Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
– Са-ли…[42] – произносит она. Широкие глаза ее, как два щенка, смотрят удивленно. – Са-ли… И правда, подходит! – восклицает она торжественно, словно наконец-то поймала самого непокорного оленя, самого быстрого, стройного.
И она поет, как песню: «…Сали, сали, сали…» – и показывает на оленя, изображенного в букваре.
– Ворт-олнут[43], – читает она по складам.
Раньше она не смела назвать медведя по имени. А теперь читает…
Шипит котел, дымится паром. Прыгают красные лисицы. Трещит костер. Пламенеют лица… И, может быть, ярче всех узкое лицо Микуля. Глаза у него сегодня особенные. Словно два растаявших озера с обеих сторон одной сопки смотрят на меня.
А еще недавно они были ледяными, насмешливыми. Мол, зря ты решился каслать с оленеводами: учителю в стаде делать нечего. Олени не станут смотреть в бумагу – им надо щипать сочный ягель. Коротким, птичьим сном спят оленеводы. Листать книгу – отдать волкам лучших оленей. Мало у людей времени. А ты их хочешь отвлекать…
Так был настроен Микуль – наш бригадир. Время действительно словно бежало. Часто спали под открытым небом, ели сырое мясо, мерзлый хлеб… Лишь горячему чаю уделяли немного времени…
Теперь стоянки стали продолжительнее. С неба дольше не уходит самый светлый человек, самый жаркий человек – солнце. И свободного времени теперь стало больше. Можно посмотреть, как бегает по ветвям самый быстрый олень – быстроногий ветер; можно послушать пение птиц и жаркий разговор костра.
Теперь Микуль чаще задает вопросы. И я рассказываю о древних греках, о горе Олимп, состязаниях, играх…
Потом я показываю ему учебник истории. Он листает книгу, читает, смотрит картинки, удивляется и снова задает вопросы. И слушает, и все слушают о далеком, невозвратном времени…
Я рассказываю о климате Греции, о вечном лете, об одежде, которую носили древние греки. Все удивляются, что есть где-то другая земля, непохожая жизнь…
– И все же наша земля лучше, богаче! – говорит Микуль. – И снег, и белые ночи… А сколько в реках рыбы, а в тундре – оленей! А сочная морошка, кедровые орехи!..
…Нельзя слушать сразу двух шаманов: острый ум тупей земли станет. Нельзя класть щуку рядом с осетром: дети не будут слушаться, люди не будут слушаться – так говорят в народе. Поэтому, быть может, Микуль при людях со мною спорит, говорит, как лось с лосенком. Все должны видеть: бригадир много знает и лучше всех умеет не только брать оленя за рога, но и говорить с книгой. А когда нет никого, Микуль меня слушает, словно сам читает. С некоторых пор он стал брать меня с собой пасти оленей. С некоторых пор он стал меня слушать…
…Как перевести в четвертый класс Йикора? Он не признает учебников. Мол, по ним пусть учатся ровесники оленят. А он только газеты читает да журналы смотрит. «Надо этот интерес учесть», – думаю я.
– Давай расскажу эту статью. Она интересная, – говорит Йикор.
Со мной он говорит только по-русски. И на ломаном русском языке начинает пересказывать содержание фельетона, прикрашивая его мансийскими сравнениями. И фельетон становится ярче. Потом Йикор пишет изложение. Я правлю его ошибки. Их много. Йикору нравится переписывать правленые слова…
Занимаюсь я и с Итьей Татьей. Хотя с ней мы занимаемся по обыкновенной программе десятого класса и мне не надо выдумывать особенной методики, но и с ней трудно: она единственная девушка в нашей бригаде. Когда на меня смотрят черные глаза Итьи Татьи, сердце стучит, а голос, как колокольчик, звенит.
Самый любопытный, самый прилежный ученик – Епа. Ему девять лет. Но он уже пастух.
Плохо оленеводам без собак. Особенно когда нужно ловить оленей. Собаки останавливают стадо. Не дают сбежать оленям с поляны, где их ловят юрким тынзяном.
Но не всегда ведь можно лаять. Дурным лаем можно разогнать оленей. Собаке ум нужен, собаке глаз нужен. Чтобы собаки лаяли вовремя, гнали оленей в нужном направлении – это обязанность Епы. И он с ней хорошо справляется: и собаки умно лают, и не разбегается стадо!..
Епе девять лет. Но он еще не учится в школе. Он, конечно, очень хотел бы слушать песню волшебного звонка. Но Яныг-турпка-эква не хочет отдавать его в школу.
– Я его вырастила, я и буду учить, а не ваша школа, – так сказала она.
А теперь вот Епа уже читает по складам. Не оторвешь от букваря. С ним он даже спит… Я рассказываю ему о светлых классах школы, о кино, телевизоре, теплоходах и космических кораблях… И Епа мечтает учиться в настоящей школе. А бабушка Яныг-турпка-эква смотрит на нас пристально. Не говорит ни слова. Только трубку свою сосет и плюется.
Молчит и Вун-ай-ики. С тех пор как ушел Силька, он молчит, словно камень, и редко выходит из чума… Глаза его смотрят глазами оленя, когда земля покрыта ледяною коркой. Много у Вун-ай-ики есть своих оленей, много есть колхозных.
Много, много мяса есть у Вун-ай-ики. Вун-айики сыт. Так почему же Вун-ай-ики смотрит глазами голодного оленя?!
– Хочет стать бумажным, – ехидно смеется Окра над своим мужем. – Скоро в бумажных кисах ходить будешь – до чего доучишься!
Круглое лицо ее румяное и розовое, как закатное солнце. На приплюснутом, словно обрубленном, кончике носа желтыми цветочками горят веснушки. А голова ее – как лохматое воронье гнездо. Она кажется седоватой от прилипшей к волосам шерсти.
Я смотрю на Окру и думаю: «Такая молодая (ей всего двадцать семь лет), а мыслит, как старуха! Как к ее сердцу найти ключи? Как вырвать ее из цепких рук Яныг-турпка-эквы?»
Я уже знаю, что она родилась в каслании, и росла вместе с оленями, и никогда не жила в деревне, и не слышала волшебного звонка новой школы… Поэтому, быть может, узор из лягушечьих лапок, который она осторожно выводит тоненькими лоскутками сукна на блестящем меху, ей кажется красноречивей букв и мудрее книг. Окра только их читает, а на меня кидает колючий свет своих раскосых глаз.
Нет, Окра совсем не злая. Она по-своему добрая. Если ворчит, как лягушка в пруду, то только потому, что она женщина, имеющая детей, женщина, занятая важными делами. До пустой бумаги ли ей! «В бумагу не оденешься, ею сыт не будешь!» – так она рассуждает.
…Бедная Окра, древняя Окра… Как к ней подойти? Как увлечь ее в наш мир? К тете Сане, кажется, я подобрал ключи… Надо искать пути и к душе Окры… Надо искать, думать.
Это интересно! В нашей необычной жизни, когда рядом кочуют синие ветры, столько нерешенного, загадочного!..
ПЕРЕПРАВА
Солнце встало, свет деля.
Снег подталый пьет земля.
Заплывает кедр смолой,
Тает, тает лед резной.
Крыльев уток слышен свист,
Воздух чуток, свеж и чист.
Лед-преграду речка рвет…
Что за радость настает!
«Хал-хал, тень-тень, хал-хал, тень-тень»[44], – это голосистые гуси поют песню радости, песню счастливого возвращения на родину. Они цепочкой серых бус тянутся над тайгой. Любуются не налюбуются голубыми глазами озер, синими лентами речек, зелеными руками кедров. А небо плачет счастливыми слезами весеннего дождя. С зеленых ресниц слезу радости смахивают и старые лиственницы, и молодой тальник, под которыми вьют гнезда гуси. От нахлынувшей нежности снег размяк, а лед стал рыхлым, зазвенели ручьи, и вздулись реки.
«Тень-тень-тень», – поют лужицы под каплями дождя. «Тень-тень-тень», – поют уже широкие забереги последней большой реки.
«Хал-хал-хал», – поет рыхлый лед под копытами оленей.
– О-о-о! – поют пастухи. – Быстрее надо переправить стадо, пока река не раскрылась до конца…
«Пуш-пуш-пуш…» Тонут три оленя. Их уже не спасти: попали в полынью…
«Пуш-пуш-пуш…» А не утонем ли и мы?
– Э-э-эй! Надо быстрее переезжать!..
«Тюр-тюр-тюр», – поют сани в воде.
«Сюр-сюр-сюр». Мы по пояс в воде.
«А-на-на!» Не уплывут ли дети?
Нет, дети не уплывут: впереди едет сам Микуль. Если что, то сначала его не будет.
«Пуш-пуш-пуш…» Олени фыркают в воду. Мы уже на берегу. «Сюр-сюр-сюр». С нас стекает вода…
«Ого-го-го-го-о-о! Ха-ха-ха-ха, хи-хи-хи-хи!» Летят в лица мокрые снежки, бусинки брызг, купаются олени, купаются люди. Смеются в нартах дети… Как из мокрого корыта, вытаскиваем мы их. Стрелами летят снежки, струями – брызги. Купаются олени, дети, пастухи, – у нас сегодня праздник: перешли большую реку, недалеко Нер-ойка, старик Урал…
Уже пылает костер. А рядом ставят чумы. Хорошо!.. Вымокли хлеб, сухари, сахар. Плохо.
А были бы дюралевые ящики в нартах, какие есть у оленеводов Чукотки, – продукты были бы сухими. И нарты были бы легче. Людям хорошо, и оленям неплохо! Правильно подметил это Арсентий в Магадане на совещании оленеводов! Правильно твердил об этом деле Арсентий! Председателю надо было прислушаться…
КРАСНЫЙ ЧУМ
Может быть, живем мы скромно.
Но имеем дом огромный.
Несравним он с чумом душным.
Наш богатый дом радушный
Выше туч и шире моря.
Мы живем, ноем, и вторит,
Вторит дом наш громким эхом,
Полон дом наш юным смехом…
На берегу светлой, словно бусинка, реки стоянка будет дольше. Здесь мы решили начать новую жизнь…
Микуль и Йикор уже ставили чум. Вун-ай-ики вынимал из нарт шесты. Наверно, они с Ай-отом поставят свой: тесно всем в одном чуме. Мирились с теснотой, когда нужно было беспрерывно двигаться со стадом вперед, к старику Уралу.
Я попросил брезентовую палатку. Микуль удивился.
– Что это вы задумали? Ведь Вун-ай-ики специально свой чум ставит, чтобы было посвободнее. Кто же в нашем чуме останется?
Но палатку дал.
Мы с Арсентием принялись за дело. Пригодились навыки, полученные в туристских походах. Ставить палатку помогла Итья Татья. Она вносила какой-то задор, вдохновение. Узкие брюки, заправленные в резиновые сапожки, темно-синяя кожаная куртка, энергичные руки, летающие глаза делали ее непохожей на мансийку.
Новое жилище наше получилось уютным. Посредине просторной палатки стоит стол, накрытый зеленой скатертью. На столе – журналы, газеты. Правда, они старые, вышли два-три месяца назад, и их многие уже перечитали, но все же… В отличие от чума, в палатке светло: у нас настоящие окна. А главное – у нас говорила Москва: Арсентий отремонтировал радиоприемник. В чуме и так мало места. Поэтому приемник больше в нарте стоял, чем говорил новости. Мы не были уже оторваны от Большого мира.
Тетя Сана сначала сердилась, что мы ушли от них. Она все хочет, чтоб я был около нее. Ей приятно что-нибудь делать для меня. А я отделяюсь. И многое мне не нравится. Ей, наверно, это больно. По хмурому лицу и глазам я понял, что обидел ее, хотя она не сказала ни слова. Когда же услыхала музыку в нашем чуме и увидела простор, уют и чистоту, воскликнула:
– Правда хорошо. Светло!
И, кажется, подобрела. Но что-то все же осталось. Просто сожаление, что она не может радовать меня, как в детстве.
С этого времени по вечерам все стали собираться в нашем чуме. Разговаривали, спорили, читали книги, слушали Москву. Даже Яныг-турпка-эква приходила… Рассказывала сказки. И все слушали старушку: кто всерьез, а кто с улыбкой.
Москва всем нравится. Тетя Сана говорит:
– Долго же у них медвежий праздник продолжается. Весело там жить!
Все, конечно, смеются… Странная моя тетя. Как отстала она от своих подружек, живущих в деревне! Может быть, это не она виновата, а оторванность оленеводов от жизни остальных колхозников! Виновато каслание.
В палатке живем четверо: Итья Татья, Ларкин, Арсентий и я. Наше жилище все зовут Красным чумом.
НЕ БЫЛО ВЕРТОЛЕТА – ПРИДУМАЛИ ВЕРТОЛЕТ
Веками спали звезды
Над белою тайгой.
Тяжелые ресницы
Заметены пургой;
И даже в звонких песнях
Молчали звезды те
И не летали в сказках
В небесной высоте.
Над тайгой летит большая зеленая стрекоза. Олени подняли головы, навострили уши. Лают собаки. Радуются необычной птице Епа и Мань-аги. Старуха Яныг-турпка-эква поглядывает на голубое небо с опаской: грех летать над чумом, над чистыми оленями – что-то опять будет! Арсентий, Итья Татья, как и я, не могут скрыть волнения: вертолет летает над чумом. Значит, к нам летят люди и радостные вести!.. И правда, к нам летели.
Лишь древняя старуха
Подумать так могла,
Что это злого бога
Разящая стрела.
Моя тайга в восторге,
Ей незнаком испуг,
И если это чудо,
То чудо наших рук.
Когда железная стрекоза успокоилась на небольшой поляне, летчика, секретаря райкома комсомола Ай-Теранти и киномеханика Зосима обнимали, целовали.
Бахромой платка женщины вытирали слезы. А мужчины умеют радоваться и без слез… Не было конца радости свежим журналам, газетам и добрым вестям, а главное – кинокартинам, которые будет показывать на живой машине, рисующей жизнь, киномеханик Зосим.
Давно мечтали оленеводы о кино. Аппарат был. Но не было киномеханика: кто пойдет каслать на целых восемь месяцев, кто оставит привычную шумную жизнь?
Долго не находили киномеханика. И тогда решили оленеводы своего выучить и послали на курсы Зосима.
Вот он и приехал. Теперь кино будет.
И в нашем Красном чуме жизнь закипит по-уральски ярко!..
Давно олени щиплют ягель. Давно они бродят по земле. И появились они на земле, наверное, вместе с людьми. А вертолета не было: его придумали люди.
И в оленеводстве что-нибудь тоже придумают!..
ИТЬЯ ТАТЬЯ
Вертолет доставил оленеводам и продукты: хлеб, картофель, капусту, малосольный муксун, консервы, даже лимоны.
Итья Татья приготовила ужин. Все собрались в нашем Красном чуме. На столе муксун, нарезанный тонкими ломтиками и аккуратно сложенный в эмалированную тарелку, дышащий паром картофель и котлеты в соусе, лимоны, компот из черешни, спирт.
И хотя скатерть заменяли обыкновенные газеты, стол получился богатым, праздничным.
– Ничего, ничего! Оказывается, тоже вкусно. И тебе надо поучиться готовить такое кушанье, – говорит Микуль, обращаясь к тете Сане.
Тетя Сана ревниво поглядывает на Итью Татью.
– А что учиться тут! Надо – так я и сделаю.
Она ела больше малосольный муксун с картофелем. Видно, соскучилась по родной Оби.
– А соус-то! Соус!.. – удивлялся Ай-Теранти. – Такого нет даже в ресторане! Вот это кадры! Вот это комсомольцы! – шутил он.
Широкое, чуть скуластое его лицо расплывалось в добродушной улыбке.
Все ели с аппетитом. Благодарили Итью Татью. А она, как настоящая хозяйка дома, нисколько не смущалась, отвечала шутками.
С восхищением смотрел на нее Арсентий.
А я словно онемел…
Каждый раз Итья Татья кажется мне другой. Давно знаю ее – и вроде совсем не знаю.
Была она рыбачкой…
…Над белым, запорошенным тальником жмурится скупое солнце. Слева и справа радужные круги. Это золотые рукавицы – говорят в народе. Солнце мерзнет. Потрескивают деревья. Кажется, трещит яркий, искрящийся снег. А зарумянившееся небо словно звенит… Нет! Это звенит не небо – это поют льдинки под тяжелой и острой пешней, пляшущей в руках девушки. Прозрачными хрусталиками ложатся они на шершавый снег… Долго не смолкает песня хрусталиков: лед толстый, местами промерзает больше метра. Еще удар – пешня устремляется вниз, вверх летят струи холодной прозрачной воды. Через мгновение они заполняют лунку. Итья Татья продалбливает до конца. Очищает от остатков льда. Потом принимается за вторую, которую надо продолбить метрах в пяти от первой.
То же самое делают другие девушки звена. Потом они долго-долго тянут невод. Над прорубью струится белый дым. Это мороз играет с водой. Живыми и подвижными сначала кажутся и тетива[45], и ячейки[46]. Но через мгновение тетива леденеет, а ячейки кажутся сухими. Это их высушил своей игрой мороз…
Почему же девушки не мерзнут? Не ледяные ли они? Может быть, и мерзнут, и, конечно, не ледяные они. Только рыба-то нужна. Вон она плещется в мотне: и щуки полосатые, как осенняя трава, и язи тупоголовые, сверкающие солнечным светом от золотого заката, и усатые налимы со слизистыми хвостами, и нежные сырки, что серебрянее снега…
Солнце в золотых рукавицах, потрескивают деревья, звенят льдинки, струится радужный дым над прорубью – хорошая погода!..
А иногда… Луи-вот-пыг рассердится, станет злой-презлой, загудит, завертится ледяной юлой. И свищут ветры, и танцует снег…
А северянки и в такую погоду не пляшут от мороза. А северянки ловят рыбу.
Итью Татью я видел и на плавном песке[47], когда она убирала сеть, полную рыбы, а волны кусали лодку.
Где над отмелью низкой
Обь взлетает дугой,
У рыбачки мансийской
Сеть дрожит под рукой.
И сережки похожи
На птенцов из гнезда,
И нежней ее кожи
Разве только вода.
Ее брови, как рыбки,
Друг от друга плывут,
Ее губы улыбку
От меня берегут.
Что то скажут они мне?
Постою, подожду.
Темен взор ее зимний,
Словно прорубь во льду.
Вот какая Итья Татья. Я знаю ее с детства…
Я тоже был рыбаком. У меня была калданочка с разноцветными веслами. Лодочка ходкая, но очень верткая: неосторожное движение – и ты в воде. Надо быть осторожным и точным, как гимнаст. Но я был уже большой – мне было десять лет. Поэтому я рыбачил, как взрослый. И все мои ровесники рыбачили. У всех были лодки и сети. Мы ловили рыбу и сдавали в план колхоза.
Калданочки наши маленькие, а Обь – река широкая: такая гладь, что небо сливается с водой на горизонте. А ветер сильный, а волны высокие. Они пенятся и шипят…
Однажды посреди Оби захватила меня гроза.
Лютым зверем лодку
Искусали волны,
Белые, как пена
На губах шамана.
Под слезами тучи,
Под кнутами молний
Бредил я, мальчишка,
Берегом желанным.
Словно рыба в сетке,
Прыгало под громом
Маленькое сердце
В бессердечных водах,
Но стремилось сердце
К берегу родному,
Где леса синели,
Обещая отдых.
И рукою слабой,
Как крыло гусенка,
Я в весло вцепился,
Превозмог усталость
И налег на бурю
Всей моей силенкой,
И помчалась лодка —
К берегу помчалась…
С волнами Оби, с бурей боролись и другие ребятишки. Боролась и Итья Татья. Ведь тогда не было морозов, которые теперь носят лодки по волнам, словно на крыльях. Тогда надо было грести…
Все равно очень интересно было нам ездить на рыбалку. Часто мы рыбачили в сорах за маленькой деревней Ситам-тур. Там жила Итья Татья…
Зимой мы учились в школе-интернате. Итья Татья тоже училась. Но из пятого класса она ушла. Ушла в родную деревню Ситам-тур. Почему она ушла? Может, ей просто приснился сон?..
Белая вьюга, как седой сказочник, поет и поет сказку.
Два белых домика, как два белых оленя, по крылатые рога занесенные снегом, мерзнут и слушают сказку. Слушают сказку маленькие братишки и сестренки Итьи Татьи. Их много-много, как снежинок над домом. Они зовут ее… В доме прибавится еще одно родное сердце. Теплее будет… И сказки станут еще веселее… А как она приедет – деревья вздрогнут и уронят на землю снег. Снежинки упадут и зазвенят, зазвенят ручьями… Все кругом запоет: небо – голосами птиц, реки – звоном льдинок, а лес – голосом кукушки.
«Надо ехать, ехать», – решает во сне Итья Татья.
«Правильно, правильно, дочка! – говорит тихим голосом отец. – Ты окончила четыре класса. Хватит тебе учиться! Совсем уже грамотная!» И его продолговатое лицо с чуть заметными скулами превращается в белое облако и улетает в сказку…
Итья Татья ушла из школы…
Потом приходилось наверстывать упущенное. Днем работала, а вечером училась. В каслание она взяла с собой учебники за десятый класс. Но как мне заниматься с ней, если перед ее глазами я то немею, то голос предательски звенит…
Интересные все же люди: они каждый день могут быть новыми! Давно я знаю Итью Татью – и, кажется, совсем не знаю…
ТАЕЖНИК ОТКРЫВАЕТ ГОРОД
Я впервые в нем, Вот летят машины
Фары бьют огнем ярче глаз звериных.
Он глаза слепил и гудел, как улей,
Он вертел, кружил в суматохе улиц.
Ни реки лесной, ни лесного хора, –
Красотой какой дорог людям город?
До поры таясь, он слепил сияньем,
Он плясал, смеясь над моим незнаньем.
Когда лес стал темным, как медведь, а небо покрылось бледными весенними звездами, Зосим сказал:
– Теперь можно начинать кино.
Затрещал мотор, загорелась в палатке электрическая лампочка, но никто не бросился в палатку, все смотрели на полотнище, повешенное между двумя елями: и стар, и мал знали, что здесь появится чудо – люди, другая жизнь…
Все смотрят на Зосима как на волшебника. А он копошится у мудрой машины, присматривается. Что-то потрескивает, щелкает.
Вдруг бледное полотнище засияло, словно зажглось дневным светом. И все померкло: свет жаркого, яркого костра, и сияние звезд, и влажные глаза весенней ночи…
На экране плыла сверкающая полноводная река, одетая в гладкий камень. И дома – словно каменные горы… И народу тьма, словно рыбы в море…
– И зачем столько народу собирается вместе? – удивляется тетя Сана. – На праздник какой, что ли?
– Ни травинки, кругом камни… Больно, наверное, ногам? Не с копытами ли они? – спрашивает хриплым голосом Яныг-турпка-эква.
– А это что за коромысло над Обью?
– Это мост. И река эта не Обь, а Нева, – разъясняет Ай-Теранти.
– И машин много…
– Как муравьи в муравейнике…
– Кругом камни, камни… И как здесь люди живут? На экране плыл город моей юности – Ленинград. Он мне сначала тоже показался некрасивым и жестоким…
Ленинград… Мой Ленинград… Ты раскрывайся им, а я расскажу, как тебя открывал таежник.
И свою песню мне хочется начать с извинения. Ты мне в первый раз показался жестоким и некрасивым. Да, да – жестоким.
Твои улицы показались мне шумными, как сварливые старухи, они кишели людьми, как муравейники – муравьями. Я натыкался на людей. Они с удивлением смотрели на меня. И я смотрел на них. Нет, не смотрел я, а глазел. Глазел на разукрашенные витрины магазинов, на стены домов, на асфальт. В кино и на рисунках они были такими чистыми, красивыми, твои улицы, мосты, дворцы. Я так мечтал это все увидеть!
Асфальт твоих улиц виделся мне сияющим, зеркальным. Вот, думал, как хорошо – не надо зеркала: посмотришь вниз – увидишь себя.
Я был в недоумении, почему асфальт показался в кино другим. Но однажды вечером этот секрет раскрылся. Я шел по твоему воспетому поэтами Невскому, и вдруг, откуда ни возьмись, хлынул ливень. Я прижался к стене, под навес.
– Опять небо прорвалось, – сказал кто-то рядом со мной.
– Сейчас перестанет, – откликнулся другой.
Правда, немного погодя асфальт перестал пузыриться и кипеть, как котел. Зажглись огни! И словно тысячи лун сразу осветили Невский. И асфальт сиял, как в кино. А в радужных брызгах летели такси. Их зеленые глаза – ярче глаз звериных. Все блестело, искрилось…
Но это еще не примирило меня с тобой, мой город!
Дома твои мне показались выше снеговых гор. И на твоих улицах я был словно в ущельях. Кругом камень. И не видно солнца, хотя где-то над домами оно лениво бродило в дымке. Я привык к другому солнцу – солнцу, отраженному в зеркальной глади воды, солнцу, дробящемуся в листьях деревьев на тысячи маленьких светил. Солнце глядело в мою постель. Оно будило меня, звало на улицу, туда, где небо звенит птичьими голосами, вода искрится, и плещутся дикие утки, и простор синий, безбрежный, и новый день не похож на вчерашний.
Такого солнца я поначалу не увидел. Грустно было, очень грустно.
Вот и автобус…
Хочешь, я расскажу мансийскую сказку?
Однажды по Оби ехали манси на большой лодке – саранхап. Было тихо-тихо. Вода блестела, как жир. Вдруг гладь воды стала гнуться и ломаться, а потом забурлила, запенилась: навстречу манси неслась гигантская рыба-зверь. Она плевалась струями воды и проглатывала все, что попадалось на пути. Проглотила и эту лодку с людьми.
Сидят манси в животе этой рыбы и думают, что делать. как выбраться из этой тесноты. К счастью, в лодке были острые топоры. И когда прорубили люди рыбий бок, долго радовались они свежему воздуху, высоко вздымались их груди и сияли глаза!..
Такую же радость испытал я, когда вышел из автобуса.
Вот таким ты показался, Ленинград. Плохо было. Все видел сны… Ночью ко мне являлось солнце. Оно смотрело в мою постель. И утки летели, и небо звенело, и сияла вода. А то вдруг зажигался небесный огонь – северное сияние. Оно вставало над моей головой огромным разноцветным чудом, переливаясь всеми цветами… Сияло небо, плясали краски, горел снег, потрескивал спокойный сухой морозец. Опять было хорошо, как в сказке, как в жизни.
…Но я просыпался – и сказка кончалась. В окно на меня смотрели тусклые кирпичи соседнего дома.
Однажды ты познакомил меня со своей дочерью. Она почему-то напоминала пушкинскую Татьяну. Я ее полюбил еще там, среди снегов и ярких северных сияний. Я мечтал встретить такую же. И вот она вправду явилась и повела меня по твоим проспектам, мостам и паркам.
Сразу все преобразилось. Ожили во мне строки твоего гениального певца. И мосты повисли над водами, и Медный Всадник поскакал, и Адмиралтейская игла стала казаться светлей. И бродил я, как заколдованный самым сильным в мире шаманом.
…Эрмитаж. Я и раньше слыхал об этом сказочном дворце искусства. Но как я был поражен, какие видения возникли и навсегда врезались в память, когда все это предстало перед глазами. Словно передо мной было северное сияние – самое яркое, живое, вечно движущееся искусство природы.
…Однажды твоя дочь повела меня на Кировские острова. Я был увлечен, смотрел в ее тихие смолистые глаза и не заметил, как мы очутились в зелени деревьев, среди щебета птиц и в окружении прудов. Я снова почувствовал солнце, оно с веселого пруда улыбалось мне: «Узнаешь?» Я был благодарен ему, что оно не забыло меня и в далеком городе улыбнулось мне, как в детстве.
– А вот и пляж, – сказала моя спутница, кивнув в сторону сияющей глади воды.
Это была Нева. Она нежилась под солнцем. На берегу люди. Наверное, здесь тысячи людей. Я никогда не видел так много народу. Как чайки на песчаном берегу Оби, белели они на пляже.
– Это и называется пляж? – спросил я.
– Это и есть пляж. Здесь можно купаться. Хочешь?
Не дождавшись ответа, она быстро разделась и оказалась в воде. Плыла она, как золотистый бобер. Барахталась. От брызг – радуга. Хорошо стало. Словно я был опять на родине. И брызги летели, и солнце смеялось, и песок хрустел, и листья светились. Как хорошо! Не так уж жесток и неприветлив ты, каменный город. В тебе, оказывается, есть запах и моей родины: запах воды, солнца, трав. В тебе, оказывается, есть даже и простор: вон какая гладь – конца не видно.
С тех пор я дышал свободнее. И ты, Ленинград, для меня стал светлее и просторней…
Институт. Мойка, 48. Здесь я учился. Интересно быть студентом. Новый мир раскрывается перед тобой.
В детстве мне казалось, что рыбаки и охотники – самые мудрые люди на земле. Лес, небо, медведи, соболи, олени, рыбы – это главное, что есть на земле. Моя деревня – это центр земли.
Настоящие люди на земле – манси так же как среди светил – солнце, среди рек – Обь, среди рыб – осетр. Есть на земле народ хатань. Это татары. Есть еще ненцы, скачущие на оленях, зыряне, привозящие из-за Урала различные драгоценности и сукна, и где-то далеко-далеко тунгусы. И есть русские… Они учат манси смотреть в бумаги и лечат их.
Такое представление пришло ко мне из сказок, которые каждый вечер рассказывал мой дедушка. Как я ошибался в детстве! Каким широким оказался мир! Сколько тайн было недоступно, неведомо для ума и сердца охотника! Он ведь хорошо знал то, что видел глазами. А много ли увидишь глазами, пусть они даже самые зоркие. И много ль земель исходишь ногами. Много снежинок на земле… Не сосчитать даже тех, что хрустят под ногами. А откуда знать мир! Он бескраен и огромен. Манси знал землю до Урала, а дальше она казалась ему сказочной, непонятной.
В школе мир широко раскрылся передо мной. И тебя, мой Ленинград, я уже чувствовал. Любил слушать песни о тебе, мечтал у тебя учиться.
И приехал к тебе. Ты познакомил меня и с ненцем, и с тунгусом, и с чукчей, и с эскимосом, и с нанайцем. Много у меня стало друзей.
Мы живем и учимся в одном доме. Тунгус такой же, как и манси. Он не нюхает пищу, а ест, как все. И ненец – хороший человек. Старая сказка, оказывается, бывает лживой. Ты помог мне распознать эту ложь.
Ленинград! Ты хороший учитель. Ты меня научил слушать сердца твоих больших людей.
Блок… Странно… Человека давно нет в живых, а я разговариваю с ним, слышу его сердце. Всю ночь мы бродим с ним. А ночь белая. И мгла, и синь, и мосты… Со мной простая книга… Это она говорит со мной. Я волнуюсь, люблю и ненавижу, плачу и смеюсь. И кажется, я слился с этой набережной, с этой синью и с людьми. Но нет! Вон там двое. Они целуются. А я – один! И Блока нет. Со мной – книга…
Я слушал сердце Блока и чувствовал себя. Я – человек…
А что, если послушать себя, свое сердце? Я – северянин, у меня возникают мысли, которых, может быть, у других нет. Даже у Блока. А если все перенести на бумагу? И она, быть может, заговорит языком моего маленького народа. Я стал вслушиваться в себя…
Странно… В Ленинграде, далеко от родных мест, я вдруг почувствовал красоту языка моего маленького народа.
О город каменный, ты помог нам увидеть то, чего мы не видели раньше и не чувствовали. Нет, мы совсем не перестали быть северянами. Наоборот, мы стали как-то ярче. Ты нас научил слушать себя, и мы чаще стали спрашивать: «Кто мы?»
Кто мы? И ненец Василий Лебедев, и хант Гена Ра-ишев, и эвенк Владимир Хромов. Кто мы? Мы однокурсники. Мы – студенты. А до этого были маленькими охотниками и маленькими рыбаками. И матери и отцы наши были охотниками и рыбаками. И, кроме этого, очень мало что знали. Студент… Наши родители не слыхали такого слова. Когда моего отца спрашивали, где учится его сын, он отвечал: «В конституции».
Ему негде было учиться. Он батрачил у кулаков. Его проиграл в карты мой дед. Деду нечем было платить. Сыну приходилось отрабатывать… А кто же был мой прадед?
Только в самых древних сказках и песнях манси жили в дворцах из сияющего камня. Тогда умели мои предки ковать железо, сеять хлеб. Скакали на быстроногих огненных конях и пасли стада овец. Потом потеряли солнце и дворцы. Пошли искать их, забрели в тайгу и болота. Обратной дороги не нашли. Холод, снег, бессердечный людоед Менкв преследовали их, выгоняли из насиженных, обжитых мест, оставляя зол у и пепел. И манси разучились ковать железо, прясть из шерсти красивую одежду, позабыли запах вкусной еды, а стали есть сырое мясо и рыбу. В своих песнях они уже пели:
Мы уйдем, покинем землю,
Чтобы больше не родиться
И на быстрых конях-лыжах
Не скользить за соболями.
Наши лодки, как могилы,
На песках сгниют тоскливо,
И в деревнях опустелых
Будут жить одни лишь мыши.
«Будут жить одни лишь мыши», – вырвалось когда-то из истерзанного сердца моего далекого предка… Я – мышь? Нет! Я – человек! Так, значит, я все же выжил! Выходит, что предки все же верили, что холоду не вечно царствовать… И взойдет однажды не холодное, а теплое, щедрое, разноцветное сияние. И тьма растает. И люди станут братьями.
И потому, наверно, северные женщины, завязав в берестяные люльки своих малышей, закинув их за спину, шли в болота. Туда, куда никто не доберется… И там начинали новую жизнь.
