Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Васька-ойка не такой. Он умеет долго в тишине и уединении шаманить. А потом, когда ковер ляжет на спину белой лошади, которую будут кружить семь раз вокруг священного дерева, люди не смогут оторвать глаз от говорящих узоров. Если так заворожены люди, то духи тем более. Волшебник волшебника поймет и исполнит для него его первую просьбу.
И когда белая лошадь испустит кровь свою горячую, а шаман-говорун будет петь молитву, благодаря волшебному ковру его услышит дух, кому предназначена жертва.
Один глаз белой лошади подносят шаману-говоруну, другой – шаману-художнику. И чарку вина теперь ему подносят, самой вкусной пищей угощают, дарят самые дорогие дары.
Уважают на земле Ваську-ойку. Неужели любимую дочь он отдаст за человека, у которого, наверно, и собак-то добрых нет? А без собаки – какой охотник, какой манси, какой человек!..
По морозной наледи, по метельной замяти мчались кони. В гривах у них плясал полумесяц. Снег звездный вился и метелился. Но в свадебных санях-розвальнях не метелилась ее шелковая шаль. И по дорожкам звездным, постланным для нее, никто не шел. Грустно звенели колокольчики. Мороз леденил душу Солвала.
Он слыхал, что сватался к ней еще Киркури. Богат Киркури, не то что Солвал. Сорок оленей предлагал за невесту богатый отец Киркури, да еще деньги, шали шелковые, бусы дорогие… Не отдал Васька-ойка дочь свою и за него. Помешала песня… О, это грустная история.
Была у Киркури жена. Певуньей веселой слыла до замужества. А вышла замуж – повесилась… Она умерла, но ушла не вся. Оставила людям душу свою – песню, которую спела перед смертью. Плачем поплыла та песня по мансийской земле, тронула каждое сердце, каждой души коснулась.
– Не зря прожила на свете: оставила людям песню! – говорили старики.
– А зачем она повесилась? – задумывались молодые.
Черная девичья коса разве дана девушке для того, чтобы обвивать ее вокруг шеи?
Ветви кедра над землей распластались разве для того, чтобы качать тугую девичью косу?
Не отдал отец свою дочь за того, в доме которого родилась песня, но ушла жизнь.
Тяжело сложить песню, но и жизнь дается лишь однажды.
Только великие шаманы способны вновь и вновь рождаться.
Только душа певцов может долго на земле оставаться, переходя из тела в тело, из края в край.
Дочь не шаман. У отца немного дочерей. Какой отец не позаботится о душе родной и близкой?! Не зря растил и лелеял. Даже за калым хороший не отдал он дочь свою за Киркури. Говорят: Киркури хороший. Да в доме у него сварливых сестер много. Довели они невестку. Выплакала песню и повесилась. Кто может сказать, что с новой невесткой будет?!
Не отдал Васька-ойка свою дочь в богатый дом молодого Киркури…
А Оринэ думала… Думала о Солвале. Сердилась на родителей.
«Не слишком ли они разборчивы? – мыслила она. – Как в той сказке о Филине…»
Оринэ знает много сказок. Они помогают ей разбираться в жизни.
…Жили-были три Миснэ. Три лесных духа, три девушки в своей избушке жили.
Однажды забежал к ним Йипыг. Это злой дух. В лесу много деревьев. Много и духов. Йипыг пугает человека. В образе филина летает. Забежал Йипыг в дом, где жили Миснэ, подсаживается к старшей и говорит:
– Старшая Миснэ, пойми меня!
– Нет у меня братца, ты будешь им! – отвечает она.
– Нет, Миснэ, так не хочу!
Рассердился. К средней подсел со словами:
– Ты меня пойми!
– Нет у меня братца. Братом будь!
– Нет, Миснэ, братом не хочу быть!
Подсел к младшей и опять говорит:
– Может, ты меня поймешь?
– Нет у меня братца. Так мне нужен братец. Будь им!
Рассердился Йипыг, стал грозиться:
– Отца своего – Восточного ветра – позову, мать свою – Снежную метель – позову. Они заметут ваш домик снегом!
– Зови. У нас есть семь железных лопаток, семь деревянных. Разгребем!
Йипыг вышел на улицу, залез на крышу и кричит на восток:
– Отец мой – Восточный ветер, мать моя – Снежная метель, просыпайтесь, в этот край летите! Лив! Лив! Лив![21] Этот домик заметите.
Засвистел ветер, в диком танце закружилась метель. Заметает снегом лесную избушку. Миснэ стараются открыть дверь. Но ее так замело, будто каменной стала.
Человек, если он захочет, перевернет и камни. И Миснэ осилили эту дверь. Открыли ее. Взялись за лопаты. Долго ли, коротко ли летали лопаты, да снег не убавляется. Сколько кидают – столько снова падает. Поломались деревянные лопаты, не выдержали и железные. Зашли домой. Сидят грустные.
Вдруг опять Йипыг забежал. И опять обращается к старшей Миснэ:
– Теперь-то ты, старшая Миснэ, меня, наверное, поймешь?
– Нет у меня братца. Братцем будь!
Ну что хорошего может сказать Йипыг? Идет к средней Миснэ. Та то же самое говорит. Тогда идет к младшей. И молит ее, чтобы она поняла. И, к удивлению своему, вдруг слышит:
– В начале большой дороги есть дорожный знак. В начале моей дороги будь ты! У кровати моей будь ты! Спутником моей жизни будь ты!
Обрадовался Йипыг.
– Ти, ти, ти! – восклицает он. – Милая Миснэ. Ти, ти!..
Потом вылетел на улицу. Крыльями широкими туда взмахивает, сюда взмахивает. В три стороны три раза взмахнул крыльями – и снега как не было.
Зашел домой и говорит:
– Ну, Миснэ, собирайся, одевайся! Ко мне поедем.
Оделась Миснэ. Простилась с сестрами и в нарту села. А нарту не олени потащили и не собаки, а сам Йипыг.
Долго ли, коротко ли тащил он ее, въехали в густой и темный лес.
– Милая! Ты не проголодалась ли? – спрашивает он ее.
– Проголодалась. Да что у тебя есть съедобного?
– Ты побудь здесь. А я схожу что-нибудь принесу.
Ушел. А в лесу хруст и треск. Будто кто-то стонет. Пришел. Охапку сухой коры лиственницы принес. И все это перед Миснэ бросил:
– Кушай, милая!
Озирается Миснэ, в этой куче ищет съестное. Удивляется она: ничего нет!
«Почему же тогда он говорит «кушай»?» – думает Миснэ.
Поехали дальше. Йипыг опять ее везет. Как резвый конь, опять везет нарту. А в нарте, как богиня, сидит Миснэ.
Приехали к какому-то дому. Йипыг взял Миснэ на руки, внес в дом, а сам исчез. А на Миснэ налегла какая-то тяжесть. Ко сну потянуло. Положила голову с черными косами на сосновый стол и забылась.
Долго ли, коротко ли спала – проснулась. А мужа нет! Миснэ так проголодалась, что готова была съесть целого оленя.
Вдруг видит: по одну сторону избы лежит березовое полено. Кора у березы белая, живая. И думает про себя Миснэ: «Кушать так хочется. Не построгать ли?» Идет с ножом к дереву березовому, резанула – кровь струей брызнула. Испугалась. Не стала резать.
Смотрит: по другую сторону избы лежит еловое бревно. Тронула ножом кору лишь – кровь брызнула. И с кедровым бревном случилось то же самое. Совсем испугалась. Бросила нож. Прильнула к столу и опять уснула.
Долго ли, коротко ли спала – опять проснулась и видит: в трех углах дома три женщины стонут: «А-на-на! А-на-на!» И говорят со слезами:
– Что за женщина нас порезала? Откуда ее привезли?!
В это время открывается дверь лесной избушки и в дом вваливается сам хозяин, лесное пугало Йипыг.
Стоит в дверях, будто удивляется чему-то. Сестры его лесные спрашивают:
– Откуда ты привез эту женщину, которая чуть нас всех насмерть не перерезала?!
Берет он веревку, которой тащил нарту. Эту веревку, сплетенную из сырой кожи лося, привязывает к дверной ручке. Второй конец на плечо кладет и тянет, тянет, будто что тащит. Потом идет к Миснэ, будто бороться готовится, словно драться хочет. И такие слова говорит:
– Вот ведь какое горе! Вот ведь какая беда! Широкоплечие пять мужчин меня поймали, широкогрудые пять мужчин меня пленили. Если бы не пленили – быть мне другим!
Ничего не понимает Миснэ. Загадкой остаются эти таинственные слова.
Таинственным кажется и этот танец, и все выходки Йипыга.
Потом он убирает с плеча веревку, снимает с себя одежду лесного пугала.
Смотрит Миснэ и чуть не слепнет: перед ней стоит не пугало лесное, а человек! Удивительной красоты мужчина стоит перед ней. Взглянула на бревна – глазам своим не поверила: красавицы сидят. Одна красивей другой, одна другой прекрасней! Оказывается, это его сестры.
Вот ведь как бывает: смотришь на мужчину – пугало, да и только, а поближе узнаешь – человек! Да еще какой! Вот ведь как бывает. Не оттолкнешь влюбленного, постараешься понять его – зацветет человек, снимет свою маску, самим собой станет! Вот ведь как бывает: не так уж много злых духов, как их изображают. И в тайге, и под водою, и на небе много, видно, добрых духов. Только многие из них в злых масках ходят!
«Чего боится отец? – думает Оринэ. – Может, Солвал ему показался Йипыгом? Да так ли важен калым?!»
По Сосьве плывет белая ночь. Склонившись к воде, раскрыв белые лепестки-ресницы, удивленно смотрит черемуха на журчащие струи. А струи кружатся, пенятся, позванивают, будто передразнивают птиц, щебечущих на зеленом берегу. А берег низкий. А деревья – в воде. Над гладью реки – чайки. Они то замирают над струями, висят как заколдованные, то вдруг камнем вниз – и в клюве рыбка. Живая, трепещущая.
Где-то хохочет халей, захлебываясь от счастливого смеха. Видно, жирную рыбу поймал. Видно, лето будет жирное, щедрое. Где-то лепечут лебеди. Как дети малые горланят, выводя по складам свое старинное «курлы-курлы». Видно, счастье будет. «У-ух! У-ух! У-ух!» – где то далеко-далеко на темных ветвях какого-то большого дерева стонет филин. Неужели и горе будет?! Дрожащей струной прозвенело небо – стая уток пронеслась. Хорошо: мясо будет!..
На каком-то суку опять колдует кукушка, считая чьи-то годы. Солвал ее не слушает. Солвал сердце свое слушает. А сердце спешит куда-то. А еще слышит Солвал черноголового кулика, который кричит: «Хап ти юв! Хап ти юв!»
«Лодка плывет, лодка плывет!» – кричит черноголовый кулик, вылетающий навстречу калданке.
«Хап ти юв! Хал ти юв!»– кричит кулик, и все птицы и звери поднимают головы, слушают последнюю новость: по лесу лодка плывет.
А знает ли Оринэ, младшая дочь Васьки-ойки, что по Сосьве плывет калданка?! К ней плывет…
А весло у Солвала голубое, с красными узорами. А калданка Солвала легкая, ходкая. А плывет Солвал на свидание с невестой. Не везет Солвалу.
Трижды ходили сваты, трижды просили старика Ваську-ойку выдать дочь за молодого Солвала – трижды приезжали в свою деревню Хомрат-павыл с тяжелыми словами.
Теперь Солвал не будет просить Ваську-ойку. Сердце любимой будет умолять. Он не пристанет к деревне, где лодки уткнулись к берегу и, как усталые олени, дремлют. Он подъедет к дальней песчаной косе, где никто его не увидит. Подойдет к вечнозеленому кедру, в священное дупло уронит звонкую монету и позовет любимую своим трепещущим сердцем. Если она спит, то ей он приснится плачущим от любви. Она вздрогнет и проснется. По росистым травам побежит к кедру любви и встреч. Если ей снится сон о другом пане – она перевернется на другой бок, другую половину сердца во сне послушает, и вздрогнет, и проснется. И росистые травы уронят счастливые слезинки под ее босыми девичьими ногами. Если она не спит и о нем думает, то разве она каменная, разве не услышит его мольбу?!
Кто любовью тронут, в том проснулось сердце. Кто пленен любовью, в том душа, как озеро, растаявшее под солнцем, – от легкого дуновения встрепенется такая душа. Слышит такая душа. За семь озер чует, за семь таежных речек слышит. Росинки будут лететь и сверкать, травы будут гнуться и, распрямись, удивленно покачивать зелеными головками вслед бегущей куда-то девушке…
Недалеко от кедра, увидев его, она каменеет. Нет, она просто останавливается. Замирает. Как дерево, стоит на месте, не решаясь сделать шаг ни вперед, ни назад. Как живое дерево, трепещет. От какого-то неведомого страха дрожит, как белая березка на ветерке. И одна за другой искрятся мысли: «К кому бегу?! Какой стыд! Разве мать и отец вынесут это?! И я нарушаю обычай предков?! Неужели это я – тихая Оринэ?! Какой злой дух в меня вселился?! А Солвал… Кто он такой?!»
Он стоит, склонившись к могучему кедру. На шершавой коре выступила смола. Смола янтарная, прозрачная. Как слеза. Дерево плачет. Оно понимает человека.
«Почему же люди не понимают друг друга? – думает Солвал. – Почему одни – бедны, другие – богаты?! Почему Васька-ойка не хочет отдать за меня дочь?! Неужели и она меня не услышит?!»
Она услышала. Сделала шаг в его сторону. Кедр смахнул слезу, улыбнулся, шевельнул ветвями в ее сторону. Оглянулся Солвал. И они полетели друг к другу. Как две волны встречные слились, обнялись…
Нет, не в эту ночь он увез ее. Дерево то шелестит ветвями, то замирает в зное. Человек то просыпается, то спит, то оживает, то замирает перед силою обычаев. А какие обычаи? О, эта сказка длинная, как жизнь, как судьба!.. В одной песне не расскажешь. Оринэ нарушила обычай предков: убежала с молодым Солвалом.
Рядом с лодкой плыла белая ночь. Склонившись к воде, раскрыв белые лепестки-ресницы, удивленно смотрела черемуха. И струи кружились, пенились, позванивали, будто свадебные колокольчики. Свадьбы не было, но начиналась жизнь, полная тайны и загадки.
Берег низкий. Деревья в воде. Неужели ресницы будут вечно мокрыми от слез?
Над гладью реки – чайки. Они то замирают над струями, висят как заколдованные, то вдруг – камнем вниз, и в клюве – рыбка. Живая, трепещущая. Где-то хохочет халей, захлебываясь от счастливого смеха.
Где-то лепечут лебеди. Как дети малые горланят, выводя по складам свое старинное «курлы-курлы».
Неужели и счастье будет?!
«У-ух! У-ух! У-ух!» – где-то далеко-далеко на темных ветвях какого-то большого дерева стонет филин.
Неужели и горе?!
А без него разве нельзя прожить?!
Дрожащей струной прозвенело небо – стая уток пронеслась. Лето мясное – зима сытая… Разве одной сытостью хороша жизнь?!
На каком-то суку опять колдует кукушка, что-то подсчитывая. Тридцать раз прокуковала кукушка. Через тридцать дней приехали в деревню Солвала отец и мать Оринэ. Через тридцать дней они смирились с дерзким зятем. Через тридцать дней началась новая история новой жизни, полная тайны и загадки…
ОДНАЖДЫ…
Однажды приехал в деревню Ванька Дровосек. Был у него вороной конь. И имя у него новое. Одни звали его Совет-ласть, другие – Милица. Лишь Солвал называл приятеля по-старому. И было у него еще маленькое «пупу», которое имело великую силу. Все это знали и не шутили…
На этот раз Ванька Дровосек был особенно важен. Видно, важную весть привез. И эту весть он выложил не сразу. Лишь выпив чашку густого чая, настоянного на чаге, он сказал:
– У вас в деревне будет магазин, где вы сможете купить настоящий чай, сахар, масло, соль, хлеб… Нужен продавец. Посоветуйте, кто грамотный, кто хорошо умеет считать деньги?
– Читать русскую бумагу никто не умеет, – подумав, ответил Солвал. – Но считать деньги – сможет каждый. Только бы они были…
Магазин, лавка… И это в мансийской деревне?!
Хлеб, соль, порох, дробь, ружья… Неужели это все можно приобрести, не выезжая никуда, не тратя драгоценного времени, так необходимого в дни большой путины?! Неужели возможно без купцов и их коварных приказчиков самим торговать?! Но чем торговать? Манси не знают даже, где растет соль, откуда берется сахар, как делается порох… У манси есть соболь и белка, осетр и нельма, орехи и ягоды… Но в деревне их никто не будет покупать. Если надо орехи или ягоды – манси в лес пойдет, в «лесном магазине» купит. Если надо рыбы – манси к реке пойдет, в «речном магазине» купит. Если соболя надо – можно найти и «соболиный магазин». Нет у манси лишь хлебного магазина. Не найти в деревне грамотного приказчика!..
Все эти размышления и сомнения Солвал высказал приятелю. Ванька Дровосек нахмурился. Но ненадолго. Глаза его загорелись озорным огнем, и он выпалил:
– Если нет среди вас грамотных, но все умеют считать деньги, – продавцом будешь ты!
Солвал возражал. Но тот его и слушать не хотел. Он приводил в пример себя и других своих товарищей, которые не так-то уж грамотны, но власть сумели взять в свои руки. И хорошо держат власть, крепко держат, потому что учатся. Вчерашний батрак сегодня стал милиционером, вчерашний рабочий – председателем Совета… Почему рыбак не может стать продавцом, советским продавцом?!
Свою длинную речь Ванька Дровосек закончил многозначительно, будто говорил он какие-то волшебные слова: «Учиться, учиться, учиться!.. Завещал нам наш вождь – Ленин!»
Слова «Совет-ласть» оказались не пустыми. Скоро подошли обозы. Приехали и представители Советской власти. Ванька Дровосек по старой привычке привел их в дом Солвала. Эти интересовались нуждами людей, а не шкурками и рыбой. Они были не так щедры, как веселый купец Плотник, не угощали водкой, но и руки у них были не длинными – ничего не забрали. Наоборот, они спрашивали: что привезти для манси, какие товары больше нужны…
Они попросили Солвала быть представителем Интегралсоюза[22]. К этому чудному и непонятному слову скоро манси привыкли. Даже полюбили. И не случайно. Если раньше за солью нужно было ездить к купцу за сотни верст, то теперь пойдешь в дом Солвала, дашь ему деньги, он тебе отвешает соли. И сахар можно купить, и материю на платье, и шелковую шаль… Любят женщины шелковую шаль и к бисеру цветному неравнодушны… Зачастили они в дом Солвала… Юноши приходили, разглядывали ружья. Луками и стрелами многие еще охотились. Теперь можно взять и ружье. Если нет денег – в кредит можно!..
И шкурки белок, куниц, горностая увозить никуда не надо было, приезжал приемщик пушнины – товарищ Солвала по работе – и принимал золотой мех. Тут же вручал деньги. С ним не надо было торговаться, как раньше с купцом: теперь стали твердые цены на мех.
«Хорошая новая власть – она дает магазины с хлебом! Хороший Совет-ласть – у него можно взять и ружья, и порох, и соль, и одежду! Хорош Солвал – он все может дать!»
И Солвала теперь звали по-новому: Совет-ласть!..
Услыхав про успехи Солвала, Яныг-пуки не приезжал из своей деревни, не предлагал свою помощь, свои услуги, да и в нем теперь никто не нуждался. Присмирел и шаман Якса…
Но люди помнили большое камлание. И перемену в жизни всей деревни многие восприняли как результат великого священнодействия. Побаивались Солвала. Знали все, что шаман Якса предсказывал ему великую судьбу, большую жизнь…
Однажды Солвал с односельчанами поехал в Березово за товарами. Сделав дела, как обычно, он забежал в раймилицию проведать приятеля.
– Слушай, – обрадовался Ванька Дровосек, – приходи сегодня в нардом. Там собирается все Березово. Увидишь чудо!..
Вечером в народном доме, правда, было много людей. Все шумели, говорили, посмеивались.
«Балалайки по улицам наставили, пугала вороньи», – указывая на столбы с натянутыми проводами, смеялся кто-то.
«Как это в проволоке может быть огонь? Нет, этого не может быть! Врут русские! Верить нельзя!» – шептал ханты из соседней деревни.
«Старые люди жили, и мы будем жить. Керосин горел. Керосина не было – жир горел и гореть будет. Много рыбы в старой Оби. Жирная рыба. Хватит жечь», – говорил какой-то незнакомый манси.
«Огонь священный, древний. Разве можно над ним насмехаться? Никогда железо не освещало. Неужели сейчас оно может осветить наш Север?» – рассуждал другой.
Даже русские не верили.
Быстро наступали зимние сумерки. Зажгли керосиновую лампу. К столу подошел партийный секретарь. Он приезжал в деревню, пил с Солвалом чай и долго с ним говорил. Как шаман Якса он умеет говорить!
Воцарилась тишина. Напряженная тишина, как перед большим камланием.
Заговорил партийный секретарь.
– Товарищи! То, над чем мы работали столько времени, завершено. Мы добились своего. Мы победили. Вот результат нашего труда…
Партийный секретарь взмахнул рукой. И словно по его волшебному мановению, зал озарился небывалым светом. Нет, это было не северное сияние. Меркнет оно перед этим светом! Нет, это была не белая ночь. Разве сравнишь ее с этим светом?! Нет, это была не луна. Потухшей лучиной кажется луна в сравнении с этим чудным светом!
Нет, это было не солнце. Свет этот казался ярче солнца, сильнее солнца, волшебнее солнца! Ведь появилось это озарение по мановению человека. Это чудо!
Все ахали и охали, жмурясь от небывалого света. Кричали «ура», пели, хлопали в ладоши. Не дали говорить партийному секретарю. Зачем слова – если есть свет! Зачем слова – если глаза видят! Зачем слова – если на глазах у всех свершилось чудо!
Потом каждый подходил к выключателю и сам вершил чудо. И Солвал своей рукой касался этой волшебной штучки, которую все называли выключателем. Повернет ее – наступает мрак, еще повернет – все вокруг озаряется. Своими руками можно делать людям свет.
«Но чей это свет? Кто послал его на Север?» Вопросы комариным роем кружатся в голове, не дают покоя душе.
Нет. Нужны слова. Очень нужны слова партийного секретаря. И когда воцарилась тишина, он ответил на удивленные вопросы северян:
– Свет послал большой человек – Ленин. Это светило называется лампочкой Ильича.
– A-а! Ленин! – кивали люди.
Теперь было ясно: Ленин – это не дух! Теперь было ясно: Ленин – это свет! Это новая жизнь! Жизнь с простыми чудесами, которые делают умелые руки человека.
Однажды вечером на глазах Солвала люди Ленина свершили чудо – зажгли новый свет, о котором даже нет намека в мудрых сказках и легендах манси. Значит, люди Ленина мудрее сказок и легенд? Однажды вечером у таежника зародилась мечта самому овладеть этим волшебством, чтобы принести свет и в свою темную деревню.
Однажды вечером захотелось ему быть вместе с людьми Ленина – ленинцем вечным твердо решил он стать!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Кай-о! Кай-о!
Я – Солвал!
Я – Большой Солвал! У меня много песен. Но песни мои старые.
Кай-о! Кай-о! Я – Солвал. У меня еще есть глаза – они видят. У меня еще есть уши – они слышат. У меня и сердце есть – оно поет.
Есть у меня песни об Игриме.
Юхрим… Это твое старое имя, Игрим. Твое мансийское имя, Игрим. Почему ты сменил свое имя? Не слишком ли богатым стал ты? Не слишком ли знатным стал ты?
Юхрим… Где старая мансийская деревня?
На узкой полоске земли сидели дома, как черные глухари, копошащиеся в песке. Стаей глухарей чернели они на песчаном берегу Сосьвы.
«Тюр-тюр-тюр», – журчала вода. Почти у дверей плескались шипучие волны.
«Атлув-атлув-атлув» – так пел кулик, радуясь весне.
– Пять лошадей, пять лошадей, пять лошадей! – слышали мансийцы. Что могли они еще слышать? Самой сильной машиной была лошадь, а не трактор…
О, как пахло травами, мокрыми сетями, рыбой!..
Какой запах у тебя теперь? Ой, какой большой стал Юхрим!
Когда я жил рядом, в Люлюкарах, когда председателем колхоза работал, не маленький был Юхрим, может, тридцать стояло домов, а может, целых пятьдесят, оттуда в Юхрим приезжал, – село стало больше, может, сто домов, может, даже больше.
Экспедиция пришла, железные деревья – вышки – посадила, машины привела, землю сверлить стала…
А когда с Аргинтура стал приезжать, когда тихим пенсионером стал ходить – приезжаю в Юхрим, не узнаю его. Столько домов – сосчитать не могу!
– Кто тут живет? – спрашиваю я.
– Это рабочие конторы бурения, служащие Игрим-газа, строители, – говорят мне. – Новые люди…
– У, какой большой Юхрим!
«Что тут удивляться! – может воскликнуть кто-то. – Разве деревянный Игрим велик? На свете есть, мол, каменные города с медными воротами…»
Простите меня…
Глаза мои – два охотника: за зверем таежным бегут, кедром зеленым любуются, а каменный город, наверное уж, не поймут. Уши мои – два рыбака: в вечерний плес вслушиваются, плеском рыб наслаждаются и колыбель свою – юркую лодку – на трактор разве сменяют?
А Игрим пахнет железом. Не ржавым железом пахнет Игрим, а новым, сияющим железом.
Разгружаются баржи, звенят топоры, рычат бульдозеры, урчат тракторы, лают машины, скользя по песчаным улицам, и небо кажется песчаным, и солнце кажется песчаным, раскаленным. Все движется, кружится, вьется… Жарко! – вот чем пахнет в Игриме.
Что я делаю в Игриме? Хожу, слушаю, спрашиваю…
– Как называется железная лестница, что в землю упирается и в небо упирается?
– Буровая, – отвечают мне.
– Как называется чудовище, железными зубами хватающее землю, сосны, бруснику?
– Бульдозер, – отвечают мне.
Все должен знать старый человек, входящий в новый век!
Рыбу добывавший мужичок, зверя догонявший мужичок, что на своем веку я еще умел? Не похваляясь скажу: хозяином быть умел, грамоте больших начальников завидовал, над словами больших начальников думал, а руководил колхозом своей головой.
И вот думаю: а ведь можно жить сейчас очень хорошо! Бывшие колхозники манси и ханты ловят рыбу, охотятся, доят коров, ухаживают за лошадьми, выращивают картофель… Только называются теперь рабочими. И получают большую зарплату, как и все рабочие газопромыслового управления. Бывший колхоз подсобным хозяйством стал. Только думаю: рыбак – все же рыбак, манси – все же манси. Есть у него что-то, непослушное бумаге. Чутче лося надо быть начальнику, чтобы слушать многим неслышимое, прозорливее орла надо быть начальнику, чтобы видеть многим невидимое. А доярка-манси и рыбак-манси хотя считаются уже рабочими, они остаются все же манси, есть у них все же свое. На то ты и начальник: услышь, пойми человека. Тогда будет тебе и рыба, и молоко, и мясо! И люди скажут: спасибо, директор, ты манси рума, ты друг манси, а не начальник. Мы народ сговорчивый. Но только смотри, начальник, чтобы твоя дума была не легче рыб, которые мы сдаем в подсобное хозяйство, не жирнее молока, которое доят наши доярки, не дешевле соболя, который так трудно дается охотнику.
Твоя голова пусть будет не меньше всех наших голов – вот какой директор нам нужен!
Кай-о! Кай-о!
В Игриме часто сетуют: мол, большие начальники к мнению маленьких не прислушиваются. Мол, начальники управления на газ лишь глаз имеют, а на подсобное хозяйство смотрят, как рыбаки на охотничьих собак.
Может, это правда, а может, совсем не так!
Знаю одно: хозяйство любит хозяина, а не начальника.
Добрый хозяин поладит и с малыми, и с большими!
Верю: можно найти язык и с новыми людьми! Аргинтур мой, Аргинтур! Большая моя деревня!
На твой песчаный берег садятся еще утки, а самолеты – железные птицы – еще не садятся! Аргинтур мой, значит, еще маленький.
Юхрим мой, Юхрим! Над тобою летают не только стрекозы – вертолеты, но и самые великие лебеди – АН-24, значит, ты уже большой. Ты сияешь, Юхрим, яркими огнями, по тебе, Юхрим, ходят новые люди, ты живешь, Юхрим, мечтами, которые нам не снились, тебе, конечно, надо называться по-новому!
Пусть тебя зовут Игримом! Пусть это имя станет светлым!
Мой древний Юхрим, я верю: ты станешь светлым.
С этими людьми я жил. У них не только дух, но добрые руки и сила. Ты будешь, мой Юхрим, светлым, ты будешь Игримом!
Вот какой я, Солвал. Вот какая моя новая песня! Кай-о! Кай-о!
– Кто нашел газ? Кто открыл нефть? Имя его – геолог. Хороший был мужик. Я ему даю лошадь, а он мне – бензин… – говорит напевно Солвал, отвертывая ключом замасленную гайку мотора длинной лодки – саранхапа. В курчавых, коротко остриженных волосах – ниточки инея. На бледном обветренном лице – морщины. Но из-под тяжелых век льется еще озорной свет голубоватых глаз. Они внимательно, испытующе смотрят то на меня, то на своего спутника: не смеются ли?.. И продолжает: – Все ведь теперь про это знают. Лавриатом, говорят, он стал. Премию Ленина получил. А вместе работали. Я в колхозе, председателем. На пленумах встречались, на сессиях…
И он рассказывает, как охотник о своей удачной охоте, о встречах с начальником партии глубокого бурения, которая открыла в Березове первый газ Сибири.
– Геолог тот был, как мы, северяне, росту невысокого. Плотный мужик. Но проворный, что рыба. Большую машину-лестницу привез. Около Березова поставил. Место выбрал – как в землю глядел. Газ вырвался, загремел, заплясал. На много верст кругом слышен был его рев, испугались сначала многие. Геолог счастливый ходил: голубой огонь нашел. Люди говорили: «Уж не колдун ли он, не шаман ли? Как знал, куда поставить буровую? Ведь потом, говорят, совсем рядышком пробурили, а газа не нашли». А геолог счастливый отвечал: ’Пусть что хотят болтают, а газ-то есть, а нефть-то есть, а бензин-то есть!» Вот какой геолог!.. Хороший был мужик. Да только как нашел он этот огонь, так сразу народу стало много, а рыбы-то меньше. Сваришь ее – так иногда машиной пахнет.
Хороший мужик тот геолог. И зачем он это сделал?!
– А на каком горючем вы ездите? – спрашивает мой спутник, удивленный поворотом разговора.
– На бензине. Быстро саранхап бежит!
– Так этот бензин из той самой нефти, которую в округе добывают.
– Понимаю! – холодно откликается моторист, всем своим видом показывая, что далеко не только это понимает. – Нефть – золото! И рыба – золото! И без мотора плохо, и без рыбы плохо!
– А как быть?
– Как быть? Как быть? Человеком надо быть! Хозяином на земле надо быть, а не гостем!
– Вот к нам, на Север, приезжают люди, – размышляет вслух Солвал. – Побудут – уезжают. Не понимаю я этих людей. Что они ищут? Что им надо?! Где-то и у них, видно, есть край родной. Не на луне, наверно, родились.
Речка, в которой плескалось детство, разве можно ее забыть? Деревья, которые шептали колыбельные песни, разве можно их забыть? Дом, единственный в мире дом, потолок которого двигался, разве может сын забыть?
Потолок этот сначала кажется высоким-высоким. Недосягаемым кажется. День проходит, год проходит^-видишь: ближе стало. Движется к тебе высокий потолок. День проходит, год проходит – ты уже коснулся потолка. День проходит, год проходит – тебе уже тесно под ним. Такой потолок лишь в родном доме бывает. Лишь в отчем краю самые высокие потолки снятся!..
Я не говорю, чтоб каждый сидел в своем гнезде. Пусть человек ездит, пусть свой потолок ищет! Настало время – стало тесно и мне в родительском доме. Позвала меня жизнь – и я пошел пытать силу. Трудной дорогой пошел, своей дорогой пошел. В каждом новом месте потолок казался высоким. Дотягивался до него, рос. Много бессонных ночей мне это стоило, много. Но вырастал я, и этот дом становился для меня родным. Вырастал я, и снова меня звали в новую дорогу. Не сам бежал – жизнь звала.
По семь, по восемь лет в каждом колхозе работал. Председателем был. Я расту – и колхоз растет. Смотришь – люди чаще улыбаются. Смотришь – люди лучше одеваются. А то вначале… Ах! Всяко бывало! Глядит на тебя, а смотрит росомахой. Будто ты, новый председатель, пострашнее росомахи зверь! И пришел ты сюда, мол, не работать, а лазить по лабазам, охотничьим амбарчикам да по колхозной кассе шарить. Косо вначале смотрят на начальника. Сам им был. Знаю. А вот поработаешь, годок-другой повертишься – иными глазами начинают глядеть. Как лайки, ласково люди смотрят, кошками вокруг тебя трутся. Хорошо!..
А если бы сразу ушел – этого бы и не видать сроду!..
