Текст книги "Синий ветер каслания"
Автор книги: Юван Шесталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
– Даже когда на всей планете будет коммунизм и космические корабли полетят вон туда… – указывая на солнце, говорил Арсентий, – даже тогда в душе каждого из людей будет жить своя родина – та земля, где родился человек, тот народ, из глубины которого он вышел на дорогу жизни.
Народы Севера маленькие, как орешки на огромном и величественном кедре. Но и у нас есть свое, то, чего нет у других народов: свои легенды, песни, умение с улыбкой жить в суровых условиях нашего Севера.
Кто быстрее поймает в тайге соболя, в Оби – осетра, в стаде – оленя? Конечно, северяне!
Вот стадо. В нем две тысячи оленей. Их пасет всего шесть пастухов. А сколько таких стад на бескрайних просторах тайги, тундры! А сколько соболя, белки, горностая добывают в тайге следопыты-охотники! Сколько серебряной нежной рыбы каждый день сдают государству наши славные рыбаки! Так что совсем не прав Усюп, отвернувшийся от матери, от своего народа. Вот ты – манси, и я – манси… – повернулся ко мне Арсентий. – Мы родились на этой земле. Наши соплеменники привыкли к долгим касланиям. Но нам с тобой иногда бывает нелегко, правда?
В знак согласия я кивнул головой Арсентию. Да, уже привыкли к другой жизни…
– А как на нашем месте почувствовали бы себя, к примеру, узбек и молдаванин? Твоя тетя всю жизнь кочует, живет в чуме, а нам с тобой этот чум опротивел… И мы с тобой, как этот Усюпйив, могли махнуть куда-нибудь на юг. А кто будет пасти оленей, помогать соплеменникам «стать с веком наравне»?
ЛЕСНАЯ РЕЧКА
В пушистом инее леса
Сверкают золотом насквозь,
Костром в кустах мелькнет лиса,
В снегу по грудь проходит лось.
Зима спешит, снежком пыля,
И сердце с ней, и счастье с ней.
Люблю тебя, моя земля,
И стук копыт, и скрип саней.
Мы остановились в долине одной из маленьких лесных речек, по-мансийски называемых «я». Кругом холмы с зубчатым бором, как спина осетра. В бору пихта, сосна, кедр. К берегу склоняли тяжелые лапы ели, белые сверху, черные, как смола, снизу. Между холмами сияет под ярким солнцем большая поляна. Только посреди поляны, будто ленты, извиваются, бегут рядом две черные полоски. Это из-под снега смотрят карапли-йив – тонкие ивы, окаймляющие лесную речку.
Лесная речка… Ты навеваешь сны, шепчешь сказки моего детства. По звонким холмам такой же речки мы с мамой бродили по первой снежной пороше. Впереди бежала лайка. Как, бывало, почует на ветке озорную белочку, сразу лает. И мы с мамой не торопясь идем на ее страстный зов. Никуда белка не убежит. Я несу ружье мамы, как настоящий охотник. А мне всего шесть лет…
На снегу пылает солнце,
В небе – синь без края.
Белка резвая на ветках
В серебре играет.
Белка скачет, звездный иней
Сыплет в глушь лесную.
А под сосенкой кудрявой
Старый пес тоскует.
Старый Ханси кружит с лаем,
Ствол кусает, крошит;
Ждет, когда придет хозяин,
Друг его хороший.
Наш Ханси все лает и лает. Он уже видит нас: то бросается к нам навстречу, то опять кусает кору высокой стройной сосны. Это Ханси говорит: «Вот белочка, которую мы ищем, которая нам троим так нужна». Потом мама вскидывает ружье. И белочка, с золотистыми усиками, с пылающим золотистым хвостом, лежит уже у наших ног. И мы все радуемся. Особенно Ханси и я…
Облетает звездный иней
С молчаливых сосен,
Запахом зверька живого
Нос щекочет песий,
Хочет пес, чтоб трепетала
Белка в черных лапах,
Хочет он вдохнуть седого
Дыма горький запах.
Лесная речка… На твоих каменистых перекатах, где и в звонкий осенний мороз беспокойная вода журчит и лепечет голосом монет, стояли наши гимги, плетенные из тонких прутьев и корней кедра. Когда солнце уже собиралось спрятаться за спину тайги, мы шли к перекатам, вытаскивали из воды гимгу, посаженную между камнями. В ней плескались огромные щуки, у которых на спинах цветут причудливые узоры с зелеными и белыми полосками, и крылатые рыбы – хариусы.
Лесная речка… На твоем берегу обязательно стоит избушка на курьих ножках. В нее несут свою добычу охотники. Ни один зверь, даже медведь, лазающий по деревьям, не может забраться в нее. Рядом с избушкой на курьих ножках обыкновенная изба, стоящая на земле. Загорится заря – в домике появляются охотники. Первыми, конечно, приходим мы с мамой. Рубим дрова. Растопляем чувал и готовим ужин. Потом приходят другие охотники. При свете жаркого чувала охотники снимают шкуры белок, развешивают на просушку. Варят суп из нежного беличьего мяса…
О лесная речка, ты напомнила мне запах вареной беличьей головы. Как давно я не слушал у чувала, стреляющего искрами, длинных, длинных, как ночь, сказок!
НОВЫЙ ШАМАН
Женщина родного края.
Пробудись, взгляни вокруг
На дела твоих подруг!
Мир гордится их судьбою,
Что же ты живешь рабою,
Что же ты зимой и летом
Под платком не видишь света?
На моей земле весенней
Кто, скажи, тебя священней?
Всю ночь кричал Мань-пыг. Лицо его было красное и круглое: он тужился и плакал. И казалось, вот-вот сорвется голос его…
Яныг-турпка-эква квакала, как лягушка, и плевалась зелеными плевками на Итью Татью.
– Агум-варнэ-ут! Агум-варнэ-ут! (Дух, насылающий болезни.) Это ты принесла нам несчастье; не соблюдаешь законы предков! За тебя наказывают нас боги, отнимают душу нашего внука. Тебя надо наказать!
Ворчала и тетя Сана:
– Из-за нее может погибнуть стадо: за мужское дело взялась, не бережет в чистоте хорей, через него перешагивает. Разве мансийке можно?!
Потом говорит Окре:
– Попроси Потепку, пусть пошаманит. Он ведь был большим шаманом. Много людей вылечивал, спасал от смерти. Над маленьким, чистым человечком духи, наверное, смилуются, если их задобрить… Пусть пошаманит Потепка… Проси, проси его, Окра.
И Окра просила, умоляла Потепку, чтоб он поговорил с богами, узнал причину, за что мальчика наказывают духи, чем провинились оленеводы…
Потепка сидел лицом к железной печке, в которой играл, трещал огонь. Его почти бесцветные глаза были печальны.
– Не могу я вылечить мальчика, не могу… Знаете ведь, я больше не шаман… Надо съездить в соседнюю бригаду за фельдшером.
Неизвестно, что было бы дальше, если бы не Итья Татья. Она посмотрела на всех долгим глубоким взглядом. А потом попросила у плачущей Окры разрешения подержать ее сына. Даже та, молодая, на Итью Татью косилась. Но сына все же дала.
Итья Татья прильнула смуглой и румяной, как яблоко, щекой к лобику мальчика, заглянула в ушки и ротик, потрогала его ручки, круглый живот и попросила мыла. Отрезав тоненькую стружку, она положила ревущего Мань-пыга животиком на свои колени.
Стружка мыла оказалась чудом: вскоре мальчик оправился, успокоился и заснул глубоким сном.
Яныг-турпка-эква больше не плевалась. Окра целовала Итью Татью и роняла на ее сверкающие бусы счастливые материнские слезы.
Все так же играло пламя в печке, все так же потрескивали смолистые дрова, все так же сидел Потепка у огня, только в глазах его словно плясали теперь озорные искры.
– Вот вам и шаман! Вот вам и новый шаман! – говорит он, кивая седой головой в сторону Итьи Татьи.
ПОТЕПКА
Ветры свищут, вьюга рыщет,
Вьюга в сердце рвется,
Чуя горе, вьюге вторя,
Сердце рыбой бьется.
В те слепые дни былые
Знал ли я, болея,
Что ведь доктор счастье мог бы
Мне вернуть быстрее?
Потепка! Какой манси не знает этого имени! Как имя зверя, как имя рыбы, знакомо оно манси. Но почему же мужчины при виде Потепки смотрят поверху, словно гордые лоси, а женщины косятся по сторонам, подобно трусливым зайцам? Почему это имя такое быстроногое, что всюду знают его на моей земле?
Слушайте.
В годы, когда я был маленьким, внимали манси темным словам Потепки. Слова же эти были такие:
– Я всесильный шаман и могу говорить с небом. Дружат со мною шайтаны, речи мои доходят до бога. Не забывайте неба, манси, иначе счастье никогда не найдет к вам дороги. В домах же ваших поселятся болезни и нечисть!
В те дни, когда слушал народ манси речи шаманов, умер мой дед. А потом заболел я и стал слабее утенка, только что вылупившегося из яйца.
Сказали соседи родным:
– Душу мальчишки унес в могилу дед. Ступайте к шаману, он вернет мальчику душу, и тогда сын ваш снова станет здоров и весел.
Послушались родные соседей. Повезли меня к Потепке. В жертву богам зарезали теленка и внесли его в дом шамана. В доме увидел я много народу. Старики с головами белее снежных вершин; старухи с морщинами, точно трещины глинистых берегов Сосьвы; ребятишки, юркие, озорные, как белки; степенные мужчины, пугливые женщины – все собрались у Потепки и сейчас смотрели на меня.
И вот затлел где-то в доме сэныг[34]. Наполнился дом волшебным воздухом, которым дышат только шайтаны в небе. Как исчезает в бурном прозрачном потоке мутная струйка воды, так исчезли, когда затлел сэныг, дурные запахи в доме Потепки.
Потепка же взял в руки топор и сел в переднем углу. Но прежде чем сесть, шаман потушил лампу. Стало в доме темно, так темно, точно не было никогда на небе луны, точно солнце само себя поглотило!
Было темно, было тихо, все боялись дышать. Знали, в эти минуты шаман собирается говорить с небом, подбирает слова, понятные только богам.
Вдруг услышал я дробные звуки: э-кэ-кэ-кэ-кэ! э-кэ-кэ– кэ– кэ– кэ!
А потом донесся до нас голос Потепки:
– Слышите? Это шайтан бросает в меня стрелы. Сердится, что долго слов небесных не нахожу!
И опять наступила тишина, такая тишина, точно не было на земле ни людей, ни зверей, ни птиц, ни ветра, ни волн, ни шума лесов.
А потом тихо, почти неуловимо, точно робкое токование тетерева, поплыла по комнате песня. Ее пел Потепка. Медленно, подобно каплям тающего снега, возникали непонятные слова. Постепенно слова становились громче, громче, и вот уже наполнили весь дом пронзительные, непонятные, таинственные слова.
Неожиданно песня разом оборвалась, и Потепка сказал:
– Недоволен небесный шайтан, недоволен. Маленького теленка принесли ему в жертву. Надо еще одного теленка принести ему завтра в жертву… Ждите! – раздался в темноте голос шамана. – Сейчас прилетят шайтаны. Вы не увидите их, но вы услышите их! И первым прилетит шайтан Ялпусойка! Ялпусюйка! Он единственный, кто может подниматься к богам в небеса и спускаться в подземное царство нечисти. Вот он! Он близко! Он летит! Всесильный Ялпус-ойка превратился в железную птицу лули. Замрите! Он летит!
И я услышал, и все услышали, как железные крылья лули рассекают со свистом воздух. Свист приближался, становился сильнее, потом вздрогнули стены дома и кто-то ударился о священный стол в священном углу. Я услышал частое тяжелое дыхание. Так дышит человек после долгого бега с непосильной ношей на спине. То явился шайтан Ялпус-ойка!
Вслед за ним стали являться другие боги. По-разному являлись они. Кто приезжал на оленях – мы слышали скрип полозьев на мерзлом снегу; кто приезжал на конях – мы слышали грузные шаги под окнами дома. И каждый раз из темноты раздавался голос По-тепки. Он выкрикивал имена шайтанов:
– Ялпус-ойка! Отец всех шайтанов!
– Ас-котиль-яныг-ойка! Повелитель Оби!
– Тагт-талих-отыр! Повелитель верховья Сосьвы!
Называл он и других шайтанов, но я уже не помню сегодня их длинных и трудных имен. С каждым из них Потепка здоровался:
– Здравствуй, из дальних земель пришедший шайтан!
И все мужчины повторяли в темноте:
– О здравствуй, здравствуй, из дальних земель пришедший шайтан!
Когда собрались все боги, Потепка начал шаманить. Снова затянул он песню на небесном языке. Мы же все сидели в страхе, не понимая языка богов. Но потом появились в песне слова понятные, и я разобрал, о чем пел шаман.
– Мало, мало приносите жертв вы богу! Гневаются на вас шайтаны – сыновья небес!
Опять появились в песне таинственные слова, понятные только небу. Но вдруг оборвалась песня, и Потепка сказал:
– Поведали мне боги: душу мальчика унес в могилу его дед. Цепкими, костлявыми пальцами держит он душу парнишки и не хочет ее выпустить. Но говорящий шайтан Ялпус-ойка внял моим просьбам. Он полетел к могиле старика. Сказали мне шайтаны: еще немного – и умер бы мальчишка. Потому что не может долго жить человек без души.
От этих слов пот начал струиться по моему лицу и волосы зашевелились на моей голове. Вдруг дед не выпустит моей души? Тогда я умру сейчас же, здесь, в доме шайтана! В темноте мерещился мне лежащий в гробу дед, и в скрюченных пальцах его извивалась голубовато-дымчатая душа моя…
Вещи, лица – все кружится
В зареве багряном.
Счастье чище глаз ребенка
В топоре шамана.
Пламя стало по металлу
Кровью растекаться,
То недуги – злые духи —
Топора боятся.
Опять послышался где-то неясный, далекий звон. Я понял, что Ялпус-ойка летит обратно. Снова железные крылья лули рассекли воздух, снова кто-то ударился о священный стол, и опять послышалось частое дыхание человека, бежавшего долго с тяжелой поклажей на спине.
– Ему было нелегко! – воскликнул Потепка. – Ялпус-ойка долго бился за душу мальчишки!
Я сидел, цепенея от страха, и мысли мои путались в голове. Вдруг в священном углублении едва слышный писк.
– Спасенная душа пищит в руках сына бога, – пояснил шаман. – Подведите мальчика к священному столу.
В темноте меня подвели к столу. Я знал, что за столом сидят все шайтаны. Сердце мое, подобно трепещущей рыбке, готово было выскочить из груди. Каждая жилка во мне ликовала: «Я не умру, снова душа живет в моем теле! Потепка, всесильный Потепка вернул мне душу!»
Опять услышал я в темноте голос шамана:
– Боги не забыли тебя, народ манси. Небо смотрит на тебя, народ манси. Не дерзай нарушить древние законы и обычаи своей земли. Слушай шаманов, народ манси!
Старухи, что сидели вокруг меня, зашептались:
– Счастье, что живет среди нас такой шаман!
– Без шамана наши души иссохли бы, как сохнет вяленая рыба!
– Боги слушают нашего шамана. Они вернули душу мальчишке!
Двадцать удивительных лет прошло с тех пор. Жил я в самом красивом на земле городе – Ленинграде. Жил я в Ленинграде и вспоминал иногда о шайтанах. И мне не бывало при этом смешно. То было детство… Детство мое и моего народа. А в детстве случается все. В таинственных лесах живут удивительные феи. В деревьях – злые духи. Реки населены водяными людьми…
Да, в детстве веришь всему. Теперь-то я знаю: не шайтаны меня излечили, и без них бы не умер я. Все знают теперь, что шайтанов на свете нет. Просто случилось так, что болезнь прошла сама. Я же поверил неграмотным старым манси, что Потепка спас мне жизнь. Поверил, потому что был я тогда ребенком, а в детстве веришь всему.
Но детство не вечно. Я вырос и стал другим. Смотрю на изменившийся мир, и прошлое кажется мне сном ребенка, где страх и радость, где горе и счастье всегда живут рядом. В иные дни мне казалось, что ничего этого не было: ни шайтанов, ни Потепки, ни жер-тво прино ш ений.
Прошлым летом вернулся в свои родные места и увидел Потепку. Я не сразу узнал его, потому что встреча моя произошла так. Из окна отцовского дома заметил я на высоком берегу Сосьвы толпу мальчишек. Среди толпы малышей вертелся кто-то большой и неуклюжий. Можно было подумать, что это медведь исполняет мансийский танец.
Мальчишки прыгали вокруг танцора, корчили рожи и гоготали, как осенние гуси. Я вышел из дому посмотреть, кто пляшет в такую рань на берегу Оби. Это оказался Потепка. Глаза его излучали веселье, неутомимые руки извивались, взлетали вверх. Он танцевал и пел. А вокруг него прыгали ребятишки. Они прыгали и задавали Потепке вопросы. А он отвечал, продолжая плясать.
Мальчишка, не выше маленького олененка, спросил протяжно, напевно:
– Почему Гагарин летает по небу? Он не шайтан, он человек. Почему же он так высоко летает? Почему мой отец не может взлететь к небу? Мой отец грамотный, он учитель, а подняться в космос не может.
Потепка не прервал пляски. Он только чуть-чуть замедлил ее и запел в такт своим движениям:
Маленький, точно палец, мальчик
Задал мне, старику, вопрос:
Почему не шайтан, а человек Гагарин
В небо взлетел, поднялся в космос?
Слушай, маленький, точно палец, мальчик.
Носит Гагарин имя священной птицы гагары,
Потому и взлетел он до самого неба.
Лули эту птицу зовут по-мансийски,
По-русски гагарой ее называют.
Выше шайтанов летает в небе Гагарин!
Хорошо, что он носит имя священной птицы
лули!
Хорошо.
Гортанные звуки певца вернули меня к далекому детству. Это был он, шаман Потепка. И ребятишки, ростом с маленьких оленей, смеялись над ним, прыгали вокруг него, корчили ему рожицы и ничуть не боялись его. Им было столько же лет, сколько было мне, когда привезли меня, умирающего, в дом Потепки. Сердце мое трепетало тогда от страха, как трепещет живая плотвичка в руках человека! О, как я боялся шамана Потепки, как верил в него тогда!
Потепка кончил плясать и, тяжело дыша, опустился на берег. Я подошел к нему и поздоровался. Он посмотрел на меня хитрыми выцветшими глазами и спросил, кто я такой. Я сказал:
– Я тот, кому шайтан Ялпус-ойка вернул когда-то душу. Помнишь?
Он снова вскинул на меня быстрый взгляд и отрицательно мотнул головой. Тогда я спросил:
– Что делаешь ты теперь? Разве идут к тебе больные колхозники? Разве привозят они к тебе детей? Вчера я видел больницу в нашей деревне. В больницу, а не к шаману идут нынче больные.
Потепка легко вскочил на ноги и выкрикнул:
– Больше я не шаман! Теперь я артист!
Сказал и снова пустился в пляс. И снова вокруг него запрыгали ребятишки. Они смеялись над Потепкой, они гоготали, как гогочут, взлетая, осенние гуси…
Потепка сказал правду. Он действительно стал артистом, может быть, лучшим артистом манси.
Каждый год проходит теперь в мансийских деревнях смотр художественной самодеятельности. И на сцене нашего сельского клуба, что построен позади школы, я увидел певцов и танцоров родной деревни. Сначала вышел хор. Это был маленький хор – всего десять человек. Он исполнил много песен на мансийском и русском языках. После хора на сцену вышли две девушки в платьях, расшитых мансийским узором. Девушки плавно, подобно орлицам в небе, кружились на клубной сцене. Они танцевали «Куриньку».
Наконец на сцене появился Потепка. В руках его был санквалтап. Потепка провел слегка пальцами по струнам звонкого санквалтапа и запел:
Живу, думаю, думаю:
«Трудно человеку жить без колхоза,
Очень плохо жить без колхоза!»
Живу, думаю, думаю:
«Плохо на лодке плыть без мотора!
Грести веслом, как в старину, —
Очень плохо!»
Живу, думаю, думаю:
«Трудно человеку жить без колхоза!
Как зимою пойдешь в селенье далекое?
Пешком, как в старину?» Живу, думаю, думаю:
«Зачем в старину народу шагать?
Вперед, не назад человеку шагать пристало!»
Живу и думаю, думаю, думаю!
Потепка пел, а санквалтап его звенел, как ручей, завывал, как буря, как лес на ветру, щебетал, как птицы на рассвете.
Он пел и рассказывал в песнях о своей извилистой жизни. Пел о том, как ушел он от новой жизни в тайгу, чтобы жить с одними деревьями, чтобы жить с деревянными идолами. Но затосковал он в тайге. Нет, не понимали деревья человека. И птицы человека не понимали. А идолы без людей оказались бессильными и не могли творить никаких чудес. И тогда вернулся Потепка в деревню, чтобы жить со всеми, чтобы веселить песней сердца и души людей.
Кончил Потепка петь, замолк его санквалтап. И тогда все стали говорить, что Потепка пел хорошо, что Потепка пел правильно, что Потепку надо отправить в округ, куда съедутся лучшие артисты манси.
А древняя старуха с головою белее снега не отрывала колючих маленьких глаз от Потепки. Она следила за каждым его движением и, кривя беззубый рот, злобно шамкала:
– Пляши, пляши! Шайтан покинул тебя и никогда не вернется к тебе! Смотрите, до какого позора дошел Потепка!
Снова услышал я Потепку в окружном центре. Он вышел на сцену, и многие усмехнулись в зале. Помнили люди: Потепка – бывший шаман.
Потепка скользнул пальцами по санквалтапу и запел «Песню летящих гусей».
И все, кто был в зале, услышали, как сильные, гордые птицы рассекают крыльями воздух, и мы ощутили бескрайний простор небес и счастье полета под облаками.
Я прикрыл глаза и вновь, как в детстве, оказался во власти Потепки. Снова услышал я, как железные крылья Ялпус-ойки рассекают со свистом воздух, вновь ощутил я дыхание шайтана, прилетевшего в темную комнату шамана.
Наваждение растаяло, когда я открыл глаза. Передо мною была большая сцена, украшенная благородным орнаментом манси. А на сцене пел и играл на древнем мансийском инструменте седоватый человек. Зал восторженно слушал его, забыв мелочные заботы. Все, о чем пел Потепка, люди начинали видеть своими глазами. Только подлинный талант может свершить такое чудо. И я был свидетелем этого чуда…
«Шайтан покинул тебя и никогда не вернется к тебе», – вспомнил я слова старухи.
Неверно сказала старуха. Не боги покинули Потепку, а Потепка не захотел больше жить с богами. Он ушел к людям.
БУДЕТ ЛИ ЙИКОР ЧЕЛОВЕКОМ?.
В ту памятную ночь волки загрызли двенадцать оленей. На следующую ночь охрану усилили. Один серый попал в капкан. Но к отравленной приманке волки так и не притронулись: хитрые твари, нажрутся в первую ночь.
Хоть и ярко горели костры, и чернели на лунном снегу пугала, хоть и освещали небо ракетницы, волки все же подкрались к стаду и загрызли еще трех оленей. Но пастухи не дремали. Ай-от и Потепка меткими выстрелами уложили трех зверей. Два других волка, почувствовав свою кровь, убежали. На следующую ночь они не появлялись.
В эти дни олени были возбуждены, плохо щипали вкусный ягель. В сторону Урала мы продвинулись лишь километров на десять. Оленям нужен был отдых. Обойдя стадо, Микуль заметил, что нет некоторых оленей. Видно, отбились от стада, когда волки напали. Надо найти и вернуть их, пока на след, не напали звери.
По одним следам вызвался идти Йикор, по другим Потепка.
Потепка вернулся в тот же вечер, пригнав десять оленей. Они, оказывается, были совсем недалеко, километрах в пятнадцати от чума, на южном берегу лесной речки, где снег подтаял, щипали зеленоватую прошлогоднюю траву. Олени любят зелень!
А Йикора не было. Думали, придет к утру, но он не пришел. Не вернулся Йикор и на следующий день. Мы уже откочевали очередные семнадцать или двадцать километров. Не могли же стоять на одном месте. Весна наступает. Скорее нужно добраться до мест отела. На месте стоянки чума оставили записку. Да и не так уж далеко отошли. Йикор сразу нашел бы нас по следу.
Стали волноваться. К тому же ночью была метель. Следы замело. В тайге легко заплутаться. Особенно неопытному и подслеповатому Йикору. Да еще волки. Ближайшие сорок – пятьдесят километров объездили вдоль и поперек, но не нашли ни оленей, ни Йикора.
Микуль хмурился. Он, наверно, ругал себя, что согласился послать Йикора. Погибнет человек. Хоть плохой Йикор, но все же человек.
Йикор… Он не любит работать в колхозе. Летом ловит в Оби серебристых муксунов, граненых осетров и не сдает государству, а садится на огненную лодку – белый теплоход: там любят рыбу…
И ездит Йикор на белых лодках далеко-далеко, слушает песни, разные истории. Даже в городах каменных бывает. Он знает обо всем. Приезжает домой, долго рассказывает, над всеми сородичами смеется.
Приедут судьи – Йикор, как налим, выскользнет из их рук: все законы знает!
Люди говорят: не Йикор продает рыбу, продает рыбу злой дух Куль, который сидит в нем! Не Йикор над людьми смеется – смеется дух подземного царства Куль! Надо выбить из него этот дух, надо сделать Йикора человеком! Ведь каждый может найти свою совесть и искупить вину перед людьми.
И колхозники решили расправиться с ним своим судом – направили в кочевье, на Урал. Тяжелый труд и безлюдная дорога выбьют из него злого духа Куля. Так вот Йикор и оказался с нами.
Каждый воспринимал исчезновение Йикора по-своему. Тетя Сана ругала Микуля:
– Тоже нашел кого посылать. Лучше сам пошел бы!
Микуль хмуро молчал.
– Куль, злой дух, наверно, водит его по тайге, – говорила, вздыхая, Яныг-турпка-эква. – Такая у него, уж видно, судьба. Бедный человек!..
– Куль, конечно, Куль его водит. Да он и сам Куль, – смеется Ларкин. – А мы еще столько ищем, беспокоимся… Стоит ли? Ведь все равно судьба!..
– Человек!.. Даже самый плохой. Он все же человек! Его надо найти… Хотя бы косточки. Похоронить надо… А то грех. Людям так нельзя!..
Я не узнавал Вун-ай-ики. Он с почтением говорил о Йикоре. Только вчера косился на него, презирал. А теперь…
А может, все старики так относятся к мертвым?
– Если человека не уважали живым, то надо хотя бы теплее проводить его в другую жизнь, в подземное небо. У него тоже сердце. Все же человек! Нельзя смеяться над горем, – продолжал Вун-ай-ики.
Когда Микуль предложил мужчинам отправиться на поиски, Ларкин отказался.
Мне было стыдно за него. С недоумением смотрели на него Арсентий и Итья Татья. Она вызвалась идти на поиски Йикора.
Мы уже собрались, когда за чумом раздался дружный, радостный лай собак. Все стрелой вылетели из чума. Даже Яныг-турпка-эква и Вун-айики вышли. Собаки радостно повизгивали в сторону таежной речки. Скоро показались олени, а за ними и Йикор. Он тяжело передвигал лыжи по хрустящему утреннему снегу. В усталых, слезящихся глазках его – искорки счастья.
Микуль сразу как-то преобразился, словно сбросил тяжелый камень, с восхищением смотрел на него маленький Епа. И даже всегда недовольный Вун-ай-ики потеплел.
Как же не потеплеть сердцу, если даже смешной Йикор смог выстоять против морозных ночей в безлюдной тайге, спасти оленей от волков и, несмотря на метель, найти дорогу к людям.
Старики когда-то говорили: не Йикор продает рыбу, продает рыбу злой дух Куль, который сидит в нем! Не Йикор над людьми смеется – смеется дух подземного царства Куль. Надо выбить из него этот дух – надо сделать его человеком! Ведь каждый может добрыми делами искупить вину перед людьми!
Никакого Куля, конечно, нет. Это сказки. А плохой человек Йикор был. И правда, каждый сможет найти свою совесть и стать человеком! Будет ли Йикор человеком?..
А ТАЙН НА ЗЕМЛЕ ТАК МНОГО…
Нужны мне крылья да еще дорога,
Которой нет и не было длинней.
Пусть бьется в сердце радость и тревога,
Пускай звучит, как песня, скрип саней,
Пускай метель шаманит в исступленье,
Пускай заносит мной пробитый путь, –
Стучите в сердце мне копытами, олени,
Дыхание земли, в мою врывайся грудь!
Это играет санквалтап?
Нет! Это поют и рассказывают сказки восемь женщин, а двое пишут.
Кто эти женщины?
Женщин нет: это поет нарта с восемью ногами и двумя полозьями. Нарте подпевает тающий снег. Песня ее длинная-длинная, – я уже устал слушать. Песня ее монотонная-монотонная, как старинная жизнь. Не хочу я жить такой жизнью. Что это такое: изо дня в день олени бредут, бредут, перекатываются, как тяжелые камни. Где-то летят космические корабли – и жизнь летит. А мне медленно, как мамонты, вросшие в землю, кивают древние кедры.
Сколько этим кедрам?
Наверно, лет триста!
Кедры кивают мне и нараспев рассказывают сказки, которые они слышали еще от своих дедов. Они рассказывают о дороге, по которой мы движемся к Уралу.
«Не первый ты едешь по этой дороге, – тянет кедр под скрип полозьев. – По этой дороге ездил еще Тэк-ики. Это было давно-давно – во времена песен, во времена сказок».
В мансийском ли городе, в хантыйской ли деревне женщины, как обычно, кололи дрова, носили воду или просто гуляли меж домами. Вдруг на чистом зимнем небе выросло облако. Оно стало расти, расти. Над деревней превратилось в тучу черную, закрыв своей спиной солнце. Туча, как ястреб, рванулась вниз, схватила когтями самую молодую, самую красивую женщину – невестку Тэк-ики, и полетела…
Это была не туча, а Курк – орел огромный.
Люди всполошились.
Тэк-ики схватил лук, натянул тетиву и стрелой с толстым наконечником отбил у Курка с правой ноги три когтя. Но Курк улетел, унес самую красивую молодую женщину. Курк летел – сияние слабело. Вот оно превратилось в маленькую-маленькую звездочку. Люди заметили: он стал приземляться за Уралом, в стране, где живут саран[35] – торговые белые люди.
Тэк-ики сказал брату Ай-ас-торму:
– Почему ты свою жену не защитил? Надо пойти искать ее.
Брат сказал:
– Какой силой я ее буду защищать? Пойду – убьют!
– Ты хочешь, чтобы наш народ был уничтожен, а богатыри появились за Уралом: ведь твоя жена рожает богатырей, поэтому ее и утащили, – сказал Тэк-ики.
И Тэк-ики запряг оленей и поехал в сторону, где погасла звезда, погасло сияние красоты снохи.
Долго ли снег хрустел под его нартами, коротко ли кедры кивали ему кудрявыми головами, наконец доехал он до высокого дома, что стоял на берегу лесного озера за большими болотами на середине пути до высокого Кев-ики – старика Урала. Дом этот был не простой: в нем жили двести Менквов. Нарта Тэк-ики пела песню еще за семью болотами, а Менквы-людоеды уже спорили. Самый молодой говорил: «Я съем его глаз!» Другой говорил: «Нет, я!» Третий говорил: «Да что вы спорите – разве вы почувствуете запах капли крови! Что для нас, людоедов, один глаз!..»
Не успел Менкв закрыть рот, тяжелая дверь открывается, как пушинка, – на пороге стоит отыр-богатырь Тэк-ики. Заносчивые Менквы вдруг оробели: один прячется за спину другого.
– Ну, кто будет есть мои глаза? – говорит Тэк-ики, вынимая из ножен сияющий серп луны – богатырскую саблю.
У всех словно уже отрублены языки – ни слова.
Ходить стала сабля по головам Менквов, как вода между травами. Всех людоедов перерубил Тэк-ики. Тела их лежали в шесть рядов, как бревна, сложенные в плоты.
Хотел уже уходить Тэк-ики, как вдруг подумал: «А если убрать всех убитых, помыть дом – на обратном пути будет где остановиться и отдохнуть: ведь дом лучше, чем чум. И другим охотникам будет хорошо!» И как подумал, так и сделал. Прибрал, помыл – все засверкало. И сил стало так много, словно отдохнул в родном доме, пахнувшем янтарными каплями смолы.
И сказал Тэк-ики громче грома, чтобы слыхали все деревья, чтоб несли звуки все ветры во все стороны и во все века:
– Когда настанет доброе время, когда родится счастливый человеческий век, там, где Менкв-людоед уронил печень, там, где отыр Тэк-ики набирал силу, пусть будет место отдыха людей, пусть будет там дом доставать до туч, пусть люди видят хорошие сны и набирают силы для большой дороги!
Сказал и поехал дальше за невесткой. Долго ли ехал, коротко ли ехал – перед ним выше туч засверкали волосы Нер-ойки – старика Урала. Как проедешь мимо, как не зайдешь в небесный город, коль в нем живет друг людей – Нер-ойка!
Город со звездами на крышах, с острыми башнями, над которыми вьются разноцветные пылающие платки дочерей Нер-ойки[36]. Хозяин угостил Тэк-ики мороженой крылатой рыбой – хариусом и горячим чаем, пахнущим морошкой. И сказал Нер-ойка:
– Биться-воевать за родного человека надо. Только не разрушайте жилища. Разрушать жилище – как дунуть на мыльный пузырь; построить – как вырастить кедр. Воюйте, но мой каменный город не разрушайте! А еще лучше, – наказывал Нер-ойка, – воевать умом, а не силой. Поедешь ты сейчас, спустишься с моих плеч – увидишь широкий плес реки и длинный мыс с деревьями, чуть касающимися белых облаков. За мысом – город. В нем живут саран. У них и твоя невестка. Ты до города не езди на оленях. Оставь оленей над обрывом у мыса. Это тебе пригодится.
