Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Так много раз, наверно, умирал я, так много раз, наверно, вновь рождался, и женщины несли меня, веря, что взойдет волшебное сияние и я заговорю, раскрою сердце древних, а добрый мир будет слушать древнюю исповедь. Вот кто мы!..
А сегодня, как тепло сегодня!
Ленинград! Ты меня слушаешь? Слушаешь меня и всех моих братьев-северян. Пумасипа! Большое спасибо!
Капли рождают реку; реки рождают море, ширь и глубину. Ленинград! Твоя река стала моей родиной! И чем-то напоминает мою Обь. И я невольно шепчу:
А теперь в полдневном солнце
Предо мной Нева смеется,
Кажется, у ног сверкая,
Катит волны Обь родная,
Плечи мне обвив руками.
Так же щедро ветерками
Невскими я зацелован,
Той же ширью очарован…
Пусть не люльку у причала —
Ты, Нева, мой ум качала.
Крылья мне дала навечно.
О, спасибо, друг сердечный!
Схожи рек различных воды,
И добры сердца народов,
Потому я всюду дома,
Все родные, все знакомо.
Реки сливаются. Сливаются и судьбы народов. Жизнь становится глубже и шире… Тепло…
На твоих улицах, во встречах с твоими сыновьями, в беседе с легендарной «Авророй», с вечным огнем Марсова поля яснее и яснее чувствую, что такое Россия, Ленин, Октябрь…
О город мой! Не рассказал тебе я сказку, – ты ярче любых сказок! И не сложил тебе песню, – песня моя впереди.
Только скажу одно: ты великий учитель. Ты научил нас писать книги, рисовать картины, говорить голосом учителя перед любознательными детьми.
Ты открыл глаза нам, как младенцам. Мы проснулись, словно после тысячелетнего сна.
И оленеводы нам кажутся странными, словно они пришли с другой планеты. Как они могли остаться такими? Почему мало движения в их жизни?
Преобразился ведь мой родной Север. Ярче северных сияний блестят фонтаны нефти. И в домах тепло не от дров, а от пламени земли – синего газа. И ночью ярче звезд светятся окна – в поселках играет электричество.
Рыбаки и охотники, лесорубы и плотники, доярки и конюхи живут новой жизнью. Читают газеты, смотрят в клубе кино, веселятся и работают.
В новой дружной стае, летящей в будущее, оленеводы как белые вороны… Меня это очень волнует. Не могу быть равнодушным!
Дорогой учитель, я опять обращаюсь к тебе, как всегда в трудную минуту: разъясни мне, как быть, как по-новому устроить жизнь оленеводов. Разъясни, ведь ты все можешь.
Ведь ты так благороден!..
Давно потух дневной свет на белом полотнище, опять ярко, как прежде, горит костер. К его ласке льнут оленеводы. Их лица пылают светом жарких лучей. От черных лап елей пахнет сырой, ранней весной… Я рассказываю о великом городе.
– Неужели так живут люди? Неужели все это правда? – удивляются оленеводы. – Это просто хорошая сказка!..
Да, оленеводы пока воспринимают многое еще как сказку. Но они откроют, откроют тебя, Ленинград, и будут благодарны, как я…
МАЙ
Всю ночь я слышал музыку. Она звенела травами, колыхалась знаменами и пахла цветами… Это май. В сердце – ожидание… Ожидание чего-то светлого, особенного…
В детстве, в школьные годы, мне снился май таким. И вот, как тогда, я много раз просыпаюсь. И жду не дождусь утра. Словно у нас в каслании также будет веселая демонстрация в колонну по четыре, со знаменами, с медными трубами оркестра.
Чего очень ждешь – рано или поздно придет, наступит. Наступило и это первомайское утро.
…Я вышел из чума. На просыпающемся небе – ни облачка. На реке по-прежнему синий лед. Только забереги, кажется, стали шире. Они струились, дышали. Лужицы словно хрустальные, а земля твердая. Подморозило…
Где-то совсем рядом токовали глухари, радуясь солнечному майскому утру. Это праздничная песня тайги маю. А синяя речка говорила голосом чаек. Они летали над струями заберег, заливались счастливым смехом, видно, нынче будет много рыбы и для чаек, и для людей. А над чумами носились стаи уток. Они то камнем падали друг на друга, то разлетались: то ли дрались, то ли целовались. Наверно, целовались! Небо звенело. Это свадебный танец. Праздничный танец…
И я стою, зачарованный весенней песней тайги, счастливым смехом реки, свадебным танцем неба.
Стойбище уже проснулось. Посреди поляны между чумами горит костер. Арсентий и Ларкин обтираются холодной и прозрачной водой горной реки Бусинки. Мань-аги, Епа, Итья Татья, как резвые оленята, носятся по поляне. Не успели встать – уже играют. И Татья как маленькая. Что это с ней сегодня? Наверно, оттого, что праздник.
На берегу реки обыкновенная картина: Ай-от держит белого оленя тонким, как дождевой червь, тын-зяцом, олень мотает головой, чуя топор в руках Микуля. Топор на мгновение коснулся головы оленя, и копыта его с трепетом протянулись к зеленому небу, к голубым кедрам, к ласковому утреннему солнцу…
Кровь у белого оленя как виноградное вино. Пили ее из граненых стаканов спокойно и медленно, как жизнь, как сказку. Ай-Теранти в этот момент тоже тихо и медленно, как сказку, стал рассказывать о возникновении праздника трудящихся, о первых сходках рабочих в лесу, о красном знамени…
– А знамени-то у нас ведь нету, – тихо сказала Итья Татья.
И сразу наша поляна, наше стойбище с оленями и людьми, показалась пустой.
Арсентий словно проснулся. Он поставил свой стакан с недопитой кровью на пожухлую, прошлогоднюю траву, пробившуюся словно сквозь тонкий слой льда, и направился к чуму. Скоро он вернулся. В руках Арсентия было полотнище под цвет зари ветреного утра. Через мгновение полотнище на остром конце хорея уже плыло над нашим стойбищем.
Новое светило горело рядом с нашим древним солнцем. Без него нам невозможно, оказывается, встретить майское утро. Это светило – наше, кровное. Даже старая Яныг-турпка-эква воскликнула, когда взошло это необыкновенное светило: «Мана Яныг хорам!» («Что за большая красота!»)
Да, это красота жизни, красота наших сердец.
Это цвет нашей жизни. Под красный флаг становились наши отцы и братья в дни испытаний. Сегодня мы стоим. Это наше счастье!
Всю ночь я слышал во сне музыку. Она звенела травами, пахла цветами, колыхалась знаменами, смотрела глубокими голубыми глазами. И вот настало долгожданное праздничное утро. Оно казалось совсем не таким, каким встречалось в городах. Оно неповторимое. Такое бывает только в пути, на большой, трудной дороге.
МАЙСКАЯ ВЬЮГА
Жизнь – как битва с морозом!
Не окончена битва, не ждите!
Нет, елейный язык не сумеет
тепла отстоять!
Вы браните меня, вы лесной
росомахой рычите,
Но порывистей ветра взлечу я
над красной трибуной.
Чтобы правду свою отстоять.
Однажды ночью вдруг разыгралась вьюга. Майская вьюга страшнее зимней. Привыкнешь уже к ласке солнца, звонкому полету уток, говору веселых ручьев – и вдруг колючие стрелы снега, пронзительный, сшибающий с ног ветер и жгучая злоба мороза! Зимой, может быть, это было и не заметно. А после теплого весеннего дождя и гогота гусей невыносимо…
И утки, превратившиеся в снежки, стрелами летят на крыльях вьюги к югу. И где-то камнем падают в снег, в прошлогоднюю траву, греются. Они верят, что мороз пройдет. Это просто прихоть старика Урала. Скоро наступят настоящие весенние дни, и опять не будет краше края, чем милая родина.
К утру и мы продрогли в своем Красном чуме. Печки у нас не было. Потому мы грелись шутками, смехом. Возились, играли, как дети. Оледеневший брезент палатки плясал, зычным голосом филина выла вьюга, а нам было весело и тепло. Может быть, это потому, что в нашем «чуме» говорила и пела Москва, а главное – мы все были молоды. Если бы хоть одна старуха была в нашей палатке, настроение было бы совсем другим, как в остальных чумах. Кто там сейчас поет и веселится? Все подавлены и дрожат. И мы дрожали бы, если бы не отделились. Зачем старух и стариков берут в кочевье? Им уже трудно, и оленям приходится возить много лишнего груза. Сто шестьдесят оленей занято на одну перевозку. А сколько мяса нужно, чтобы прокормить всех? И получается больше мясоедов, чем пастухов-оленеводов. Незаметно шутки превратились в серьезную беседу о проблемах оленеводства.
Итья Татья говорила, что главное для поднятия оленеводства – это создать новый быт: надо разрушить чумы. В них, как ни старайся, чистоты не наведешь.
– Я вот долго думала: может быть, мне жить в городе. Город большой – там много разнообразного, не наскучит. Но нас позвали в каслание, мы нужны – и я поехала. И правда, хорошо кочевать: каждый день новые места смотрят на тебя, и радостно оттого, что столько красоты на земле. А в деревне каждый день одно и то же… Только если здесь останутся чумы и эти старухи, я больше не поеду!
– А новый быт, о котором ты твердишь, кто будет создавать? – повысил голос Арсентий. – Медведицы, что ли?
– Ни один, у кого ум на месте, не пойдет в оленеводы. Только мы, дураки! В деревне сейчас такая весна! – прорвало наконец Ларкина, который все утро молчал.
Странно, как быстро меняются люди! В детстве он был живым, веселым, а теперь угрюмый, как пасмурный день.
Арсентий вспыхнул, как костер из сухих еловых веток, и заговорил горячо:
– Что, наш доктор Мария Долгушина тоже не здравомыслящая? Врачу в любой деревне найдется работа, а она вот ездит по стадам круглый год – и не жалуется! Конечно, нелегко, зато какая благодарность, какое тепло. Про тебя кто-нибудь песню сочинил? А про нее оленеводы не только песни поют – сказки уже сказывают. Слыхал сказку «Как русская девушка Агум-Варнэ-ут[48] победила»? Вот так-то!.. Не одним уютом живут люди!
Арсентий нахмурился и замолчал. Видно, он не хотел говорить общеизвестное, что человеку надо быть на своем месте, найти себя – тогда в самый глухой край придет счастье. Ибо счастье всюду есть, в каждом человеке, только его надо искать, и прежде всего в самом себе, а не ждать от других.
– Конечно, я не против уюта, нового быта, – опять спокойно, как ни в чем не бывало продолжал Арсентий. – Наоборот, я за это! Все мы привыкли жить по-новому.
И это было правдой. Я не могу жить в чуме; тяготились, наверно, и Ларкин, и Итья Татья… А вот Арсентий спокоен. Он живет по-новому, может и как все оленеводы…
– Для каслания надо приспособить легкие дюралевые домики. Или придумать новые световые чумы из пластмассы. Техника наша мощная, не такое может! Нужны люди, молодые, задорные. – В глуховатом голосе Арсентия звенели какие-то грустные нотки. Видно было, не первый раз он говорит это. – С кем все осуществить? Старики ведь будут по-своему делать, а молодежь не идет!
– А разве мы не молодые? – вдруг словно проснулся Ай-Теранти.
– Так вы побудете немного и при первом случае улетите, как птицы, почуявшие осень и ненастную погоду. За одну кочевку все не сделаешь!
Видно, слова эти задели Ай-Теранти за живое. В палатке будто забушевал Луи-вот-пыг – настоящий вихрь. Это Ай-Теранти так разошелся:
– И молодежь пойдет в оленеводы! Только надо по-новому организовать ведение этого хозяйства. А это нам с тобой надо думать, думать. А потом и предложить…
Лучше всего, наверное, такой способ выпаса оленей: три месяца пасет одна бригада, потом – другая. Одна пасет оленей, другая в это время отдыхает на центральной базе. Три месяца дальней дороги, три месяца солнца, три месяца вьюги, три месяца простора и воздуха, три месяца узнавания себя, три месяца романтики!
А месяцы отдыха на центральной базе будут такими полными, насыщенными воспоминаниями… А потом человек снова идет каслать, – ведь в предыдущий раз он не все сделал, не все свои идеи воплотил в жизнь. Много выдумки потребует от нас и даже будущих поколений наше древнее оленеводство!
В нашем Красном чуме словно теплее стало… Словно заиграли струи, прозрачные и бурные, и таяли льдинки, и жизнь неслась в едином русле к единой цели.
А за ледяной палаткой бушевала вьюга. Но, кажется, за снежной пеленой уже вставал рассвет…
АЙ-ТЕРАНТИ
Вот таких, как люди, беспокойных,
Вот таких прямых
На земле немало сосен стройных,
Вековых,
И пускай под топором певучим
Застоялый рушится сосняк,
Но встает и цепко держит тучи
Устремленный к небу молодняк.
Рождается Человек. Рождается безымянный. Потом ему дают имя. И он живет, растет вместе с ним. Если человек плачет, плачет и его имя; если он смеется, имя кажется ярче северного сияния.
Ай-Теранти… Маленький Теранти… Почему к имени Теранти прибавили слово «ай»? Слово «маленький»? Может быть, родители считали, что он, как и они сами, всегда будет маленьким, неприметным человеком? О, тогда они ошиблись. Очень ошиблись. Ай-Теранти – человек большой. Не беда, что он мал ростом, но сердце у него большое и крылатое. В глазах у него – лето теплое.
Я помню его детство. Мы росли в одной деревне. Называлась она Аргинтур. Трудно было матери Ай-Теранти воспитывать детей. Но у нас на Севере все дети рано начинают трудовую жизнь. И Ай-Теранти рано начал ее. У него, как и у многих других ребят, не было своей лодки и ружья. И мальчик, чтобы заработать на хлеб, помогал другим. Он греб, кидал невода, ставил сети, караулил на перевесе[49] уток. И не раз он тонул в ледяной воде, дрожал под светом холодных звезд, как и мгогие другие дети Севера.
Трудное было то время. Война докатилась и до нас. Да, у нас в Сибири не разрывались снаряды, не падали бомбы, но синие лучи стужи пронизывали нас до костей, и желтые лучи голода морщили наши исхудавшие детские лица. Мы оказались живучими – вместе со своими всемогущими матерями, вместе со своими отцами, сражавшимися где-то далеко с фашистами, мы выжили и победили.
Может быть, мы и не выросли бы, не набрались ума, если бы не русская учительница. Она заменяла нам мать. Она заменяла нам сестру.
Наши матери и отцы умели читать лишь звериные следы – она научила нас читать книги, и мы как бы заново увидели мир, широкий и огромный, мудрый и противоречивый. И, удивляясь, восторженно глядели в будущее. И, окрыленные мечтой, стремились вперед.
…Много лет мы не виделись с Ай-Теранти. Он окончил среднюю школу-интернат, ту же, что и я. Как и другие северяне, он мог бы поехать учиться в институты Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Свердловска. Но родная земля потянула его к себе.
Нет, он не мог уехать со своей родины. Здесь плещется Обь, а Ай-Теранти – прирожденный рыбак. Там, почти на середине Оби, качается бочка – конец сети. К ней ластятся чайки-хохотуньи. Они зовут в сеть и одетых в зубчатую броню богатырей-осетров, и бойких тупоголовых язей, и нежных муксунов. А где кончается плавной песок и начинается обрывистый берег с заводью, пляшут и тонут бревна и на волнах дрожат лодки, там надо скорее снимать сеть. Это самое интересное на плаве. Один правит лодкой, другой тянет сеть. А в ней вьется серебристый муксун. Ай-Теранти не сможет уехать, не налюбовавшись вдоволь этим песком, не ощутив всей душой северянина такой красоты.
А рыбная ловля в разгаре.
Вот и бочка пляшет почти у лодки. Виден конец сети. Свою неизменную песню – «тра-та-та!» – запел мотор, и лодка медленно, но все настойчивей и настойчивей ломает сопротивление течения и спокойно, уверенно набирает скорость. Рыбаки поднимаются вверх по течению, чтобы снова забросить сеть, чтобы наполнить лодку серебряным трепетом рыб.
Рыбы разные, как и люди. И кажется, многое в характере людей от рыб.
Как хорошо ступить на теплый песок берега, после того как сдана вся рыба! Счастье! Оно наполняет весь мир. Ступишь на вечерний песок – он от июльского солнца нежный и теплый, усталость словно уйдет в землю, а в мышцах почувствуешь новую силу, рожденную доброй землей. И этот июльский вечер на плавном песке покажется самым счастливым вечером на свете.
Вон горит костер. Звезды падают на землю. Искры летят в небо. Лишь люди неизменно остаются у костра. Там их песни, сказки и тихий сердечный разговор. Там поют сердца, там они добреют, становятся богаче. Сердца ведь тоже могут петь и летать. Горит костер, говорят люди, говорит уха, говорит вечер…
Ай-Теранти подходит к костру, запах ухи подскажет ему, что наловили много рыбы, что в лодке есть живые стерляди. Может, вы подумаете, что стерлядь – рыба грубая. Нет, пусть она и колется, пусть она и в броне, а когда ешь ее – она нежная.
Вот Ай-Теранти берет острый нож и снимает кожу со стерляди. Он не знает, что из этой кожицы в древности его предки шили себе одежду. Не знает об этом потому, что сам ходит в модных брюках, сшитых на фабрике. О былом помнят лишь небо, вода, лес да сами рыбы. Зато Ай-Теранти знает, что перед ухой надо поесть трепещущей живой стерляди. Не просто знает – так ему хочется. Уж очень вкусна она сырая!
А лес… Зимний лес… Тайга… Тишина. Таинственная тишина. Не вспорхнет ни одна снежинка. Стройные священные лиственницы будто оделись в серебристую чешую рыб. Они блещут под лучами большого зимнего солнца, выглядывающего из-за белых шпилей бесконечного леса.
Белки. Огненные белочки… Какое наслаждение идти по первой пороше, по сияющему лесу и слушать мелодичную песню лайки! Вот она нашла белку. Огненный хвост не дает ей покоя. И лайка зовет хозяина.
Лес. Нет, он не безмолвный. Ай-Теранти умеет его читать и слушать. Вот на снегу нарисовал узоры горностай. А вот тут сидел заяц, здесь кто-то его вспугнул – и заяц полетел, едва прикасаясь к снегу. Он так летел, что с кустов сыпался снежный бисер.
Здесь, в этих снежных лунках, спали куропатки. Они проснулись совсем-совсем недавно: помет не успел даже побелеть и замерзнуть. Они где-то тут рядом, не в хвое, конечно, а в кустах на берегу маленькой лесной речки. А тут лисица охотилась на мышей. Юркнула мышь в снежную норку, а лисичка и давай копать. Покопала-покопала, а мышь перебежала под снегом в Другую норку. Интересно читать зимний лес. Не может Ай-Теранти куда-нибудь уехать, не поскользив вдоволь на широких лыжах по родному снегу, по родному лесу, не почуяв тайну, не услышав сказку, не может он уехать! А мать? А колхоз? А родные люди? Тут без слов все понятно. Ай-Теранти едет в свой родной колхоз.
Кем он там будет? Конечно, рыбаком. А зимой охотником. И будет лес валить он, и на оленях ездить, возить колхозу сено и, может, даже воду, и строителем он будет – все сумеют руки, все обнимет сердце… А для чего, вы скажете, он окончил десять классов? Для чего учился? Как для чего? А кто станет читать лекции в колхозном клубе? Он, Ай-Теранти.
Подари небу песню – она сказкой к тебе вернется. Подари реке силу – рыбой к тебе вернется. Подари земле любовь – счастьем к тебе вернется.
Сегодня я рядом с Ай-Теранти. Нас зовет и манит вперед одна дорога. Я слышу в сердце счастье. И кажется, от этого счастья солнце стало выше, тает снег и несмелыми горностаями выбегают из-под снега первые ручейки. А сколько там, под снегом, жизни и движения!.. Любят манси соболей, любят ханты стерлядь, любят северяне край таежный свой. Все там еще не тронуто. Но все знакомо, мило. И каждая тропинка, и каждый ручеек. Здесь качалась люлька моя берестяная; править юркой лодкой я научился здесь; здесь впервые я почувствовал и нежный трепет рыбы и человеком себя почувствовал. Как же, как же можно сюда не вернуться!
Большие дела закружили Ай-Теранти. Он секретарь райкома. Секретарь… Это слово объяснять не надо. Каждый, каждый знает это. И свое имя несет Ай-Теранти по жизни только с честью.
Я счастлив, очень счастлив. И горд. И не потому только, что Ай-Теранти любит лес, снег, рыбу; не потому, что живет и трудится вместе со своим народом, но и потому, что Ай-Теранти учится. Часто в большой город ездит, сдает в институте экзамены.
…Весна жизни! Он с каждым годом все смелей и смелей входит в тайгу. Солнце все выше и выше! Поют ручьи. Они сливаются и шумной рекою бегут к Оби. А там раздолье! Широта и глубина. Спокойное и торжественное течение в будущее.
ЛАРКИН УШЕЛ К ГЕОЛОГАМ
Но найдет к костру дорогу
Путник из таежной чащи,
В котелке рыбак наварит
Золотой ухи дымящей,
И свои кисы просушат
Звероловы у костра!
У нас были геологи. Целый день праздновали встречу. Они угощали нас сыром, сайрой, вином… А мы их – свежей олениной. Говорили, как птицы на рассвете, пели, танцевали.
Нет в тайге радостнее праздника, чем встречи людей! И нет горше расставания, потерь! Мы потеряли Ларкина. Он ушел к геологам. Ему нравится эта специальность. Давно он говорил о них как-то по-особому. И вообще, какое может быть сравнение геологии с оленеводством! Там романтика… Ушел комсомолец… Больше всех огорчен Ай-Теранти…
Нам будет тяжело. Силька ушел. А теперь Ларкин… Лишь Микуль и Ай-от – настоящие пастухи. Итья Татья и Йикор – новички. Вун-айики уже тяжеловат. Арсентия и меня за пастухов не считают, хотя и мы принимаем активное участие во всех делах.
Сейчас нам придется по-настоящему работать… Приближается самое ответственное время – отел.
ХОЗЯИН ТАЙГИ
Мы решили поехать в гости во вторую бригаду. В чуме остались лишь Вун-ай-ики со старухой да невестка Окра.
Долго продвигались к Уралу. Соскучились по людям. Встретились хорошо, как в сказке.
А в чуме нашей стоянки вот что произошло. Давно потухло пламя в печке, старик курил трубку, старуха мяла ровдугу[50], невестка мыла блюда, а мальчик спал в люльке. Все тихо-мирно. Даже не слышно было, как паслись олени возле родного чума…
Вдруг вздрогнула земля, застучали копыта… «Что это такое?» – заинтересовался старик. Старуха откинула шкуру, прикрывающую вход, и ахнула: «Он идет!» И с оледеневшими глазами бросилась в постель, прикрывшись своей шубой. Шубами укрылись невестка и старик. Под тяжелыми шагами хрустит даже талый снег. Шаги все ближе, ближе… Вот кто-то могучей рукой, как огромным камнем, бьет по шкуре чума. И слышно, как шкура рвется.
«Нет, это не человек! – думает невестка Окра. – Человек к людям входит только через дверь. Он найдет ее в чуме. Так кто же это такой? Может, Менква-вели-кан?»
Кто-то уже в чуме. Он дышит тяжело, даже посвистывая. Откуда знать Окре, кто это такой? Ведь она не знает, что старики не зовут медведя по имени, просто «он» величают. Это ведь хозяин тайги, древний предок манси, древний предок ханты. Его назовешь по имени – значит, назовешь его зверем, и медведь тогда обидится…
А зверь, бурый и большой, ходил уже по чуму, как хозяин. Он был зол и голоден. Зол на тех, кто разбудил его так рано. Он ведь мог еще спокойно лежать и сосать свою лапу. А вот разбудили. Придется искать себе добычу. Недоспал. Голова кружится. Как пьяный. Ему теперь все равно. Первое, что привлекло внимание хозяина, было маленькое спокойное лицо мальчика среди шкур. Может, ребенок напомнил ему морды его медвежат? Он подошел в молчании. Послушал, как мальчик спокойно дышит. И, вспомнив, что он очень голоден, поставил люльку на другое место, почти у входа. Запах сушеного мяса нестерпимо щекотал широкие ноздри. Медведь подошел к мешку, подвешенному к жерди, разорвал его острыми когтями и, с жадностью чавкая, похрустывая, начал пожирать вкусное сушеное мясо.
…Старик Вун-ай-ики прожил долгую жизнь. Стал белее Кев-ики – старика Урала. Много раз падал снег с тех пор, как он родился, не знает, сколько раз таял снег с тех пор, как он родился, много раз ходил с оленями на Урал, много волков бил. А медведя не убивал.
Молния сверкнет и растает. А мысли еще быстрее, еще острее, когда над головою медвежья лапа висит: за одно мгновение в мыслях вся жизнь вдруг пролетит. Это было давно. Тогда Вун-ай-ики был молод, тогда он был строен и высок, как молодой лось; и задорен был как порывистый северный ветер.
Однажды охотники стали собираться на медведя. Старшие называли его почтительно. Ни одного худого слова о нем. Тихо собирались охотники. Шумел лишь один молодой охотник. Яковом его звали. Он хвалился своей смелостью, а хозяина тайги ни во что не ставил. Старики просили его быть поскромнее. Но он не слушался, как вьюга.
И вот тридцать человек под корень кедра смотрят. Тридцать рогатин и копий нацелены в темноту под корень. И длинный шест смотрит тоже в темноту. Лает-бесится собака, кусая темноту… И вдруг, как висар – вихрь крылатый, вынесся из берлоги Мойпыр. Копья и рогатины, как во сне, чуть вздрогнули, но не полетели. Дальше всех, в стороне, под ветвистой елью, стоял Яков. Никого не тронул сын хозяина Верхнего мира – Нуми-Торума, а Якова отыскал и с головы его, буйной и хвастливой, снял кожу с волосами. Но кровь за кровь! В сердце хозяина тоже торчали копья… Сразу двух кровных «родственников» – Якова и медведя – везли со скорбью люди…
Часто в чаще непролазной
Он с медведем в бой вступал.
Перед схваткою опасной
Ноги он кривил, сгибал,
Чтобы у лесной берлоги
Тверже стать, и оттого
Крепкие, как корни, ноги
Чуть согнулись у него.
Вот ведь как бывает. И сегодня хозяин тайги сам пришел. Даже под теплыми шкурами деду было холодно, даже под мягкими шкурами он, как в мороз, дрожал.
А между тем хозяин уже подобрел. Мясо уж больно вкусное. Никогда хозяин не ел такого лакомства! И захотелось ему на солнце, к свежести тайги. Острыми когтями снова разорвал чум, яркими лучами взглянуло в глаза медведю солнце. Медведь прищурился, слизнул языком вокруг пасти крошки сухого мяса, увидел нарту с мягкой оленьей шкурой, забрался в нее и прикорнул…
В это время возвращался с утреннего обхода оленей пастух Ай-от – младший сын старика Вун-ай-ики. Приближаясь к стоянке, он заметил, что олени чем-то очень встревожены. Понял он, что поблизости какая-то опасность. Ай-от снял с плеча винтовку. Проверил, заряжена ли она. И, приготовившись к бою с неведомым противником, пошел быстрее к чуму. «Что же произошло?» – думал, волнуясь, Ай-от. Почему-то чум не курил. Куда делись люди? Собаки? Вдруг Ай-от заметил на нарте что-то черное, необычное. Не успел он сообразить, что это такое, как, почуяв железо, поднялся на дыбы медведь и пошел на него с раскрытой пастью. Ай-от выстрелил. Медведь упал почти у ног. Ай-от растерялся, как ребенок. Все произошло в одно мгновение. Даже испугаться он не успел. А потом застучало сердце, затрепыхалось в груди, как маленькая рыбка… Ай-от, как в тумане, вошел в чум. В чуме светло, солнечно. Лоскуты шкуры свисают с жердей с отпечатками когтей хозяина. Люлька с младенцем стоит почти у порога в чум. Глаза малыша летают, как радостные утренние птички. Ай-от поражен увиденным. Малыш веселый, и никого, кроме него, нет… Странно!
– Где мама? – спросил он сына.
Вдруг шкуры зашевелились: показалась голова старика. Она стала белее белого оленя. В глазах его оледенел ужас. Ай-от не мог смеяться…
…Снег, снег, снег… Неужели разыгралась вьюга? Не может быть: ведь светит теплое весеннее солнышко. Снег, снег, снег… Малицы белые, щеки белые, ресницы белые… По щекам струями текут слезы. Нет, это не слезы – это на лицах тает снег. Снежки над чумом, снежки на поляне. Играют в снежки олени, играют в снежки собаки. Они носятся по поляне. А маленькая Мань-аги стоит серьезная, удивляясь, как это большие дяди и большие тети никогда раньше не играли, а теперь играют… Снег, снег, снег… Смех, смех, смех… Начало Медвежьего праздника.
Игра игрой, праздник праздником, но надо трудиться! Какой праздник может быть без труда? Оленеводы снимают шубу медведя, делают чучело его головы. Какой же праздник в тесноте! Решили праздник проводить в Красном чуме. Я, конечно, помогаю, и чтобы не испортить праздничного настроения, я тоже, как и все, не называю медведя по имени, не укоряю людей, что это пережиток прошлого.
Пусть будет праздник! Ведь люди потрудились на совесть: много недель не знали отдыха, кочевали по Уралу, под открытым небом, под холодными звездами, по холодному снегу.
Жизнь без отдыха – как лось, попавший в яму; жизнь без праздника – как могила; с песнями и с плясками жизнь словно сказка!..
Пусть повеселятся, пусть покажет каждый, на что он способен. Ведь душа не может жить без крылатой песни, чудной-чудной сказки. А лекцию о пережитках я прочитаю после, когда настанут будни…
И вот на поляне перед Красным чумом горит костер, как солнце. Над костром висит большой котел. В нем – голова хозяина. Уже горит вечерняя заря. По небу кочуют стада звезд. От костра к небу тоже летят звезды, яркие и горячие. На свежевыпавшем весеннем снегу лежат длинные синие тени, а у костра пылают лица малышей. Они сегодня особенно радостные: и снежинки, и звездное небо, и медведь, и костер… Но они не знают, что еще веселее будет дальше, в Красном чуме… Там затевают что-то интересное.
В самом чистом месте, посреди палатки, на столике низеньком, утиноногом стоит «его» голова.
Рядом с ней чашки с печеньем, с конфетами и бутылка спирта. Медведь любит полакомиться, а пить не любит. Зато люди любят, чуть-чуть людям можно. По левую сторону, рядом с хозяином, посадили виновника – охотника Ай-ота. По правую сторону почему-то меня. Я спрашиваю: почему именно я должен сидеть? Они молчат, кивают головами: мол, так нужно. Спрашивать нельзя. Потом я узнал, что это почетное место. Раньше здесь всегда сидел шаман. Он разговаривал с хозяином, узнавал его мысли и желания, предсказывал будущее. А теперь кто знает больше? Врач, учитель, ученый. Они разговаривают с книгами, они тоже знают о болезнях и о будущем. Вот они и должны сидеть рядом с головой.
На столике появилась большая деревянная чаша. Она дымилась, как озеро в летнее утро. И пахла не травами, не туманом, а чем-то живым, вкусным. А может, этот запах усиливается от подожженного сэныг? Когда горит сэныг, чум наполняется ароматом, которым дышат боги… А кто боги? Кто духи? Конечно, мы! Все, сидящие полукругом на мягких оленьих шкурах: и Микуль, и Ай-от, и Ай-Теранти, и Вун-ай-ики, и Йикор, и Потепка, все наши женщины, образовавшие по древнему обычаю свой полукруг. Вот Микуль подносит каждому большую чашу. Каждый берет себе кусок мяса, кусок вкусной головы медведя. А Потепка разливает спирт в граненые стаканы и тоже раздает. Ай-от – виновник праздника. Он сидит, опустив голову, скромен и тих, как вечер. Микуль подносит ему душистые глаза. А самый зоркий глаз, правый глаз сына хозяина Верхнего мира Нуми-Торума, дали мне. Раньше давали шаману. Почему давали шаману? Шаман по-мансийски – саман. Глаз по-мансийски – сам. Самынг по-мансийски – глазастый. Самынг саман – глазастый шаман.
Рядом со мной сидит Вун-ай-ики – самый старший человек среди нас. Он больше всех бывал на медвежьих праздниках. К нему подходит Микуль и спрашивает:
– А что делать дальше? Ты, дед, как неживой или как олень уставший. А мы на тебя надеялись, как на вожака-оленя. Что делать, мы и не знаем.
– Что делать? – слышу я глуховатый старческий голос старика. – Просто живите, пляшите, веселитесь! Я уже старик. Раньше мы много делали. Шаман был – он все знал. Он говорил, что нас ждет впереди, что думают духи, сам Нуми-Торум. Все говорил. А потом мы веселились, плясали, тулыглахтысув – показывали сцены из жизни. Спрашивайте Потепку, он больше меня, наверно, знает, все же он… – старик запнулся, потом продолжал: – Да вы все сами знаете. Вспомните, что помните, и веселитесь. Только не много пейте. Спирт не веселье, а болезнь. Главное-то – веселье.
