Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Annotation
Книга «Синий ветер каслания» мансийского поэта и писателя Ювана Шесталова состоит из трех повестей. Это поэтический рассказ о жизни маленького народа манси, одного из древнейших народов нашей страны. Прекрасное знание характера своего народа, его преданий и поверий, его быта и нравов отличает эти повести.
КОГДА КАЧАЛО МЕНЯ СОЛНЦЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
2
3
4
5
6
7
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КОГДА МИР БЫЛ СКАЗКОЙ
КАМЛАНИЕ[6]
РЕВОЛЮЦА… КАКОЙ ЭТО ДУХ?
В ДОРОГЕ
СОН МИРСУСНЭХУМА
В ЦАРСТВЕ ТЕНЕЙ
МЕДНЫЕ ВОРОТА[18]
БОГАТЫРСКОЕ ИМЯ
ДУХОВ ИЗБИРАЮТ
ВЛАДЫКА СЛУШАЕТ МИРСУСНЭХУМА
ТОПАЛ-ОЙКА
ВЛАДЫКА ОБЕЩАЕТ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
ПЕСНЯ ЛЮБВИ
ОДНАЖДЫ…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
2
3
4
5
ТАЙНА СОРНИ-НАЙ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
СИНИЙ ВЕТЕР КАСЛАНИЯ
МОЯ ТЕТЯ
ПЕРВОЕ УТРО
ПОЛЕТ ОЛЕНЕЙ
НОЧЬ НА СНЕГУ
ХОРОШЕЕ ВОЛНЕНИЕ
ВСЕ РОСЛИ В ЛЮЛЬКЕ
ВОЛКИ
САМЫЙ БОЛЬШОЙ ОЛЕНЕВОД
ЛЕСНАЯ РЕЧКА
НОВЫЙ ШАМАН
ПОТЕПКА
БУДЕТ ЛИ ЙИКОР ЧЕЛОВЕКОМ?.
А ТАЙН НА ЗЕМЛЕ ТАК МНОГО…
СКАЗКА
СИЛЬКА
УРОК
ПЕРЕПРАВА
КРАСНЫЙ ЧУМ
НЕ БЫЛО ВЕРТОЛЕТА – ПРИДУМАЛИ ВЕРТОЛЕТ
ИТЬЯ ТАТЬЯ
ТАЕЖНИК ОТКРЫВАЕТ ГОРОД
МАЙ
МАЙСКАЯ ВЬЮГА
АЙ-ТЕРАНТИ
ЛАРКИН УШЕЛ К ГЕОЛОГАМ
ХОЗЯИН ТАЙГИ
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ
INFO
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
ЮВАН ШЕСТАЛОВ
СИНИЙ ВЕТЕР КАСЛАНИЯ
*
Художник Ю. КОРНЫШЕВ
© Издательство «Известия», 1985
РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ
БИБЛИОТЕКИ «ДРУЖБЫ НАРОДОВ»
Председатель редакционного совета
Сергей Баруздин
Первый заместитель председателя
Леонид Теракопян
Заместитель председателя
Александр Руденко-Десняк
Ответственный секретарь
Елена Мовчан
Члены совета:
Ануар Алимжанов, Лев Аннинский,
Альгимантас Бучис, Юрий Ефремов,
Игорь Захорошко, Имант Зиедонис,
Мирза Ибрагимов, Юрий Калещук,
Алим Кешоков, Юрий Киршин,
Григорий Корабельников, Георгий Ломидзе,
Андрей Лупан, Юстинас Марцинкявичюс,
Рафаэль Мустафин, Леонид Новиченко,
Александр Овчаренко, Борис Панкин,
Вардгес Петросян, Инна Сергеева,
Юрий Суровцев, Бронислав Холопов,
Иван Шамякин, Константин Щербаков,
Камиль Яшен
КОГДА КАЧАЛО МЕНЯ СОЛНЦЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Стучали копыта. Вихрился снег. В белой мгле плясали рога. Свистел ветер. Звенели колокольчики.
Бубном гудело небо. Летели олени. Бешеные олени куда-то меня мчали. Снег слепил лицо, Глаза, уши. Бубном гудело небо. Звенели колокольчики…
– Телеграмма, – сказала тихо жена, подавая развернутый уже бланк. – Что так долго не открывал? Звонили, звонили. Не слышишь, что ли?..
– Олени снятся.
«Болен отец прилетай» – было написано в телеграмме. В первое мгновение эти слова показались обыкновенными. Позевывая, как пустую бумажку, бросил телеграмму на лежащие в беспорядке дочкины тетради. Вдруг… рука потянулась к ней. Буквы словно ожили, зашевелились.
О – вздрогнуло.
Т – съежилось.
Е – согнулось, как от боли.
Ц – простонало.
Отец… Словно молния сверкнула и погасла.
Страшный мрак ударил в глаза. Сердце сжалось в комок. Будто его схватил какой-то злой дух.
Отец… Неужели?! Не может быть!.. А может, он просто болен?
Отец… Я помню то утро…
«Ветлю! Ветлю!» – поет один кулик.
«Хап-ти-юв! Хап-ти-юв! – вторит ему другой. – Лодка плывет! Лодка плывет!» – сообщает он.
И правда: лодка плывет. Большая лодка: саранхап. В ней много людей. На ней и мой атя – мой отец. Мама говорила, что сегодня он приедет.
На лодке много людей. Но который из них мой атя? Я не знаю. Он уехал, когда был еще снег. Далеко-далеко уехал. В самую большую деревню – в город Омск уехал. Там было большое собрание. Мой атя – председатель колхоза. А еще он – депутат Совета. Самого большого Совета.
– Наш атя – большой человек, – говорила мама. Она каждый вечер обо всем мне говорила.
Я всматриваюсь в лодку. «Кто из них больше – тот и мой атя!» – решаю я. Неужели этот высокий, белоголовый – мой атя? Нет! Не может быть! У ати волосы черные и курчавые, как у нашего барана. Я помню. Глаза у него, как небо. Щека у него, как жесткая оленья шкура, колется. Я помню, все помню. Ведь мы живем давно-давно. Как эти чайки, кулики, деревья, вода, небо, солнце.
Только почему-то я все время маленький, а атя – большой. Только почему-то я его все время жду, и мама ждет. А он все ездит. А может, он меня тоже ждет?! Плохо быть маленьким. Все время надо ждать и ждать!.. Но не беда! Знаю: тоже буду большим! Когда вырасту – атя станет маленьким. Потом он снова большим станет, а я – маленьким. И так вечно мы будем жить! Как чайки, белки, утки, лебеди, вода, деревья, небо, солнце… Мы будем жить долго-долго. И я атю знаю, только немножко забыл.
Острый нос лодки уткнулся в берег. Волна, пенясь и шипя, набежала на песок и укатилась назад.
Из лодки вышел человек в красивой русской одежде. Этот русский человек шел прямо ко мне, смотрел и улыбался какой-то очень знакомой улыбкой. Он схватил меня. Поцеловал. Поднял к солнцу. И сказал знакомым, вечным голосом:
– Мань-пыг!
Э! Я так и знал, что это мой атя! Он всегда называл меня так. Он вечно меня называл так! Мань-пыг – это значит маленький сын, маленький мальчик. Нет! Неправда! Я тоже буду большой!..
– Атя! – сказал я со слезами в голосе. – Называй меня яныт-пыг, большим сыном называй.
Он посмотрел на меня. Улыбнулся. Почему он ничего не сказал? Почему только улыбнулся?! Этот пронзительный, пытливый отцовский взгляд я запомнил навек. И улыбку запомнил. Так я познакомился с отцом своим. И теперь уже навечно. С этого мгновения я узнавал его в любой одежде и как долго бы он ни странствовал.
А наша жизнь проснулась на берегу этой таежной реки давно-давно. Вместе с этими летящими утками и плещущимися рыбами появились мы на свет. Вместе со счастливыми чайками мы смеялись задорно и со стонущей гагарой не раз горько плакали. С этими кудрявыми, могучими кедрами мы не боялись мороза. И солнце бывало щедрым. Летнее солнце всегда бывало щедрым.
– Здравствуй, атя! Как долго мы не виделись!.. Нам надо поговорить… Ведь мы будем жить вместе… Снова вечно жить!..
Солнце светит ярко-ярко… Утки куда-то летят, летят… Кулики на ножках тоненьких по песочку бегают, суетятся… Смеются беззаботные чайки, о чем-то курлычут лебеди, а где-то далеко-далеко стонет одинокая гагара…
– Здравствуй, мое утро!
– Приготовиться к посадке на самолет, следующий рейсом по маршруту Ленинград – Тюмень, – объявил диктор. Зал ожидания стал похож на растревоженный муравейник. Одни поднимались с кресел, другие садились. Я присоединился к тем, кто не торопясь направлялся к выходу на аэродром.
Душа у меня стала как будто не моей. В ней сидел какой-то неспокойный дух. Он то хватал меня за сердце крючковатыми пальцами, сжимая его до тех пор, пока не выжмет стон, то отпускал, точно дразня меня. Этого духа я скоро узнал. В первый раз он пришел ко мне, когда умирала моя мать. Было мне тогда девять лет. Двадцать четыре года он меня не тревожил. Где он был, этот коварный дух смерти? Кого давил, кому навевал слезы?
Все думают, что я совершенно спокоен. А во мне клокочет жизнь. Сердце стучит. А рядом с ним притаился дух смерти. Он наблюдает за движением моих чувств и мыслей. Я хочу освободиться от него, забыться хочу. Но не в силах. Беспокойный дух побуждает меня вспомнить то мгновение, когда в последний раз я видел мать.
Помню, я стоял перед ней растерянный и жалкий. Она лежала на больничной койке. Говорила, будто молилась. В голосе – слезы. В глазах – боль. Глаза у нее большие и печальные. Но в них искрится еще надежда.
– Ничего, что Потепка отказался шаманить. Поезжай в нашу деревню. Иди к шаманке Алиовыл-экве. Она не откажется, поговорит с духами. Пусть пообещает им любую жертву. Курицу, даже теленка…
Я оледенел. Не шелохнусь. Боюсь сделать шаг… В дверях стоят. Они в белых халатах. Наблюдают за мной. Из-за них я не знаю, что и делать. Не смею подойти к маме. Она растерянно смотрит на меня. Я то оглядываюсь на дверь, то слушаю ее.
– О, зачем меня так мучают боги? В чем я провинилась? Пусть узнает, чего они от меня хотят. Пусть по-шаманит!..
Она застонала. На мгновение закрыла глаза. Потом горящим взглядом потянулась ко мне.
Мне хочется подойти к маме. К моей маме. Но у дверей они. Смотрят, не спускают глаз. Халаты у них белые. И я – как ледяной.
– Ну, поезжай, попроси…
Ноги у меня отяжелели. Только глаза бегают, как шальные. Не знаю, что делать. Оживаю. Иду к двери. Не вижу ни матери, ни белых халатов…
О, почему я не подошел к ней, моей родной и вечной?! Почему не упал на грудь? Не поцеловал, не приласкал почему?! Может быть, я надеялся, что помогут духи?
О, если бы я знал, что вижу ее в последний раз! О, если бы не стояли у дверей люди в белых халатах!
О, если бы я был не так мал и глуп!
Почему она сама не подозвала меня? Может, она еще верила, что мы увидимся, будем жить, смеяться, радоваться солнцу, как и раньше?!
Она вставала с солнцем. Радовалась солнцу. Была моим солнцем!.. Хорошо, когда солнце!..
Она не позвала меня, не простилась.
Она заставила меня всю жизнь вздрагивать. Вспомню – вздрогну. Сердце съежится. Скорчишься, как от стыда, как от боли. Зачем она мне оставила вечную боль, вечные слезы, вечный стыд за мою холодность, за мою недогадливость?!
А может, она нарочно оставила во мне этого беспокойного духа? Оставила для того, чтобы я помнил, что и у меня была мама, которой я обязан жизнью, и сыновнего тепла от меня было мало. Человек должен быть щедрым. Быть самим собой – а не ледышкой. Он не должен стыдиться ласки. Не имеет он права бояться постороннего взгляда. Сердечность и внимание, тепло и ласка – начало человека.
Может, она нарочно не простилась со мной, чтобы я всю жизнь чувствовал, что я в долгу перед людьми, как перед матерью?
Объявили посадку. Все, словно рыбы на перекате, поплыли. Шли друг за другом, держали наготове билеты и посадочные талоны. Я делал то же самое. Почти бессознательно. Я шел вместе со всеми. Видел всех и не видел никого. Вдруг – словно проснулся. У входа на взлетную площадку остались двое. Она обнимала его. С заплаканным лицом припадала к нему на плечо и о чем-то умоляла. Не старая еще, но и не молодая. Он – долговязый и какой-то неловкий – оглядывался по сторонам, будто стыдился ее ласки. Наверное, мать провожает сына. Может, в первый раз и в первую дальнюю дорогу. И, быть может, надолго. А он, глупый, суетится…
Как смотрела вслед мне моя мама!.. Тогда. В больнице. Каким жгучим взглядом провожала! Словно оторвала от себя свое сердце. И кинула его вслед мне. Что-то шептала. Может, молилась за меня всем богам, обещая им самую дорогую жертву?
А может, перед смертью она со мной, будто с духом, по всей правде говорить хотела? Ведь только я мог понять всю ее материнскую ласку, ее любовь к жизни и солнцу. Знала она: жить мне без нее – как бескрылому утенку. А в небе коршуны злые. И лето теплое не вечно. Зима морозная приходит, как смерть, и все на свете леденит. Откуда знать все это глупышу утенку?!
Я уходил – не оглянулся. Не простился даже взглядом. Вспомню – вздрогну. Это ее боль, наверно, во мне просыпается. Какой мучительной, видно, была ее боль, если она во мне отдается даже через четверть века! А может, это поздний стыд за сыновний холод и невнимание?!
Скорее в самолет! Может быть, еще успею свидеться! С отцом. Моим единственным.
Самолет незаметно оторвался от взлетной полосы и крылатым оленем стал подниматься в небо. Но глаза мои устремлены на землю. Внизу – Ленинград. Город моей юности. В нем я встретил Ее. Она заменила мне мать. Я снова увидел солнце тогда. Пел, как птицы утром.
Улицы этого города – мои лесные тропы. Я иду по ним – как по тайге. Каждый дом – знакомое дерево. У каждого дерева – своя история и тайна.
Прежде волшебным миром мне была тайга. Каждое дерево казалось живым. В одном мне чудился добрый дух, в другом – коварный и злой. Теперь такой же мир – дома, улицы, площади, памятники.
Я брожу по улицам, как охотник по тайге. Но ищу не зверя, а добрые слова и мысли. Так мало в мире добра и тепла!.. Так много шума и грохота!.. Но в этом шуме городском я стал совсем другим. Во мне проснулся новый охотник.
…Здесь, где дождь и прохлада
Освежали мне лоб,
Отдыхал я когда-то
От охотничьих троп.
Здесь, как зверя лесного,
Я искал свой мотив
И заветное слово,
Стол рукой обхватив.
Пусть асфальт – не болота
И фонарь – не звезда,
Только эта охота
Вряд ли легче, чем та.
Город растаял в синей дымке. Самолет крылатым оленем скакал по облакам, как по белому снегу. Сквозь сугробы облаков вдруг выскочило солнце. Самолет качнуло, словно люльку. И опять сказка рядом со мной поскакала…
С мамы начинается земля.
В сказке продолжается земля.
А на земле – жизнь.
Жизнь… Какая тайна в ней заключена? Какой дух не дает мне покою? Что меня так волнует и нагоняет думу за думой?
Может, судьбы людей помогут мне понять себя и мир?!
2
Рядом со мной сидели мальчик с бабушкой. Мальчик ростом такой же, как и мой сын. Лет шесть ему. Не больше. Такой же шумный и беспокойный. Пристает к бабушке с вопросами:
– Это что, бабушка? Снежные горы?
– Это облака.
– Почему они внизу? Снег падает сверху, с облаков…
– Мы же летим.
– А до синего космоса мы долетели?
Он спрашивал о том, кто зажег солнце, почему на луну отправили луноход, а не человека, что будут пить на луне люди, если там нет воды, почему нельзя дышать космическим воздухом…
Бабушка выслушивала внука. И не спеша, глядя поверх очков внимательными, чуть усталыми глазами, отвечала на его вопросы. Эта чуть седоватая и спокойная бабушка снова навеяла на меня сны моего детства.
Моя бабушка пришла ко мне из дремучей тайги. В первый раз я запомнил ее в лесу. Была ли она до этого – не знаю. Наверно, была. Но я-то ее помню с того самого мгновения, когда черника росла высокая-высокая, и я узнал ее сладковатый запах, а голубика голубела. И я мог дотянуться и срывать губами круглые и сочные ягодки. О, как это было чудесно – брать ягоды губами! Собака Хулах бежала рядом. Она так же собирала ягоды, как и я. Мы были счастливы. А бабушка ругалась.
– Руками надо брать ягоды, а не ртом. Это одни собаки так делают: у них нет крылатых рук, – говорила она. – Потому они и собаки, что нет у них рук. Несчастные твари! Зачем делать, как они? Счастье человека в том, что у него есть руки. Все ими можно сделать! Вот вырастешь большой, выше голубики станешь и сможешь тогда влезть на самую макушку кедра и юркими руками срывать шишки будешь. А Хулах, твоя черная собака, этого сделать не сможет, у него» ведь только лапы.
Но собака все равно была счастлива. Она бежала рядом со мной, юлила и весело взвизгивала. Она, может быть, не все понимала в этом мире. Но видела, наверное, не меньше меня и радовалась, наверное, тоже не меньше и этим таинственным лапам кедров, в которых качаются тяжелые шишки, и этим краснощеким грибам, которые наклонили к земле головы, и этим голубоглазым ягодам, которые дразнят нас тем, что их много и нам не под силу их съесть.
Вдруг собака залаяла. Мелькнуло что-то золотистое, и на качнувшейся кедровой ветке я увидел зверька с пушистым хвостом и остренькими усиками. Это была белка. Настоящая белочка! Живыми, любопытными глазками глядела она на нас. И у нее, наверно, была о нас своя дума.
А вот прокричала ронжа – хозяйка кедра, кедровка.
– Созреют скоро шишки, и будет кедровка собирать орехи да зарывать их в землю, – говорит мне тихо бабушка. – На пользу нам эта ворчунья. Настанет зима, и забудет она, где зарыла свой клад, а в том месте на лето другой кедр, новый, будет расти. Вот какая полезная эта горластая птица. А старый хозяин тайги ходит где-то рядом. Вот его следы. Чтобы задобрить его, положи на его след ягодки. И сердце его растает. И не тронет он нас с тобой, – сказывает тихо бабушка и на следы медвежьи ягоды кладет. Я делаю то же самое.
Уплыло это сказочное время. И многое теперь кажется другим. И нет больше на земле голубики, которая выше меня. Бывая в тайге, я ищу такую голубику. И не нахожу ее. Может быть, мой сын ее увидит?
И еще я помню первую встречу с огнем. Он на поленьях плясал. А я на него глядел. Он стрелял искрами – а я не сводил глаз. Смола золотистая на поленьях кипела и, шипя, сгорала – а я на огонь глядел. Невидимыми руками, жаркими ладонями касался он моего лица – а я глядел и глядел. Смолистым дымком иногда прямо в глаза дышал он – и все же я видел его золотые зрачки.
И вдруг: земля под ногами качнулась, полетело небо, в голове закружилось синее пламя. И чьи-то руки схватили меня. Я очнулся: дедушка. Так я познакомился с огнем и с моим дедушкой.
Потом много раз я встречался с золотым огнем.
Замерзнешь на охоте, окоченеют руки, побелеют щеки, а разожжешь костер на снегу – щеки опять порозовеют, руки наливаются силой.
Промокнешь на рыбалке, до костей промокнешь – а огонь высушит тебя, вскипятит чай, даст силы уснуть, чтобы завтра ты снова улыбался и ловил рыбу…
И дедушку я узнал. Лицо у него было непохожим на другие лица. Одна сторона его была синей. Поцелуем неба называли его лицо. Откуда было мне тогда знать, что лицо дедушки кое-кто считал священным. А для меня он был просто милый дедушка, который умел увести в волшебный мир длинных-длинных сказок.
Еще я помню воду. Сверкающую на солнце весеннюю воду. Не помню, как ломался ревущий лед, какой в ту весну был ледоход, но помню, как атя мой в первый раз столкнул с берега лодку и окропил мою голову еще леденистой, но уже открытой небу водой.
А вода струилась и искрилась, ходила кругами и журчала. И я словно услышал песню. Звонкую и нежную песню. А глаза увидели на ровной глади воды радужные ромбики, квадратики, причудливые узоры, похожие на орнамент, что на меховой шубе у моей мамы.
– А что в воде? – может быть, спросил я у ати, сидевшего на корме лодки-саранхапа.
– Вот сейчас ты увидишь, какую щуку поймаем.
И правда. Мы подъехали к запору. Запор – это перегородка из кольев в маленькой речке. Атя вытащил из воды большую гимгу – ловушку, сплетенную из кореньев. В ней плескались рыбы. И среди прочей мелочи была там огромная щука. Борода у нее зеленая. Видно, старая эта щука. А глаза у нее круглые, водянистые. И смотрят они холодно. Морозно становится. И рот у нее большой. Она его открывает и закрывает, словно в воздухе что-то хватает. И зубы, длинные, острые, готовые прокусить не только меня, но и весь мир. А живот у щуки тоже не маленький. И, говорят, она проглатывает своих сородичей – таких же, как она, щук.
«Неужели так?! – задумываюсь я. – Неужели можно убивать и есть тех, с кем только что плавал и играл?»
– А бывают еще и рогатые щуки, – говорит мне мама. – В сказках такие щуки бывают.
Хотя и рот у щуки большой, и зубы острые, хотя сказочные щуки и бывают рогатыми, но я их не боюсь – со мною рядом папа и мама. И я – самый сильный!
Опять наша лодка летит. От прикосновения цветных гребей вода стреляет. Звонко стреляет.
– А что под водой? – спросил я, наверно, маму. – Почему она такая звонкая?
– В воде тоже жизнь. Под ней хрустальные дома стоят. В тех хрустальных домах водяные люди живут.
Непонятно было мне это. И понятно было мне это: всюду жизнь – и на земле, и в воде… И в сказочные времена была эта жизнь, и теперь она продолжается.
Теперь-то я знаю, почему манси и ханты по берегам рек селились. Вода – рыба. Вода – дорога. Вода – жизнь.
И снова вспоминаю вопрос, заданный мной маме:
– А что под водой?..
Теперь я знаю: нет под водой хрустальных домов, и водяные там не живут. Но жизнь есть всюду – и на земле, и в воде. И в сказочные времена была эта жизнь, и сегодня она продолжается.
Атя… Помню, что он вставал очень рано. Еще темно, а он уже на ногах. То уходил он на рыбалку, то на охоту, то просто будить колхозников. Он был всегда среди людей. О чем-то толковал, что-то доказывал, чем-то возмущался, подкрепляя свои слова жестами и мимикой. О чем были эти споры – разве мне вспомнить?!
Знаю только, что все разговоры были о колхозе, где он был председателем. Помню только, как дедушку он уговаривал сдать в колхоз лошадь, трех коров и несколько овец.
– Молока захочешь – в колхозе возьмешь, – убежденно говорил он. – Надо будет куда съездить – лошадь возьмешь в колхозе. Чулки связать нужно будет – шерсть возьмешь в колхозе.
Помню: дедушка не верил. Возражал, говорил что-то свое. Но все же уступил своему упрямому зятю. Видно, понял, что если родные председателя откажутся сдавать скот, то другие и подавно откажутся.
Атя… Что мне вспомнить? Может быть, о том, как мы жили в старом доме в зимней деревне. Там стоял кедр. Издали он напоминал лицо великана из сказки. В деревне даже в пургу тихо – могучие кедры и ели закрывают своей грудью домики, и в древней деревне Хомрат-павыл тепло.
Атя… Что мне вспомнить? Может быть, то, как ты захотел создать для сородичей новую жизнь и осуществил свою мечту, построив на противоположной стороне реки новые, колхозные дома? Не верили сначала люди. Потом пришли строители, и вокруг озера, на берегу реки Пори-посал, выросла новая деревня, колхозная деревня.
– Откуда взял он столько денег, что плотников нанял? – спрашивали удивленные старики.
– Колхоз богаче самого богатого мансийца, – говорил им отец. – Колхозный карман опустеет – государство ссудой поможет.
В деревне был новый магазин, а главное – пекарня была. Белый хлеб на столе появился.
– Хороший колхоз, если белый хлеб дает! Спасибо! Будем работать, рыбу добывать, зверя бить будем.
Атя… Что вспомнить мне?
А в деревне и правда было весело. На крыльях белых лебедей прилетела весна, гоготанием гусей горланила весна, стаями диких уток садилась у крыльца весна. Крыльцо наше было на берегу озера. А на берегу озера уток – темным-темно. Беру ружье. Ба-бах! И небо синее темнеет. Темным-темно. На берегу озера – струйка алой крови. На берегу селезень лежит. С трепетом охотника беру добычу в руки. А небо звенит и стонет от утиных стай. Принимай, озеро, крылатых, принимай! На берегу озера весна не убита. На берегу озера встречена весна.
Посреди деревни – тоже озеро. Как голубая плошка это озеро. А вокруг него, как квадратики с узорами, дома стоят, на прозрачной глади озера отражаются небо весеннее и добротные дома колхозников. Хорошо было на берегу озера! И на берегу реки хорошо! Где теперь то озеро и весна крылатая?!
Атя… Что мне вспомнить? Может быть, то, как ты уходил в другой колхоз? Партия хотела, чтоб ты его «поднял». Но не успел ты выполнить завет – грянула беда, черная война.
Атя… Что мне еще вспомнить?
Может, то, как ты уходил добровольцем на фронт? Помню я Березово, пыльные улицы.
– Раз! Два: Три! – ваш отряд шагает.
– Раз! Два! Три! – и я марширую.
– Раз! Два! Три! – улыбается ваш командир.
– Раз! Два! Три! – и вы улыбаетесь.
Атя… Что мне вспомнить? Потом вы сели на белый пароход. Ты махал мне рукой. Мама прятала лицо в шелковую шаль. Я знал: она плакала. Не было у меня шелковой шали, некуда мне было прятать лицо – и я не плакал.
Что мне вспомнить? Ты был под Москвой. Фашистский осколок не смог убить тебя, фашистский осколок ранил тебя. И, раненный, ты вернулся домой. Но недолго пришлось быть тебе в доме родном. Приезжал из района уполномоченный и о чем-то тебя просил. Несколько раз приезжал уполномоченный и каждый раз становился резче. Ты о чем-то подолгу говорил с мамой. Она в чем-то с тобой не соглашалась, спорила.
– С кем оставишь дедушку? Ему ведь сто лет.
– С кем оставишь бабушку? Ей тоже сто лет.
– На чем привезешь дрова? Нет у дедушки лошади.
– Где возьмешь молока? Нет у бабушки коровы.
– А в колхозе не допросишься – колхоз кормит фронт.
– Не оставишь дедушку, не оставишь бабушку…
И вот атя уже сидит в красивой казенной кошевке. Полозья у нее железные, а постромки смоленые. А конь вороной пританцовывает, жаждет умчать вас в снежную даль. И уполномоченный сегодня весел. Он говорит:
– Ничего. Поднимешь колхоз и вернешься…
Никто отца не провожает. Я один его провожаю.
Снег уже летит, вихрится снег. Я вцепился в кошевку, надо мной вихрится снег. Он такой колючий и горячий такой. Кружится и вьется над головой моей. Залетает в уши и слепит глаза. А конь, как шальной, поднимает ветер и, почуяв дорогу, быстрее ветра летит. И деревня моя куда-то вдаль летит. Я кричу: «Ма-ма-а!»
И тяжелая отцовская рука отрывает меня от казенной кошевки. И казенная отцовская рука на снежную дорогу толкает меня. Долго еще надо мною кружится снег. На соленые щеки мои ложится снег. Потом все замирает, и в мертвой тишине я вижу ледяной взгляд морозного зимнего неба. И кедры на берегу, как немые, стоят. Они не видели ничего, как слепые стоят. И река замерзшая ничего не слыхала, она в этой тишине как мертвая лежит.
Смахиваю с лица остывшие слезы. Смахиваю с себя прилипший снег. Пятилетним мужчиной шагаю обратно. Многого, конечно, я еще не понимаю. Но одно чувствую: в доме нет мужчины. Хозяином быть должен я, чтобы был наш дом. Чтобы был наш дом, я должен быть мужчиной.
3
– Прошу приготовить столики! – проходя между кресел, сказала стройная стюардесса. – Сейчас вам будет предложен завтрак.
Самолет гудел, как рой комарья. Пассажиры дремали, как в знойный полдень. До большинства слова стюардессы будто не дошли. Лишь кое-кто лениво потянулся налаживать столики.
Только мальчик ликовал.
– А мороженое будет? А пирожное? А лимонад?! – щебетал он, вертясь, как птица в клетке.
Бабушка наклонялась к нему, что-то строго шептала.
Глаза его засияли, когда появился перед ним поднос. Но он не стал есть ни ножку курицы, ни теплый рис. Он едва притронулся к пирожному, глотнул вишневого сока и стал с удовольствием вертеть пакетики с перцем и солью.
Скоро кусок хлеба стал остовом самолета, пакетики – крыльями, косточки вишни – колесами.
– Жу-жу-жу! – зажужжал он.
Бабушка заставляла его есть. Он отворачивался от протянутой куриной ножки и продолжал жужжать. Мы летели…
Ходит по земле мороз. Стучится в каждый дом мороз. А откроешь дверь – вздохнет тяжело, выпустит изо рта белый дым и, не спрашивая никого, входит в дом. Еще холоднее становится. И на глазах замерзает крохотное пятнышко на стекле окна, которое я так старался разморозить своим теплым дыханием. Но я снова и снова приклеиваюсь к окну и дышу на снег и лед, чтобы можно было видеть дорожку, по которой, наверное, скоро придет с рыбалки мама. А ее давно нет дома. Целую вечность, кажется, ее нет. «Неужели только семь солнц нет моей мамы? – раздумываю я. – Дедушка мог ошибиться и на палочке, по которой он считает время, мог и пропустить зарубки. Ведь он слепой. Неужели только семь зарубок не было моей мамы дома, неужели только семь дней я ее не видел?!»
– Дров осталось мало. Лишь на ночь хватит. Когда же приедет мама?!
За водой мы ходим с бабушкой. У нее есть палочка. Подаст ее мне в руки – и за мной идет, следом санки катятся. В них бак стоит, в котором мы возим воду. Тяжело ходить с бабушкой по воду. Когда же приедет мама?!
А хлеб какой вкусный! Но моих двухсот граммов мне не хватает. И я твою, мама, норму съедаю. И все равно есть так хочется! Приезжай скорее, мама, привози рыбки свежей!
И молотая черемуха, черемуха с рыбьим жиром – варкой – тоже уже кончилась. Мы не можем найти с бабушкой, куда ты припрятала черемуху, вкусную черемуху с варкой!
Когда же ты приедешь, мама?!
А дедушка делает гимги, снасти рыболовные из прутьев и кореньев плетет. Председатель просит его научить молодежь.
– Позабыли, – говорит, – древнее ремесло. А ловушек, – говорит, – так не хватает. – Председатель почти каждый день ходит к дедушке. И за труд дедушке выписывают литр обрату. Вкусно и такое молоко. Приезжай скорее, мама! Может, и тебе молока будут давать? Ты ведь не простая рыбачка, а бригадир рыбацкий. Тебя, наверно, тоже уважают, как дедушку. Приезжай скорее, мама!..
И мама приезжает. Она приносит рыбу. Не муксуна, не нельму, а щуку одну приносит.
Мы не спрашиваем, почему так мало она принесла. Мы знаем: в бригаде есть особый уполномоченный из района, девушка там есть такая. Она смотрит, чтобы всю рыбу сдавали. Мы знаем: мама и сама не возьмет – она бригадир, она ведь тоже знает, что рыба-то идет не куда-нибудь, а на фронт.
И варится уха из этой щуки, как в сказке варится. И запахом этой волшебной ухи мы долго наслаждаемся. Как будто едим не щуку, а мясо самого медведя. Как будто в нашем доме сегодня самый большой волшебный праздник, о котором позабыли мансийцы.
Хорошо, когда приезжает мама. Это мой самый большой праздник.
– Кем ты хочешь быть? – спросил я мальчика, летевшего с бабушкой. Может быть, потому, что у меня такой же. И я невольно сравнивал его со своим.
– Я хочу быть Гагариным! – выпалил, как потребовал. – Полечу на луну. Буду космосом дышать.
– А не хотел бы ты быть рыбаком? – допытывался я.
– Нет! Мама будет смеяться, как над папой. Рыба в Неве не хочет клевать… Воскресенье пропадает. «Лучше бы в театр», – говорит мама.
– А может, охотником хочешь быть?
– А что это такое? Когда с ружьем ходят? А кого убивать? Шпионов?
– Волков, медведей…
– Где? В зоопарке? Разве можно? Медведи, волки еще в сказке есть.
А я видел медведей и волков в тайге. Еще тогда, когда голубика была выше меня. И боялся я не только волков… У меня была совсем другая сказка.
Заболел однажды. То горю, как в огне, то дрожу, как на морозе. То ручьями льет с меня пот, как с тающей снежной горы. То в горле все пересыхает, как речка в сухое лето. То все кружится перед глазами, и я вижу причудливый и странный мир, который никогда не увидят люди. То звенит в ушах, и слышу я волшебную музыку, и мне хочется петь, и я говорю складно и непонятно, как, может, никогда не скажу.
То ко мне снова возвращается ясность, и вижу маму, наклонившуюся к моему изголовью. Она кладет на мой лоб мокрую сеть. Мне хорошо. Она смотрит на меня влажными глазами. И летят ко мне какие-то струи света. Теплые, ласковые, печальные. Словно она боится, что я опять уйду в иной мир и буду петь непонятное.
И я забываюсь. Вижу: моя голубовато-дымчатая душа корчится и вьется в чьих-то костлявых пальцах. А кругом темно-темно, как в глубокой яме. Пальцы давят; еще темнее становится. Душно. Но не замирает душа моя. Она рвется из цепких пальцев и кричит на самого бога Темного царства.
– Непокорный! – цедит сквозь гнилые зубы Куль. А глаза у него горят злобой, как угли. Он давит меня еще сильнее. Жарко. Я кричу и мечусь в жилистых руках Куля. Он вздыхает и со злостью расслабляет усталые старые пальцы. Мне легче. Я снова вижу печальную маму. А в углу, перед красной шелковой занавеской, сидит дедушка. Под напевную музыку слов у него в руках дрожит топор, повязанный шерстяным поясом. Он говорит с духами, с нашими домашними богами, которые сидят в сундуке за этой красной занавеской. Он говорит, как поет. А поет, как говорит. И слов его мне не понять. То слова божественные. И говорит он волшебным языком, который не многим дано понять.
