355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юзеф Крашевский » Осада Ченстохова » Текст книги (страница 9)
Осада Ченстохова
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:50

Текст книги "Осада Ченстохова"


Автор книги: Юзеф Крашевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

XVII

Какой ответ дает Кордецкий через посла, и каких груш принесла Костуха осажденным

Была уже поздняя ночь, когда письмо это попало в руки Кордецкого. Он находился в своей келье с несколькими монахами, мечником, панами Чарнецким и Малаховским. Орудия с обеих сторон начали понемногу стихать, и приказ приора, отданный им на стенах, чтобы поддерживать огонь до тех пор, пока шведы не перестанут тревожить обитель, был исполнен охотно и исправно.

Послушник Рудницкий принес письмо и ввел Куклиновского, которого не отправили назад за поздним временем, отложив это на утро.

– Посмотрим, что нам пишет генерал! – сказал, распечатывая письмо, Кордецкий.

– Любопытно, – добавил пан Замойский, – но если бы даже он лез с поцелуями, я все равно не очень ему доверяю. Что я вижу! – вскрикнул он, бросив взгляд на бумагу. – Ведь это явственный приказ его величества короля о занятии Ченстохова. А что, отец приор, не говорил ли я вам, что мы плохо придумали, что не надо было начинать с этого конца, вот и сбили нас с пути! Смотрите, как осилили нас, честное слово, стоит черным по белому: занять Ченстохов! Что же мы теперь предпримем?

Все, казалось, сильно были озабочены, один только приор улыбался.

– Ну, это не доказательство, – сказал он спокойно.

– Вы смеетесь, отче, а это плохо, так как не будете же вы отрицать, что он сбил нас с позиции.

– Нет, дорогой мечник.

– Как это? Вы говорите, нет королевского приказа, а он вам показывает этот приказ, да вдобавок прислал собственноручный, думая, что, может быть, пожелаете его спрятать в архив.

– Неужели правда! – заметил пан Петр. – Впрочем, это вовсе не мое дело; биться это так, а вступать с ними в такие переговоры не стоит. Прикажите лучше на каждое письмо отвечать огнем. Послов не впускать, так как это все шпионы, прекратить всякие разглагольствования и рубиться… Таков мой совет.

– Отчего же, пан Петр, не попробовать использовать все для защиты, что встретится? – спросил Кордецкий. – Напротив даже, если мы будем с ними препираться, меньше прольем крови.

– Ба! Но они нас победят хитростями. Письмо это опасная вещь…

– Нет, пан мечник; нет, пан Петр; с помощью Божией, и этого не устрашимся.

– Но, например, вот здесь доказательство неопровержимое, как его уничтожить?

– Очень легко.

– Не знаю, я в данном случае чувствую бессилие, – сказал, кланяясь, Замойский.

– А между тем дело такое простое и ясное, – сказал с улыбкой приор, показывая на карту. – Ченстохов – это город; Ченстохов, имейте в виду; монастырь же, разве вы не знаете, всегда и везде называется Ясной-Горой, слывя в целом мире под именем Clarus Mons. Пусть же Миллер занимает Ченстохов, а Ясной-Горы мы ему не дадим.

Из всех уст разом вырвался радостный и веселый крик.

– Отлично, великолепно, добрейший отец приор! Пошлем же ему сейчас победный ответ.

– Подождите, нам нечего спешить, – возразил Кордецкий. – Сейчас уже ночь, для нас и несколько часов иметь в запасе хорошо; завтра и то не сразу пошлем к нему письмо. Мы должны дорожить каждым часом, так как каждая минута оплачивается человеческой жизнью; тянуть, медлить, торговаться, вот в чем дело…

С уважением, молча взглянули на приора присутствующие, и никто ему не противоречил ни единым словом, так как все были согласны с ним.

– А теперь, – сказал Кордецкий шляхте, – пойдем осмотреть стены и ободрить солдат.

Сказав это, он накинул свой плащ и, опережая гостей, вышел из своей кельи по коридору во двор, начав с северной стороны свой гетманский осмотр, с достоинством вождя, с вдохновением и спокойствием капеллана, с мужеством солдата. Уже все орудия молчали. Их разогревшиеся жерла еще дымились в холодном ночном воздухе; возле пушек лежали люди; пушкари – под палатками; одни молились на четках, другие доканчивали ужин, третьи беседовали о событиях минувшего дня. Ни одной жертвы не было в обители с самого начала войны, и хотя Миллер старался сделать брешь в слабых стенах с северной стороны, но не повредил ни одного кирпича. Веселый смех и говор людской в одном месте остановили приора. Какая-то фигура в темноте, взобравшись на стену, бросала оттуда что-то солдатам.

Перепуганный Замойский, видя, что кто-то силится перелезть через стену, подскочил с криком:

– Кто это? Что такое здесь?

Голова, покрытая плахтой, ответила ему из-за стены:

– Слуга Матери Божьей! Ничего, добрейший пан мечник, ничего! Это я! Старая слуга Пресвятой Девы Ченстоховской принесла солдатам немного шведских груш. Самой мне их уже не укусить, так как зубов нет; пусть они поживятся.

– Какие же это шведские груши? – спросил Замойский.

Солдаты смеялись и собирали рассыпавшиеся пули разного калибра, которые бросала им старая нищенка, насобиравшая их с утра порядочное количество. Подошел приор, и лицо его прояснилось.

– Это наша помощница, которую мы утром видели под стенами. Видите, заботится о нашем снаряжении. Берите, берите, запас беды не делает, и это дар Божий; кто знает, как долго протянется осада. Лишнее никогда не мешает.

– Но как она влезла на стену? – спросил мечник.

– Один Бог знает, – ответил Кордецкий, – жаль только, что может указать дорогу неприятелям.

– Не бойтесь, не бойтесь; швед сюда не влезет, – сказала Костуха, – это моя хата, а я свой угол сумею защитить… По стенам можно ходить, как по лестнице, тут и фортка и карнизы. Ничего удивительного нет. Брат Павел не хотел меня впустить, так как было поздно; я и должна была таким путем отдать солдатам то, что собрала… Спокойной ночи, господа, мне пора спать, желаю спокойной ночи! Шведы спят – тсс! Не будите лиха, когда оно спит… Люли! Люли!

Голос ее удалялся, слабел и затих…

XVIII

Как торжественно чтил монастырь Матерь Божию, и что прочитал Миллер в письме Кордецкого

На другой день было воскресенье и праздник Пресвятой Девы. Осада не могла помешать торжественному Богослужению, о котором приор позаботился заранее, чтобы он прошел с обычной пышностью, так как это был праздник, посвященный памяти патронессы монастыря, и в минуты опасности его надо было отпраздновать с еще большим усердием, чем обыкновенно. Кордецкий сам служил обедню перед алтарем Девы Марии с тем святым проникновением, которое как искра разгорается в том, кого коснется, и когда пел слова, положенные в обедне этого праздника: "Душа моя жаждет и изнемогает, желая войти в дом Божий, сердце и тело мое дрожат от радости при виде Бога живого" – видно было, что слова эти исходили из души его, что не холодно повторяли их уста, но вырывались с чувством, подъемом и вдохновением…

Стены костела дрожали от пения, музыки и звона колоколов. Шведы, точно устыдившись, молчали.

Ксендз Ян Страдомский произнес в этот день прочувствованную проповедь, растрогавшую сердца всех и влившую мужество в устрашенных, требовавших неустанного подбадривания, чтобы дух их не падал. Лицо Кордецкого, ясное, уверенное, озаренное светом веры, было другим лучшим побудителем к отваге. На его плечах лежали заботы о судьбе стольких людей, таких дорогих святынь, а он был так спокоен. С пением к Богу: Святый! Снова все вышли, чтобы обойти стены со Святыми Дарами. Были вынесены хоругви, колыхались ветром изображения святых, серебряный крест поднялся над бойницей, и за ними высыпал массой народ. Шведы смотрели задумчиво, оцепеневшие, как на что-то непонятное для них, на эти спокойные моления после вчерашнего грохота орудий. Пение заставляло проникаться их каким-то непонятным страхом. Гораздо хуже было в польском лагере; здесь царили муки сомнения и тяжкое горе: все с непокрытыми головами приветствовали далекую процессию, чувствуя присутствие Божие на этих священных стенах. Их руки, запятнанные поднятым оружием на родную святыню, бессильно опускались не будучи в состоянии быть сложенными для молитвы; головы склонялись в раскаянии, колени подгибались, пронимала дрожь, а за пением, которое доносилось к ним, им слышались проклятия, отлучение от братского союза, который объединяла церковь.

Глухое, долгое, гробовое молчание, прерываемое только вздохами, царило в этой части лагеря; кощунственные насмешки шведов, смех безбожников, которые надругались над торжеством, сознание обиды, проклятия болезненнее всего задевали чувство поляков. Теперь они увидели, кому подали руку, кому помогали и против кого; начинали понимать, что они боролись против себя самих и напали на самое дорогое для них на свете – на свою веру!

Если бы в этот момент кто-нибудь взглянул на поляков, стоявших в шведском лагере, на их побледневшие лица, на замершие уста, нахмуренные лбы, он не предсказал бы Густаву долгого союза с ними. Благодаря религиозным обрядам, откололись одна от другой эти две искусственно связанные, но не сросшиеся части бесформенного целого и грозно глядели друг на друга, как враги. Даже Вейхард, не поляк, а только католик, стараясь быть веселым, чувствовал себя неспокойно; звон колоколов и пение, казалось, посылали ему упреки.

Миллер тоже смотрел, выказывал нетерпение, но ему это было безразлично. Хотел было пошутить, да шутки не удавались, так как эту процессию он принимал за чары, а чар он боялся. Он отворачивал голову, закрывал глаза, беспокойно двигался и был бы рад, если бы все внезапно прекратилось.

– Долго ли эти монахи под видом богослужения будут меня изводить! – воскликнул он наконец с нетерпением. – Прикажу открыть огонь по их хоругвям и языческим образам!.. Почему они не присылают мне ответа? А! Ты же католик, – обратился он к Вейхарду язвительно, – скажи, долго это еще протянется?

– Окончится около полудня, – ответил с достоинством граф.

Но наступил и полдень, а из монастыря все слышались пение и звон колоколов, процессия еще ходила кругом, и веяли хоругви.

Когда за процессией со Святым Телом шли все вдоль стен, и только больные и калеки оставались в кельях, старый Ляссота также выполз со своей внучкой, а Кшиштопорский выделялся в толпе шляхты седой, облыселой головой, хмурым и грозным лицом. Взгляд его из-под нависших бровей, холодный и мрачный, тяжело озирался вокруг; он шел, но не молился, как будто камень придавил его уста. Это была важная, но страшная фигура: старик с выражением силы и непоколебимой воли на челе, с замкнутыми устами, с широкими плечами и движениями, такими же сильными, как его душа. Видно было по его чертам лица, по глубоким морщинам, что сильные страсти сжигали его жизнь, что он страдал, много чувствовал и болел, но боролся и не поддавался до конца. Тяжелая сабля волочилась за ним, бряцая по мостовой, как бы жалуясь на него: одной рукой он уперся в бок, а другой держал смятую шапку с султаном. Его лицо, высившееся над толпой, благодаря росту Кшиштопорского, поражало застывшим на нем выражением упорства и своеволия. Видно, мысли его были где-то в другом месте, так как стеклянный взгляд его безучастно блуждал, обращаясь то туда, то сюда, с постоянно одинаковым равнодушием.

Немного дальше шел Ляссота, согбенный летами, опираясь на внучку; только на лице его выступил странный румянец, так как он чувствовал в толпе, хотя и не видел, своего врага. Он хотел молиться, но начатая молитва замирала на устах; несколько раз он вздрагивал, точно кто-нибудь касался его, поворачивал голову при каждом шорохе, слова замирали на губах, глаза с молитвенника обращались на людей, с людей – на молитвенник. Ганна поддерживала его и громко пела, как будто пением хотела заглушить в себе какую-то мысль, что-то забыть и на что-то решиться.

Поднятая голова Кшиштопорского все с тем же безучастным выражением стала над толпой, и долго, долго его стеклянный взор ничего не выражал, кроме однообразного страдания. Внезапно глаза его заискрились, заблистали, как огнем молний, голова повернулась на плечах, губы конвульсивно задрожали, и оставшиеся волосы, казалось, поднялись на голове; рука стиснула саблю, он быстро двинулся вперед и остановился. Но толпа нахлынула на него и унесла с собой дальше. Он шел, но уже иначе, неровными шагами, как будто его что-то гнало и вместе с тем удерживало. Глаза, устремленные в одно место, не могли от него оторваться; он увидел Ляссоту, а рядом с ним ребенка, его утешение и надежду! У него не было никого; его жизнь текла, как кровью напоенный ручей среди стоячих болот. Вот тому Бог ясным лучом озарил сморщенное чело; у него же все отнял и оставил его одиноким, истерзанным, больным. Желание мести промелькнуло в голове, злоба и гнев пробудились в сердце, но невольно взор упал на тело Христово… на святыню.

И, может быть, в первый раз в душе его пробудилось что-то непонятное, рука выпустила саблю, взор опустился к земле, и из груди вырвался вздох. Он остановился, и толпа напирала на него, а взор его снова упал на Тело Христово; Кшиштопорский почувствовал себя святотатцем, идя с чувством мести за Тем, Который все простил своим палачам. Но это было только мгновение, мгновение, как луч солнца зимою, мимолетное и краткое, и Кшиштопорский опять запылал гневом, снова схватился за оружие, снова кровавый, мрачный взор его со страшной жаждой мести обратился на старца, как бы желая уничтожить его одним взглядом.

И точно эту силу взгляда почувствовал старец, он также задрожал, забеспокоился, остановился; силы его покидали; он обернулся, и взоры врагов встретились. Столкнулись, как мечи, как бы грудь с грудью схватились. Ничто не в силах изобразить этого краткого мгновения, в которое взоры их вступили между собой в смертельный бой: они вонзились друг в друга, как бы вызывая, и ни один из врагов не хотел уступить, оба стояли и смотрели и пожирали глазами друг друга. Вся жизнь их, все силы ушли в налитые кровью глаза; им казалось, точно сквозь них уходила их жизнь, и оба почувствовали себя разбитыми и бессильными. Кшиштопорский стоял, как вкопанный, внучка тянула старца: он вернулся к молитве, но только на устах, так как истерзанное сердце долго не могло проникнуться ею, и он первый простил во имя Бога.

Никто не заметил этой минутной драмы, никто, только один посторонний взор. Старая нищенка, которую впустили в обитель на богослужение с остатками пуль, которые она вчера перебрасывала через стену, шла также за процессией, но с изменившимся лицом. Взор ее, опечаленный и беспокойный, нашел в толпе этих двух людей и возвращался к ним беспрестанно. Смех, обыкновенно крививший ее уста, сбежал со сморщенных губ нищенки, которые приняли скорбное выражение. Она шла и смотрела, а глаза ее были готовы разорваться надвое; они смотрели то на старца, то на Кшиштопорского, с страданием и страхом попеременно; то на Ганну, на которую она глядела с невыразимой нежностью. Она долго шла так, до самых дверей костела, и когда два врага столкнулись взорами, задрожала, отвернулась, узнала, что делалось в душах, стала, как прикованная, к месту, и уже не возвращалась в часовню. Опершись о стену, она осталась около нее, что-то шепча, чем-то глубоко взволнованная; но так как ее давно считали сумасшедшей, то никто не обратил на это внимания.

Все вышли из костела, и только тогда в его пустые стены, в которых еще носился кадильный дым и веяло недавней молитвой, прошла медленно нищенка, прямо направившись к образу Богородицы. Тут она упала ниц на пол и так оставалась, пока ключарь не велел ей выйти, уже запирая часовню.

Между тем Миллер ждал и бессильно злобствовал, пока, наконец, и не сразу, ему принесли письмо приора. Мы уже знаем его ответ. Вейхард, который, завидев посланца, прибежал, ожидая триумфа, согласия на условия или чего-либо подобного, начал читать письмо генералу. Швед подскочил на месте, услышав ответ приора, хотя он был полон кротости и почтения. Но это спокойствие монахов, эта их уверенность, несмотря на огромные шведские силы, эта смелость среди окружавшей их опасности, которой, казалось, они не видели и не знали, никак не укладывались в голове Миллера.

– Это безумцы! – воскликнул он.

– Это только монахи, – ответил Вейхард, – если бы там был хоть один солдат, он объяснил бы им, что им угрожает.

Письмо Кордецкого было прочитано. Приор принял в нем новую для себя роль капеллана-дипломата. Выпутывался, как мог, из миллеровских задач: "Нашим призванием, – писал он, – является не выбирать королей, но назначенным от Бога сохранять верность по раз освященной вере".

– О! Это уж что-то новое! – сказал швед. – Не признают снова шведского короля, бунтовщики!

"Избранным, – читал Вейхард, прикусив губу, – мы сохраняем непреклонно покорность и верность, все находящиеся в этом святом месте, которое до сего времени всегда было как в милости, так и в почете великих королей, принужденные к этому не вооруженной рукой, так как не нам противиться власти королевской, но наставляемые к тому нашим уставом. Мы видели приказ его величества короля шведского, но так как у нас есть достаточный гарнизон, который всякие самовольные набеги"…

– Самовольные набеги! – закричал яростно Миллер, принимая это на свой счет и приказывая Вейхарду повторить прочитанную фразу. – А! Это они так угощают меня и вас, граф. Читайте дальше…

Когда Вейхард дошел до того места, в котором приор указывал разницу между Ченстоховом и Ясной-Горой, Миллер снова начал сердиться, метаться и ругаться и не дал докончить чтение письма.

– Слышишь? – сказал он посланцу. – Скажи хитрым монахам вместо ответа: их ждет гибель! В развалины и пепел обращу этот их курятник.

Сказав это, он прогнал посланца и тотчас же сел на коня, готовясь со всеми силами обрушиться на монастырь.

XIX

Как мужественно отражает гарнизон шведские штурмы, а Вейхард придумал план и потирает руки

Это был страшный день для осажденных, но Кордецкий сейчас же после богослужения сам взошел на стены с вдохновением, воспламененный верой, и руководил обороной, которую ему удалось сделать как бы продолжением молитвы. Замойский, надеявшийся предводительствовать и уверенный, что его знание рыцарского искусства будет здесь большой помощью, Чарнецкий и остальная шляхта признали в приоре настоящего гетмана. Никто не осмеливался открыть рта. Это был уже совсем другой человек, и сила его слова, его жеста была так велика, что никто не мог противиться ей, даже самолюбие старых воинов. Лицо его было ясно, рост, казалось, исполински увеличился, голос удвоился, мысль обнимала все и предвидела, как в видении будущего, то, что должно было случиться.

Еще шведы не собрались около своих, заранее устроенных пяти батарей, из которых Миллер приказал открыть быстрый огонь по монастырю в надежде зажечь его, а уже по всем крышам, на деревянных строениях были готовы люди, вода, багры, мокрые парусины и караульные. Кордецкий сам это все приготовил заранее. Мечник, глядя с удивлением и почтением, молчаливо подчинялся приказаниям приора.

Ему поручено было стеречь башни и часть северной стены. Чарнецкому – начальство над людьми, поставленными на северо-восточной стороне; Мощинский взял восточную часть, Скожевский и Кшиштопорский – южную и юго-восточную. Вокруг на стенах чернел народ. К пушкам, стоявшим в готовности, женщины, дети и монахи носили ядра и втаскивали камни и бревна. На дворах быстро надевали доспехи, осматривали пищали, и бряцанье оружия слышалось отовсюду.

Между тем по приказу приора, для придания храбрости солдатам и как бы в насмешку над шведами, на верхней колокольне заиграла монастырская музыка старинную военную песнь: "Богородице Дево".[6]6
  Это первые слова песни, которую, по преданию, сложил святой Войцех.


[Закрыть]

Кто мог с чувством вторил, так, что даже далеко по окрестностям разносился этот гимн, и снова поразил слух и сердца поляков, бывших со шведами, которые не могли ему вторить. Они уже не достойны были петь гимн Богородице.

– Все готово! – воскликнул Кордецкий. – Но не наше дело начинать; обождем, пока шведы первые отзовутся; будем помнить, что мы только защищаемся.

И песнь полилась далеко среди тишины, величественно, как серебристая река. Каждый стоял на своем месте, посматривал и ожидал. В лагере шведов было видно сильное движение, трубы и барабаны созывали людей под знамена, начальники скакали на конях, тесные толпы солдат занимали позицию в недавно устроенных батареях, направляли на монастырь орудия. Миллер, окруженный полковниками, вместе с князем Хесским, Садовским и Вейхардом, стоял на холме и смотрел.

Пять батарей, сооруженных в течение ночи, угрожали Ясной-Горе: первая, против самого монастыря, казалось, была направлена на его крыши; другая, из четырех орудий, была отодвинута немного далее к Ченстохову; третья, самая большая, сбоку от первых двух была направлена с севера; крепко сложенная из плетеных корзин, приготовленных за эти дни шведами, облитых водой и обмерзлых, она имела самый страшный вид; в ней было восемь орудий, защищенных сильной и высокой насыпью; две последние были установлены: одна – со стороны костела св. Варвары, и другая – с запада.

Страшна была минута ожидания для защитников Ченстохова, но, к счастью, длилась недолго: шведы быстро готовились. Кордецкий ходил, ободрял солдат и, наконец, преклонил колени на ступеньках бастиона, воскликнув:

– Помолимся: Богородице Дево радуйся!..

Тихая молитва, окончившаяся громким пением, опередила шведский выстрел. Но вместе с ним снова раздалась музыка старинной костельной песни, которая приподняла настроение людей.

Задымились батареи, раздался страшный грохот, и бомбы, пули, гранаты, каркасы[7]7
  Воспламеняющиеся снаряды, предназначенные для поджога строений.


[Закрыть]
взлетели над монастырскими стенами.

– Теперь, во имя Бога, открыть огонь! – вскричал приор, поднимая вверх руку с крестом. – Огня!

Сразу отозвались ясногорские пушки, а на стены отовсюду высыпали воины, так как шведская пехота, не обращая внимания на орудийный огонь, двинулась на штурм. На крышах загорелись брошенные бомбы, но стоявшие наготове сторожа тотчас потушили огонь, во дворах пули падали градом, минуя солдат; одни, плохо направленные, перелетали через монастырь и костел, другие не долетали. Песнь в честь Девы Марии непрерывно раздавалась и заглушала минутами разносившийся по горам грохот выстрелов. Приор шел с крестом и пел, останавливаясь около испуганных и благословляя мужественных. Когда после первого момента испуга, после нескольких безвредных шведских выстрелов никто не упал, и все как бы чудом увидели себя невредимыми, каждый ринулся в бой с новым воодушевлением. Шведские пушки, установленные на батареях, довольно счастливо подвергались обстрелу ядрами, а ружейная стрельба поражала подкрадывавшуюся ближе пехоту.

Среди этого боевого шума неустрашимая нищенка, которая за минуту перед тем вместе с посланцем вышла за стены, спокойно прохаживалась и собирала в свой передник шведские пули, как будто в лесу ягоды или грибы. Напрасно в нее стреляли, это отнюдь ее не пугало; медленным шагом она шла дальше, останавливалась, оборачивалась, не обращая никакого внимания на свиставшие над ней пули.

Ярость шведов, которые старались одолеть эту горсть защитников, но даже не могли ближе подойти к обители, чтобы тем самым нагнать на нее страх, доходила до высшего напряжения. В промежутках между грохотом орудий, продолжавшая еще доноситься музыка раздражала их, как насмешка и издевательство. Миллер рассылал приказания, гневный, разгоряченный и удивленный тем, что каркасы не зажигают крыш, менял пушкарей, унижал своих людей, ругал Вейхарда, но все напрасно. В нескольких местах блеснул желанный огонь, но, едва показавшись, он гас, и только пушечный дым окружал обитель. Шведы валились от пуль защитников Ясной Горы, от ее пушек и кулеврин, так удачно направляемых, как будто судьбой, хотя ими управляли искусные человеческие руки, что сколько раз ни пытались шведы штурмовать гору, они были отражены с большими потерями. Слабые северные стены обители выдерживали приступ сверх ожидания.

Так быстро протекло время до вечера посреди грохота орудий, музыки с колокольни, среди суматохи в лагере и в монастыре. Миллер приказывал чаще стрелять, Кордецкий отвечал ему спокойно, но непрерывно и защищался от неприятельского огня.

Большая часть ясногорского гарнизона с пением, охотно исполняла порученное им дело. Почти все имели на поясе или на шее четки, на груди жестяные образки Пресвятой Девы и на устах хвалу Заступнице. Шляхта стояла на назначенных местах, руководя обороной и людьми, с непоколебимой ревностью. Только самые боязливые, больные, старики, женщины и дети молились, стоя на коленях, в глубине монастырских зданий. Монахи, не имевшие определенных мест и обязанностей, шли, как и в обыкновенное время, на богослужение в установленный час; звон созывал их своим чередом, в минуты, положенные по уставу монастырскому, и хор монашеских голосов сливался одновременно с шумом недалеко кипевшего боя, от которого дрожали окна, и, казалось, сотрясались стены. Время от времени то разорвавшееся ядро, увлекавшее за собой обломки стены, то треск ломающихся стропил на крыше, оклики стражи или плеск воды прерывали все чаще монотонное пение монахов. Кордецкий успевал быть всюду: и на молитве с братией и на стенах с солдатами; можно было сказать, что он раздвоился. Голос его громко доносился во все стороны, а ясное лицо его появлялось неожиданно всюду, побуждая к молитве и к бою. Минутами только погружался он в глубокую задумчивость, как бы пророческим взором видел перед собою все будущие бедствия и жертвы, как будто дух его переносился в более тяжелые времена, когда не станет ни вождей, ни пророков.

По временам слеза начинала блестеть в его глазах, но ее быстро осушало мужество, и монах-вождь с хладнокровием солдата, выросшего в боях, снова отдавал приказания, снова воодушевлял и руководил.

Наступившая ночь прекратила нападение и ослабила оборону. Шведы, уверенные в своих силах и превосходстве, хотели спокойно отдохнуть, а монахи рады были опомниться от шума целого дня. Лагерь еще шумел, как удаляющаяся гроза. Между вождями, созванными на совет, чувствовалась какая-то рознь и недовольство. Миллер в душе обвинял во всем Вейхарда, который уговорил его наброситься на этот, как он называл, курятник. Он видел уже, что с монахами ему не так легко будет справиться, как думал, но стыдился отступить ни с чем. Он надеялся, что, придя, награбит, обогатится и спокойно вернется назад, а выходила правильная продолжительная осада, при которой без осадных орудий обойтись было трудно. Прошедший день еще сильнее доказал ему, что с его малыми полевыми пушками не одолеть стен монастыря и отваги его защитников, что монахов не устрашат грохот и стук, угрозы и ругательства. Вейхард, преследуемый упреками, казалось, избегал Миллера, который угрюмо на него посматривал. Садовский молча исполнял то, что было ему поручено, без особенного рвения, но добросовестно. Калинский постоянно занимался то подслуживанием Вейхарду, то на всякий случай стараясь заслужить внимание Миллера, перед которым унижался и старался выказать готовность на каждый его зов. Миллер постоянно был угрюмый и злой, жил он в холодном шатре, пил лишь мед и далеко не прекрасное собственное вино, ему почти нечего было есть, так как он еще не заготовил достаточно необходимых для стола припасов; непогода донимала его, но хуже всего страдал он от того, что боролся с монахами и не победил их сразу. В этот же вечер был послан в Краков гонец за разрушительными большими орудиями, помощь которых оказалась необходимой. Вейхард напрасно старался еще доказать, что можно обойтись и без них.

Мрачно прошел вечер в лагере; хотя бутылки и стаканы ходили вкруговую в нем, хотя граф старался развлечь и развеселить шведа, но тот продолжал сумрачно молчать.

– Немного терпения, генерал! – сказал Вейхард в конце концов, уязвленный постоянными упреками, – я говорил и повторяю, что долго это длиться не может и монахи на коленях будут просить у нас милости. Наконец, найдем же мы способы с ними управиться.

– Да! Когда доставят большие орудия.

– И без этих орудий обойдется, – многозначительно возразил Вейхард, – посмотрим…

– И без орудий? – спросил Миллер, – а что же их заменит?

– Есть разные способы ведения войны, – таинственно сказал граф.

– Например? – спросил Горн, кшеницкий губернатор, молчаливый швед, не любивший Вейхарда, – например, граф? Благоволите научить нас.

– Нет надобности их перечислять… – возразил чех, – ведь все мы одинаково знаем, что воюют не только пулями. Больше я сейчас сказать не могу.

Миллер махнул рукой и насмешливо расхохотался.

– Всегда ты обещаешь нам золотые горы, которые оказываются скользкими и скалистыми, как и здесь. Теперь уже не поверю тебе. Ченстохов вблизи оказался для меня совсем иным.

Вейхард умышленно перебил шведа и что-то сказал Калинскому, посмотрел на часы, многозначительно взглянул на старосту, и оба удалились к своим шатрам. Тут, когда они остановились, граф приблизился к полковнику и тихонько спросил:

– Ну что? Идет?

– Понемногу, как всегда вначале.

– Дайте мне этого немца, я хочу сам с ним поговорить.

– Прикажем позвать его!

Калинский ударил в ладоши, вошел слуга, и полковник, что-то шепнувши ему, отправил его куда-то.

Вейхард быстро ходил по шатру и, казалось, нетерпеливо размышлял, когда в дверях поднялась занавесь и вошел маленький, невзрачный человек с глазами, закатившимися под лоб, с плоским и широким лицом, как у татарина, широкий в плечах, сильный; в выражении лица его проглядывало что-то отталкивающее и неприятное.

Вейхард сначала внимательно оглядел его и обратился к нему по-немецки:

– Кто ты будешь?

– Готовый к услугам вашим, полковник, немец, родом из княжеских пруссов, состою на службе у его величества короля шведского, в отряде князя Хесского.

– Как тебя зовут?

– Натан Пурбах.

– В какого рода оружии служишь?

– В пехоте.

– Это ты берешься завязать сношения с монастырем и привлечь пушкаря на нашу сторону?

– Я говорил полковнику, – указывая на Калинского, сказал немец, – что могу попробовать. В крепости служит мой родственник, Вахлер, при орудиях; я знаю, что ему там, между поляками, не должно нравиться. Можно бы поговорить…

– Как же ты с ним будешь видеться?

– Как? – сказал, улыбаясь, Пурбах. – Я этого еще сам не знаю. Надо будет ночью подкрасться к стенам. Вахлер находится в палатке возле пушек; ночи темные, и я даже знаю немного, в какой стороне его искать.

– Тебе нужны будут деньги? – спросил Вейхард.

– А что же без них сделаешь? – ответил немец, пожимая плечами.

– Попробуй, – сказал Вейхард, приблизившись к нему и давая ему несколько талеров, – и дай мне немедленно знать о результате; но смотри, о нашем разговоре никому ни слова, даже князю Хесскому и своим начальникам. Награду получишь щедрую от меня. Пусть Вахлер так направляет орудия, чтобы они не причиняли нам вреда, пусть скажет, в каком месте стены слабее, с которой стороны он может впустить нас через фортку в крепость. Если ему не удастся уговорить гарнизон к сдаче, пусть он заклепает орудия и бежит к нам… Наконец, известно, о чем идет речь… Иди и живо возвращайся.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю