Текст книги "В небе Китая. 1937–1940"

Автор книги: Юрий Чудодеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Истерзанную машину окружили техники, летчики. Перед вылетом, когда уже была объявлена боевая тревога, на самолете Губенко менялся мотор. Летчик не мог оставаться па земле и сел в дру1уто машину. Но и у этой, как на грех, работал только один пулемет. Поднявшись в воздух, Антон сразу же ввязался в бой. Ему удалось сбить один японский истребитель.

– Вижу, самурай выбросился, – рассказывал Губенко. – Ну, думаю, все равно далеко не уйдет, на земле китайцы возьмут.

В это время другой японец подвернулся под руку. Нажимаю на гашетку – пулемет молчит. А противник, видать, не из храбрых попался, начал удирать. Я за ним. Догнал и опять нажимаю на гашетку. А чего жать, когда ленты пустые? Вот так история: стрелять нечем, а упускать врага не хочется. «Попробую-ка посадить его па аэродром», – мелькнуло в голове. Подлетаю ближе, грожу кулаком, потом указываю па землю: спускайся, мол, туда. Смотрю, японец закивал и начал разворачиваться. Ну прямо как в сказке.

Заинтересованные рассказом, летчики плотнее окружили Губенко. В их глазах горело любопытство: что же дальше?

– А потом, – продолжал Антон, взяв протянутую кем-то папиросу, – потом все обернулось нескладно, Чиркнув зажигалкой, он жадно затянулся.

– Я думал: сядем вместе и я представлю его, миленького, пред очи своего начальства, – Губенко озорно посмотрел в мою сторону:

– А он вдруг развернулся па 180° и – шмыг под меня! Перехитрил, сволочь…

Летчики рассмеялись. И верилось в не верилось, что могло случиться такое.

– Я опять за ним. Трудно японцу удрать от меня: моя машина быстроходнее. Ну, думаю, раз ты добром не хочешь, так я с тобой по-другому поговорю. О таране я слышал, во как это делается, не представлял. И решил попробовать.

Подошел к японцу вплотную и только было собрался полоснуть винтом по рулю глубины, как вспомнил, что не отстегнулся от сиденья. Отстал немного, чтобы рассчитать удар, потом снова близился и рубанул винтом но крылу. У вражеского самолета что-то отлетело от плоскости. Запалился набок, перевернулся и начал падать. Туда тебе, думаю, и дорога. Не хотел садиться добром – пропадай пропадом!

А мой мотор сразу застучал, и я уже приготовился к прыжку. Но потом вижу – тянет. Значит, кое-какая силенка осталась. Тяни, малый, тяни. Выпрыгнуть я всегда успею.

Говорил Губенко без всякой рисовки, как будто речь шла о самом обыденном деле.

– Где это произошло? – спрашиваю Антона.

Губенко открыл планшет, развернул карту и указал примерное место падения вражеского самолета. Мы попросили полковника Чжана уточнить место гибели японца. Назавтра поступило подтверждение. Разбитая машина валялась недалеко от озера, указанного Губенко, а труп летчика, выброшенного сильным ударом, нашли поодаль.

Так наш советский авиатор совершил первый таран в небе Китая. Позже Антон Алексеевич Губенко стал Героем Советского Союза, заместителем начальника ВВС Белорусского военного округа.

Разгром большой группы японских самолетов над Ханькоу воодушевил наших авиаторов и воинов Китая, вселил уверенность, что при умелой организации можно успешно бить хваленую авиацию противника. Настроение было праздничным. Китайские власти устроили банкет в здании генерал-губернатора провинции. Произносились тосты за дружбу между китайским и русским народами, за боевую доблесть советских соколов, за окончательную победу над оккупантами. Однако торжество торжеством, а боевые будни требовали максимальной отдачи сил.

Мы прикинули, что несколько подбитых японских самолетов И-96 можно восстановить. Так и сделали. Перегнать их в Советский Союз поручили Георгию Захарову. В пути во время вынужденной посадки в горах он сломал руку. Выяснилось, что авария произошла потому, что в баки было залито негодное горючее. Это насторожило нас: краг не дремал; необходимо усилить бдительность.

Полковник Чжан по-прежнему информировал нас о положении на фронте, о действиях партизан в тылу захватчиков.

– Хотя японцы и продвинулись вглубь, но мы их одолеем. Все равно победим! – высказывал он твердое убеждение.

Мы всецело разделяли его оптимизм. Если на борьбу поднялся весь народ – агрессору не сдобровать.

За многие месяцы совместной работы между нами и командованием китайской армии сложились хорошие, деловые отношения. Чжан, в частности, видел паше искреннее стремление по мочь его соотечественникам и по достоинству ценил храбрость и мужество советских летчиков. Нередко он советовался с нами, ставил в известность, какие сведения добыла о противнике разведка.

Незадолго до Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота он сообщил, что на одном из островных аэродромов японцы формируют крупное авиационное соединение.

– Туда, по нашим данным, ежедневно прибывают самолетные контейнеры. Их сразу же распаковывают, и начинается сборка. Многие машины уже приведены в боевую готовность, – закончил он.

Это чрезвычайно заинтересовало нас. А не попытаться ли уничтожить вражескую технику на земле, не ожидая, когда она поднимется в воздух?

Но легко сказать. А расстояние? А полет бомбардировщиков над морем? Японцы наверняка создали вокруг базы истребительный заслон, мы же не можем сопровождать своих бомбардировщиков: слишком велик радиус полета. Словом, в этой идее многое было неясно, таился немалый риск.

Рычагов достал крупномасштабную карту острова и долго рассматривал ее. Тайвань отделяют 120 км от материка. Аэродром, где находились японские соединения, окружен горами. Этот маршрут еще но опробован нами. Условия погоды плохо известны. Все ото минусы. А где же плюсы? Па технику можно положиться. Самолеты надежные, запас дальности у них большой. Лететь без прикрытия – тоже не впервые. Оборонительное вооружение бомбардировщиков мощное. Экипажи сомнений не вызывали. В предыдущих боях люди приобрели хороший боевой опыт, обстреляны, штурманы сумеют провести машины точно по намеченному маршруту.

И последнее. Риск? Да. Но на то и воина.

На следующий день собрали командиров групп. Рычагов изложил свой замысел, не скрывая трудностей, с которыми придется столкнуться. В заключение он выразил твердое убеждение, что операция пройдет успешно. Штурманам было предложено детально разработать план полета, инженеру – произвести тщательную проверку техники.

Подготовка к задуманной операции проводилась тайно.

– Выкиньте слово «Тайвань» из своего лексикона, – предупредили мы командиров и штурманов.

Чтобы ввести противника в заблуждение, пустили слух, будто готовится операция по бомбежке японских кораблей на Янцзы, вблизи г. Аньцина.

Дня за два до начала операции мы попросили полковника Чжана уточнить, что делается на тайваньском аэродроме, где конкретно размещается японское авиасоедннение. Нам вовсе не хотелось, чтобы после многочасового рискованного полета бомбы упали на пустое место.

Вылет назначили на семь часов утра 23 февраля. В нем принимали участие две группы бомбардировщиков – наньчанская, состоявшая из китайских и советских летчиков (12 экипажей), и ханькоуская – 28 советских экипажей во главе с Ф. П. Полыниным. Мы заблаговременно прибыли на аэродром, чтобы еще раз побеседовать с экипажами и проводить их в дальний путь.

Погода благоприятствовала полету. Правда, по горизонту тянулась синяя дымка, но она не мешала вести детальную ориентировку. Корабли шли за облаками, на высоте 5 тыс. м. Маршрут проходил над густонаселенными районами Китая. Освещенные солнцем, внизу блестели маленькие квадраты полей, залитых водой, часто встречались города и селения. Затем потянулись горы, и, наконец, показалась изумрудная гладь Восточно-Китайского моря.

Еще 20 минут полета, и вдали, как па фотобумаге, опущенной в проявитель, стали обозначаться очертания Тайваня. И вот надо же такому случиться: в конечном пункте маршрута, над горами, где запрятался вражеский аэродром, заклубились густые облака.

Штурман ведущего экипажа забеспокоился: что делать? Пробивать облачность или бомбить вслепую? Аэродром по времени вот-вот должен быть под крылом. Снижаться, не зная, на какой высоте стелются над горами облака, – рискованно, бомбить на авось – не позволяет совесть.

О своих сомнениях ведущий штурман доложил командиру группы. Тот ответил не сразу. И вдруг-окно». Всякие колебания отпали.

По сигналу флагмана ведомые приглушили моторы и начали снижаться. Вот он, аэродром, как па ладони! Па серой бетонной полосе длинной вереницей выстроились самолеты, а позади – огромные зеленые контейнеры, здания ангаров. Кругом тропическая зелень, величественные пальмы. «Красота необыкновенная», – рассказывали потом летчики.

В глубоком тылу японцы чувствовали себя в полной безопасности и, судя по всему, не принимали никаких мер предосторожности. Во всяком случае, по нашим самолетам не было сделано ни единого выстрела, в небе не появился ни один истребитель.

В строгай последовательности, один за другим наши экипажи сбросили бомбовый груз на стоянку и ангары – фонтаны взрывов, полыхнул огонь, аэродром окутался дымом.

Воспользовавшись «окнами» в густых облаках, бомбардировщики покинули цель и взяли курс па запад. Спохватились японские зенитчики. Но было уже поздно. Спустя несколько часов на аэродроме Ханькоу все обнимали наших мужественных летчиков и штурманов, поздравляя их с блестящей победой.

Беспечность обошлась японцам дорого. Мы же лишний раз убедились, как важно в боевой обстановке хранить тайну, делать все скрытно, незаметно для постороннего глаза.

В этот день мы потеряли экипаж из смешанной наньчанской группы, где штурманом был батальонный комиссар М. А. Тарыгин. Но погиб он не от огня зенитной артиллерии и не от вражеских истребителей. Он ждал, пока садились другие самолеты, и, когда очередь дошла до него, горючее кончилось. В сумерках, приняв озеро за рисовое поле, летчик произвел посадку на воду. Было до боли обидно, что мы ничем не могли помочь погибающим друзьям.

…Нигде так быстро и так глубоко не проверяются люди, как на войне. Скромный, вроде бы ничем не приметный человек по рой становится героем. И наоборот, бравирующий за столом, во время дружеской пирушки молодец при малейшей опасности превращается в мокрую курицу.

Был у нас летчик Н., о котором хочется рассказать несколько подробнее. Это типичный пример, когда человек побеждает само го себя и становится мужественным бойцом.

Вскоре после налета японских бомбардировщиков па один из наших аэродромов, который почему-то называли итальянским, ко мне подошел техник Никольский и, пригласив к самолету, спросил:

– Скажите, товарищ комиссар, может ли в таком положении летчик остаться живым?

Я пожал плечами, но зная, на что он намекает.

– Посмотрите, – показал техник на пробоину в плоскости, – пуля попала сюда, прошла через кабину и вышла с наружи. Летчика должно было или убить, иди ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?

Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно начертил прямую линию полета пули и согласился с Никольским.

– Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни слова. Так надо. Ясно?

– Ясно! – подтвердил техник.

Вечером я пригласил летчика к себе, закрыл дверь на крючок и, подойдя к нему вплотную, сказал прямо в глаза:

– Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.

Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже и не пытался возражать.

Ушел. Часа через два слышу осторожный стук в дверь, нерешительное покашливание в кулак. Открываю – и вижу на пороге того самого летчика. Я впустил его в комнату, усадил на стул, хотя, честно говоря, никакой охоты беседовать с ним не испытывал.

– Знаю, вы меня презираете, – не глядя в глаза, тихо сказал он. – Я подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. – Он поднялся, на глаза его навернулись слезы. – Что хотите со мной делайте, только не отправляйте домой с таким позором, – чуть слышно добавил он и опустил голову. – Да я лучше… Нет, я возьму себя в руки. Даю слово…

Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил ему.

Но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая горечь, и тогда, если он настоящий человек, подобного с ним никогда не случится. Погибнет, но во второй раз не опозорит свое имя.

– Ладно, – наконец произнес я. – Если хорошо покажете себя в боях, считайте, что разговора между нами не было.

К тому времени первую партию добровольцев отправляли домой. Настала пора уезжать и летчику Н. Но как ехать, когда на тебе позорное пятно?

– Разрешите остаться, – попросил он меня.

Командование оставило его на второй срок. И надо было видеть, как самоотверженно воевал этот человек. Приезжает однажды с соседнего аэродрома командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:

– Кто из ваших летал на «пятьдесят пятом»? В то время каждый самолет имел на фюзеляже хорошо заметную белую цифру. Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно было для того, чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним ведет бой. Баранову ответили:

– Летчик Н.

– Можно его видеть?

– А почему бы и нет? Вот он идет. К Баранову подходит высокого роста парень, лицо загорелое, нос с горбинкой, в глазах недоумение.

– Вы сегодня летали на «пятьдесят пятом»? – спрашивает его Баранов.

– Я. А что?

– Голуба моя! – И Баранов, широко распахнув объятия, облапил летчика, расцеловал. – Да вы же мне жизнь спасли!

– Что вы, что вы, – смутился летчик. – Просто так вышло.

Что же произошло? В воздушном бою Баранова основательно потрепали. На малой скорости он шел домой. И вдруг откуда ни возьмись два вражеских истребителя. Одна атака, другая. Японцы любили нападать на подбитые самолеты. Тут уж победа наверняка обеспечена.

Как раз в это время возвращался на свой аэродром и лет чик Н. Увидев товарища в беде, он пристроился к одному из на падающих в хвост и короткой очередью подсек его. Самолет загорелся и потянулся к земле. Другой сразу развернулся и, резко спикировав, ушел. Наш истребитель не стал его преследовать: кончились патроны да и горючее на исходе.

На всякий случай Н. проводил Баранова до дому, приветственно покачал крыльями и только после этого вернулся на свой аэродром. Он, честно выполнил закон боевого братства.

Так летчик Н. решительно и смело поборол страх. Позже он был награжден многими боевыми орденами, а за участие в финской кампании удостоен звания Героя Советского Союза.

А вот второй случай.

Захожу как-то к Павлу Федоровичу Жигареву. Вижу, злой, широкими шагами мерит комнату и что-то говорит. У стола, склонив голову, понуро стоит командир группы бомбардировщиков Тимофей Хрюкии и вертит в руках карандаш. На нем была одета желтая безрукавка, на лбу выступили мелкие капельки пота. Стояла невыносимая жара, и даже открытое окно не помогало.

– Нет, ты только полюбуйся на него, – с укоризной в голосе говорит Жигарев, кивая на Хрюкина. – Растерял всех своих летчиков и сам случайно остался живым.

Заложив руки за спину, Павел Федорович, еще раз пробежал от стола до двери и обратно, остановился перед Тимофеем и, чуть ли не тыча в лицо рукой, гневно спросил:

– Где теперь искать ваших летчиков, где?

Потом отошел от Хрюкина и, обращаясь ко мне, распорядился:

– Все. К чертовой матери! Отправить его в Москву.

Я толком еще не знал, что произошло, и пока старался сохранять нейтралитет. Хрюкин был мне известен как очень опытный летчик и хороший командир. Слыл он за храбреца и пользовался у подчиненных большим уважением. Поэтому я спокойно спросил Жигарева:

– А что же все-таки случилось, Павел Федорович?

– Этот молодец, – поостыв, сказал Жигарев, – завел 12 самолетов за облака и там растерял их, как беспечная наседка теряет цыплят в крапиве.

– А куда он их собирался вести? – прикинулся я неосведомленным.

– Разве не знаешь? Тоже мне комиссар, – переводя разговор на шутливый лад, продолжал Жигарев. – У Нанкина скучились японские военные корабли. Вот и задумали ударить по ним. А вышел конфуз…

Оказалось, Хрюкин не учел, что в этот район его летчики не летали. Попав в облака, они растеряли друг друга. Дорогу домой нашли только три экипажа. Остальные приземлились где попало. Было от чего вскипеть Жигареву и потерять дар речи даже такому храброму человеку, как Тимофей Хрюкин.

– Тимофей Тимофеевич, – осторожно старался я заступиться за Хрюкина, – дал, конечно, маху. Не зная броду, не суйся в воду – гласит народная пословица. Наказать его, может быть, и следует. Но ведь сделал он это не по злому умыслу. Хотел как лучше.

– Хотел, хотел… Из добрых намерений кафтана не сошьешь, – стоял на своем Жигарев.

– Да ведь и мы с вами, Павел Федорович, немного виноваты. Погоду знали, подготовку летчиков тоже. Однако вылет не запретили, наоборот, подбадривали: давай, давай…

– Ay него на плечах своей головы нет? – кивнул Жигарев в сторону Хрюкина.

– Как нет? – Заметив перемену к лучшему, я уже решительнее встал на защиту Тимофея Тимофеевича. – Есть, да еще какая – забубенная?

– Во-во, забубенная, – подхватил слово Жигарев и едва заметно улыбнулся.

О Хрюкине мне еще в Москве, перед отъездом в Китай, рас сказывал П. В. Рычагов. Они вместе воевали в Испании.

Родился Тимофей Тимофеевич в 1910 г. в Ейске. Дед его был ломовым извозчиком, отец каменщиком, мать из семьи рыбаков, работала прачкой. Прокормить большую семью в городе оказалось не под силу, и семья Хрюкиных переехала в станицу. С восьми лет Тимофей гнул спину на богатых казаков, потом сбежал из дому и два года беспризорничал.

Молотобоец в железнодорожном депо, чернорабочий, грузчик – таковы его первые трудовые университеты. До 15 лот он был неграмотным. Став на ноги, он закончил школу взрослых и потом поступил во вторую военную школу пилотов в Ворошиловграде. Это и определило дальнейшую судьбу Хрюкина – он навсегда связал свою жизнь с авиацией.

Когда развернулись бои республиканцев с франкистами, Тимофей Хрюкин одним из первых подал рапорт, чтобы его направили в Испанию. Воевал он крепко, заслужил боевые награды.

И вот теперь Хрюкин в Китае. Сражался он с японцами храбро, и нельзя было остаться безучастным к его судьбе, если даже он допустил оплошность в трудных обстоятельствах. Словом, мне удалось настоять, чтобы его но откомандировывали в Москву. Позже за участие в уничтожении японского авианосца ему было присвоено звание Героя Советского Союза, а китайское правительство наградило его орденом.

Мне довелось потом поработать вместе с Тимофеем Тимофеевичем Хрюкиным, дважды Героем Советского Союза. Я все больше убеждался, какой это талантливый военачальник.

Возвращение

Однажды на аэродроме в одной из летных групп я проводил собрание землячества. Сейчас этот термин звучит несколько странно. Но там, на чужой земле, мы не имели возможности от крыто собирать коммунистов и комсомольцев – такова была обстановка. Поэтому практиковались так называемые собрания землячества.

Сидели мы в зале столовой, неспеша пили крепкий чай и вели разговор о своих житейских делах. Но вот приехал Жигарев, отозвал меня в сторону и сказал:

– Слушай, Андрей, закругляйся и поезжай домой. Полетишь в Москву.

– Как в Москву? – не понял я. Для меня это была такая неожиданность, что я не сразу нашелся: радоваться или грустить?

– А вот так. На смену тебе прибыл товарищ. Вечером, надеюсь, пригласишь на прощальный банкет?

Вначале показалось, что Павел Федорович шутит: житье наше вдали от родины было не слишком веселым и мы нередко подтрунивали друг над другом. По когда меня познакомили с приехавшим Федором Ивановичем Богатыревым, комиссаром авиабригады, все разъяснилось.

Вечером собрались. Вспомнили в дружеском кругу радости и печали, пережитые за время пребывания в Китае. Жаль было расставаться, но приказ есть приказ.

Утром следующею дня из Ханькоу отправлялись на ремонт два самолета СБ. Мне предложили воспользоваться этой оказией.

– Другая возможность представится не скоро, – предупредил Жигарев.

Я не возражал. На СБ так на СБ. Это даже быстрее.

О том, что один самолет не совсем надежен, не думалось. Как-нибудь долетим.

Поднялись, сделали над аэродромом прощальный круг и взяли курс на северо-запад. Вместе со мной на борту был молодой летчик А. И. Пушкин, ныне генерал-лейтенант авиации. Не успели мы пройти и сотню километров, как путь преградила сплошная грозовая облачность. Горизонт был густо-черным, по нему полосовали молнии. Красивое и жуткое зрелище. Соваться в этот кромешный ад было, конечно, безумием, и мы повернули назад.

Подходим к Ханькоу, а там новая неприятность: на аэродроме рвутся бомбы. Посмотрели вверх – «висит» колонна вражеских бомбардировщиков. А еще выше идет воздушный бой. На наших глазах японцы подожгли самолет, круживший над аэродромом и пытавшийся произвести посадку.

Поднялись мы на 5,5 тыс. м, отошли в сторону и стали ждать, когда закончится схватка. Мы были совершенно беззащитны. Оружие с борта сняли и тоже отправили в ремонтные мастерские.

Но вот закончился бой. Японцы ушли на восток, наши приземлились. Выяснилось, что во время вражеского налета погиб экипаж Долгова.

Нашу машину быстро заправили и поставили в стороне, что бы в случае неожиданного воздушного нападения не мешать взлету истребителей. II мы стали ждать, когда грозовые тучи рассеются. Никаких метеорологических постов тогда не было, все определялось па глазок. Видим: сектор неба, куда нам пред стояло лететь, постепенно стал светлеть.

– Ну как, полетим? – спрашивает Пушкин.

– А чего ждать?

Все просто. Никаких тебе метеобюллетеней и карт-кольцовок, никаких разрешений. Свой глаз-ватерпас – и погода определена… Однако, хотя нам и казалось, что грозу пронесло, какие-то внутренние, бурные процессы в атмосфере, видимо, еще не прекратились. Где-то в середине маршрута самолет начало кидать то вверх, то вниз. Казалось, наш старый СБ вот-вот рассыплется и мы вывалимся на островерхие пики горного хребта.

Но машина, как ее ни корежило, все же выдержала натиск стихии, только перед заходом на посадку почему-то не выпустила шасси. Сделали мы над аэродромом Сиань (пров. Шэньси) один круг, другой – не выходят колеса. Пришлось прибегнуть к аварийному способу.

Чтобы не испытывать судьбу еще раз, мы потом не стали убирать шасси. Правда, скорость заметно снизилась, да и расход бензина увеличился, но, по нашим расчетам, до места назначения все-таки должно хватить.

В Ланьчжоу нас встретили свои люди. DTT аэродром был обеспечен всем необходимым, и здесь мы чувствовали себя как дома. От воздушных налетов его охраняло подразделение летчиков во главе с Ф. Ф. Жеребченко.

Летчики и техники базы окружили нас плотным кольцом и ходили за нами по пятам до самого вечера. Их интересовало буквально все: и что за самолеты у японцев, и какая тактика у них в бою, хорошо ли дерутся наши ребята, как относится к советским людям местное население? Объяснить это любопытство нетрудно: японо-китайская война находилась в фокусе мировой политики и судьбы Китая волновали каждого. A v летчиков к тому же проявлялся и чисто профессиональный интерес.

Мы рассказали обо всем, что знали, видели и лично пережили. Хозяева, в свою, очередь, посвятили нас в такие вопросы, о которых мы и понятия не имели. Здесь мы в полной мере осознали, как велика помощь Советского Союза Китаю. Па окраинах аэродрома громоздились бесчисленные ящики с боеприпаса ми, вооружением, различные механизмы.

Вечером начальник базы В. М. Акимов, с которым я довольно близко познакомился, когда летел в Китай, пригласил нас к себе на ужин. Засиделись допоздна. Переговорив обо всем, я на конец спросил Акимова:

– А как улететь отсюда домой?

– Надо ждать оказию.

Под оказией он подразумевал самолет с очередной партией груза. Это меня расстроило. Ожидание могло затянуться на неделю.

На следующий день на аэродроме я обратил внимание на притулившийся в сторонке самолет АНТ-9. Спрашиваю у Акимова:

– Чей?

– Казахского управления Гражданского воздушного флота. Копаются уже дней семь. Старая телега, а не самолет, – небрежно обронил Акимов.

– А когда они собираются вылететь?

– Кажется, завтра.

Я воспрянул духом. Может быть, и меня прихватят? Хоть самолет на ладан дышит, авось дотянем как-нибудь.

Подходим к экипажу, здороваемся. Из кабины на землю спускается летчик. Смешливые глаза.

– Коршунов, – рекомендуется он и крепко жмет руку. Рядом с самолетом, па промасленном чехле, гармошка, бала лайка и мандолина.

– На такой базе, как ваша, можно организовать целый музыкальный оркестр, – в шутку говорю Коршунову.

– Он уже есть. Все члены экипажа – музыканты. Веселимся от души. Не ждать же артистов Большого театра, – смеется Коршунов.

Своим весельем он покорил нас. И хотя перед нами стоял не самолет, а старая скорлупка, мы, не раздумывая, попросили:

– Не подбросите ли до Алма-Аты?

– Сколько вас? – справился Коршунов.

– Трое. Я, Пушкин и Маглич.

– За милую душу, – живо согласился пилот. – Самолет просторный, места всем хватит. Да и нам веселее.

После выполнения всех формальностей мы с Акимовым отошли в сторону, и он, косясь на старый AНT-9, с сомнением по качал головой:

– Я бы на вашем месте все же обождал.

– Ничего не случится, – воодушевленный оптимизмом Коршунова, ответил я. – Долетим.

– Ну-ну, смотрите.

Вылетели через день. Во время разбега АНТ-9 так скрипел, так стонал, что казалось, развалится до подъема в воздух. Грешным делом, я вспомнил Акимова и подумал: надо бы послушаться его, подождать. Но было уже поздно. Самолет, еще раз жалоб но скрипнув, успокоился, и под нами поплыли горы. Потом от крылась панорама унылого и скучного пустынного Синьцзяна. Под монотонный шум моторов я задремал, но вдруг почувствовал рывок, затем другой. Смотрю и глазам не верю: один мотор заглох и винт под напором воздуха еле-еле вращается. Минуты через три пли четыре сдал и второй двигатель.

Стало необыкновенно тихо. Мы с Пушкиным тревожно переглянулись. Справа и слева, разделенные песчаной долиной, тянулись горы. Самолет начал сразу терять высоту. Где сядем? Справа показалась малонаезженная дорога. Лучшего места в аварийной ситуации трудно и придумать.

Коршунов сразу же довернул машину и пошел на посадку. Пробежав по песку с десяток метров, самолет замер как вкопанный. Коршунов вылез из своей кабины и, блеснув задорно белыми зубами, как ни в чем не бывало заметил:

– Сидим, товарищи начальники.

За бортом мы чуть не задохнулись от жары. Казалось, будто гигантский горн нагнетает раскаленный воздух, сжигающий все живое. Оглядываемся. Ни кустика, ни деревца, ни живой былинки. Один песок да серые, пышущие жаром камни.

Коршунов вынул из планшета желто-коричневую, под цвет местности, карту.

– Вот где мы, товарищи начальники, находимся, – ткнул он пальцем в песчаную долину. – Воды, как видите, нет.

Мы перешли на другую сторону самолета, надеясь укрыться там в тени. Но увы! Солнце светило в зените, и тень лежала под самым брюхом АНТ-9.

– Ну-ка, котик, – обратился Коршунов к своему механику. У него была фамилия Котов. – Будь добр, поднимись в кабину а принеси градусник.

Котов принес термометр. Коршунов положил его в тень, и все увидели, как по тоненькому каналу стеклянной трубки ртуть быстро поднимается вверх.

– Ото! – комментировал Коршунов. – 30, 35, 40, 45… На цифре «50» ртуть остановилась.

– А теперь, товарищи начальники, облачайтесь в меховую амуницию. Будем думать и совет держать.

Даже в трудных условиях Коршунов не терял присутствия духа и шутил. По-настоящему ему следовало отругать Котова на плохую подготовку самолета, но он только с укоризной посмотрел на него.

По совету Коршунова мы надели комбинезоны и, к удивлению, почувствовали, что дышать в них намного легче. Прямые солнечные лучи не обжигали тела, шлем надежно защищал голову.

– Для начала доложу вам, товарищи робинзоны, – не удержался Коршунов от шутливой реплики, – что у нас есть полтора ящика шоколада и два термоса воды. Выпьем эту – сольем из радиаторов. Словом, живем – не тужим.

– Трасса проходит здесь? – осведомился Пушкин.

– Здесь, здесь, – подтвердил Коршунов. – Самолеты летают почти ежедневно. Если мы разложим костры – нас непременно увидят и помогут.

В первый день стороной прошел Р-5, но нас не заметил. Днем мы изнывали от жары. Но вот солнце скрылось и наступила прохлада. Ночевали в самолете. В горах всю ночь противно выли шакалы, но к машине приближаться боялись.

На другой день, обжигая руки о раскаленный металл, мы пытались помочь экипажу найти неисправность в моторах. Ведь есть какая-то причина. Копались часа два, но ничего не нашли. Механик Котов бросил ключ на песок, выругался:

– Подождем до вечера. Сейчас работать невозможно. И действительно, жара стояла невыносимая. Хотелось пить. А воды всего один термос. Надо беречь. Кто знает, сколько времени просидим в этих раскаленных песках? Определили строгую норму: три глотка в день на человека. Воду в радиаторах самолета пока не трогали. Это неприкосновенный запас. Вода – жизнь. Не станет ее, «совсем-совсем плох будет», сказал бы сей час наш китайский друг Мустафа.

Кругом тишина. Кажется, все живое вымерло. Хоть бы какой-нибудь звук, и то легче стало бы на душе.

– Где же ваша трасса? – спрашивает у Коршунова Пушкин.

– Здесь, здесь, товарищ начальник, – пытается шутить лет чик и тычет пальцем в раскаленное небо. – Только, видать, ее солнышком растопило.

Котов лег на спину и стал напряженно прислушиваться: вдруг раздастся шум мотора? Тогда надо быстрее поджигать смоченный в бензине и соляровом масле чехол, чтобы привлечь к себе внимание пролетающего летчика.

Но вот солнце уже спряталось за зубцы гор, а ни один само лет так и не появился. И снова доносится надрывный вой шакалов, а над головой безучастные к людям крупные звезды.

На третий день в знойном мареве мы увидели три, величиной со спичечную коробку, автомашины. Расстояние до них 10–12 км. А может быть, это мираж?

– Машины, машины! – захлопал в ладоши Маглич и кинулся в их сторону. За последние два дня ом стал неузнаваем: смотрит рассеянным, отсутствующим взглядом, говорит что-то бессвязное.

– Да замолчи ты, наконец! – злился Пушкин и для острастки грозил кулаком.

И вот сейчас Маглич, сбросив ботинки, босиком помчался к машинам:

– Эй, подождите!

Мы кинулись наперерез, но куда там! Обжигая ступни, Маглич прыгал, словно кенгуру, и вскоре скрылся за песчаным холмом. Эх, пропал, думаем, человек. Но пет. С машин – нам не померещилось, это были действительно они – его заметили, а может быть, внимание людей привлек дым костра. Вскоре везде ходы подъехали к самолету. В кузове одного из них лежал Маглич. Ноги его покрылись от ожогов волдырями, но он этого не замечал и как ребенок смеялся. Парень не выдержал психического напряжения. В Москве пришлось уложить его в больницу.

Мы несказанно обрадовались появлению автомашин.