Текст книги "Осада Ченстохова"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

VIII

Как приор Кордецкий ведет с Вейхардом переговоры, и как граф находит его вежливым, но непреклонным

На другой день, лишь только пасмурное утро озарило окрестности после дождливой ночи, Вжещевич встал со своего походного ложа со странными чувствами обманутой надежды, нетерпения и гнева и подсмотрел мрачным взглядом на стены обители, возвышавшиеся недалеко. Они стояли безлюдные, на взгляд совершенно беззащитные, безоружные, не оживленные никаким движением, со своей высокой колокольней, с немыми башнями, прямо против шведов, которые, думая легко завладеть обителью, в мыслях уже раньше времени представляли себе, как они разместятся и будут хозяйничать там.

Едва проснувшись, Вейхард тотчас спросил о монастырских послах, и Калинский поспешил доложить, что они уже видны идущими к дому новициата, в котором была квартира предводителя шведов и вокруг которого расположился наскоро, в темноте, лагерь. С нетерпением, плохо укрытые, ожидали посланных оба вождя, обещая себе скоро завладеть Ченстоховом и отомстить монахам за дерзкое неповиновение по первому приказанию.

Когда часовой доложил, что пришли двое паулинов, Вжещевич, несмотря на нетерпение, с которым сам их ожидал, приказал, однако, задержать ксендзов и заставить их ждать во дворе, в сырости и грязи. Было видно, как закрытые капюшонами монахи оперлись о стену и, окруженные солдатами, среди громких насмешек толпы, хладнокровно и с ласковыми лицами выносили эту пытку, на которую им запрещал отвечать их сан.

Наконец их позвали к начальнику.

Посланные от ксендза-приора были: ксендз Бенедикт Ярачевский и Марцелий Томицкий, оба опытные, мужественные, покорные, терпеливые и сильные духом; первый, умевший говорить на нескольких языках, другой – латинист, необыкновенно живого ума человек, не поддававшийся легко ни уговорам, ни страху.

Когда они стали перед гневным Вейхардом, он не знал сначала, как поступить, сразу ли наброситься гневно на них или вести переговоры хитро и ласково; одну минуту по глазам его было видно это колебание, которое скоро прошло, и начальник выбрал тон высокомерия, барства и гордости, по временам насмешливый, стараясь держаться на высоте, которую он занял.

Ксендз Бенедикт сделал несколько шагов, с достоинством поклонился и начал:

– Не можем придти в себя от удивления, ясновельможный пан, и глазам своим не верим, видя вас здесь и убеждаясь, что вы, а никто иной, были виновником вчерашнего ночного нападения. Мы имели право видеть в тебе покровителя, защитника, почитателя нашего образа Матери Божией, к стопам которой ты некогда припадал с молитвой совсем иного рода. Пристало ли ночью нападать на это место, штурмовать ворота, пытаться шумом запугать нас и перед чудотворным образом допускать солдатские выкрики?..

– Что произошло, – перебил Вейхард, – то произошло, и я не думаю, чтобы отвечал за это перед моей совестью. Сделал это для вашего же добра. Не скрываю, что хочу и должен занять Ченстохов. Разве вы еще не знаете, что теперь происходит и что окружает вас? – добавил он с усмешкой. – Ваша сдача неизбежна, сегодня или завтра, но должна наступить; такова воля Карла-Густава. Как покровитель монастыря, как друг ваш, должен стеречь, чтобы вы не попали в худшие руки. Я спешил, стремился сюда для вашего только блага…

Ксендз Бенедикт, озадаченный, замолк на минуту.

– Но, – сказал он спокойно, – мы совсем не видим опасности и необходимости сдачи кому бы то ни было; мы, монахи, молимся, славим Бога, охраняем место, доверенное нам.

– И которого не сохраните, – бросил Калинский.

Вейхард взглядом приказал ему молчать, а сам продолжал ласково:

– Не тайна для вас, отцы, что всегда я имел уважение к святому месту, что вас и орден ваш всегда любил, что – даже помогал вам и поддерживал вас, о чем не напомнил бы, если бы не сегодняшнее обстоятельство, которое заставляет меня сделать это, чтобы вы образумились. Будьте уверены, что новые обстоятельства не изменили прежнего вашего друга. Прихожу, может быть, под видом врага, а на самом деле, как друг и защитник. Не бойтесь, доверьтесь мне, сдайте немедленно монастырь. При нынешнем положении дел в Польше вам необходимо последовать моему совету для вашего же спокойствия и безопасности. Ручаюсь вам за целость всего, ни чего от вас не желаю, напротив, еще сам буду стараться помочь вам.

– Пане, – сказал ксендз Ярачевский, – благодарим тебя за все высказанное тобою, но мы, по вдохновению Божьему, лучше видим, что нужно делать. Предоставь нас судьбе.

– Значит, хотите погибнуть? За мной следом идет страшнейшая буря: генерал-лейтенант Миллер направляется сюда, не просить вас, но силой завладеть монастырем, а знаете, что может сделать при штурме разъяренный солдат, да еще иноверец; не будете в состоянии спасти ни себя, ни места, ни образа, если не сделаете сейчас того, что советую вам. Боюсь, чтобы потом с болью в сердце не жаловались на меня, что не принудил вас к сдаче.

– Заклинаю Богом и верой вашей, – перебил Томицкий, – той святой верой католической, которую вы исповедуете, оставьте нас в покое и не изменяйте вашего давнишнего доброжелательства к монастырю.

– Это все слова! – живо возразил граф. – Слов слушать я не буду, это все напрасно. Идите еще раз и передайте приору мой совет; повторите ему, что я сказал, и сейчас же возвращайтесь с приказом открыть ворота. Ручаюсь за безопасность всего, ни один волос не упадет ни с чьей головы, не пропадет ни одна соломинка из запасов ваших; иначе знайте, что вас ожидает. Идите, – добавил он, – идите и говорите решительно, или я потом ни за что не ручаюсь.

Тут он простился с послами, указав им рукой на двери. Монахи вышли, провожаемые взглядами, в унылом молчании, и, пройдя снова сквозь ряды солдат, которые провожали их смехом под гору, поспешили в монастырь.

У ворот их ожидали все, кому любопытно было узнать результат посольства, сидя на лавках, в маленькой келейке ксендза-привратника. Тут собрались приор, Замойский, Чарнецкий, Мошинский и несколько монахов. Все нетерпеливо высматривали посланных; один только ксендз Кордецкий, молчавший, но с ясным лицом, менее всех взволнованный, самый спокойный, самый равнодушный на вид, встретил вернувшихся монахов так, как будто он уже знал свыше, что они скажут ему.

Тотчас их засыпали градом вопросов, на которые им не было возможности сразу ответить, и когда немного все утихло, ксендз Ярачевский рассказал, с чем их прислали, и вкратце поведал о своем посещении.

Приор не удивился, не испугался и не выразил нетерпения; он принял все это довольно холодно.

– Я этого ожидал, – сказал он, видя обращенные на себя взгляды всех в ожидании его ответа. – Если бы дело шло только о нас, я ответил бы графу основательной отповедью, но тут дело идет и о вас, – добавил он, обращаясь к Замойскому и шляхте, – поэтому посоветуемся; мы соберемся, помолимся, и вы скажете, что, по вашему мнению, нам следует делать.

– Собраться! Советоваться! – крикнул Чарнецкий. – Не для чего и незачем. Вот эта наша горсточка людей вполне достаточна для военного совета: не впускать шведа и баста! Обещать ему легко, так как чего он только не обещал уже и не лил, но у него всегда под ласковыми словами измена, дай только курице грядку… Хорошо поет сам Вейхард, а почему вчера так некрасиво поступил, желая изменнически занять святое место, с криком, с шумом, как будто приехал хозяйничать? Что тут советоваться! Что тут долго думать! Мы все не лучше вас, дорогие отцы, а пред лицом Святой Матери нашей Заступницы мы – прах! Разделим судьбу, ожидающую вас и ее. Итак, что Бог вложит в сердце ксендза-приора, то пусть он и делает, а мы разделим вашу долю с вами охотно.

Пан Замойский откашлялся, выпрямился и приготовился к длинной речи, но его перебил ксендз-приор, сердечно заключив его в объятия.

– Хвала Богу! – воскликнул Кордецкий. – Верьте в небесную помощь, вера избавит нас! Веря в защиту Всевышнего, мы вымолим ее себе! Только слабые духом гибнут, и молитва их, полная страха, проникнутая земной боязнью, не доходит до Бога и, как туман, расстилается по земле. Веруйте и узрите! Пусть сердца ваши стремятся к Богу, и Господь услышит вас. А затем нечего дольше размышлять и советоваться: несите, дорогие братья, ответ графу в тех же словах, что и раньше.

– А! – сказал пан Мошинский. – С этой птицей нельзя довольствоваться одним и тем же; ему нужно что-нибудь другое запеть; тянуть, откладывать… Не лучше ли было бы сказать ему, например, что если даже ваше высокопреподобие и хотел что-нибудь серьезное предпринять, то должен был бы прежде, заботясь о судьбе монастыря, обратиться к ксендзу-провинциалу?

– Recte dixisti (ты правильно сказал), – подтвердил пан Замойский. – Ксендз Теофил Броневский в Силезии в Глогове; пока мы снесемся с ним, проволочка неизбежна и таким образом выиграем время и лишь бы подольше!

– Да! И это хорошо, – сказал приор, – против такого неприятеля всякая защита хороша; клянусь Богом, хорошо знаем, что ксендз-провинциал не посоветует нам сдаться.

– Ну, а форма какая?

– Скажите, – обратился Кордецкий к послам, – пусть не становится из друга врагом, а все остальное свалите на провинциала; слава Богу, он далеко и за границей. Наконец, пусть вдохновит вас Господь, что надо говорить, и да благословит вас!

– Но отцы, быть может, отдохнули бы, – спросил Чарнецкий, – или подкрепились бы, так как у Вейхарда их, думаю, не очень щедро примут.

Ксендзы только взглянули друг на друга и ответили поклоном. Кордецкий шепнул им еще несколько слов и, благословив их, прибавил:

– Возвращайтесь скорей, так как самая худшая опасность – неизвестность.

Их снова выпустили через фортку. Они отправились, и Калинский первый увидел их, первый возвестил об их ожидаемом возвращении. На этот раз Вейхард не держал их под дверями, а отворил их широко, надеясь на желанный ответ; но предводитель сразу по лицам увидел, что ему не принесли его.

– Ну, что? – спросил он решительно. – Сдаетесь или нет?

– Просим пана, чтобы соблаговолил припомнить…

– Сдаетесь или нет? – вторично спросил Вейхард.

– Мы сами этого решить не можем, – ответил Томицкий, – начальство монастырское не берет на себя этого, когда вопрос решается о костеле и образе такой великой ценности; мы должны получить разрешение провинциала…

– Где же ваш провинциал?

– В Глогове в Силезии.

– Ваши уставы для меня не обязательны, – ответил граф, – а затем выбирайте: или сдаться сейчас на писанных условиях (тут он бросил им лист бумаги), или огнем и мечом опустошим сначала села и деревни вашего монастыря, а затем Ченстохов.

– Чем же виноваты деревни? – спросил ксендз Томицкий.

– Виноваты или не виноваты, будут отвечать за вашу вину; пущу их по ветру, слышите? Вот мой последний ответ.

Говоря это, Вейхард уже выглядел не таким, как утром, ласковым паном, защитником и покровителем, но явным неприятелем, который угрожал и волновался при мысли, что над ним смеются и думают обороняться.

– Читайте и подписывайте! – крикнул он взбешенный и вышел. Слегка встревоженные монахи остались с глазу на глаз с паном

Калинским, который, со вздохом, вежливо и приветливо подошел к ним.

– Ужасный человек! – сказал он тихонько. – Не медлите, смилуйтесь, если вам жизнь дорога. Сделает он, как сказал, сомнения нет. Как католик, как друг советую, заклинаю, спешите, так как не знаете, что на себя навлечете.

– Но мы сами ничего здесь не можем решить! – повторил ксендз Ярачевский.

– В таком случае спешите в монастырь. Чувствую сострадание к вашей судьбе; советую, прошу, сердечно советую, умолите приора и не медлите!

Едва проговорил он эти слова, как Вейхард быстро вошел в блестящих доспехах.

– Что же? – сказал он. – Еще стоите, еще думаете! Вы видите, я готов, даю вам еще час времени, поспешите в монастырь… или огонь и меч никого не пощадят.

И посланники снова поспешными шагами направились к монастырским воротам с данной им бумагой, не столько напуганные, сколько занятые новым поручением.

Как только их увидели, открыли фортку, и едва ксендз Ярачевский заговорил, как приор уже читал с улыбкой сожаления условия сдачи.

– Что за наглость! – сказал он. – Что за высокомерие! Смотрите, как заранее приказывает! Но Бог смиряет гордых!.. Читайте, пан мечник…

Замойский взял бумагу из рук Кордецкого и читал условия, которые были тяжелее, чем можно было ожидать. Вейхард приказывал немедленно сдать Ясную-Гору Карлу-Густаву и признать его верховным протектором (такой титул он заранее принял, прежде чем объявить себя польским королем); далее он требовал от монахов присяги в верности и отречения от каких бы то ни было сношений с Яном-Казимиром; признания Вейхарда начальником обители и принесения присяги ему и его подчиненным; принятия шведского гарнизона, который уже не увеличится в числе; сдачи пушек, пороху и оружия графу, ничего не утаивая, под страхом смерти; указания подземных ходов и всех тайников; роспуска людей; и, наконец (тут явно сказалось корыстолюбие Вейхарда), требовал уплаты известной суммы для себя и Миллера.

Крик негодования не дал дочитать Замойскому.

– Присяги! – воскликнул приор. – Хотят присяги! Как это они легко смотрят на вещи, коли ими так распоряжаются. Приказывают нарушить прежнюю и дать новую, как будто дело идет о снимании одного и надевании другого платья! И страхом смерти угрожают нам за щепотку пороху, которая могла бы где-нибудь найтись! – прибавил он, складывая руки. – Какой же ответ может быть дан на это надругательство, – сказал он и окинул взглядом присутствующих ксендзов и шляхту.

– Открыть огонь по ним! – крикнул Чарнецкий.

– Когда бы попробовали нашей силы, – воскликнул Замойский, – получили бы также хороший ответ.

– Нет! Нет! Монахам прилична покорность, – подхватил ксендз Кордецкий, – пошлю к ним ксендза Мелецкого, чтобы сказал им, что люди, посвятившие себя Богу, так легко не нарушают присяги и не дают ее; желаем лучше честно умереть, чем жить в бесчестии. Места святого сдать не можем, а граф пусть делает, что ему угодно.

Когда никто не промолвил ни слова на это, и все, казалось, согласились с приором, был послан ксендз Мелецкий, а так как он говорил только по-польски и по-латыни, с ним пошел ксендз Ярачевский, и их проводили до пустых строений новициата при костеле св. Варвары, который был занят Вжещевичем.

Еще издали были видны приготовления шведских солдат и движение в лагере. Вейхард сидел на лошади, Калинский увивался около него; казалось, что-то собирались делать и суетились так, как будто сейчас хотели занять Ясную-Гору штурмом. Приор с паном Замойским, шляхтой и несколькими монахами всматривались с башни над воротами в сторону костела, видели, как монахи пришли к начальнику шведов, как очень короткое время он разговаривал с ними, поднял вверх руку, пришпорил коня, скомандовал солдатам, и два монаха поспешно повернули назад к обители.

Почти одновременно густой дым поднялся от строений, окружавших костел и, видимо, подожженных.

Это был неприятельский вызов, и как только фортка закрылась за послами, по знаку, данному приором, благословленные его рукой пушки открыли со стен огонь по шведам.

Вейхард остановился, услышав гул орудий, поглядел на монастырь, потом на своих солдат, из которых несколько упало ранеными, и быстро погнал коня, летя сам впереди и ведя за собой смешавшуюся толпу. Живо начали отступать всадники по дороге к Кшепице, и было видно, что Вейхард, принужденный к отступлению, так как со своей горстью людей не мог предпринять осаду, сильно разъярился на монахов, которых хотел устрашить, но был сам встречен неожиданными для него выстрелами.

Приор смотрел на это и вдохновенно молился, и слезы текли по его мужественному лицу; в этот момент около него находился только один Замойский. Взволнованный Кордецкий схватил его за руку и указал на кучку отступавших в беспорядке шведов.

– Это саранча, – сказал он, – которую Бог послал на эту землю за грехи наши. Где мы? Где они? Есть ли связь между нами, и откуда могла родиться неприязнь? Как чудно устраивает Бог, чтобы покарать грешников! Да! Мы грешны, и нас будет карать Божья сила; пока мы не раскаемся в грехах и не падем ниц с головой, посыпанной пеплом, с окровавленной грудью и со слезами на глазах, на землю, каясь в своей вине! Как карал Бог израильтян за идолопоклонство и измену, так карает и нас за идолопоклонство самим себе, за равнодушие к судьбе страны, за неповиновение закону и за все проступки, совершенные нами. Не хотим подчиняться собственному закону, научимся этой добродетели у других. И будем плакать и жаловаться, и просить, и взывать о милосердии, и долго, долго Бог будет глух на просьбы наши… И убийства и пожары жестокие будут распространяться по земле нашей широко, и будет казаться, точно отец забыл о нас, и точно Матерь оставила нас. Ибо велики грехи наши! Велики и нераскаянны, как будто кровь Христова, этот святой источник прощения, и не проливалась за нас. Слуги Христа, дети Его, мы носим крест на груди; но не в груди; слова на устах, но не в сердце, законы на бумаге, но не на деле; молимся и даже молитвой грешим, плачем, и слезы наши злы, стонем, и стон наш преступен, ставим церкви и украшаем ими край наш, а языческий гнев, языческая корысть и идолопоклонство царствуют в нем и пятнают крест Божий. Воистину скорее слепым Бог простил бы, чем тем, которым дан свет, и не воспользовались им, которым дан был закон, а они переиначили его для беззаконий своих; которые присягали на кресте и забыли святую свою присягу, как дети игрушки. Велики грехи, и кара должна быть велика, ужасна, от которой содрогнется земля, и народы будут плакать над нами, как над самой бедной сиротой. И станем бессильны, ибо велики грехи наши! Смотрю на нашу страну и вижу ее от края до края истерзанной, черной, как небо в бурную ночь, на котором сверкает лишь блеск молний, и звезды мигают, закрытые тучами… Бог справедлив, но велик и всемогущ, и неисчерпаемо милосердие Его…

Говоря это, он плакал, а мечник, взволнованный его словами до глубины души, дрожал, совершенно испуганный, стоя, как перед пророком, бледный и онемевший. Наконец, приор умолк и опустил голову, как будто его сломило это страшное видение. Он сделал рукой знак Замойскому, чтобы тот удалился, пал на колени на кирпичном полу и, сложив руки, начал молиться.

IX

Как граф Вжещевич обжегся у Ченстохова, и как уговорил Миллера попробовать того же

Шведы удалились, после них остался лишь дым, поднимавшийся от сгоревших строений около костела св. Варвары. Они оставили огонь, как угрозу, как напоминание; раздули пламя, точно говоря этим, что еще вернутся.

Когда Вейхард уехал верхом, гневный и разъяренный, и очутился довольно далеко от монастыря, ему преградила дорогу нищенка Констанция. Сначала, как только загремели пушки и засвистели ядра, она начала было танцевать и петь, как будто эта музыка довела ее до безумия; потом забежала впереди графа, со смехом заглянула ему в глаза, пожала плечами и повторила, кланяясь несколько раз:

– До свидания! До свидания!

Вейхард сделал вид, что не видит и не слышит этой насмешки, так как не хотел мстить бессильной старухе, в которую по собственному побуждению выстрелили несколько шведов, но ничего ей не сделали. Она кричала, вытягивая руки, как бы ловя в воздухе пули:

– До свидания, господа! До свидания, пан Калинский! Ксендзы кланяются великолепно! Слышите, как вас униженно просят, как вас заклинают… Ха! Ха! Какой на них напал страх… со страху даже стрелять начали… Смилуйтесь, езжайте подальше и не пугайте их так скверно…

Неприятели вскоре исчезли, и из местечка сейчас же прибежали, рассказывая чудеса о них и их угрозах, жители, у которых неприятель забрал на убой, по хлевам, коров и телят, поубивал скот, разграбил домашний скарб, выпил водку, мед в неслыханном количестве. Как всякие разнузданные грабители, которых распускает война, шведы чего не могли съесть или забрать, то порезали и повиливали, чтобы после них не осталось; нашумели, накололи, наподжигали и ушли, провожаемые проклятиями людей. Страх после них поддерживался еще угрозами, которые они бросали жителям. Говорили, что они только передовая часть огромного войска и указывали на Миллера, который идет с вспомогательными войсками, с пушками, с могучей силой.

Миллер в это время грабил в Серадзском воеводстве, когда раздраженный Вейхард явился к нему, подстрекая его к предполагавшейся прежде, но потом отложенной осаде Ясной-Горы. Злость Вейхарда, которую он плохо скрывал, так как она была слишком велика, чтобы он мог сдержать ее в себе, гнала его к лагерю Бурхарда Миллера, чтобы ускорить нападение, не давая монахам времени приготовиться к обороне.

Обманутый в надежде, что, заглянув первым в сокровищницу ченстоховскую, он сможет нагрузить возы монастырским серебром и добром, Вейхард теперь пылал местью к монахам; так подействовал на него их неожиданный отпор. Он вместе с Калинским, которого прежде подучил, что говорить, отправился на квартиру генерала, и оба с принужденно веселыми лицами начали беседовать с ним о Ясной-Горе, рисуя ее взятие чрезвычайно легким и очень прибыльным.

Миллер был воином совсем иного рода, чем Вейхард, другой страны человеком, воином без мысли возводить в благородство это кровавое ремесло, без стремления возвыситься, без желания употребить его на славу или пользу страны, человеком не будущего, но целиком настоящего. Для него побольше захватить, пожить как можно роскошнее, обогатиться, не разбирая средств, было единственной целью. Путей, которыми шел к цели, он не выбирал, но в то же время не принимал добродетельного вида и не говорил громких слов, как Вейхард. Солдат и мужик, он шел по-солдатски напролом, не обращая внимания на кровь, которую проливал, смеялся при виде бесчинства и разбоя солдат, вешая и убивая, губя, грабя и не чувствуя ни угрызений совести, ни гнусности своего поведения. Большая часть шведов действовала таким образом в Польше, и до нынешних дней ее старинные замки свидетельствуют, как бешено, без совести и милосердия разоряли они этот край. Забирали не только скарб и золото, но даже вещи, связанные с историческими воспоминаниями, книги и памятники духовной нашей жизни! Крали самое дорогое – прошлое.

Сам еретик, Миллер не только не уважал святынь, но еще как бы вымещал на них свое отступничество, осквернял их охотно, издевался над ними и не щадил ни костелов, ни людей, посвятивших себя Богу. Гуляка, за чаркой во время пирушки, часто загорался он дикими стремлениями и, не имея возможности их заглушить, бил и намеренно наказывал, потешаясь над мучениями. Мало говорил, только смеялся или ругался. Наконец, совсем простой человек, он не любил держать пера в руках, а когда дело доходило до переговоров и писем, охотно пользовался чужими услугами. Более страшного человека не было в шведском войске, особенно для беззащитных, так как, совсем не думая о Карле-Густаве и его будущем, он шел всюду, как гибель, без милосердия, и позади себя оставлял только пустоши и дымящиеся развалины. Для него льющаяся кровь, стон, просьба, слезы не значили ничего или только докучали ему. Как смотрел, слушал, спокойно переваривал пищу, так без содрогания рубил и позволял рубить, убивал хладнокровно, с беспечностью ребенка, раздирающего живого, содрогающегося зверька, не понимая даже, чтобы это могло быть иначе. Вера его была совершенно поверхностна; он исполнял ее обряды с подобающей для солдата пунктуальностью, ходил в костел, как на парад; но никогда не задумывался над вопросами веры и не чувствовал потребности ее. Жил на земле только утробой и телом, а глаза его, заросшие бровями и веками, никогда не поднимались вверх. Зато верил во все чары, приметы и тому подобное очень крепко и очень их боялся.

Кто-то раньше шепнул ему, что ченстоховские монахи большие колдуны, и, может быть, из-за этого он не имел особенной охоты торопиться идти на Ясную-Гору. Стыдился, но скрыть все же этого не мог.

Когда ему доложили о Вейхарде, которого он не любил как льстеца и лицемера, но все-таки должен был его принять, по взгляду его, который он бросил на дверь, было видно, что гость для него совсем не был желанным. Миллер остановился в шляхетском домике, из которого без церемонии выгнал хозяина, и в самой лучшей комнате валялся на коврах, греясь перед потрескивавшим огнем камина.

– Ну, что? – сказал он, приподнимаясь немного при входе графа и окидывая насмешливым взглядом его изысканный костюм и барскую осанку. – Ну что, граф? Как Ченстохов?

– Ожидает генерала Миллера…

– В самом деле, граф? А почему же он не сдался вам?

– Ба, не особенно-то налегал я, а монахи, упрямые и слишком разумные, хотят, вероятно, побеседовать с большими орудиями, как видно. Страх их объял, правда, но они предпочли оборону, хотя и испугались меня немало. Знали, конечно, что с моими небольшими пушками я осаждать их не могу…

– Следовательно? – прервал Миллер.

– Следовательно, идемте, пан генерал, со мной, с Садовским и с Калинским, с панами: Зброжком, Кшечовским и Комаровским и, может быть, с князем Хесским.

– О! О! А зачем же нас столько на этот курятник? – спросил Миллер.

– Для большего еще страха.

– Да разве монахи думают защищаться?

– Не знаю, сомневаюсь…

– Ну, а вас как там приняли?

– Сначала просьбами, а потом пулей.

– Ах, черт! Даже пулей! Ха, ха! – громко засмеялся Миллер. – Посмотрите, пожалуйста, какие молодцы эти монахи, отчаянные! Эх, если бы только время, я научил бы их уму-разуму!

– Все-таки, в конце концов, надо занять Ченстохов.

– Ну, это пока придется опять отложить.

– Это было бы хуже всего! – вскричал Вейхард с гневом. – Знаете ли, пан генерал, что нас там могут предупредить, а ведь это лакомый кусок! Серебра там по уши, золота целые кучи, драгоценностей, жемчуга и бриллиантов ведрами; вин старых и медов целые погреба, неисчерпаемых, хоть купайся в них.

Генерал усмехнулся и хлопнул себя по животу.

– А ведь знает, чем меня тронуть, чтобы сдвинулся с места! – сказал он, кивая головой. – Ну, а как тут быть? Виттемберг и Дуглас гонят меня в Пруссию.

– Мы, увидите, генерал, скоро очутимся в Ченстохове. Сами говорите, что это курятник; значит, вам надо только придти, крикнуть и взять.

– Ну! А что же вы-то не взяли?

– Не имел орудий, да, наконец, – добавил скромно Вейхард, – я и генерал Миллер это совсем не одно и то же; я и не думаю с ним равняться.

Неловко польстив так Миллеру, Вейхард усмехнулся, довольный собой, как будто бросил собаке кусок отравленного мяса и добавил:

– Советую, идите, так как нигде, как там, вы не сможете обогатиться; а если опоздаете, то этот кусок кто-нибудь другой вырвет у вас из рта.

– А что же будет с Пруссией?

– Обождет! – ответил Вейхард.

– До Ченстохова немалый путь, надо пройти, покопаться там, а затем назад вернуться.

– Это все не займет много времени, – сказал граф, – только придете, крикнете, они сдадутся, заберете все, что вам понравится, и вернетесь. Что могут поделать против нас монахи?

– Это правда, это правда! – ответил Миллер, подумав. – Но…

– Никаких но, надо идти и идти скорее, чтобы они не имели времени приготовиться, укрепиться, созвать людей и шляхту… Надо воспользоваться их испугом…

– А сокровищница еще не вывезена? – спросил через минуту Бурхард Миллер.

– Нет! Ручаюсь, что нет; даже если бы часть какую-нибудь и спрятали, все-таки останется довольно, и со шляхтой, которая спряталась там, можно отлично справиться; дадут хороший выкуп. Монахи, надеясь на стены, не спешили вывозить свои сокровища, а теперь побоятся тронуться из-за снующих повсюду наших отрядов. Виттембергу достаточно будет послать несколько серебряных статуй, а остальное наше!

Миллер долго раздумывал, но Вейхард мучил его весь вечер вместе с Калинским, так что он, наконец, начал уступать и, напившись с ними, отдал приказ готовиться идти на Ченстохов. Однако, пока все его отряды были стянуты, доставлены орудия и собраны солдаты, прошло несколько дней.

Тем временем Вейхард, желая вселить страх и заранее дать знать о себе, выслал из состава гарнизона в Кшепицах отряд солдат на монастырские деревни для грабежа и приказал хватать скот, жечь селения и хутора, чтобы показать монахам, что ожидает их, если они не сдадутся.