Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
«Когда-то мечтал стать богатым. Таким, как Яныг-пуки. Сытой жизни каждый хочет. А другой мечты тогда и не было. Колхозы, социализм… – это потом появилось. Это потом загорелись манси новым огнем, от которого было жарко и друзьям, и врагам. А тогда!.. Что там говорить!
Видят люди: хозяйство наше в гору пошло. И лошадь появилась, и коровы, и овцы… Стали со мной разговаривать даже старики. А им почет был особый. Молодой человек за счастье почитает обращение к нему старика, даже самого последнего.
Стал на меня поглядывать сам шаман. В гости приглашает. С трепетом вслушиваюсь в таинственные слова молитв и заклинаний. И кажется мне, что живу я в волшебном мире. Иногда забываюсь. Причудливые видения вижу во сне. Как и шаманы, я умел забываться. Сейчас я узнал, что у меня была какая-то нервная болезнь. А тогда!.. Трясет меня. И люди думают, что в это время меня посещают духи. Если буду верным старому шаману – духи смогут мне открыть желания неба.
А шаман – это не простой человек. Не дурачок какой-то, как часто на сцене изображают. За семь озер его глаз должен видеть, за семь лет вперед его ум должен думать. Лечить он умел и погоду предсказывал. Но и коварный был, как зубастая рыба. Преступишь обычай – как щука: проглотит, детей своих не пощадит. Скользкий был, как налим! Голыми руками не поймаешь. Говорил, как пел. Как весенний тетерев токовал. Заслушаешься, забудешь себя и свое горе. И ты уже в его власти. И несешь ему не только свое добро, но и сердце. В руках шамана плясали манси и ханты. И я мог сделаться таким владыкой. Обладал я еще хорошей памятью. А это большое дело! Много должен знать шаман – больше, чем сто манси, а может, и тысяча. Он должен «на языке держать» все заклинания и молитвы, богатырские песни предков и плачи о сказочном прошлом…
Учили меня старики, посвящали в священное таинство. Но посредником между небом и землей не суждено было мне стать. Пришла новая жизнь.
Коммунисты… Далеко было мне и до них. К тому же в нашей деревне коммунистов не было, как и грамотных. Но когда из района приезжали уполномоченные – я чувствовал, что эти люди по мне. Они такие же, как я, «соленые» и упрямые. И слова у них огненные, как у шамана, но не усыпляющие. Они звали к деятельности. Большой и огненной деятельности, какой еще не знали манси. А мне этого и хотелось. И я стал коммунистом… И не жалею. Спасибо. Я узнал такую жизнь, что вы мне еще не раз позавидуете! В борьбе за жизнь людей, а не только за свою жизнь, есть сладость. Ее невозможно нарисовать словами, ее надо почувствовать самому…
Избрали меня председателем – хозяином колхоза. Я сначала не очень хорошо знал – что делать с этой властью? В руках ли держать ее, людям ли раздать или запрятать так, чтобы никто и духу ее не почуял? На всей земле никогда раньше колхозов не было. И такую жизнь мы начинали впервые. Не сразу все у нас наладилось.
И хоть не стал я шаманом, а Сорни-най, нашу золотую богиню, темной ночи светлую красавицу, я все же держал в святом ящике, который стоял в углу нашего нового дома. Что правда – то правда. Не могу кривить душой при заходящем огненном солнце. Унесем-ка свой ум в то далекое время.
Дела в колхозе были не совсем удачные. И вот рассердился я на нашего домашнего духа Сорни-най. Наверно, она, не верящая в коммунизм, во всем виновата. Из-за нее, наверное, мало ловим рыбы и премии не получим. Если плохо работает бог, зачем тогда он нужен? Утоплю нашу богиню в проруби. Пусть она там мерзнет. И посылает в наши ловушки рыб, пока не поймет, как хорошо быть в теплом углу мансийского дома.
Поехал по дрова на своей белой лошади и захватил с собой золотую богиню. Какое там золото! Это кукла. Лицо у нее деревянное, две дырочки – два глаза, красный, мазанный кровью рот. Шелковый платок на шее и соболья шуба.
Ругать ее не стал: грех ругаться на божественного духа. А просто, без слов, толкнул ее в прорубь. Сам поехал в лес, чтобы вывезти срубленные дрова. На обратном пути лошадь моя провалилась в полынью, и сам я чуть не оказался в ледяной воде.
«Мстит мне богиня и другие духи, от которых я отрекся, – подумал я со страху. – Сегодня она лошадиную душу захотела взять, завтра потребует жертву побольше. Будет мешать, как злой дух. И не успею я доказать, что колхоз лучше. И путь наш к коммунизму затруднится. И из-за чего?! Из-за собственной дурости – не смог сговориться с каким-то духом! Если богиня есть на самом деле – пусть будет мне другом, а не врагом. Пусть и духи помогают строить светлый коммунизм!..»
Достал ее из проруби, отвез домой, посадил на прежнее место. И сказал ей:
– Не буду больше приносить тебе в жертву ни белой лошади, ни барана, ни курицы. Смиловался я над тобой, посадил тебя в угол теплого дома. Но если не будешь помогать – тогда гляди!
Не знаю, помогла ли мне богиня, но мои колхозники в тот год поймали много-много рыбы. Два колхозных плана за один год выполнили. И слава о нас пошла по всему округу.
Когда рассказываешь сказку – и то запинаешься. Нужное слово не сразу с языка летит. А жизнь складывать еще труднее. Борьба была. Настоящая драка. Яныг-пуки не хотел быть колхозником. Сыновьям и внукам завещал то же самое. За ним тянулись и некоторые старики. Рыбу все ловили, а сдавали государству не все. В лесу прятали, гноили. Сами не ели и другим не давали.
– Преступники! – сказали бы сейчас.
А тогда не каждый решался сказать это в лицо бывшему богачу. Помнили люди его былое могущество. Еще злых духов назовет, и несчастья посыплются… А главная беда – манси и ханты не будут ловить рыбу в священном озере. А сырка там много, как летом в речке мальков. И никто это добро не ловит. Обычай запрещал. Священная, мол, рыба. И ловить ее могли лишь Яныг-пуки, шаман да их приближенные. Простые манси и ханты, как деревья на ветру, трепетали, даже близко к этому озеру не подходили.
Мы, молодые – коммунисты и комсомольцы, – решили сломать древний обычай. Не пропадать же добру. Но большинство колхозников были против.
– Накажут вас боги за то, что хотите порушить древний обычай! – сказали старики, женщины повторили. Лишь семь смельчаков нашлось. Тоже священное число. «Что-то будет», – говорили суеверные.
И сами-то трясемся. Ведь духи, быть может, вправду есть. Накажут они не только нас, но и детей наших. И все же вышли на лов серебряной заповедной рыбы.
Дрожим. Холодно под сердцем. Кажется, душа ушла от нас. И все же ловим рыбу. А ее в озере много-много. На самолетах ее возят. Начальники большие нас, смельчаков, хвалят. В газетах о нас пишут, а старые манси на нас самые тяжкие проклятия сыплют.
Вернулся домой – жена слезами умывается. Стонет и кричит на меня: «Ах ты, убийца! За тебя мы наказаны. Дочь наша умирает…» Ругала меня, проклинала! А дочь моя маленькая и вправду при смерти. Кричать уже не может, красная вся. Животик – как надутый мяч. Я к врачу бегу. Пришла к нам фельдшерица наша, голубоглазка… Она что-то сделала, и девочка уснула. И выздоровела в конце концов!
Богател колхоз. Слава добрая о нас слыла. И видит Яныг-пуки: духи Шамановы ему не помогают. Шаман Якса к нему на помощь приехал. Тогда, видно, решили они силой со мной расправиться.
Приехал я в деревню к Яныг-пуки. Хожу, как начальник, ищу в лесу ямы, в которых рыба спрятана. Лазаю по лабазам, где мешки с мукой лежат, шкурки звериные висят. Хозяйничаю. Приказываю сдать все это государству. Видно, глаза мои были затуманены колхозной славой. Не чуял беды. Схватили меня мои недруги. Били. Скрутили назад руки, привязали к кедру.
Сосут меня комары и веселые песенки напевают. Их много, длинноносых кровопийц. Горит лицо огнем, и тело полуголое горит, и силы гаснут. Лишь душа моя не гаснет.
Видел я, как из-за кустов смотрел на меня шаман красными глазами глухаря. Жгли меня комары, сосали мою кровь, но я не молил о помощи, а вспоминал заклинания. Цветистыми заклинаниями стал я крыть шамана, Яныг-пуки и весь их род.
По коре кедра стекали янтарные капельки смолы, а из глаз шамана – слезы. Он плакал, но меня не отвязывал. Может, ему показалось, что я говорю с богами? И они мне дарят такие яркие слова, а он бессилен против меня. И колхоз богатеет, и не он, а коммунисты на Севере хозяева…
Струсил Яныг-пуки – отвязал меня. Понял, наверное: коммунисты не простят его…
А Север наш богатый. Ой, какой богатый. Все, что хочешь, – все есть у нас! Счастье – жить на такой земле!
Зверь скачет в лесу, рыба в речке плавает. Без зверя жить нельзя: ноги лыжи потеряют, глаза зоркость потеряют, не за кем будет охотиться! Скучно будет…
Без рыбы жить нельзя: без плеска рыб – оглохнут уши, без рыб – река замрет. И человеку нечего будет ловить. Скучно будет…
Без коммунистов жить тоже нельзя! – так я думаю. Как человек может жить без головы? Без головы жить человек не может! Чтобы жизнь была мила – нужна светлая голова.
Есть у нас на Севере жир земли – черная нефть. Не расплескать бы ее по ручьям, не замутить бы речки!
Есть у нас на Севере дух земли – горючий газ. Не продымить бы наши леса, не затмить бы солнце. Нашему Северу ой как нужна мудрая голова!
В лесу еще токуют глухари, в Сосьве играет сырок, хватая бабочек над плесом…
Хорошо!..»
Так думает старый манси, старый Солвал.
Глаза его были раньше синими – я помню. Теперь уж поблекли. Волосы его были чернее соболя – я помню. А теперь в кольцах кудрей – белый мех…
Он держит в руках письмо, и вся его жизнь проплывает перед его глазами, звенит в сердце щемящей песней…
5
Меня качало солнце. Большое и яркое солнце детства качало меня. Я снова был в родной колыбели…
Сердце мое плеснуло в груди большой рыбой, когда снова увидел я зеленовато-желтый тальничек, по колено плескавшийся в разлившейся реке. Я глядел на него, как на родного братца, с которым вместе играл и рос.
Маленьким был тальничек. Помню. Маленьким был и я. Помнит тальничек.
Возмужал тальничек. Повзрослел и я.
И старая черемуха качала корявыми ветвями, приглашая отведать черноглазых ягод с костяным сердцем. И тропинка узкая, в тени черемушьих ветвей, манила меня пройтись. Тропинка бежала, осторожно обходя густые кусты светло-зеленой смородины. Тропинка привела меня, как в детстве, на берег круглолицего озера. Улыбнулось озеро серебряной улыбкой. От радости неожиданной всплеснуло руками – и взмахнула к небу стая острокрылых уток. И долго-долго держало крылатые руки свои над седой головой. Долгодолго говорило, причитало, крякало озеро голосами уток, гусей, куликов. Помнило, наверно, как подполз в первый раз карапуз к его стоячей зеленоватой воде и пустил свою дерзкую стрелу.
«Не забыл ли, сын мой, как подарило я тебе первую добычу – золотоголовую утку?» – проквакало озеро лягушечьим голосом.
– Спасибо тебе, озеро! Как забыть такое! – шепчу я тихо, наклоняя голову.
Белая ночь плыла. Склонившись к воде, раскрыв белые лепестки-ресницы, удивленно смотрели цветущие деревья на свое отражение.
Все это снилось мне не раз в далеком городе.
Низкий берег. Деревья – в воде. Звонко всплескивает рыба…
«У-ух! У-ух! У-ух!» – где-то далеко-далеко на темных ветвях большого дерева стонет филин.
На каком-то суку опять колдует кукушка, считая чьи-то годы. Чьи годы считает вечная колдунья?
Кедр зеленокудрый, что стоит на берегу высоком рядом с отцовским домом, не раз шептал мне во сне: «Приди ко мне, сын, приди! В краю родном – дыхание твое. Надышись запахом кедровой хвои – и ты прозреешь…»
Я все помню… Волосы у отца были черные и курчавые. Глаза – как небо. Щека кололась, как детская оленья шкура. Я помню. Ведь мы живем давно-давно. Как эти чайки, кулики, деревья, вода, небо солнце. Только я был маленьким раньше, а атя – большим. «Плохо быть маленьким, – думал я тогда, – все время надо ждать и ждать!»
Может, плохо быть и стареньким? Может, так же, как дети, они ждут кого-то?! Но я тогда знал, что вырасту, буду большим. А что думает о своем будущем отец? Как хорошо, что мы увиделись снова! Молодец сестренка, что придумала телеграмму. Я рад был увидеть снова и ее, и отца, и родные края.
Постарел отец, но еще много в нем сил. И я смотрел на него с гордостью, как в далеком детстве, – вот он какой, мой атя!
Порой мне казалось, что все это мне чудится. Но когда я слышал его слова, звучные и ясные, как крик чаек, когда ощущал на плече его руку, мне дышалось легче. И это было не в сказке, а наяву. Мы сидели у одного костра. Вместе плыли по Сосьве, смотрели на берега, где проснулась новая жизнь. Я рассказывал отцу о далеком городе, о моих новых друзьях. Старый Солвал слушал меня не перебивая. А потом я слушал его рассказы – о тайге, о Сосьве, о новых и давних временах. Мне кажется, я стал намного богаче. Жизнь моя словно удлинилась. Будто не он, а я жил в те далекие годы, когда впервые его качнуло веселое и яркое солнце жизни.
Рядом с отцом все было и проще, и сложнее. Все казалось понятнее, но тут же возникали новые загадки… Жизнь играла свою вечную игру. Рядом с отцом мне она казалась полноводной рекой, выходящей из берегов. И жизнь моя снова была полная чаша.
И вот я снова лечу в крылатой лодке. Высоко лечу. Рядом с солнцем лечу.
Солнце осталось и на земле. Золотым язем плескалось солнце в серебряном плесе. И чайки смеялись, унося в тонких клювах рыбок. И рыбы ломали сияющее лицо воды расплывающимися кольцами…
Земля моя, где олени бегали, где резвились соболи, где мать моя качала берестяную люльку, где отец мой на широких лыжах из лосиного камуса оставлял узкий след, снова навеяла мне свою сказку.
Крылатая лодка несет меня вдаль. Смогу ли я ее остановить? У нее расписание и строгий маршрут.
Там, внизу, над обрывом стоит мой родной кедр. Наклонив трехсотлетнюю голову, в глубоком раздумье стоит он. Нашел, нашел я время и пришел к тебе, как в детстве. Походил вокруг тебя без топора острого, посидел под могучей кроной – но не с молитвой древней, а с глубокой думой. Пощелкал орехи и скорлупки не разбросал. В память встречи уронил орешек.
Крылатая лодка несет меня в новую сказку. Какой-то она будет?
ТАЙНА СОРНИ-НАЙ
1
Сергей шел по заброшенной, еле заметной охотничьей тропе. Снег похрустывал под лыжами. Ветви деревьев сверкали под лучами низкого зимнего солнца. Смоляной настой кедрового бора пьянил. Впереди бежала Музгарка. Хвост у ней калачом, уши навострены. Из ветвей курчавого кедра вылетела ронжа и затрещала на весь лес. Музгарка остановилась, прислушалась, но лаять не стала. Знает, умница, цену этой птице.
Выпорхнул из ельника рябчик, осыпав с ветвей радужный бисер. Музгарка радостно взвизгнула, но остановилась, поглядев на хозяина.
«Птицы растревожили душу собаке, – отметил Сергей. – Давно не ходили на охоту. Соскучилась, бедная».
Похрустывал снег под лыжами. Шагать бы вот так и смотреть на деревья, нарядившиеся в причудливые кружева снега, и слушать тишину леса, и говор таежной речки на перекате, и задорный лай собаки, идущей по следу медведя. Дышалось легко и свободно, и, казалось, ничто не мешало Сергею думать. На охоте всегда хорошо думалось. А подумать ему было о чем. На свете прожито тридцать семь лет. Может, половина, а может, и большая часть жизни уже позади. Кажется, многое должен знать, понимать, правильно оценивать. И тем не менее каждый день ставит все новые и новые задачи. Большие и маленькие. И надо их решать. И не кому-то, а самому.
На днях Сергея пригласил начальник управления «Юграгаз» Спиридонов. В кабинете, большом и светлом, непрерывно звонили телефоны. Спиридонов то брал трубку черного телефона и говорил с кем-то о неполадках в водоснабжении поселка, то, не торопясь, тянулся к белому телефону и, выслушав, спокойно и просто объяснял кому-то важность быстрейшей сдачи в эксплуатацию бани.
И ни слова о газе. Точно это не управление крупного газопромыслового хозяйства, а небольшое учреждение, которое занимается лишь бытовыми и житейскими делами.
Сергею редко приходилось встречаться со Спиридоновым. У рабочего человека свои дела и масштабы, у начальника, разумеется, дела и масштабы другие. Правда, несколько раз Сергей обращался к нему, как депутат областного Совета, куда избрали его два года назад. Но то были деловые, очень короткие встречи. Сегодня Спиридонов вел себя иначе, даже не как начальник, а как старший товарищ, требующий совета.
– У нас тут возникла одна идея… Своего рода эксперимент. Не попробовать ли нам на новом хантыйском промысле так укомплектовать кадры, чтобы большая часть их состояла из людей местных? Скоро будет новый выпуск ПТУ. Там учатся ребята ханты, манси, ненцы. Это – будущие операторы, слесари… Конечно, пошлем туда и опытных людей… Как вы считаете, возможно это или нет?!
– Почему же невозможно, – почти машинально сказал Сергей.
– В таком случае еще один вопрос. Кому-то надо поехать туда и возглавить этот важный участок… В общем, заведующий промыслом нужен. Мы тут посоветовались и решили предложить эту должность вам. Как вы смотрите?
Все что угодно ожидал Сергей, но только не этого. Он засмущался, как мальчишка. Спиридонов успокоил его:
– Не торопитесь. Подумайте. С семьей посоветуйтесь. Только имейте в виду: рано или поздно с газом и нефтью, со всеми богатствами этой земли, придется работать вам, коренным жителям…
В это время зазвонил телефон. Густые черные брови Спиридонова нахмурились, на добродушном лице появилась озабоченность.
– Сейчас приеду! – сказал он в телефонную трубку, вставая из-за стола.
– Когда все обмозгуете – приходите, – сказал он Сергею на прощание и крепко пожал руку.
В коридоре управления Сергей встретил Веньку, давнего своего приятеля. Он куда-то несся с какими-то бумагами, но, увидев Сергея, остановился.
– Слыхал, друг, слыхал, – весело похлопал по плечу. – Тебя того! На повышение! Оно, конечно, почет большой, деньги. Но ведь на Север предлагают, не на юг…
А дома?.. Сказал – и столько упреков пришлось выслушать от жены, что даже растерялся.
– Хватит, – всхлипывала жена. – Никуда больше не поеду. Только устроились, только получили квартиру! А там опять жить в вагончиках, толкаться в очередях. Проклятая я, что ли? Да о детях хотя бы подумал. Здесь музыкальная школа… Тебе что, славы захотелось?..
На следующий день Сергей утвердительного ответа начальнику не дал, а попросился в отпуск, лелея где-то в подсознании надежду: если на берегу «священной речки» предков не созреет решение, то, во всяком случае, он успокоится. К тому же ему давно очень хотелось на зимнюю охоту.
И вот теперь он шел по лесу и думал: «Повышение в должности. Раньше бы радовался. А теперь… Остаться на обжитом месте или ехать осваивать новый промысел? Быть оператором компрессорной станции или самим заведующим промыслом? Говорят, высокие стремления – удел молодости. Но ведь и теперь… Разве жизнь потеряла интерес? Может, только сейчас и настает время разгадывать настоящие загадки? Жизнь… Почему она так устроена?»
Медведь выскочил из белой чащобы и – замер. Его желтовато-черные глаза смотрели напряженно-пристально. Сергей как будто окаменел. Он не замечал надрывного визга собаки, не ощущал дремавшего в руках ружья. Но вот медведь шевельнулся, взревел – и Сергей, очнувшись, вскинул ружье. Когда пороховой дым рассеялся, поляна по-прежнему сверкала в лучах скупого зимнего солнца. Медведя словно и не было. Но удалявшийся лай Музгарки говорил о том, что все было наяву, и тотчас в сознании промелькнуло:
«Раненый медведь… опасен».
И рука потянулась к патронташу за новым патроном…
Медвежий след уходил в густой валежник, туда, где светлая гарь переходила в дремучий урман[23]. Деревья там стояли плотно, будто взявшись за руки. Казалось эти великаны не пустят никого в свою глухую чащу, где живут вековые лесные тайны.
Отец Сергея был лесным человеком. Он соблюдал законы и поверья тайги, как дед и прадед, и, как все старые манси, считал медведя своим лесным собратом, потому и называл его просто – Вортолнут – «В лесу живущий». Он старался не вступать с ним в поединки и ненужные ссоры. Для него медведь был не зверь. Но он хорошо знал, что если обидеть медведя, то в нем проснется звериное…
Сергею с раннего детства запомнился «медвежий праздник» в глухой таежной деревеньке, куда его мать возила в гости.
В большом доме народу было так много, как в лесу деревьев. Люди сидели на скамейках, расставленных вдоль стены, на деревянной кровати, на шкурах и циновках, постеленных на пол. В дальнем углу стоял «священный стол». На красной скатерти, среди дорогого сукна и шелка, сидела «Медвежья голова». В ушах серьги с драгоценными камнями, на груди – бисер, на голове – разноцветные ленты… Перед черной «Медвежьей головой» – бутылка спирта и рюмка, старинная, позолоченная, искрилась в тусклом свете керосиновых ламп…
С одной стороны стола сидел охотник, «приведший» Лесного духа на человеческий праздник. С другой стороны – шаман с санквалтапом в руках. Тронет струны – люди пляшут, поют. Молвит слово – парни и девчата, старики и женщины замолкают, вслушиваются в сказания волшебной старины.
В дом входит охотник, с головы до ног обвешанный мехами лисиц, соболей, горностаев. Становится посреди дома и под звуки санквалтапа начинает петь:
На седьмом небе растят Медведя – Нуми-Торума сына,
В светлом дому лелеют Медведя – духа лесного.
В изголовье подушки высокие ночью кладет он, —
Они ему кажутся ниже, чем палые листья.
В изголовье подушки низкие кладет он, —
Они ему кажутся выше, чем снежные горы.
Это поет Кастан-хум, ведущий медвежьего праздника. Семь ночей и дней он поет историю Медведя. Семь ночей и дней Сережа смотрел, слушал, а иногда плясал вместе с другими ребятами перед священной «Медвежьей головой». Ему казалось тогда, что люди, боги, звери – все вместе собрались в этом доме, чтобы играть в одну и ту же игру – жизнь. Все было просто, и не нужно было искать ответа на сложные жизненные вопросы.
И сейчас, глядя на медвежий след, петлявший в густом валежнике, Сергей почувствовал, что угасшие, казалось бы, в его душе таежные легенды предков вновь оживают. И оживают, обогащенные новым временем. Он вспомнил одну из них…
Лежит Медведь под корнем кедра. Лежит, потягивая то одну лапу, то другую. Хочет встать – падает. Больно бокам – земля твердая. Лежит спокойно – земля даже мягкая кажется. Глаза закрываются. И жизнь опять сливается со сказкой. А в сказке та же самая жизнь. Те же радости и болезни, сомнения и думы.
Вдруг Медведь слышит: что-то треснуло. Открыл глаза. Рядом Росомаха. Скалит зубы. Облизывается.
– Ты меня хочешь съесть?! – простонал Медведь.
– Такого черного, тощего, вонючего?! – брезгливо фыркнула Росомаха. – Да я лучше буду голодна.
– А что ты со мной собираешься делать?
– Гм! Словно ребеночек! Все умею делать! Все!
– Даже можешь сказать, почему я стал таким?
– Могу. Ведь когда-то я была Богиней. Теперь простая лесная шаманка.
– По шамань, пожалуйста! Узнай, почему я стал таким.
– Раз так просишь… ладно уж. Покамлаю.
Повернувшись в сторону самого высокого дерева, Росомаха трижды поклонилась, потом отвесила еще четыре поклона на четыре стороны света. Затем, подняв глаза к небу и навострив уши, что-то забормотала. То ли шумел ветер, то ли она общалась с богом на высоком языке, но сначала ничего нельзя было разобрать. Но вот сквозь высокое и божественное постепенно услышал Медведь обрывки земного, понятного…
Э-ке-лэ-лу-лу! Э-ке-лэ-лу-лу!
Небо. Земля. Вселенная. Мир.
Звери, как люди, по лесу гуляют.
Люди, как звери, в шкуры одеты.
Квакает лягушка. Мамонт песни поет.
Ворона каркает на черном дереве.
Черное дерево падает от белой вьюги.
Умирает вьюга под лаской солнца.
Родятся струи, ручьи, реки.
Пробиваются травы из-подо льда.
Листочки трепещут, расправляя бледно-зеленые крылья.
Самцы на полянах токуют, поют, галдят,
стараясь перепеть, перекричать друг друга.
Самки вертят хвостами,
красуясь разноцветным своим опереньем.
То длиннохвостые самки в моде,
то из-за короткохвостых идут друг на друга.
Зверь точит зубы, тренирует лапы,
растит мускулы, вертит хвостом.
Человек вооружается.
Вооружается ножом, топором, стрелой, копьем,
мечом, ружьем, ракетой, бомбой.
Бронзовый щит. Каменный меч.
Железный занавес. Свободный мир.
Пластмассовые птицы. Космическая эра.
Человек крылат, могуч, велик.
Зверь за решеткой,
в раю зоопарка пытается родить зверенышей.
Решетка железная. Век атомный.
А самки по-прежнему вертят хвостами.
И снова бой.
На фестивалях, рингах, олимпиадах.
На земле и в небе, на льду и под водой.
Шайбу! Шайбу! Шайбу!
Богиня танца, Королева красоты, Мисс Вселенная.
Шахматист, боксер, мудрый дельфин, говорящая обезьяна.
Корабли плывут, летят.
Летят к Луне, Марсу, Венере.
Человек крылат, могуч, велик.
Вечное земное притяжение.
Ностальгия.
Запах Родины.
Язык матери.
Сказки дедов.
Призраки предков.
Призраки белые, черные, красные, желтые.
Кичатся призраки своим происхождением,
крича в газетах, по радио, в телевизор
о своих белых, черных, желтых достоинствах.
Зреет битва не на жизнь, а на смерть.
Прозревают боги.
Белые, черные, желтые боги
в своих кабинетах-святилищах,
обставленных модерн-мебелью,
предлагают свои модерн-проекты спасения мира.
Мир кружится в бешеной пляске.
Кружатся спутники, спортсмены, газеты.
Газеты ревут о рекордах, нефти, машинах.
Лошадь дичает, живым ископаемым бродя по степи.
Машины прожорливые жаждут нефти.
К черным и белым континентам тянутся жирные
щупальца нефтепроводов.
Черный труд, белый отдых.
Города, дворцы, стадионы, виллы, яхты, нейлон,
холодильник,
золото, доллар, валютный кризис, водка, опиум,
сигареты, нагие женщины, рыжие бороды,
лохматые шкуры. Снова шкуры, шкуры, шкуры.
Люди, как звери.
Звери, как люди…
Бах! Бух! Трам! Тарарах!
Вниз! Вверх! Вверх! Вниз!
Кружится! Кружится! Кружится! Кружится!
– Э-ке-лэ-лу-лу! Э-ке-лэ-лу-лу!
Росомаха долго шаманила. Вспотела вся. Глаза покраснели.
– Так вот, дружище! – кончив петь-камлать, произнесла она. – Ты, конечно, еще не дорос до высокого божественного слога. И мало что понял. Я попытаюсь теперь объяснить простыми словами: ты нарушил заветы и наставления жизни. Ты глумился над человеком… Потому и потерял свой облик. Хочешь, перечислю все твои грехи? Но сначала уплати за камлание…
2
Сергей как сейчас помнил то далекое утро. Проснулся поздно. Лучи солнца струились в паутинных сетях запыленного окна, в приоткрытой щели двери. В День большого солнца оно будет долго-долго гулять по синему небу, рассыпая щедрые лучи тепла и света. В полдень оно встанет над головой, улыбаясь знойной и томительной улыбкой. А ночью склонит золотую голову на грудь камня-Урала, вздремнет синичьим сном и снова поплывет по голубому июньскому небу. Этот день для Сергея всегда особенный.
– В День большого солнца я нашла тебя! – говорила мать. – В День большого солнца тебя ждут большие думы. В День большого солнца тебе приснится твоя судьба. Быть ли тебе охотником удачливым или рыбаком, быть ли тебе женатым и с детьми или стоять на ветру одиноким кедром…
Никакие сны в эту ночь ему не снились. Не думал он и о судьбе. Только статья, которая печаталась с продолжением в местной газете, уводила в свой сказочный мир. Называлась она: «Тайна Золотой бабы». Под большими буквами заглавия был еще и подзаголовок:
«По следам удивительной загадки».
Снова и снова перечитывал Сергей загадочные строки:
«…1936 год. Манси Данила Сургучев предложил приемщику рыбы Антону Кадулину заглянуть в «шаманский амбарчик». Он сказал, что старики привезли самого сильного «золотого идола». Но старик ошибся. В «шаманском амбарчике» оказались «подарки» главному «золотому богу». Данила рассказывал Антону о шаманах «Золотой бабы». Тот заинтересовался и стал расспрашивать однофамильца Данилы – Григория Сургучева. Люди шептались, будто бы он – один из главных хранителей «Золотой бабы». Но Григорий твердо сказал, что «Золотая баба» спрятана на островке среди гиблых топей. И никому не отыскать туда дороги…»
– Не отыскать дороги! Не найти им нашей Сорни-най! – сказал резко старик Ильля-Аки, когда Сергей ему прочитал статью.
Ильля-Аки жил в старом, заброшенном пауле[24] в двух километрах от нового селения, построенного колхозом. Он наотрез отказался расставаться с землей предков. Его паул тонул в лесу, и только одна река, тихая, как задушевная песня, ласкала взгляд и звала прогуляться. Берега ее, заросшие девственным лесом, в своей дремучей тишине хранили, казалось, какую-то важную тайну старины.
Его юрта стояла у старого засохшего кедра, утопая в кустах черемухи и ивы. Недалеко от юрты – амбарчик на двух столбах. Он стоял над седыми мхами под сенью сосен и, поднявшись над землей, недосягаемый для мышей, росомах и медведей, точно прислушивался к вечному шуму леса. Если пройти по узенькой, едва заметной тропинке, то можно увидеть еще такой же амбарчик, а за ним покосившуюся юрту, в которой уже никто не живет. Но громадная морда[25], брошенные оленьи санки, обросшие уже пыреем, конусообразный дровяник, возвышающийся среди кустов смородины, говорят о том, что здесь когда-то кипела жизнь.
И с этой жизнью Ильля-Аки не хотел расставаться.
Он был какой-то странный: то исчезал на месяцы, то появлялся в деревне. То молчал как рыба, то, наоборот, становился болтливым, навязчивым. Колхозники не обращали на него внимания. Они строили дома, ловили рыбу, ходили на охоту за соболем. В последнее время старик зачастил в избу-читальню. Он часами слушал хрипловатый голос радиоприемника, просил перевести на мансийский язык содержание статей в газете. Потом рассуждал. У него обо всем было свое слово. А в один из таких дней он вдруг заговорил «шаманским языком»:
О Сорни-най!
Полуночная священная богиня,
Полуденная солнечная героиня,
Ты снишься им.
Это хорошо!
Ты не даешь им покоя.
Чего же желать лучшего?..
Все, кто был в это время в избе-читальне, смеялись над чудачеством старика. Все знали, что Ильля-Аки никакой не шаман. Но с чего это он так заговорил? Давно нет шаманов в краю манси. А он поет какую-то непонятную молитву:
Золотая наша мать,
Ты не знаешь, что ты золотая.
Если кто будет ползать перед тобой —
Не привыкай. Не верь!
Любовь наша к тебе не на золоте держится.
Сердце есть у нас.
Сердце же не сияет.
Его не видно…
Золотая наша мать, ты не знаешь,
Что ты золотая.
И своим незнаньем
Ты охраняешь себя и нас…
Священная наша богиня,
Мы тоже не знаем, где твои золотые сокровища,
Мы молимся лишь душе твоей золотой…
Своим неведеньем и мы
Спасаем свою душу…
Сорни-най… Это слово Сергей слышал почти каждый день. Его часто произносила мать. Уронит ли что-нибудь, оступится ли, обязательно вздохнет: «Сорни-най!» Это, наверное, как русское «О боже!», которое не сходит с уст деревенских старух. Но разве Сорни-най и «Золотая баба» одно и то же? Откуда это взял старик? В газете об этом даже намека нет. А может, тот, кто пишет статьи о «Золотой бабе», не имеет представления о Сорни-най, и потому ищут ее не там, где на самом деле может она находиться? И почему «Золотая баба»?
