехода среди темноты показалось веком людям малодушным, которые неизвестности боялись больше, чем врага. Еще не было дано знака к битве, но все более и более поворачивали налево. Было видно, что, миновав часть спавших под шатрами и шалашами шведов, уже можно будет вскоре напасть на неприятеля.

В лагере было тихо и беспечно, нигде не было ни часовых, ни дозору. Пьяные солдаты лежали на мокрой земле, на пучках соломы, закрывшись от пронизывавшего дождя. Внезапно нищенка исчезла из глаз, а Чарнецкий вынул из ножен саблю и взмахнул ею в воздухе с криком:

– Иисус, Мария, Иосиф!

С этим лозунгом смерти на устах мужественные воины бросились на ближайших шведских солдат, на которых почти наткнулись. Несколько десятков выстрелов сразу загремело в воздухе и пронизало его длинными огненными полосами; ничто не могло бы описать ту картину, какую представляла эта часть шведского лагеря, так неожиданно подвергшегося нападению. Люди вскакивали со сна, не понимая, что случилось, не умея разобраться, куда следовало бежать, и прямо направлялись под выстрелы Чарнецкого. Янаш с окровавленной уже саблей врубился в неприятельский лагерь, как бешеный; потеряв головной убор, увлеченный боем, охваченный жаждой убийства, он гнал направо и налево растерянных шведов, нанося им Удары, кому по голове, кому по шее, кому по руке. Он вбегал в шатры и убивал спящих, топтал их ногами, грудью расталкивал встававших. Переполох распространился во всей этой части лагеря, которую захватили ясногорцы. Она соприкасалась с шатром Миллера, и солдаты его начали просыпаться все дальше вокруг, так что скоро смельчаки оказались среди огромных шведских сил. Но с ясногорцами были хладнокровие и мужество; кроме того, неожиданный удар нагнал страх на шведов, а то, что нападение было произведено не со стороны монастыря, а из середины самого лагеря, показалось им, как будто на помощь осажденным подоспело какое-то войско… Кое-где среди криков и шума то кратко прозвучал барабан и разбитый затих, то дудка или труба начинали призыв и скоро умолкали. Пан Петр, устилая путь свой трупами шведов, быстро и ловко пробивался сквозь неприятеля к монастырю. По дороге напали на две пушки и тотчас же их заклепали. Тут же возле маленькой батареи был шатер полковника де Фоссиса, который с вечера, наговорившись у Вейхарда о ничтожестве человека и предрассудках людей, верующих наивно в обещанную им иную жизнь, лег спать с улыбкой самодовольствия. Янаш ворвался в его шатер и вонзил меч в безбожную грудь; только глаза страшно раскрылись, голова конвульсивно откинулась, руки задвигались, как бы искали меча, и несчастный остался прикованный к земле вечным сном. Янаш шел все далее и далее, бросался во все стороны и, не помня уже пути, не придерживаясь товарищей, один, на свой страх, продолжал убивать. Долго это ему сходило с рук, пока швед, наполовину одетый, не бросился на него, и они обхватили друг друга руками. Как два свирепых волка, сцепились они между собою зубами, ногами, руками; вдруг выстрел откуда-то со стороны повалил их обоих на землю. Люди Чарнецкого подскочили, желая спасти Венгерца, но он уже испускал дух и только рукой указал на монастырь. Смельчаки бежали как можно быстрее ко рву и фортке, так как весь лагерь, разбуженный их нападением, был в движении; шведы собирались, оправлялись от испуга и гнались вслед. Миллер, пробудившись от сна, быстро вскочил на коня и вместе с Хорном, уверенный в своих силах, уже зная, что нападение было из монастыря, погнался за убегавшими. Он остановил на минуту коня у шатра полковника де Фоссиса, которого хотел разбудить, чтобы тот приказал направить орудия на смельчаков. Де Фоссис лежал, плавая в собственной крови. Генерал схватился за голову.

– Палите! Палите! – закричал он.

Но два орудия, которые могли повредить убегавшим, были наглухо заклепаны. Горн так же, как Миллер, взбешенный дерзостью этой горсточки людей, бросился на коне вперед, несмотря на темноту и препятствия, с поднятой саблей, стремясь попасть в предводителя, когда один из отставших поляков подскочил и сильно ударил его в грудь косой. Горн схватился обеими руками за гриву и упал вместе с лошадью, подстреленной одновременно. Он уже лежал на земле, когда Миллер подъехал к нему и остановился, как вкопанный, не в силах произнести слова, дрожа от гнева, неожиданности и какого-то ужаса, который объял его при виде раненого любимца. Он крикнул, отдав приказание продолжать преследование, и распорядился оказать помощь Горну, а сам поспешно возвратился в свой шатер.

Уже все в шведском лагере проснулись и бежали, хватаясь за мушкеты. Барабаны били тревогу, играли трубы, зажигались огни, а наши смельчаки, пробиваясь к обители, все более и более прибавляли шагу. Воины Чарнецкого повторяли как военный клич: "Иисус, Мария, Иосиф!" С этим громким кличем пробились они к стенам монастыря, спустились в ров и добрались до фортки. Все почти участники этой опасной вылазки вернулись назад невредимые, с подъемом духа, как бы набравшись новых сил в боевом крещении. Кордецкий все еще стоял на коленях и молился. Целуя край его рясы, Чарнецкий, будучи не в силах промолвить ни слова от волнения и душевного подъема, пробудил приора от его набожного забытья…

– Вот мы и вернулись назад, – сказал пан Петр, – и благополучно…

– Слава Богу! Слава Богу… Но жертвы? Кто погиб?..

– Одного только, кажется, мы потеряли: беднягу Венгерца.

– Бедняга! Бог послал ему предчувствие перед смертью. Помолимся за его душу.

В это время вбежал Замойский.

– Ну, что? – спросил он поспешно.

– Все прекрасно, как по маслу. Взгляните на шведов, какую мы удрали с ними штуку; они бегают как ошпаренные кипятком.

В самом деле, лагерь представлял собой вид муравейника, в который попал сучок дерева. Везде мелькали маленькие огоньки и в темноте двигались в разных направлениях к подножию горы. Видимо, шведы, не зная хорошенько, что случилось с ними, и все еще продолжая бояться, уходили с ближайших стоянок на более отдаленные; расставляли часовых, зажигали костры; люди бегали и шумели.

– О! Как велик Господь! – воскликнул с подъемом Замойский, спеша к орудиям, которые стерег полусонный Вахлер. – Их огни послужат нам мишенью… Немец! Целься и стреляй в лагерь.

Вахлер неохотно поднялся с подстилки под шатром, посмотрел на Замойского, заворчал, но увидел, что нельзя не повиноваться, и орудия начали стрелять по ближайшим стоянкам, окончательно приводя в замешательство шведов.