Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
– Сам Куль схватил душу нашего мальчика: значит, она чего-то стоит, – говорит испуганной маме дедушка. – Сам царь злых духов пытается завладеть душой нашего мальчика: наверно, дух что-то видит в невидимой дали жизни, – размышляет вслух дедушка. А голос у него хрипловатый, усталый.
Наши домашние духи не могут… Попробую попросить Мирсуснэхума – духа нашего племени. Силы у него больше. Он может сразиться с Кулем и вырвать у него из рук жизнь нашего мальчика, если душа его не коротка. Нужна большая жертва. Нет у нас ни теленка, ни овцы, ни белого жеребенка… Ничего… Пообещаем отцу нашему верную душу мальчика…
И топор, повязанный шерстяным поясом, опять дрожит в синеватых руках дедушки. И он снова поет. Сначала непонятно и далеко-далеко звучит его песня. Потом все ближе и ближе. И наконец я уже различаю слова:
На священной горе за тремя стенами,
В железном дворце, где еле найдешь двери,
Ты живешь, наш дух!
Твой небесный отец наказал тебе
Спасать души людей.
Споткнулась душа нашего мальчика.
Она в злых руках.
Как из темной бездны вырвать ее?
Семигранную твою прозорливость
Призываю на помощь!
Пусть выздоровеет мой внук!
И не только нога его будет крепка,
И не только рука его будет сильна,
Но да владеет он семикрылым духом!
Не сильный рукой знает сладость светлого дня,
А сильный душой знает сладость светлого дня.
Спаси во мне надежду мою:
Верни моему мальчику прозорливую душу!
Дедушка пел свою волшебную песню.
И я видел жизнь, недоступную человеческому глазу.
На железном коне, что не больше соболя, скакал мой спаситель Мирсуснэхум. А был сам чуть побольше белки. Среди звезд летел, говорил с луной. Облетев свою землю, направил коня в подземелье.
Когда схватился он с Кулем, ох, мне жарко было! Душу мою тянули туда, душу мою тянули сюда: ох, больно мне было! Я горел, как в огне. И дрожал, как на морозе. Но все видел и слышал. Оттого сильнее стал.
Спаси, наш бог, душу моего внука!
Он тебя не забудет,
Благодарить станет
И темной ночью, и в светлый день.
Белой шерстью, шелковой нитью будет обшивать
Рукава твоей священной одежды.
Шелковыми словами, как теплой шерстью,
Будет охранять он твое высокое имя.
Потом дедушка поил меня каким-то напитком. И я видел, как Мирсуснэхум вырвал мою голубоватую душу из костлявых пальцев Куля. Мне стало легко. Легче облаков парил я где-то. И больше ничего не видел и не слыхал ни одного волшебного звука.
А когда я выздоровел, дедушка повел меня в священный угол, где под потолком на полочке стоит сундук, обитый железными полосками.
Когда он открыл крышку, на меня взглянули холодными глазами-бусинками наши домашние духи. В собольих шапках, в платьях из тонкого цветного сукна среди шкурок куниц, лисиц, соболей сидели они важно и чинно. Хотя они были не больше горностая, но простыми куклами они мне не казались.
Для меня они были живыми и сильными богами. И душа моя трепетала, как утка, попавшая в сеть.
И уже не мог я спокойно смотреть на потускневшие монеты с причудливыми изображениями, на сияющие кольца, на рюмки с золотыми узорами, на серебряные и медные амулеты, где в живом порыве замерли священные птицы и звери моего лесного края.
Дед щупал лицо каждого бога, а узнав, называл его имя, и я вслед за дедом должен был шептать это имя, как молитву.
– Вот твои духи. Ты будешь хозяином. А вот твой главный бог. Это золотая пластинка – священный амулет. Я нашел его на днях в сундуке. Крылатый лебедь – твой крылатый бог – прилетел издалека, с верховьев Сосьвы. Просит тебя быть его хозяином. Без прозорливого духа люди не могут жить, край может зачахнуть. Будь хозяином! А он тебе поможет: лебедь – сильная и вещая птица. Далеко летает, куда не могут ходить мансийцы, глубоко ныряет, где не могут бывать мансийцы. Бери амулет – и будешь сильным.
– Боюсь, – шепчу я.
А сердце мое трепещет, как рыба, попавшая в сеть.
– Эх, – вздыхает дедушка. И, закрывая крышку священного сундука, тянет: – Будешь опять болеть!..
Давно моего дедушки на свете нет. Иной век настал. И я задумываюсь: почему дедушка так мучительно старался обратить меня в свою веру? Неужели без веры на свете жить нельзя?
4
Мы сидим у жаркой железной печи. Бока у нее красные, раскаленные.
– К большому морозу это, – говорит мне Давидка, мой приятель.
Я к Давидке хожу почти каждый вечер. И неспроста: он чуть старше меня и знает не только это, а еще умеет так смотреть в книгу, что язык его выводит складные волшебные слова:
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах…
Говорит он, точно струны санквалтапа[1] трогает. И я вижу мир, невидимый моему глазу. Синее, как ветер, море, белые, как песцы, волны. Теплей, чем парное молоко, воздух. Хочется дышать этим воздухом и мчаться на кораблике под парусом самому.
– Не шаман ли ты, Давидка?! – спрашиваю я его тихо, вызывая на откровенность. А сам боюсь, что лезу с любопытством в такое святое дело. – Не хочет ли тебя мой дедушка сделать шаманом?!
А Давидка смотрит на меня, как большая собачка на щенка, и продолжает:
Белка там живет ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поет
Да орешки все грызет…
– Не я шаман, а Пушкин! И никакой он не шаман, а поэт. Большой это человек. Самый большой на свете! Дедушка твой даже книгу не умеет читать… А еще нам говорили в школе, что шаманы – плохие люди. Хуже росомах они!
– Ты не знаешь моего дедушку. Он хороший!.. И не смей называть его росомахой. А то буду драться!
Я стреляю в него словами, как сухие смолистые дрова в печке стреляют искрами.
– А если хочешь знать, то и твой Пушкин тоже шаман. Он тоже уводит меня куда-то далеко, и я опять начинаю видеть и слышать то, что он хочет. Он тоже волшебник!
– Ну, это другой волшебник. Книжный волшебник, добрый волшебник, – объясняет мне Давидка, зажигая новую лучину.
А мне обидно. Очень обидно, что дедушка мой не такой.
– Ничего, – говорю я. – Все равно научусь читать. И увижу твоего Пушкина, и буду с ним спорить!..
А выйдя на улицу, по дороге к своему дому, я не хруст снега слышу, а плеск белых волн, и не чум цветистый – северное сияние – вижу, а бегущий по синему морю кораблик. Мне хочется повторять эти строки и найти свои слова. Но они, как великие духи, не идут ко мне. Мне больно до слез. И, несчастный, падаю на свою постель – на старую оленью шкуру, а во сне опять тот же мир. Вот оно, то синее море… Вот кораблик на просторе…
И опять я видел парус,
И хотел я стать, как ветер,
И завидовал мальчишке,
Что носил под мышкой книжку
Ту, где жили строки эти!
Я мечтал о синем море,
Я мечтал о нем без страха.
Не беда, что скачут волны,
Злые, точно росомаха!
Я мечтал с великим морем
Подружиться, побрататься
И, вдыхая свежий ветер,
Легким парусом помчаться!
Долго жили во мне эти грезы. Долго я мечтал увидеть живого Пушкина. Больно было, когда узнал, что певец сражен злой пулей. И праздником стало мгновение моей жизни, когда я понял, что Пушкин жив и я могу говорить с ним, сколько хочу. А у меня теперь есть даже свои слова:
И теперь, когда навеки
Миновали годы детства, —
Снова дорогие строки
Быстрым ветром рвутся в сердце!
Снова вижу белый парус,
Полный ветра и задора, —
Он зовет меня и манит
В беспредельные просторы!
Друг степей и дети тундры
Повторяют строки эти,
Строки смелые, как парус,
Строки вольные, как ветер.
«Кто, сидя у теплой печки, далеко-далеко ходит, чудеса видит, мудрые слова слышит?»
Теперь я эту загадку знаю: тот, кто умеет читать.
А для меня книга – это лес, где я еще не был, строчки – дорожки, по которым я еще не прошел, слова – деревья, которых я не знал и не знаю, что на них растет, какие звери в ветвях их прячутся.
Ясно одно: надо идти в школу! Учится же там Давидка. Наверное, и я смогу.
И в одно морозное утро я с Давидкой направляюсь в школу.
Прозвенел веселый звонок, и все ребята словно приклеились к партам. И я рядом с Давидкой сел. И для меня нашлось место. Учительница даже не удивилась моему приходу. Она подошла, что-то участливо спросила, расставила на доске шашки и велела нам с Давидкой играть. Я был ни жив ни мертв. Окаменелыми руками двигал шашки, боясь взглянуть на ребят, которые читают, что-то умное рассказывают учительнице. А она их слушает внимательно и серьезно. Хорошо, когда тебя слушают! Но обидно, что мне она доверила только шашки.
Досадно охотнику, которому доверено лишь рубить дрова, а не идти вместе со всеми к берлоге – на медведя. Досадно рыбаку, который только чинит сети в большой артели, которого не берут на живой и радостный промысел. Глаз увидит – сердце захочет. Сердце заболит – слезы потекут. А я не плачу – с Давидкой в шашки играю. Жду: что же дальше будет?
Медведя кусают комары, он на лес обижается, а лес и не слышит. А учительница, видно, меня понимала. Кончился урок – подошла ко мне.
И говорит: будешь учиться в школе! Скоро. На будущий год… А нынче – ты опоздал: зима. И подрасти надо.
– Мне уже шесть! Хожу с мамой на охоту. Большой я! Большой! – твержу ей горячо и настойчиво.
Опять оленьими бубенчиками звенит звонок. Ребята садятся за парты, а мне разрешают… только играть в шашки.
Как долог этот школьный час, какие мучительные эти сорок пять минут, как ты придавлен, когда ты занимаешься не своим делом! Рядом с тобой жизнь – а ты бессмысленно передвигаешь шашки… Этих мыслей у меня тогда, наверное, не было, но тяжелое чувство осталось. А сегодня могу сказать вот что.
Не лезь в нарту, пока олени не в упряжке. Не ходи на медведя, если ружье дрожит в руках. Не иди в гости, пока тебя не зовут. Не пей напитков, которые сильнее твоего сердца, дурнее твоего ума.
Белая лошадь – дорогой подарок. Белая лошадь – счастье и радость. Белая лошадь самую добрую весть приносит…
На другой стороне реки белая лошадь стоит. На спине белой лошади стоит человек. В руках у него – красный флаг.
– Победа! Победа! – кричим мы. И всей деревней бежим на берег, к рокочущей реке.
– Победа! Победа! – кажется, выгорланивают гуси, высвистывают летящие утки.
И о том же где-то за озером лепечут лебеди. И вся оживающая природа лепечет, горланит, поет волшебную песню обновления, песню победы жизни!
Мы – красные. Потому над белой лошадью и развевается большое красное знамя. Вынес народ наш войну стоя. Потому и тот, кто принес праздник, стоит на спине белой лошади и крепко держит наше знамя. Один – за всех, все – за одного…
Хотя нас разделяет широкая весенняя река с рыхлым льдом на середине, с кипящими берегами, мы стоим словно рядом с ним и держим наше победное знамя. И хотя наша таежная деревушка далеко-далеко от «большой земли», мы чувствуем себя связанными со всем миром. У нас есть соседи. Они и поделились с нами радостной вестью о долгожданной победе.
Наше дело правое – мы победим! Это мы знали раньше. Когда недоедали – знали, когда добывали рыбу из-подо льда – знали, когда шли в бой – знали: наше дело правое – мы победим!
На песчаном берегу реки праздник. Мы пляшем Танец Победы. Мамы наши целуются, смеются, плачут. Деды наши вдруг словно помолодели, приподняли головы, как лоси рога. Мы кидаем кепки в голубое небо, брызжемся водою леденистой, как на празднике, когда зверя убивали.
Нет больше зверя! Гитлера больше нет! И мы дарим друг другу радость и о счастье мечтаем…
Прошло много лет с тех пор. Но каждый год Девятого мая в памяти моей выплывает белая лошадь, и человек на белой ее спине высоко держит развевающееся Знамя победы!
И думается: не высечь ли из камня такой памятник, не поставить ли его на берегу той таежной реки?
Пришла настоящая весна. Прилетели утки. Веселовесело стало. Приехала мама с охоты и поставила ружье в угол. И я не свожу глаз с этого ружья. А в кармане у меня уже патроны лежат. Только вышла мама куда-то, я сразу хватаю ружье и – на улицу. Куда бегу? Подальше от любопытных глаз. За конный двор, на песчаный берег речки. Там на песке кулики бегают, по воде утки плавают. Шеи у них не вытянуты: не знают, что сегодня я иду не с луком и стрелами, а с настоящим ружьем.
Вот я уже целюсь в самую красивую утку. Она, наверное, самая вкусная. Левый глаз зажмурил, правым – ищу мушку. А руки дрожат, и ствол чуть покачивается, как талинка при слабом ветре.
А почему дрожат руки? Потому, может, что целюсь в самую красивую? А может, пусть будет моей не эта, а другая, с красной головкой, с голубоватыми перьями? Самая красивая, наверное, самая жирная? А ствол опять покачивается. А может, всегда, когда убиваешь впервые, руки дрожат?
Но разве я об этом думал?
В то мгновение сердце мое плескалось веселой рыбкой. И душа моя замерла, когда сквозь пороховой дым я увидел свою жертву.
«Она моя! Я сильнее крылатых уток!» – искрилось в сознании.
– Вот и вырос сын, – скажет мама.
– Дождались охотника! – воскликнет дедушка.
– Подружишься с ружьем – не забудешь ли нас? – печально спросит бабушка.
И с уткой, заткнутой за шерстяной поясок, как настоящий охотник, шагаю домой. Гордый шагаю. С ружьем на плече шагаю. Пусть видят все, какой я охотник!
Нет еще и семи лет, а я большую утку убил.
«Жаль только, что отец не видит. Напрасно он уехал далеко от нас. Ничего! Пожалеет! Многих я еще убью!» – шагают мысли со мной.
Откуда мне было знать, что убивать – совсем не мое призвание…
В родной край я не приезжаю, а прилетаю. На крылатой лодке – самолете прилетаю. Мечта была у манси – осмотреть землю. Долго думали, как стать крылатыми, и однажды додумались. Кузнец выковал железного коня, семикрылого коня.
– Почему семикрылого? – удивится кто-то.
– О, семь – это волшебное число.
Но на этот раз волшебство семерки не помогло. Семикрылый конь валился набок, не мог летать. Подумал, подумал кузнец и выковал восьмое крыло. Восьмикрылый конь поднялся выше дымков островерхих чумов, рядом с облаками мчался.
В сказочных снах мансийцы были крылатыми.
Настало новое время. И мечты сбываются. Самолеты над тайгой летают. По-мансийски их крылатой лодкой называют.
«А почему не крылатым конем или крылатым оленем? – задумываюсь я. – Почему теперь самолет не кажется волшебным?»
И правда, сидишь, как в лодке. Облака – волны. Небо – море. Качнется волна – и лодка качнется и дальше по небесной сини плывет. Хорошая лодка! Хорошо плыть – лететь!
В аэропорту Тюмени – пересадка. И тут я встретил приятеля из нашей деревни. Он вчера видел моего отца.
– Здоров твой старик! – сказал он. – Собирался вчера на рыбалку. Это, наверно, сестренка над тобой подшутила. Озорница она у вас.
«Это ее проделки! – решил я. – Целых полгода не был у них. Соскучились, наверное. Вот и придумала…»
Снова летим, под нами тайга, озера, реки.
– Сколько леса! – удивился сосед. – И воды много… Наверно, болота. А в озерах, поди, много рыбы… А это что за море?
– Это Обь, – скажу я.
Он удивленно посмотрит на меня: точно я смеюсь над ним. И его смуглое неширокое лицо снова у окна.
И я смотрю на родные леса, озера, реки. Обь светится, кажется хрустальной. Плоты и теплоходы словно замерли в этом блеске. Плывут лишь редкие поселки.
– И где только не живут люди! – размышляет вслух мой сосед.
Наш АН-24 плывет по сини. Небо – как рыбий глаз: ни облачка.
– Удивительно, сколько солнца! Север – и солнце! Как-то не вяжется. Внизу, наверно, холодно.
Сосед в шерстяном свитере, в пиджаке, на коленях – плащ.
– А там купаются?
– Да, – киваю я.
– В ледяной воде?
Потом удивленно:
– И коровы… Значит, и молоко есть. А где же олени?
– Олени в горах, на Урале.
– А говорили, что здесь.
– К зиме спустятся с гор. Оленеводы каслают.
– Каслают? Что это такое? Шаманят?
– Нет, каслают – значит кочуют.
– А хорошо бы на олешках прокатиться!
…Олени мои, олени! Вы, как снежинки крылатые, летите, с ветром спорите. Но самолет – крылатый олень – быстрее вас скачет. Кони мои, кони! Вы, как искры крылатые, летите, и вас не догнать. Но самолет – крылатый конь – быстрее вас скачет. А сколько нужно было лун, чтобы проехать край мой с юга на север? Ведь ни мало ни много, а тысяча верст. А сколько нужно было лун, чтобы проехать край мой с запада на восток? Ни мало ни много, а с седого Урала до Енисея протянулся округ на тысячу триста верст.
Много лун, наверно, надо было.
А сегодня за несколько часов из Ленинграда долетел до родного неба и даже недоволен такой скоростью. Хочется быстрее попасть туда, куда сердце уже улетело.
А может, мы уже избаловались?! Ведь совсем недавно на «аннушках» летали, и казалось – быстро. И на ЛИ-2 летали, казалось – быстро! А сейчас на АН-24 уже кажется: не летим, а плывем, как на медленной крылатой лодке.
А может, просто время наше такое крылатое? И оно нам диктует свою скорость.
«Что быстрее быстрого?» – спрашивает северная загадка. «Самолет». – «А еще?» – «Ракета, космический корабль».
«Что быстрее быстрого? Не стрела, не ракета! – отвечает северная отгадка. – Быстрее быстрого – мысль!»
5
Летишь на крылатой лодке, любуешься землей. И вдруг сердце сжимается в комочек и, кажется, падает вниз. Там каждая протока шепчет сказки, навевает сны детства. В этом озере я ловил сетями сырка. А на том плесе убил первую утку.
Пори-посал – зовут эту протоку мансийцы. А в переводе – вспять текущая река. Странная река! То течет в одну сторону, то в другую. Когда на Оби большая вода – она течет к Сосьве, когда в Сосьве большая вода – она течет обратно, в Обь. Может быть, такие реки и есть в мире, но для меня она – единственная: на ее берегах я родился. А у этой излучины, в зеленовато-голубом бору – могила моей матери.
А на том мысу с высоким белеющим обрывом – деревня Аргинтур. Там живет мой отец. Эх, знали бы вы, какой там пологий песчаный берег и какая теплая вода!
Сосед смотрит на меня пристально. О чем он думает?
– А где Пунга?
– Это там, в тайге, за Игримом. Недалеко…
Он вглядывается в горизонт, где синь неба сливается с сияющим лицом Сосьвы, с дымными глазами озер, с осетровой спиной тайги. Все теперь знают Пунгу – там нашли богатые запасы природного газа.
– Недалеко! Я уже почувствовал ваше сибирское «недалеко»: час лети, два лети, семь лети!.. И все вам знакомые места, все родные…
Снова его лицо у окна.
В салоне самолета двадцать пассажиров. Напротив меня сидит Рыжая Борода. Это не имя. Я в уме его так прозвал. Наверно, геолог. Они такие бороды носят. Белокурая соседка заглядывает ему в лицо, расспрашивает о чем-то важном и любопытном. А слова у него, видно, дороже нефти, не фонтаны льет, а лишь слова-капельки роняет.
«А кто она?» – спрашиваю самого себя. И тут же отвечаю: «Может быть, учительница! Их ведь так ждут маленькие северяне! Может, врач – их ведь так ждут на Севере!»
Вот сидит девочка. У нее косички и полосатая куртка. Я еще такой куртки не видел. Модница? А может быть, просто она едет с родителями издалека, где одежда и нравы совсем другие. Со всех концов света сюда едут. А мальчик, сидящий на самом переднем кресле, что-то спрашивает у отца. Тот внимательно слушает и что-то разъясняет. Лицо у него обветренное и, когда он молчит, кажется суровым. Руки большие, видно сильные. А пальцы темные. Может, он строитель?
Города, газопроводы, железные дороги ждут строителей.
Земля моя, я хочу идти по тебе, как шли охотники! Пусть скрипят лыжи лосиным камусом и поет белый снег. Пусть лыжами будут и вертолеты, и самолеты.
Югра моя!
Мчусь я на железном олене. У него и ноги железные, и рога железные, и глаза железные. Мчусь я на железном олене по дорогам железным. Лишь одного хочу я: чтобы думы мои не стали железными.
Мчусь я на железном олене – не забыть бы мне звон копыт оленя с ветвистыми рогами! Коня не забыть бы мне! И еще – мечту об огне земли, которую лелеяла душа язычника:
Я мечтаю об огне,
Как о вздыбленном коне,
Как о скачущей удаче,
Кем-то посланной ко мне.
Раздуваю уголек,
Растопляю камелек.
И рублю, рублю дровишки.
Разгорайся, огонек!
То цветочки мне цветут,
То метели мне метут.
Но все время душу греет
Огонек и там, и тут.
Я за птицею – в полет.
Я за рыбами – под лед.
Резво прыгает удача —
Только в руки не идет.
Я за соболем – с ружьем.
Я забудусь тяжким сном.
Неужели я не справлюсь
С быстро скачущим конем?!
Вот и старость – на порог.
Прожил жизнь свою, как смог.
При прощанье на дороге
В гроб положат кремешок.
Там цветочки не цветут.
Там метели не метут.
Может, я хоть там сумею
Осветить всю темноту.
Но мороз мне тело жжет.
Частый дождичек сечет.
Я живой! – и во лесочке
Резвый конь зазывно ржет.
Я рублю, рублю дровишки,
Чтобы искру сохранить…
Я стал крылатым. Высоко лечу. Рядом с облаками и солнцем лечу. Время крылатое… Но неужели от этого счастья я ослепну, оглохну, стану бесчувственным?!
Неужели река безмолвно меня встретит и не подарит плеск свой живой? Неужели эти струи прозрачные могут стать жирными, липкими?! Неужели эти юркие рыбы лишь в загадках будут плескаться?!
Я знаю: будет новое утро. Знаю: однажды я снова проснусь. Но неужели все будет только в новой сказке?!
А может, и у старой сказки счастливый конец?!
6
Я припоминаю старую сказку.
Было в тайге много зверя. Больше деревьев было зверя. Больше ветвей было птицы. Смотришь: дерево стоит высокое. А пристальнее взглянешь – это стройный лось, красавец тайги стоит. Смотришь: коряга черная под деревом чернеет. Пристальнее взглянешь – сам царь тайги, медведь. А на каждой ветке кедра не пушистый мох, на каждой ветке – соболь. Там его пушистый мех золотится. И белки качаются на ветвях. Их – что кедровых шишек. А в таежной речке плавают бобры. Они строят хатки. И плотины даже строят. И в таежной речке появляется озеро. Его зеркальное лицо улыбается. А над озером бабочки летают. Их рыбы веселые хватают. Рыбы пляшут, резвятся. Кишит лесное озеро рыбами. Дышит лесное озеро. Живет.
А на опушке леса, на зеленой поляне – глухариная свадьба.
А небо звенит, как струна многострунной мансийской арфы – лебедя. Вечное лебединое «курлы-курлы» плывет и плывет, не умолкая. А поднимутся утиные стаи в небо – солнце собой затмевают.
Много зверя в тайге, много рыбы в реке, много птицы в небе…
Радуются люди. Бьют птицу, бьют рыбу, бьют зверя.
Долго ли, коротко ли было так. Но однажды тайга дремучая будто помертвела. Сколько ни смотри: не оживет дерево, не взмахнет рогами, не помчится лосем. И коряга черная останется корягой. Увидишь пушистого соболя, подкрадешься ближе – мох пушистый на ветвях висит. А в таежной речке нет озер бобровых. И захламленная ветвями речка, как болото, дышит прелой гнилью. И где уж плескаться рыбам!..
Замолчало небо. Будто с многострунного лебедя сорвали самую звонкую и живую струну…
И люди присмирели… Обуял их страх. Великий страх. Задрожали люди, чуя свою смерть.
– Кто умертвил наш лес, увел зверя и птицу? – спрашивали они.
«Ха-ха-ха!» смеялась сорока-белобока.
«Ха-ха-ха! – смеется она. – Лесной дух – Гнев тайги – вас наказал». (А сорока – птица особая. Она в грязной помойке копается. С любым человеком уживается. Лишь она одна из крылатых так может.)
«Ха-ха-ха! – смеется сорока. – Лесной дух вас наказал. Зверя били, птицу били, рыбу били. Много били. Радовались силе своей. Не думали. Вот и наказал вас Гнев тайги. Ха-ха-ха!.. Нет, мне не смешно. Боюсь и я вас. И до меня, пожалуй, доберетесь. Мое черное и грязное мясо есть будете. Вы, люди, такие. На все способны! Боюсь вас. Ох-ох-ох!..»
Задумались люди: что же делать? Тронет горе – люди будто просыпаются. Коснется беда – люди словно прозревают. И глаза видят, и уши слышат, и душа оживает, и ум шевелиться начинает. А где же человек был раньше? Неужели он не видел и не думал?
Но среди людей был один человек. Звали его Тасманом. Однажды он шел по лесу. Вдруг в темной тайге раздался страшный рев. Это не гром гремел и не волк выл. Нет! Это не стон деревьев под вьюгой и не плач ребенка! Нет! Это ревел лось. От боли кричал, кого-то на помощь звал.
Не убежал Тасман подальше от горя. Не испугался он чьей-то злобной силы, которая зверствовала в лесу. Исполнил Тасман закон тайги: пошел спасать слабого, погибающего. И не случайно: ведь он был настоящим охотником. И видит Тасман между кедрами лося. А на спине лося – медведь. Острыми когтями шкуру на лосе рвет.
А как он на спину ему взобрался? Ведь лось высокий, стройный. И даже Хозяин тайги боится его ветвистых рогов, а угодит под удар копыта – и не встать ему больше. Но медведь хитрый. Он взобрался на кедр, под которым шла лосиная тропа. Притаился. Долго ждал медведь свою добычу. И дождался. Знал, что лось пойдет на водопой по этой тропинке. И когда тот проходил под ветвями кедра, медведь прыгнул на широкую спину таежного красавца…
Чуя кровь живую, радуясь добыче, счастливый зверь не заметил опасности. Тасман увидел несправедливость: один убивал другого. И он встал на защиту слабого. Потому что знал: убийцу надо усмирить. И натянул он лук старинный, и пустил старинную стрелу. С тех пор медведей стали убивать. Но мансиец не скажет: «Я убил медведя», а молвит: «Я низвел его». И не по имени медведя называют, а «в лесу живущим» величают.
Склонил лось величавую голову перед Тасманом, склонил он рога могучие и молвил по-человечьи:
– Спасибо! Ты человек!..
А на спине широкой – рана. И Тасман повел лечить лося в юрту свою лесную. Алыми струйками кровь лилась. И там, где лось проходил, где капли крови уронил, теперь ягода-брусника красными глазами каждое лето смотрит и каждое лето наливается новым соком. Вылечил Тасман лося. Поблагодарил лось Тасмана и спросил:
– Что для тебя сделать, человек?
– А вот соболь не играет, глухарь не поет, сырок не плещется, душа умирает… Как оживить душу, вернуть тайге и рекам жизнь?
– Садись на меня, – говорит лось, – ноги у меня длинные, крепкие, может, и доскачем до юрты Лесного духа – царя зверей, и птиц, и всего живого.
Сел Тасман на лося – и в дорогу. А дорога та была не короткая. Дремучие урманы встали на пути, высокие горы, топкие болота, широкие реки. Вьюга и слякоть не остановили Тасмана. Доехал он до царства Лесного духа. А царство это волшебное. Люди пройдут – и ничего не заметят. Обыкновенные сосны, может быть, только повыше обычного. Обыкновенные кедры, может, лишь чуть поветвистей да постарше. Обыкновенные ели, может, лишь ветки ниже к земле мшистой тянутся. Обыкновенная тайга, может, лишь чуть-чуть таинственней…
А человек пройдет – чудо увидит. Не всякий человек. А лишь тот, в ком доброе сердце, мудрый ум, чистые руки. А у кого на руках хоть капля напрасной крови – не видать ему волшебного царства, где белки с соболями играют, где собаки с волками дружат, лоси и медведи не дерутся, в реках пляшут рыбы, а над таежными озерами день и ночь плывет лебединый лепет, не молкнет чаек звонкий смех, и гусиный гогот, и утиный свист.
На ветвях кедров узорчатыми чашечками висят рябчики, а на вершинах лиственниц неподвижными идолами глядят краснобровые глухари. И бобры плотины строят, выдры с гор катаются и так же, как в краю мансийском, в прозрачную таежную речку ныряют. Росомахи там не воруют, не рычат, не скалят зубы. Увидишь кустарник ветвистый, подойдешь поближе – оживет кустарник, зашагает кустарник ветвисторогим оленем. Увидишь корягу, черную корягу, подойдешь – и чудо свершится: перед тобой живой медведь. И он тебя не тронет. Как в старину улыбнется и восвояси зашагает.
Каких только зверей и рыб не увидел Тасман! И много их, как летом комаров, как зимой снега. А самого Лесного духа Тасман не увидел, а лишь услышал.
Дух есть дух. Тела у него нет. Прозрачно-голубоватой тенью подошел к старику Дух и молвил:
– Здравствуй, пришелец с далекой земли! Что тебя привело ко мне? Говори, я слушаю…
Золотую чашу дедов, чашу, из которой ели
Семь охотников мужчин, кто-то злобный утащил,
Горе, горе бедным манси! —
упав на колени, забормотал Тасман. Он молился от имени всех мансийцев, от всех рыбаков и охотников.
Верили духам древние люди. Думали, что все зависит от них. И в чашу верили. У кого эта чаша – тому и удача на промысле:
Если ты поймаешь вора, если ты вернешь нам чашу,
То тебя мы не забудем, будем мы тебе молиться —
Ночью, днем, зимой и летом —
Сколько будет мир стоять…
Коли жертвы ты захочешь, принесем тебе мы жертву
И последнего оленя, не жалея, мы заколем!
Зеленое эхо повторяло слова Тасмана и уносило их вдаль. Их шептали листья живых деревьев. Их повторяли струи звонких речек. А может, это птицы пели? Может, рычали медведи и сердились люди? Может, то юркий соболь мудро скалил зубы?! Может, трехсотлетний кедр думу думал? Может, это было, может, и нет. Только Тасман вдруг услышал:
– Человек! Ты не можешь жить без мяса, не знаешь счастья без рыбы. Знаю… Я верну тебе и зверей, если будешь хозяином на Земле, а не гостем… И еще скажу:
Человек!
Будь рыболовом с головой,
А если жаден ты и зол
И вовсе безголов,
Проткну тебя своим ножом —
Ножом из гневных слов.
Пускай ослабнут у тебя
Колени, хворый пес,
Чтоб не топтал траву, губя
Десятки птичьих гнезд.
Ты за спиной уродский горб
Почуешь на бегу,
Когда свирепый твой топор
Начнет кромсать тайгу.
Пусть примет на десять когтей
Башку твою медведь,
Когда муксуновых детей
Твоя наловит сеть,
И пусть, воздав тебе за злость,
Та молодь в рост пойдет
Внутри тебя – и рыбья кость
Насквозь тебя проткнет.
Будь рыболовом – с головой.
Охотником – с душой!
Слушал Тасман заклинания и чувствовал, как вслед словам слабли его колени, а на спине рос уродский горб, и медведи поднимали когти, готовясь схватить его, а в животе что-то росло. Неужели это молодая рыба, которую ловили его сородичи, не дав ей вырасти?! Неужели кости этих рыб и вправду его проткнут?! Но ведь Тасман не виноват! Он ведь никогда не ловил молодь и понапрасну не бил зверей! Так почему же его наказывает Дух тайги?!
И вдруг лось заговорил человеческим голосом:
– Тасман спас меня. Он заживил мои смертельные раны. Вернул мне радость жизни… Не виноват Тасман!
В коленях Тасмана опять заструилось тепло: то возвращалась сила. Спина распрямлялась, медведи, стоявшие гурьбой под деревьями волшебными, опускали когтистые лапы… Вздохнул облегченно Тасман и опять услышал голос невидимого Духа тайги:
– Ты добрым был – тебе прощаю. Но знай, человек: ты за всех в ответе!
Семь раз эти слова повторил филин – волшебная птица. Еще семь повторила волшебная гагара. И эхо волшебное во все концы света разнесло вещие слова Духа тайги. Теперь все знали: Тасман – настоящий Человек. Теперь все знали: люди, оказывается, могут быть добрыми хозяевами. И опять Тасман услышал голос Духа:
– Люди, вы стелете сладкие молитвы. Но не за них я возвращаю вам птиц, зверей, рыб. А за то, что среди вас оказался Человек!
«Человек! Человек! Человек!» – кричал волшебный филин, ему вторила гагара, и разносило эхо: «Чело-век! Че-ло-век! Че-ло-век!»
Трещала тайга: это стада оленей и лосей зашагали на север, скакали соболи, летели белки. Шипела вода: это косяки рыб поплыли в родные реки и озера. Звенело небо: это летели стаи птиц в родную белую ночь, чтобы свить гнезда и вывести крылатых сыновей и дочерей.
