Текст книги "Осада Ченстохова"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

X

Как хлопочут монахи, чтобы принять Миллера, и как старая Костюха в этом деле им помогает

Весть об этом дошла до монастыря на четвертый день по отступлении Вейхарда; приор принял ее с горестным вздохом, но с готовностью терпеть до конца. В ту минуту, когда ему сообщили ее, он был окружен монахами, которым диктовал письма к Стефану Чарнецкому, к королю, к ксендзу Теофилу Броневскому, провинциалу и к каштеляну Варшицкому. Он прервал писание писем и послал созвать в дефиниториум всех монахов на новое совещание, желая укрепить их дух и приготовить к терпению.

Он чувствовал, что должен защищаться, однако были минуты, хотя короткие и мимолетные, сомнения и боязни, которые его угнетали. На его ответственности лежала оборона святого места, безопасность стольких лиц, жизнь и судьба стольких семейств. Итак, приор хотел поддержать братию и подкрепить себя их мнением о необходимости отпора; хотел услышать мысль свою, высказанную другими. Он совершенно не сомневался в небесной помощи, но тревожился за людей, чтобы не иссякло единодушие, терпение и мужество. Швед говорил, что хочет занять Ченстохов для его собственной безопасности, заверял целость имущества и свободу службы; но сами эти ручательства не были ли уже унизительны и постыдны? С другой стороны, если бы его не впустили в обитель, он угрожал своею местью, если не монастырю, то бедным жителям монастырских деревень. Все это ясно представлялось в мыслях приора и боролось в нем, но сильнее всякого страха говорил внутренний голос, который повторял ему: борись и ты победишь!

На зов звонка сошлись отцы так спокойно, как будто они не видели неприятеля и о нем ничего не знали. Их лица не выражали страха, напротив, дышали мужеством и набожным вдохновением. С первого взгляда ксендз Кордецкий прочитал их мысли. Все-таки когда сели и пропели молитву Духу Святому, он начал говорить с ними медленно, представляя им все, что было за и против обороны Ченстохова, и так закончил:

– Теперь жду вашего мнения, братия. Каждый пусть соберется с духом, вознесется душой к Богу и выскажет то, чем Он вдохновит его. Снимите тяжкое бремя с плеч моих.

Самым первым снова отозвался отец Мелецкий.

– Будем, с Божьей помощью, защищаться, отче, и умрем с готовностью, оставаясь на страже доверенной нам святыни. Не подобает, раз посвятив свою жизнь, колебаться, когда Бог посылает испытание.

Это мнение почти единогласно было принято всеми. Даже ксендз Ляссота подал голос за оборону Ясной-Горы, добавляя, что следовало бы послать к Виттембергу, прося у него охранной грамоты для монастыря.

– Подобного содержания письмо я уже давно послал к Виттембергу, – сказал приор.

Ксендз Ляссота замолчал. Все остальные были того же мнения, что и приор, чтобы защищаться до конца. Итак, это вторичное совещание придало Кордецкому еще больше мужества, укрепив его в убеждении, что шведам необходимо дать отпор.

Теперь надо было как можно скорее сделать соответствующие распоряжения, необходимые для безопасности обители. Нападение войск разъяренного Вейхарда на монастырские деревни возвестило о скором приближении значительных неприятельских сил. Затем были посланы к киевскому каштеляну, к королю в Спиж, к Варшицкому и в королевские войска письма от приора и пана Петра, а в ближайшие деревни был отправлен Янаш Венгерец, чтобы еще большее число людей собрать в монастырь.

Приор с Замойским, Чарнецким и Малаховским снова обошли стены. Пан Петр бросил взгляд на лавки, которые со всех сторон примыкали к стенам и бастионам, на прилепившиеся снаружи деревянные навесы и лачужки, на сарайчики и домишки, рассеянные по склону горы и у ее подошвы, и, присмотревшись, обратился к приору, указывая на них:

– А что, дорогой отец, следовало бы все это, не колеблясь, снести?

– Что? – переспросил ксендз Кордецкий.

– Лавочки и все ближайшие деревянные строения, – ответил пан Петр, – для неприятеля явятся, несомненно, надежным убежищем и прикрытием, чтобы ему легко было подкрасться под стены. Если бы даже они послужили ему для топлива, то и в этом случае следовало бы их снести: пусть мерзнут. Сколько ни есть крыш, под которыми он мог бы укрыться, я все спалил бы прежде, чем он придет.

– Да! Да! – подхватил Замойский, как бы пристыженный тем, что первый не обратил на это внимания. – Мою мысль предвосхитил пан Чарнецкий. Дело немаловажное; по всем правилам стратегии эти лавчонки и не должны здесь оставаться.

Кордецкий вздохнул.

– Но ведь это пристанище бедных людей и кусок хлеба их, это будки и лавочки наших мещан.

– А лучше будет, если из-за них пострадает Ченстохов?

– Necessitudo frangit legem (необходимость нарушает закон), – добавил Замойский, – тут нечего думать.

– И спалить их как можно скорее, а остатки поразбросать, не дожидая шведов.

– Что спалить? – подхватил странный, смешанный со смехом голос за разговаривавшими.

Они оглянулись, и пан Чарнецкий увидел нищенку, приветствовавшую приора низким поклоном. Она поцеловала край его сутаны, а со шляхтичами поздоровалась, присев низко. Замойский и Чарнецкий посмотрели на это привидение и умолкли. Кордецкий повернулся к ней и сказал спокойно:

– Что тебе до того, моя дорогая, о чем мы тут советуемся?

– Извиняюсь, милостивый отче, но меня это очень касается, так как, верно, нужно будет сжечь лавчонки, а ведь известно, что это мои летние и зимние хоромы.

– Ну, ты должна будешь спрятаться в другое место.

– Да, правда, останется ров, в котором можно немного приютиться от ветра старым костям. Ну, раз нужно, то нужно; я старая грешница на Ясной-Горе и рада всегда послужить святому месту. Если прикажете, сама же свое жилище подожгу, только скажите слово.

Присутствующие переглянулись.

– Не бойтесь, отец приор меня знает, я слуга Матери Божьей, сделаю, как следует быть, подожгу с четырех углов; когда мещане увидят, так ни на кого каркать не будут, кроме меня. Скажут: сумасшедшая! Пришло ей что-то в голову и подожгла.

– А можно ей поручить это? – спросил Чарнецкий.

– Думаю, что сделает, как говорит, охотно и быстро, – сказал приор.

– Только положитесь на меня, – живо подхватила женщина, – я непременно хочу послужить Пресвятой Деве и ксендзам-паулинам, я ничего не боюсь на земле, так как жизни своей и в грош не ставлю.

– В таком случае, – сказал Замойский, – сегодня вечером сделайте то, что вам скажут; только надо наблюдать за ветром, чтобы огонь не перебросило на крыши монастыря.

– Для этого пошлем людей, – шепнул приор.

Констанции уже не было, она стрелой полетела за ворота.

Скоро спустились сумерки, тогда люди начали разбирать строения на склоне горы и разрушать лачуги; старуха с зажженным факелом, подпрыгивая и распевая, побежала к лавкам, из которых жители давно уже выбрались и подожгла их с четырех концов. Огонь объял сухие доски, начал лизать стены монастыря и вскоре превратил лавки и будочки в кучу пепла.

Во все время пожара Костуха сидела, присматривая, чтобы ничего не осталось; а когда погасли последние головни, спустилась в монастырский ров и, обойдя его кругом, выбрала себе сухой уголок, в котором положила снопик соломы, перекрестила его и сказала тихонько, странным насмешливым голосом:

– Вот тебе новая хата!

На другой день рано от всех строений, которые были рассеяны по отлогости горы, остались только следы пожарища, и нигде не оставалось больше возвышавшегося над землей сруба.

Остался только один каменный крест, на восток, между местечком и часовней св. Иакова; набожный Кордецкий не позволил его убрать, хотя ему и доказывали, что за ним могут укрываться шведы.

– Крест Божий, – сказал он, – никогда повредить не может; трогать его не годится…

XI

Какие доспехи советует надеть ксендз Кордецкий, и каких гостей, наконец, посылает ему Бог

Ужасна война, когда она влечет за собой бесчисленные бедствия, когда страна опустошается огнем и мечом по воле Божьей! Как в жизни природы буря, так в жизни народов война уничтожает, сокрушает, опрокидывает все, что встречается ей на пути; страх и отчаяние разрывают все общественные узы, война ожесточает людей; жадность, побуждающая к безнаказанному насилию, заставляет бросаться на окружающие богатства, распущенность безумствует, а слабые, беззащитные, которых охраняли только закон и мир, погибают тысячами… И как ветер гонит обломанные ветви и листья, сорванные с деревьев, столбы пыли, а с ними цветы и плоды, так боязнь гонит в недоступные убежища, в лесные хижины, в укрепленные замки, в города и костелы разоренных войной, слабых и испуганных. Но сколько остается таких, которым некуда спрятаться, и таких, которые медлят уйти, так как им жаль покинуть родной угол, страшно расстаться со своей пашней, с людьми, которые привязались к ним, так как стыдно прятаться за стены с опущенной головой… Кто помоложе и похрабрее, запасется оружием и пойдет воевать, но старики, женщины и дети? Война всегда ужасна, и какова она там, где вражеские солдаты, вера и язык которых чужды их неприятелю, в бесконечной ярости совершают злодейства и ищут в них славы.

Из многих мест Польши шведы выгнали шляхту, которая теперь стремилась в замки, города и монастыри, оставив им в добычу свои имения, не имея возможности их защитить; даже народ бежал в леса, гоня перед собой скот и овец, на островки среди болот, прячась в зарослях и горах, каждый день выходя на разведку, чтобы посмотреть, стоит ли его хата, не сгорела ли деревня. В начале нашествия Карла-Густава Родзеиовский сдерживал, как умел, шведов, обуздывал их, внушая им через начальников, чтобы обходились по-человечески со страной; но туда дальше солдаты, собранные с разных концов света, бродяги и мародеры принялись за грабеж, а затем, видя упадок страны, его докончили регулярные войска. Горели дома и села, вырезывались стада, грабились костелы и замки, брались выкуп и заложники; и едва ли татарин был жесточе шведа. Серадзская шляхта, у которой гостил Миллер, вся разбежалась, кто куда мог; пустые дворы наполняли шведы; горелые заборы, разрушенные стены, срубленные колонны, стравленные посевы, смятый хлеб, который осенью не имели времени скосить, свидетельствовали о неприятеле. Кое-где тащился по дороге печальный крестьянин, с видом немого отчаяния, поглядывая тупым взглядом на пустыни, создавшиеся из веселого уголка, и повторял задумчиво: Конец света! Конец света!

Таков был вид окрестностей и большей части Польши и Литвы в то время, когда Миллер, уговоренный Вейхардом, двигался спешно под стены Ченстохова, где все больше собиралась шляхта, прячась под защиту Божьей Матери. Кордецкий не запирал ни перед кем ворот, а когда его спрашивали, впускать ли в обитель, отвечал:

– К нам всех, от нас никого.

Это распоряжение во время войны было необходимо. Надо было обезопасить себя таким заключением, чтобы неприятель не знал, что делалось на Ясной-Горе, которую он так надменно называл курятником.

Беглецов размещали, где было возможно; возы, лошади и люди загромождали все дворы. Каждый день в монастырь прибывали гонцы с самыми удивительными новостями. Приор был осведомлен о каждом шаге Миллера, и хотя силы шведские преувеличивались, это его совсем не тревожило. Доброжелательные соседи монастыря, пользуясь свободной минутой, спешно присылали огромные запасы продовольствия, оружия и людей; один каштелян Варшицкий доставил двенадцать отличных орудий, которые прибыли как раз вовремя.

Ксендзы, несмотря на то, что все единогласно решили защищаться, по мере приближения опасности и видя тревогу шляхты, сбегавшейся сюда, объятой преждевременной боязнью, сами заметно теряли присутствие духа. Кордецкий с жалостью посматривал на малодушных, так как в его душе не было места сомнению; наоборот, по мере приближения грозного неприятельского войска мужество его возрастало, он оживлялся, и, казалось, его храбрость вождя и проницательность начальника удваивались. Он целые дни проводил во дворе и на стенах; ночи – в молитве и бдительной страже! Всегда деятельный и с ясным лицом, он вселял надежду, вносил успокоение, ободрял, постоянно указывая на небо, в ожидании чуда, и приказывал надеяться на него и верить.

Молитва была его великой боевой броней, и ею, как железом, он хотел защитить падающих духом, направляя их помыслы от земных скорбей к смелой уверенности в ясное будущее. Холодный расчет не имел к нему доступа; он выше всего ценил могущество небесной помощи и вдохновения; и когда он в чем-нибудь нуждался, прибегал к ним.

Невольно один вид его оказывал самое сильное влияние даже на слабейших. Когда он удалялся, быть может, сомневались, жаловались, боялись и предвещали гибель; но как только он появлялся, стоило ему заговорить, отозваться, усмехнуться, – боязнь, как мгла, рассеивалась чудесным образом, и в сердце проникали мужество и надежда. В монастыре теперь пользовались каждой свободной минутой, чтобы по возможности лучше укрепиться и приготовиться к бою; днем и ночью происходило непрерывное движение; но и среди этих занятий паулины не пропускали ни одной из молитв, положенных по уставу, и службы, полуночные и утренние, отправлялись с особенным рвением.

– Мы молимся, – повторял приор, – как солдат точит перед битвой свою саблю; мы укрепляем свой дух, который есть наше оружие, молимся и бдим.

Не мешает здесь вспомнить, что орден паулинов, названных так по имени святого Павла, первого пустынника, обладал одним из самых строгих уставов, хотя со времени его основания, в XIII веке, эти строгости могли и ослабеть. Постоянное напоминание о смерти было одним из средств, которыми устав поддерживал силу духа. Мысль о смерти господствовала во всей жизни монаха; в некоторых монастырях на белом наплечнике носили даже эмблему смерти: вышитую мертвую голову, что, однако, в Польше не сохранилось; этот символ бренности встречался повсюду в костеле и монастыре, постоянно бросаясь в глаза. Строгие посты, власяницы, ручной труд некогда пустынников, а ныне монахов, постоянно подготовляли их к кончине. В трапезной у подножия большого креста, который занимал главную стену, против места приора, лежал череп, который лобзала вся братия, прежде чем сесть за стол; а монах, который благословлял трапезу, обыкновенно кончал словами:

– Помните о смертном часе и никогда не делайте зла.

В каждой келье, на аналое перед распятием, стояло это напоминание о смерти. Когда постригался в монахи послушник, в чистых облачениях его клали в гроб, а хор монахов пел над ним:

– Господи, прости грехи его в час Страшного Суда…

Мрачное De profimdis отделяло его навеки от света, переносило его в это промежуточное состояние свободы и самоотречения, жизнь в котором была только приготовлением к смерти. Потом, друг за другом, вся братия проходила мимо гроба нового монаха и, кропя его святой водой, говорила ему:

– Брат, ты умер для света и живешь для Бога!

В конце пели «Libera» и молились как за умершего: "Господи, преклони ухо Твое"…

Со скрещенными на груди руками вставал из гроба монах, можно сказать, новым человеком, ибо велика, страшна и непонятна сила молитвы! Монахи и в XVII веке еще не освободились от главных предписаний устава св. Августина; ночные молитвы, власяницы, дисциплина, посты, исповедание больных, погребение умерших неустанно приучали их к умерщвлению плоти, которое является самым прекрасным подвигом на земле, так как из всех он самый трудный. Кордецкий, следивший за исполнением устава со всею строгостью, в которой он превзошел всех своих предшественников, с того времени как стал во главе братии, поднял дух ее и укрепил благочестие. Вдохновенный, как те великие мужи, которые были первыми основателями пустыннических и монашеских орденов, исполненные чрезвычайной набожности и отрекшиеся, можно сказать, от тела, которым покрыт дух, он не прощал ни себе, ни другим. Но строгость его была отеческая и мягкая. Никого так охотно и сердечно не слушали, как Кордецкого, ибо пророческим взором своим он всегда проникал вглубь человека, и как внимательный огородник подвязывает упавшую ветвь заботливой рукой, так он не давал мысли уклоняться в сторону мирского.

По мере того как приближались шведы, в монастыре шли поспешные и окончательные приготовления к обороне, подкрепляемые горячей молитвой. Долгие часы религиозного подъема подготовляли людей к самопожертвованию, возвышали их над землей и приучали равнодушнее относиться ко всяким земным расчетам. Все усиливалось, и росло спокойствие в покрытых слезами глазах набожных людей, и страх рассеивался, как дым, стелясь по земле. Нужна была величайшая бдительность, чуткость и неустанный труд, чтобы поддержать мужество в массе беглецов, которых гнал страх. Шляхта и мещане, прибывавшие с каждым часом, сеяли новый страх и вносили смятение, и приор должен был принимать меры успокоения.

В среду, семнадцатого ноября, под вечер, несмотря на то, что монастырь был переполнен беглецами и уже закрыт, раздался стук в ворота, и ксендз Петр Ляссота, с благословения приора, выйдя к страже первых ворот, приказал открыть их ищущим убежища.

Маленький возок показался на мосту, а на возке ехал брат ксендза Петра – Ян Ляссота с внучкой Ганной. По усталым, загнанным лошадям с вздымавшимися боками было видно, что дорога была немалая, и путники быстро ехали. Ксендз Петр Ляссота побледнел, увидев брата и его внучку, которых не ожидал. Казалось, он не верил глазам своим, быстро подбежал к возку, выказывая больше страха, чем радости. Крепко пожав руку пана Яна и поцеловав девочку в лоб, он воскликнул:

– А! И ты здесь, брат? Какими судьбами, какими путями?

– Едва успел убежать от шведов; дай мне угол, где бы я мог отдохнуть: я весь разбит дорогой. Ты не можешь себе представить, сколько мне пришлось вытерпеть, в сырую погоду надо было ехать днем и ночью, чтобы только спасти это дитя.

Ксендз Петр хотел что-то сказать, но он увидел, как лицо брата побледнело, и Ганна громко закричала:

– Дорогой отец Петр, дай угол дедушке, он, бедный, едва притащился, всю дорогу стонал.

Онемелый, задумчивый, поспешил вперед ксендз Петр, забыв о воротах и страже, провожая возок брата, и в боковом дворе, в большом флигеле одного из монастырских строений, примыкавшем к стенам, он указал комнатку среди других, уже занятых шляхтой. Когда с помощью людей разбитого параличом пана Яна положили на солому и успокоили, две слезы скатились по лицу задумчивого капеллана.

– Чего плачешь? – спросил его Ян. – Ведь мы здесь в безопасности, под защитой Матери Божией.

– А знаешь, где ты находишься? – ответил ксендз Ляссота, – ты… под одной кровлей с тем, которому до сих пор не простил*

– Как! – воскликнул Ян, приподнимаясь и опираясь о стену. – Как, Кшиштопорский здесь? Я с ним? Пустите меня! Я предпочитаю попасть в руки шведов!

И он поднялся, весь дрожа, а Ганна обхватила его руками, заливаясь слезами.

– Успокойся, брат, он тебе ничего злого не может сделать; только я должен был предупредить тебя заранее, что встретишь его здесь.

– Кшиштопорский здесь! Кшиштопорский здесь!.. Я с ним? – повторил Ян Ляссота, разрывая на себе одежду. – Пустите меня, пустите; уеду сегодня, сейчас, остаться здесь не могу…

– Ради Бога, успокойся, брат! – воскликнул ксендз Ляссота. – Я хотел, чтобы ты сразу выпил всю горечь и перенес этот удар по-христиански.

– И я должен буду смотреть на него, на того, который отнял у меня все, который убил тех, кого я любил, на врага, на оскорбителя моего!

– Брат, мы все дети Христа…

– Я тут не останусь… – сорвался вторично с ложа старец. – Нет! Нет! Не хочу, не могу! Еду! Ганна, веди меня, едем…

Говоря это, он старался двинуться, сверкая взором, с дрожащими губами, когда в дверях показался приор со своим ясным видом.

– Кого же это нам Бог послал? – спросил он у ксендза Ляссоты.

– Это бедный брат мой, отче, – сказал ксендз Петр.

– Почему же вы хотите уехать? – тихо и ласково спросил Кордецкий, до ушей которого долетели последние слова старца.

Ксендз Петр опустил голову и, видимо, смутившись, покраснел, а шляхтич, взволнованный, дрожащий, повысил голос.

– Прошу выпустить меня, – сказал он, обращаясь к Кордецкому, – я приехал сюда, не зная, что очутился под одной кровлей с ненавистным врагом моим, с врагом, который своим преследованием отнял у меня единственные мои сокровища: жену и дочь… который гнал нас и лишил меня куска хлеба, который и здесь не дает покоя… Отче, прикажи меня выпустить…

– Дитя мое, – медленно возразил приор, – здесь нет врагов и неприятелей; здесь только дети одной Матери, несчастные, но мужественные Ее защитники; я не понимаю тебя…

– Говори же за меня, брат! – в сильнейшем волнении и с отчаянием воскликнул старец.

Приор его перекрестил.

– Бог с тобой! – сказал он. – Бог с тобой; нельзя так ненавидеть и быть таким мстительным и злобным по отношению к ближнему; успокойся, успокойся… Въехать сюда может каждый, а выехать отсюда никто не может.

Бессильно упал пан Ляссота на солому и начал метаться, а Кордецкий, приблизившись к нему, проговорил с чувством:

– Лета твои должны были сделать тебя более склонным к прощению. Успокойся, тебе никто не может сделать ничего дурного под моей защитой, даже малейшей неприятности. Я не спрашиваю даже имени твоего преследователя, я не хочу его знать; но я здесь старший, я опекун всех и не дам тебя в обиду…

– Выпустите меня, выпустите, – повторял, точно помешанный, пан Ляссота.

– Шведы подходят; ты можешь попасть к ним в руки, ты сам не знаешь, чего желаешь в гневе и волнении. Бог с тобой! – еще раз добавил, осеняя его крестным знамением, Кордецкий. – Доверься мне, прошу тебя; тебя здесь никто не тронет не только словом, но даже взглядом.

– Но я должен буду смотреть на него, и этот вид будет терзать мне сердце! – вопил старец.

Приор уже ничего не ответил, шепнул несколько слов ксендзу Петру Ляссоте, оставил его с братом, а сам быстрыми шагами ушел в келью.