Текст книги "Избавитель"

Автор книги: Юрий Трещев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

5

От реки полз туман и город постепенно преображался.

Серафим поймал себя на том, что стоит в луже и уже в который раз перечитывает афишу. Его взгляд переместился на затоптанную клумбу, на ветки акации, на них поблескивали капли дождя, похожие сапфиры, цветы сновидений, скользнул дальше сквозь ветки и остановился на доме, в котором жила Графиня. У дома появилась еще одна арка, из которой доносились приглушенные звуки, как ворчание органа. Неожиданно над Серафимом открылось окно, донеслись голоса:

– Прекрасный вид… и дом Графини, как на ладони…

– Однако, странно… он должен был появиться здесь еще час назад, сразу после покушения…

– Наверное, что-то случилось… прикрой окно, зябко что-то…

Окно захлопнулось.

«Вот черт, могли подумать, что я шпионю за ними…» – Серафим свернул в переулок и, пережидая приступ сердцебиения, приостановился у ржавеющей инвалидной коляски с надувными шинами. В переулке было тихо. Чем-то жутковатым веяло от этой тишины. Он снял очки, подышал на стекла.

Послышались шаги. Из-за изгиба лестницы вышли мужчина подозрительного вида и девочка с рыжими косичками. Лицо тонко очерченное, бледное, с выступающими скулами и невнятными веснушками, прячущимися в синевато-сиреневых тенях от шляпки. Девочка слегка прихрамывала.

«Опять она… Боже мой, невероятно, просто вылитая мать, как на медальоне… и даже фиалки на шляпке…» – В каком-то затмении Серафим опустился на ступеньки террасы, зябко кутаясь в плащ.

Гремя помятыми крыльями и разбрызгивая грязь, к террасе подъехал лимузин, из которого вышел лысоватый господин в очках с дымчатыми стеклами. Серафим насторожился. Появление незнакомца невольно связалось с подслушанным разговором. Путаясь в полах плаща и неуверенно ощупывая ступени, как будто они могли в любую минуту провалиться под ним, незнакомец поднялся на террасу и исчез.

«Зайти или как-нибудь в другой раз?.. Графиня может меня и не узнать, столько лет прошло… да и захочет ли она мне помочь… или послать все к черту и писать на злобу дня о чужих мнениях, привилегиях, сплетнях?.. постой-ка, а где же очки?.. кажется, я уже волнуюсь…» – Роясь в карманах, Серафим нащупал пакет, стянутый резинкой. Это были письма Сарры…

Вспомнилось время, когда Серафим был в два раза моложе, и у него было семь лиц на неделе, по числу дней. На минуту он стал моложе, чем наяву, как это бывало уже и не раз. Из яви исчез дом Графини, потом и весь город, осталась лишь снятая на ночь комната с убогой обстановкой, крашеными полами и окном, которое выходило на кладбище…

В зеленоватой темноте стекол мелькнуло лицо Сарры, ее руки. Она обнимала его, и что-то теряла. Лицо ее таяло, точно снег на солнце и, очнувшись посреди улицы или в другом неподходящем месте, Серафим долго не мог избавиться от ощущения, что заточен в эти воспоминания, как в кокон…

Серафим потер глаза. Какое-то время он бродил вокруг дома Графини, переходил с места на место и что-то шептал вслух, иногда громко выговаривая слова, как на сцене.

У входа на черную лестницу он приостановился. Мрак здесь был гуще, и тишина ощущалась почти так же, как в пустом театре…

Сделав еще круг, Серафим скрылся в сумерках арки с исчерканными рисунками и надписями стенами и цветущей по углам плесенью. Он перешел небольшой дворик, повернул налево, по узкой и жутко скрипящей лестнице поднялся на несколько ступенек и после некоторого замешательства дернул за шнурок звонка.

– Кто там?.. входите… – услышал он низкий, слегка хрипловатый голос Графини и вошел в прихожую.

Ботики на меху по французской моде, мокрый плащ, сломанный зонтик с длинной костяной ручкой, зеркало на тонких ножках, в желтоватой слепоте стекол которого обрисовалась фигура Графини в облегающем черном платье с крылышками рукавов. На вид это была хрупкая женщина 35 или 40 лет.

– Присаживайтесь… я уже почти час жду вас… – Улыбаясь, Графиня протянула ему руку.

– Но… – Серафим снял шляпу.

– Разве вы не получили мое письмо?..

«Похоже, что она меня с кем-то путает… надо было позвонить ей, прежде чем являться… и тем более обращаться с просьбами…» – подумал Серафим, оглядываясь. В кресле, в которое он намеревался сесть, уже сидел мопсик в заплатанной жилетке. После секундного замешательства он подошел к окну, оставляя на полу влажные следы.

В створке окна отразилась комната, двоящийся силуэт Графини. Она стояла у приставного зеркала. К ней притиснулся мальчик никак не старше 13 лет, с девичьими манерами. Тихо сказав несколько слов Графине, он передал ей почту и удалился.

– Это мой грум… – Графиня положила письма на столик, тронула веер, перчатки, узкую маскарадную маску с тесемками, льдисто мерцающие лепестки невесомо зависших бегоний. – Вечно ему что-то чудится… уверяет меня, что за домом следят…

Откуда-то из этажей дома долетели звуки фортепьяно, невеселые и как будто запинающиеся. Графиня промокнула глаза. Слезы состарили ее в одно мгновение.

– Простите… эта музыка сводит меня с ума… – Она глянула на следы, которые Серафим оставил на полу, на его ботинки, подняла глаза. – Выглядите вы просто ужасно…

– Не спал уже несколько дней… – Серафим посмотрел в окно, потер запотевшее стекло. Что-то ему увиделось в спутанных, нестройных отблесках гранатового цвета, в отражениях, по-разному маскирующихся, нечто незаконченное, слегка смутное, немного блеклое, хрупкое, тонкое. Мелькнула рука, лицо, тонкая фигура девочки, как слабое отражение какого-то давнего воспоминания. Все заслонила уже знакомый силуэт агента в сером плаще и шляпе. Который день он с неуклюжей назойливостью преследовал Серафима…

– Хочу предложить вам работу… вы меня слышите?..

– Да… – Серафим обернулся.

– Мне нужен сценарий одноактной пьесы… только никаких химер, с химерами покончено…

Дверь приоткрылась. Вошел грум.

– Там вас спрашивает полковник…

– Что ему нужно?..

– Говорит, у него срочное и деликатное дело… – Глаза у грума забегали.

– Я, пожалуй, пойду… – Серафим поискал шляпу. В сложившихся обстоятельствах ему показалось неудобным продолжать играть роль своего двойника. Сделав несколько шагов к двери, он в изумлении приостановился. В простенке стены он увидел тонко выписанный портрет девочки 13 лет.

Послышался отдаленный гул. Полы задрожали, как будто поплыли под ногами. Невольно схватившись за косяк двери, Серафим опустил голову и шагнул в полутьму прихожей, оставив Графиню в недоумении. Дверь за ним захлопнулась сама собой.

В коридоре Серафим столкнулся с полковником, за спиной которого маячил молодой человек с серым лицом, почти лишенным черт.

– Познакомьтесь, это мой племянник… только что из провинции, приехал учиться на еврея… – пробормотал полковник и усмехнулся. Чувствовал он себя не совсем уверенно. Молодой человек слегка склонил голову и с интересом и любопытством провинциала уставился на Серафима. – Он тут набросал сюжет… нечто вроде комедии… может быть, вы посмотрите… куда же вы?..

Серафим спустился по жутко скрипящей лестнице, повернул налево, обходя какие-то вещи, выставленные за дверь, потом направо и очутился на улице. Некоторое время он стоял, не понимая, где он. Мимо, позванивая и, как будто приседая на стыках рельс, прополз полутемный трамвай сорок пятого года с портретом Старика на переднем стекле…

– Это опять я… – Голос Фомы вернул Серафима к действительности.

– Да, ну и что?.. – спросил Серафим.

– Неужели вы меня не помните?.. – Фома несколько смешался. – В школе я был таким херувимчиком… и вечно с забинтованной шеей, досаждали фурункулы… – Фома хохотнул, как будто бес из него высунулся. – А где ваша кузина, или… не знаю, кем она вам доводилась… такая, рыженькая, на дамском велосипеде, все носилась с заводными куклами… Боже мой, как давно это было… ведь мы не виделись целую вечность…

– Вы обознались… – Серафим запрыгнул на подножку трамвая, который со стоном стронулся и, скрипя и покачиваясь, пополз к Нескучному саду…

Начался дождь. Капли косо плыли по стеклу, сбиваясь в угол окна. Серафим закутался в плащ и закрыл глаза…

В сумерках сна Серафиму виделось что-то темное, смутное, точно ночные птицы сновали у него над головой. Почувствовав прикосновение, теплое, мягкое, липко-влажное и ласкающее, он прошептал чье-то имя и на миг очнулся, попробовал вытянуть ноющие ноги, вскользь глянул в окно и снова уснул…

Из сна или из яви донеслись голоса. Он приоткрыл веки. Трамвай стоял на какой-то неведомой остановке. Призрачный желтоватый свет сочился сквозь дождь и стекла. В луже поблескивало отражение знакомой кирпичной стены.

«Вот так-так…» – Серафим понял, что пока он спал, трамвай сделал круг и вернулся к дому Графини.

Чье-то лицо текуче проплыло наискось, исчезло, снова появилось, придвинулось, обрастая рыжей щетиной, как в замедленной съемке. Серафим узнал агента и затаился.

Агент направился к передней двери трамвая, а Серафим выскользнул через заднюю дверь и пошел вдоль кирпичной стены. Услышав шаги за спиной, он свернул в арку и затаился в нише. Шаги затихли. Он нащупал решетку, толкнул ее и очутился в кромешной темноте. Где-то капала вода. Вытянув руки, он сделал несколько шагов, коснулся стены и по узкому проходу вышел на карниз. Он шел с опаской. Нетрудно было оступиться и упасть. Одно темное окно, другое, третье. Вспыхнул свет, пыльная полоса протянулась через улицу и уперлась в стену дома напротив. Серафим осторожно заглянул в окно и невольно отшатнулся, увидев Графиню, потом снова заглянул, приник к стеклу.

В складках гардин и теней обрисовалось лицо Кальмана.

– Да, планы у меня несколько изменились… – Кальман слегка сдвинул гардины. Створка окна качнулась. В отражении стекла обрисовалась фигура Графини, ее бледное двоящееся лицо.

– Ты надолго?.. – спросила она.

– Я проездом… выглядишь ты неважно…

– Мне нездоровится… чувствую себя довольно скверно… – Вскинув руки, Графиня поправила волосы. Они вились, падали локонами на лицо, рассыпались по плечам. Сквозь пряди она наблюдала за Кальманом и прислушивалась к звукам фортепьяно, доносившимся откуда-то из этажей дома. Звучала одна и та же музыкальная фраза, без конца повторяющаяся. – Где ты остановился?..

– В гостинице…

– Разумеется… в каком-нибудь захудалой гостинице с пыльными пальмами и геранями в горшках… не понимаю, как ты можешь вести такую жизнь… чего-то ждать, опасаться, вздрагивать от голоса за спиной, от жеста, в ужасе, что тебя узнали, выследили… можно с ума сойти от всего этого… – Она закрыла глаза, не в силах сдержать слез. Ей вспомнился сырой и гулкий подъезд, винтовая лестница, звуки шагов, отголоски. Кальман долго не открывал ей дверь. В комнате было сумрачно. Стены сплошь завешаны желтыми, сморщенными от клея афишами. Кальман был несколько смущен ее неожиданным появлением, как-то некстати смеялся и оглядывался. Он как будто чего-то опасался. И на это у него были все основания.

Графиня не могла вспомнить, что она сказала ему, и что наговорил ей Кальман со свойственной ему истеричностью и в каком-то странном восторге.

Она ушла в слезах, а Кальман исчез из города. Появился он как всегда неожиданно на одном из ее приемов по четвергам.

– Прости… и выходи за меня замуж… – Он подался вперед, обнял ее. Она невольно отшатнулась.

– Что ты себе позволяешь… – пролепетала она. Казалось, она пребывала в нерешительности, не знала, как себя вести с ним. Она боялась обидеть его. Кальман изменился, приобрел нечто свойственное всем агентам Тайной Канцелярии. Во всех его движениях чувствовалась какая-то кошачья осторожность, и держался он с такой уверенностью, какой трудно было от него ожидать после всего того, что случилось.

– Я понимаю, тебе стыдно видеть меня, потому что у меня скверная репутация среди людей определенного рода занятий и известного круга… – Лицо у Кальмана передернулось.

– Нет, вовсе нет, но…

Ночь они провели в какой-то захудалой гостинице с пыльными пальмами и геранями в горшках. Утром она нашла на столике записку.

«Буду ближе к вечеру. Целую…»

Кальман стоял у окна боком к Графине. Лицо его было острым, злым. Графиня подумала, что вот сейчас он опять наговорит ей раздраженным тоном обидных слов и уйдет. Рассеянным, затуманенным слезами и непрошеными воспоминаниями взглядом и жестом она тронула его волосы. Прошлое все еще жило в ней, но какой-то притушенной жизнью. Внезапно, сама того не желая, она приникла к его груди и с таким покорным и кротким видом.

– Кажется, кто-то стучит… – Кальман отстранился.

Вошел грум.

– Да милый… что тебе?.. – спросила Графиня, теребя веер.

– К вам посетитель…

– Пусть подождет…

Грум вышел, прихрамывая.

– Это племянник полковника… – Графиня обмахнулась перьями веера. – Всю душу из меня вымотал… говорит, за домом следят… и кажется он прав… может быть, это как-то связано с покушением… ты что-нибудь слышал о покушении?..

– Да, что-то слышал… – Кальман улыбнулся глазами.

– Так это ты?..

– Нет, вовсе нет… а покушение довольно странное, ты не находишь?.. ведь никто не пострадал, если не считать изрешеченного пулями лимузина… – Кальман прикрыл глаза ладонью.

– Вот как… и все равно мне страшно… я боюсь за тебя… – Графиня прижалась лицом к его груди.

– Не беспокойся за меня… ничего со мной не случится… – Кальман отошел в глубь комнаты. Он был несколько смущен и растроган. Увидев висящий на спинке стула мокрый плащ, он накинул его на плечи.

– Ты уже уходишь?..

– Мне нужно идти… у меня назначена встреча с одним любопытным человеком… он недавно приехал в городе… вот перед кем я бы и в грязь упал… может быть, он и есть тот самый Избавитель, о котором говорит весь город?..

Свет фар ослепил Серафима. Он покачнулся и с трудом удержался на карнизе. Пока он приходил в себя, комната опустела. По решетке он спустился на террасу. И снова его ослепил света фар.

К дому подъехал лимузин, гремя помятыми крыльями. Замелькали тени, обегающие дом. Серафим втиснулся в нишу стены. Видеть он уже не мог, но слышал, как агенты ломились в запертую дверь…

6

Уже несколько часов Жанна и Моисей блуждали в лабиринте крутых и извилистых улочек старого города.

– Все, я дальше не пойду… фу… – Со вздохом облегчения Жанна упала на скамейку. – Это какой-то кошмар… и туфли жмут… точно кандалы…

Моисей не ответил. Он читал афишу летнего театра и думал о незнакомце, который встретился ему у дома Графини. Края афиши вздулись. Он сморгнул. С близкой к галлюцинации ясностью меж строчек мелькнуло лицо Серафима, пропало, снова всплыло.

«Неужели это был Серафим?.. нет, не мог он так измениться…» – Никак не вязалось осунувшееся лицо незнакомца, похожее на алебастровую маску, с тем лицом, которое Моисей так хорошо помнил.

– Ну, что ты молчишь?.. – Жанна потянула его за рукав плаща.

– Увы, мне нечего тебе сказать, мы вполне могли заблудиться, могли свернуть не туда, как это бывает…

– Может быть, мы не туда приехали?..

– Ну, конечно… – Моисей снял очки, устало улыбнулся.

– Мне холодно… – Жанна рывком оправила платье и придвинулась к нему, теснимая темнотой, в которой деревья мерещились зловещими призраками, а кусты напоминали маленьких калек…

Из переулка выполз полутемный трамвай. Призраки шарахнулись в разные стороны, напуганные светом фар. Трамвай медленно сполз в набухшую сыростью темноту, и призраки вернулись на свои места. Жанна зевнула с содроганием, придвинулась еще ближе. Стайка ночных мотыльков закружила над ней. Она уже спала…

Что-то хрустнуло, осыпалось, вспыхнуло. В просвете веток обрисовался силуэт незнакомца. Спичка погасла и снова вспыхнула.

– Что-то потеряли?.. – спросил Моисей.

– Очки… – Серафим привстал, близоруко щурясь. Спичка погасла, но он успел увидеть лицо спящей Жанны. – Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать…

– Серафим… – окликнул его Моисей, но он уже свернул на боковую аллею и не отозвался. – Похоже, что я обознался…

– Что ты сделал?.. – сонно пробормотала Жанна.

– Я обознался, спи…

Моисей родился в этом городе и в детстве прятался от отца в нишах этой кирпичной стены. Мать он почти не помнил. Она уехала с концертом в небольшой провинциальный городок на юге и не вернулась, оставив лишь смутную тоску по себе и несколько тусклых снимков с необрезанными, завивающимися краями. На одном из снимков можно было разглядеть изящно очерченную фигуру в тесном темном платье на фоне цветущих бегоний. Она была похожа на стершуюся тень, но стоило засмотреться на нее, и ее лицо точно вспыхивало, расцветало, черты приобретали рельефность, а потом снова становились размытыми…

Моисею было 5 лет, когда он задумал бежать к матери. Было уже за полночь. В берете, надвинутом на глаза, и в куртке, из-под которой выглядывали голые ноги (эти вещи принадлежали его матери и еще сломанный зонтик с длинной костяной ручкой), он спустился во двор и пошел к станции, нелепо взмахивая руками, точно собирался взлететь.

Отец Моисея, Роман, нашел его в зале ожидания. Он спал, притиснувшись к мальчику с родимым пятном на лбу…

В 7 лет Моисей написал матери первое письмо. Целая пачка истрепанных и пожелтевших писем лежала в потайном месте, среди черепашек, слоников и увеличительных стекол…

Как-то Моисей сидел у окна и писал очередное письмо матери. Покусывая кончик ручки, он пытался представить себе, какой она стала. На медальоне ей было чуть больше 13 лет. Столько же лет было и ему.

Звякнуло ботало в прихожей. От неожиданности он опрокинул чернильницу, и лилово-черная лужа залила письмо.

Дверь была не заперта, и в комнату вошла незнакомка, худая, стриженная. Как завороженный, Моисей смотрел на нее.

– Как я понимаю, Роман еще не появился, вечно он опаздывает… можно я подожду его… здесь у меня рисунки к «Гамлету»… есть такая история о призраках… если хочешь, я покажу… – Она расстегнула плащ, бросила шляпку на стул, на мгновение замерла с выжидательной улыбкой на губах.

«Очень мило, как у себя дома…» – подумал Моисей. Какое-то время он молча рассматривал рисунки, которые она разбросала по полу. Он постепенно приходил в себя.

– Пожалуй, Романа я уже не дождусь… – Она сложила рисунки в папку. – Дома я их прикалываю к стене английскими булавками, как ты бабочек… это твои бабочки?.. какие они странные… и зеркало у вас странное… холодно, можно я закрою окно… – Неожиданно она обняла его. – Ах, прости, голова закружилась… как на качелях в темноте, я как будто зависла в воздухе и полетела вниз… выключи свет, не выношу свет, темнота как-то успокаивает меня… а вот и полковник возвращается со своей сукой… как здесь все изменилось… чья это коляска, вон там, у фонарного столба?.. совсем заржавела… у моего отца точно такая же была с надувными шинами… фонарь мигает, как будто кому-то подмигивает… – Она провела рукой по лицу, взъерошила волосы. – Я смотрю, у вас ничего не растет, все вянет… цикламены, азалии, а это… даже не знаю что, лепестки, как крылья бабочки-сфинкса, хромовые венчики…

Моисей не расслышал звяканья ботала и был неприятно удивлен, увидев перед собой отца.

– Какой-то сумасшедший день… – Роман снял очки. – Это Лиза, а это… да, конечно, вы уже познакомились… – В голосе Романа чувствовалась неуверенность. – Убери халат и задерни занавески…

Моисей как-то странно хихикнул и на негнущихся ногах ушел в свою комнату. Какое-то время он прислушивался к морочливому бормотанию за стеной…

Прошло несколько дней, прежде чем Лиза снова появилась. В шляпке из рисовой соломки и в узком черном платье она летала по комнате туда и сюда. Ее смех безумно волновал, как будто в ней что-то плескалось и переливалось через край. Час или два она провела у них, рассматривая картины. Отца было не узнать. Он ходил за ней, как будто не своими ногами, и все опрокидывал, и говорил с какими-то фальшивыми интонациями и замираниями в голосе, вдруг переходя на вкрадчивый шепот.

– Я, смотрю, у тебя все пейзажи, пейзажи… какие-то они странные… а это кто?..

– Это… блудница вавилонская… все не решаюсь закончить…

– У меня тоже родинка на груди, вот здесь, справа, впрочем, не важно, к сожалению, мне пора…

– Ты уже уходишь?..

– Завтра увидимся в студии…

– Не уверен, что я смогу придти…

– Ну, тогда до пятницы… поцелуй меня…

Лиза была натурщицей отца. Моисей попытался представить себе ее. Стриженная, нагая она стояла посреди студии на подиуме в позе купальщицы. Он подсматривал за ней и осторожно, на цыпочках, подкрадывался, обходя чащу пустых стульев, доски, как зеркала, с наколотыми ее отражениями. На одном из стульев кто-то дремал. Еще ближе. Еще шаг. Неловко, вскользь он коснулся ее руки. Вырвавшийся сдавленный смешок и шепот: «Глупо и подло подглядывать…» – оттолкнул его и он очнулся…

И снова он следил за ней. Она отдыхала, кутаясь в переливчато-матовую белизну простыни. В студии был перерыв. По стеклу косо плыли капли, сбиваясь в угол окна. Уже который день шел дождь. В складках и отражениях проснулось желанное движение. С улыбкой удивления, она снова оцепенела в позе купальщицы. Неожиданно все поплыло, закружилось…

Всю ночь Моисей бредил, звал Лизу. Она пришла под утро, кутаясь в пелерину, и присела на край кровати. Лицо осунувшееся, на впалых щеках шелушился тонкий слой пудры.

Он поцеловал ей руку.

– Ты с ума сошел… – прошептала она, посматривая на дверь, – дальше некуда, веди себя хорошо… – движением руки она откинула штору и вышла на террасу.

– Куда ты?.. не уходи…

– Я еще приду…

– Нет, нет, не уходи… – Он встал и побрел за ней. На террасе ее не было. Он позвал ее по имени почти шепотом, потом закричал.

– Тише, тише… что ты кричишь… – Как водяные знаки, в зыби бликов и отсветов проявилось ее лицо, шея, грудь и вся она. Он увидел даже родинку на верхней губе и застрявшую в волосах бабочку. Ее плечи укрывала пелерина, которая вздувалась ветром и опадала, словно крылышки, похожие на стрекозьи. Было что-то завораживающее в ее хрупкой трепетности, в ее глазах, в ее голосе. Словно случайно она коснулась его, ногу ногой задела, отстранилась. – У тебя щеки горят и глаза сумасшедшие… слегка наклони голову, вот так, а теперь закрой глаза…

– Я тебя люблю… – прошептал он.

– С кем это ты разговариваешь?.. – В комнату вошел отец, как-то неловко сел на край кровати, слегка придавив ему ногу. – Да что с тобой?.. на тебе же лица нет…

– Не знаю, мне что-то не по себе… – Моисей попытался улыбнуться. Его тряс озноб…

Весь следующий день Моисей бродил по комнате, точно лунатик, или сидел у окна и ждал Лизу.

Лиза пришла вместе с вечером. Горевшие в ее ушах платиновые серьги, как светляки, порхали от одного зеркала к другому. Выражение ее лица менялось. Вот загорелся румянец на щеках, она улыбнулась, тут же и нахмурилась, заскучала. Румянец погас. Едва заметно зевнув, она похлопала себя по губам, укусила нижнюю губу. Слегка выступил подбородок. Неожиданно с неким драматизмом она откинула голову назад.

– Эта тишина сведет меня с ума… я заведу патефон?..

– У него пружина лопнула… – отозвался отец. Он лежал на кушетке за ширмой и слушал радио. Передавали концерт Рахманинова.

Лиза подкрасила выпученные губы, повела плечами, слегка присела, чтобы поместиться в зеркале. Она знала, что Моисей следит за ней. Волнообразное покачивание бедер. Легкий, грациозный и мимолетный взмах рук. Она потянулась, открывая тонкие, танцующие в сумерках складок щиколотки…

По радио начали передавать последние известия. Отец выключил радио.

– Может быть нам уехать куда-нибудь?.. – спросил он.

– Не понимаю, зачем нам нужно куда-то уезжать?.. – переспросила она после мучительного молчания, вполголоса.

Моисей закрыл глаза. Он прислушивался к шелесту где-то поблизости. Она бесшумно летела по укрытому ковром полу. Внезапно распахнулось окно, пыль побежала, завилась. Все завертелось, полетело: пыль, сор, листья. Залаяла собака в доме напротив. Звякнули сосульки люстры. Моисей невольно привстал.

– Что это было?.. – Лиза испуганно прильнула к нему.

– Наверное, з-землетресение… – пробормотал он, заикаясь. Смутное волнение мешало ему даже взглянуть на нее.

Неожиданно между ними втиснулось лицо отца, красное, с расширенными зрачками. Он как-то хрипло, с губным присвистом вздохнул, словно не дышал все то время, пока стоял у них за спиной, и его повело назад, назад, назад…

Ночью Моисей заглянул в комнату отца. Он не спал, слушал радио. Передавали какую-то мелодраму.

– Не спишь?..

– Нет… – Роман хмуро улыбнулся. Моисей обратил внимание на мятое и затертое письмо, которое лежало на столике. По всей видимости, оно прошло через многие руки… – Вот перечитываю послание от твоей матери… столько лет оно ко мне шло и пришло… да, с тех пор многое изменилось… мне было 13 лет, не больше, мы тогда жили у Чистых прудов… помню, как-то мы сидели на крыше… мы часто там проводили время, мечтали… Афелия собиралась стать прима-балериной, Лука намеревался покорить мир музыкой, а я еще не знал, кем буду… было тихо и все уже сказано, я встал, наступил на что-то, нога подвернулась и… бац… я поцеловался с ржавой крышей и исчез прямо у них на глазах, прежде чем они поняли, что произошло… знаешь, такое странное ощущение, я как будто в воду окунулся и всплыл, в глазах темнота, слышу крик:

«Роман убился…» – Из темноты высунулось лицо, рука, вся в веснушках, точно покрытая рыбьей чешуей… меня подняли, понесли куда-то, положили… я лежу и не могу даже пошевелиться, такое странное сумеречное состояние и все вокруг выглядело довольно странно, неустойчиво… словно сквозь туман я увидел Афелию… она о чем-то говорила с Лукой, лицо бледное, под глазами подтеки туши… мне так жалко стало ее… я попытался приподняться на локте и вдруг взмыл над терраской, и так легко… и уже оттуда я окликнул ее каким-то не своим голосом… она вскинула голову и с изумлением и испугом уставилась на меня, правда, я не могу с уверенностью сказать, что она меня видела… я опустился чуть ниже, еще ниже… она была очень мила в лиловом платье с длинными рукавами и в соломенной шляпке с лентами… не знаю, что на меня нашло… я пинал и щипал ее, а она лишь затравленно и униженно улыбалась и прикрывалась руками… потом арестовали отца Афелии… кто-то написал на него донос… когда он умер в тюремной больнице от туберкулеза, Афелия уехала к тетке в Тоцк… я писал ей… она не отвечала… потом вдруг прислала короткое письмо:

«Приезжай, я схожу с ума без тебя…»

Я сам сходил с ума от желания увидеть ее и в тот же день поехал к ней… это путешествие напоминало какой-то бесконечный и бессмысленный кошмар… точно лунатик, я бродил по вагону, натыкаясь на свисающие с полок ноги или глядел в окно, нагоняя тоску на пассажиров своими вздохами… иногда я вспоминаю все это, закрою глаза и вижу перенаселенное купе, мимолетные мутные пейзажи за окном, как будто замурованные в стекла отражения одноглазого полковника с отмороженными пальцами, его жены и двух девочек 7 и 9 лет… в купе с нами еще ехала дева, похожая на монахиню или учительницу с младенцем на руках, почему-то полковник звал ее Графиня… был еще астматически хрипящий старик в валенках… вначале тянулись унылые пески, потом все заслонили горы… кажется, я заболел и очнулся, хватая ртом воздух, под чужим именем на какой-то безвестной станции в мрачной больнице… я лежал на спине… мне казалось, что я все еще еду в этом бесконечном и грязном поезде… все кости ныли, мне было холодно и хотелось спать, только спать… не знаю, сколько прошло времени, может быть, день или два, я снова очнулся… из двадцати человек, лежащих со мной в палате, четырнадцать уже умерли, а пятеро были при смерти… я перевернулся на бок, сполз на пол и пошел… помню эти бесконечные комнаты, коридоры, по которым слонялись какие-то тени… это опасное и безысходное странствие разом оборвалось, когда в потемках я наткнулся на Афелию… она пахла мертвыми цветами… в ужасе я попятился и снова наткнулся на нее… в своем воображении я всех мертвых женщин превращал в твою мать… я невольно ощупал себя, чтобы убедиться, что еще жив и крадучись, быстро и тихо пошел в конец коридора к окну… оно было не заперто, и я смог выбраться наружу… это был небольшой городок, всего несколько совершенно безлюдных улиц с темными домами, ни каких признаков жизни, даже деревья стояли голые, без листвы… было уже за полночь… начался нудный дождь, мне кажется, он и не прекращался… где-то позади я услышал свистки маневрового паровоза и повернул назад… вскоре я увидел стоящий на путях поезд, здание станции… оборванные и понурые солдаты отбивались прикладами от напирающей толпы… шум гомон, проклятия, как будто весь город собрался у этого поезда… какая-то девочка в очках с толстыми стеклами и с бантом на шее провела меня к багажному вагону… одним словом, путешествие продолжилось, и к полудню следующего дня поезд вполз под своды вокзала… я все еще был жив… об эпидемии я узнал из чрезвычайного сообщения по радио… не знаю, каким чудом мне удалось выбраться из этого ада… голова слегка кружилась, когда я вышел из вагона на платформу, стою, озираюсь, вдруг, слышу голос Афелии… она стояла у книжного киоска и разговаривала с рыжеволосой девой в черном, такая, немного старомодная, неопределенного возраста… это была ее тетка… я не решился подойти, спрятался за афишной тумбой… наконец поезд ушел и платформа опустела… Афелия и ее тетка спустились в подземный переход… в толпе на привокзальной площади я их потерял и до ночи бродил по городу… ночь я провел в сквере у какого-то заброшенного павильона… весь распух от комариных укусов… спал я на голых досках и укрывался обрывками газет, которые шуршали при всяком движении, а мне чудилось, что это шелест шелка… даже во сне я думал о ней… через неделю я вернулся в город… учился и работал осветителем сцены, потом художником… все не мог решить, что сильнее влечет меня: поэзия или живопись… помню, ставили пьесу на восточный сюжет… представь себе, атмосферу восточного базара и Афелию в замызганном платье с павлиньими глазами, в роли потрепанного сокровища без всякой свиты… и все это только для того, чтобы уловить в свои сети мою душу… когда я сжал ее пальцы, она мельком, изумленно взглянула на меня и отвернулась… как сейчас вижу этот дом с аркой и террасой, затянутой проволочной сеткой… помню, из окна над террасой вылетали птицы, одна за другой… странное зрелище… смотрю, сквозь проволоку просунулась ее рука… она бросила мне ключи… не помню, как я поднялся во флигель… земля уходила из-под ног… ее близость, нежность… сколько это продолжалось?.. может быть, час или два?.. в эти минуты время замедляется… помню, я очнулся среди ночи… опьянение прошло… я чувствовал себя совершенно опустошенным… она сидела у зеркала босиком в одной ночной рубашке, потом стала одеваться, напудрила лицо, накрасила губы карминной помадой и ушла… какой-то тип в дымчатых очках выпроводил меня на улицу, а Лука окончательно привел меня в чувство… я его не узнал, небритый, с огромным носом и редкими волосами, глаза совершенно безумные… по вечерам он играл в кинозале у Царицынских прудов на облупленном пианино, так, жалкие гроши… как-то жили, неделями на хлебе и воде… искусство в этой стране никогда ничего не стоило… да, слегка выпал из темы… Афелия иногда забегала к нам всего на несколько минут, тонконогая, в переливчатом платье или в шубе, с подарками от поклонников: персидским ковриком или с расшитой гладью подушкой из гагачьего пуха, а то и с корзиной подгнивших груш и слив… ей было не важно, что вокруг слоняются какие-то люди, прилетит, рассыплет горсть реплик, играя интонациями, и нет ее… потом ты родился… ну, а потом она оставила мне письмо, в котором созналась в каком-то безумном и постыдном поступке… я не упрекаю ее ни в чем… я любил ее, правда, эта любовь выродилась в какой-то болезненный страх, я стал бояться ее… помню, тебе было уже 7 лет, я встретил ее на вокзале, не знаю, как и каким ветром ее занесло в город, смотрю, идет, прошла мимо, обернулась, я стою, молчу, возле губ лихорадка, под глазами мешки, нетрезвый, небритый, из подмышек как будто козел дышит, ну, тут все ясно, кто ты и что ты, без слов и пауз… а она выглядела просто великолепно, платье из поплина с низким вырезом, шляпка по французской моде, на шее платиновая цепочка, серьги с бриллиантами, позвякивают, подсматривают… а глаза прежние, немного сонные, как дремлющие фиалки… да… иногда оглядываюсь назад, я вижу, что жизнь могла бы сложиться иначе, но… что ж, сам виноват, гонялся за призраками, как кошка за своим хвостом… – Краем простыни Роман промокнул глаза. – А где Лиза?.. ты знаешь, она просто копия Афелии… я не совсем уверен, но все-таки, между вами что-то было?.. – спросил Роман с усмешкой и шепотом, хотя подслушивать их было некому.