Текст книги "Избавитель"

Автор книги: Юрий Трещев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

8

У афишной тумбы Серафим увидел уже знакомую ему деву. Плечи ее были укрыты пелериной. Сняв берет, она встряхнула мокрые волосы.

– Простите, вы не скажите, который час?.. – спросил Серафим.

– Около девяти… – Едва заметный зевок приоткрыл ее губы. Неожиданное появление Серафима не вызвало у нее ни удивления, ни испуга.

Серафим хотел уйти, но его остановил ее взгляд. Как легкая зыбь на поверхности воды, вспомнились осколки событий той душной и дождливой августовской ночи. Каждый день вписывал туда что-то еще, искажая и исправляя…

Из полутьмы наваждения всплыла комната полная незнакомых людей. Сводчатое окно, трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, какие-то занавеси, как декорации, во всю стену. Все здесь как-то изменилось за несколько лет, поскучнело, словно Серафим смотрел сквозь пыльные очки. Под вешалкой стояли мокрые выходные туфли, калоши, сломанный зонтик с костяной ручкой. Двигаясь, как во сне, поскальзываясь и куда-то проваливаясь иногда, в какой-то кромешный мрак, он переходил из комнаты в комнату, приостановился у стеклянной двери. Все тревожное и неизведанное сосредоточилось там, в затягивающем омуте стекол. Колеблясь и как бы в замешательстве, он толкнул створчатую дверь. В проеме на мгновение мелькнула фигура Иосифа в плаще и криво надетой шляпе, лицо Доктора от медицины, работающего по вызовам. Он подошел к Ларисе. Вся в черном, робкая, потухшая, неловко улыбаясь, она показала ему письмо, которое Сарра оставила на комоде рядом с заводной балериной. Жалкий и утомительный монолог. Неизвестно, что она от него ожидала. Он не прерывал ее. Ей нужно было выговориться.

– Как, почему, зачем она это сделала?.. она всех ввела в заблуждение этим письмом… и меня она обманула… Боже мой, сколько раз я ей говорила, что эти писания до добра ее не доведут…

– Перестань терзать себя, ты ни в чем не виновата… – Молча и как-то неловко Серафим прижался губами к ее щеке. Ему было жаль Ларису, и он боялся этой жалости и ее близости…

Серафим потер рукой лоб, лицо, оглянулся. Девы рядом с ним уже не было, а вместо нее крутился мопсик в заплатанной жилетке…

«Без сомнения, это была Сарра… и этот шрам на запястье…»

Попытка самоубийства оказалась неудачной. Сарру отвезли в больницу, из которой она в ту же ночь бесследно исчезла. Серафим долго ее разыскивал, но так и не смог найти…

В просвете гранатовых с зеленью веток мелькнула стройная фигурка девочки.

– Уф-ф, прямо вся взмокла… – На ходу Жанна быстрым и незаметным движением поправила сползший гармошкой чулок и опустилась на край скамейки. Волосы ее рассыпались, открыли потное, разрумянившееся личико.

«Опять эта девочка… как будто кто-то специально сводит нас… – Чем дольше Серафим вглядывался в тонкие черты лица Жанны, тем очевиднее волновался. – И ямочка на подбородке, и губы, слегка припухшие, и родинка над верхней губой… неужели я и она… нет, нет, этого не может быть…» – прошептал он вдруг севшим голосом, пораженный внезапной догадкой.

– Вот ты где… – Сдвинув шляпу на глаза, Моисей сел рядом с Жанной.

– И что дальше?.. мы здесь до смерти будем сидеть?.. – спросила его Жанна.

Моисей промолчал, думая о чем-то своем.

Издалека снизу донесся гудок вечернего поезда. Прошумев по Окружному мосту, он вполз в тоннель.

– Ну что ты молчишь?..

– Что ты хочешь от меня услышать?..

Они заспорили то в голос, то шепотом.

– Помогите вы нам… – Из-за спины Моисея Жанна глянула на Серафима.

– Как я понимаю, вам нужна гостиница, но ее давно снесли… – сказал Серафим.

– Что же нам делать?..

– Даже не знаю… впрочем, я знаю одно место… хозяйка мне почти родственница, чудная женщина, сами увидите… и место тихое, уверен, что вам понравится…

На город опускалась ночь, придавая нескончаемому лабиринту петляющих, узких улочек и переулков еще более запутанный вид.

– Далеко еще?.. – спросила Жанна.

– Уже пришли… – Серафим свернул за угол и наткнулся на Астролога.

– Как вы меня напугали… – Астролог прижался к стене. – Я думал, что вы это он… от прудов меня преследовал, ни на шаг, как привязанный… по всем приметам агент… наверное, ходит где-то поблизости… – Опасливо глянув по сторонам, Астролог вдруг закашлялся. Его небритое и побагровевшее от кашля лицо ушло в плечи. – Простыл, весь день на ногах, где я только не был, а вечер решил провести у племянниц… у меня две племянницы, Мелюзина и Нина… они сироты, отец погиб, от него даже могилы не осталось, а мать пережила землетрясение, пожар, крушение поезда и покончила с собой в зале ожидания на какой-то безвестной станции… пока они были маленькими, я с ними возился… они были такие очаровательные, всему легко верили… а теперь они сами по себе… еле вырвался от них, втянули меня в какую-то игру, довольно бессмысленную с невнятными правилами… – Астролог поднял голову, сдвинул шляпу на затылок. – Смотрите-ка, Меркурий меняет обличье, лицедействует, вообще-то он по своей природе двуличный, обманчивый… это такая маленькая звездочка, иногда зеленая, иногда красная, появляется вечером или утром под боком у Солнца… Меркурия часто путают с Сатурном, у которого не самая лучшая репутация, можно сказать, скверная репутация, правда, ни на чем не основанная… он считается обиталищем дьявола и отцом Меркурия… с виду такой невинный, а чего только в себе не скрывает… впрочем, оставим это… ваш покорный слуга… – Астролог чуть приподнял шляпу и двинулся дальше по переулку, вдоль сточной канавы, как-то нелепо взмахивая руками, как будто собираясь взлететь…

– Нам сюда, осторожно, где-то тут ступеньки… – Серафим дернул шнурок звонка.

Дверь заскрипела, приоткрылась. В проеме двери обрисовался силуэт девы неопределенного возраста. Лицо округлое, приятное, на щеке довольно большая родинка.

– Боже мой, Серафим… – воскликнула дева.

– Я… или, вернее, то, что от меня осталось… – Серафим смущенно затоптался на месте.

– Проходи…

– Я не один…

В темноте наталкиваясь друг на друга, гости вошли в перегороженную ширмой комнату с низкими окнами.

– Добро пожаловать, я Ксения…

Ксения подкрутила фитиль лампы.

– Как твои дела?.. – спросил Серафим, щурясь.

– Идут потихоньку… раздевайся, с тебя ручьем течет… – Ксения помогла ему раздеться. – Кто эти люди?.. – спросила она шепотом, пытаясь разглядеть прячущееся в тени лицо Моисея.

Серафим молча развел руками.

– Да ты спятил… ты как будто не знаешь, что творится в городе…

– Знаю, знаю, но они всего на одну ночь…

– Ну, хорошо… – Ксения задернула занавески на окнах и ушла за ширму.

– Кстати, как поживает некто Дуров?..

– Он был у меня несколько дней назад… и не один… хочет ставить комедию… совсем потерял голову… ужинать будешь?..

– Пожалуй, нет… не знаю, как гости…

– Я хочу только спать… – пролепетала Жанна, сонно щурясь.

– Спать, так спать… я им постелю в большой комнате, а ты…

– Я здесь лягу…

– Хорошо, проходите сюда… – Ксения увлекла гостей за ширму.

Вскоре в доме воцарилась тишина…

Некоторое время Серафим лежал, сонно поглядывая на заросшее бегониями окно, потом натянул одеяло на голову.

Он долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал…

Серафим знал Дурова еще мрачным и легкоранимым ребенком. Как-то Дуров даже пытался покончить с собой после неудачного объяснения в любви. Ему было всего 9 лет. В 30 лет у него уже был театр и семь детей.

«У него все родственники были помешаны на театре…дед держал магазин игрушек и показывал театр теней… позволял он себе и другие вольности… бабушка – это почти мифической фигурой… она давно покинула сцену, но иногда все же выступала… говорила, что нет никакой реальности, все только игра… такая миниатюрная, веснущатая… в узком платье… лицо под вуалью… она была похожа на ведьму в обрамлении бородавок, а все еще видела себя молодой… тетя принесла себя в жертву сцене… ни дома, ни мужа, ни детей… оторвалась от действительности и застряла где-то между жизнью и смертью… дядя писал сценарии, такой умный, высокомерный и вечно чуточку пьяный… был влюблен в Сарру…»

На стене в паутине мутно-желтых теней и пятен рисовалось что-то, похожее на рисунок веток, цветов, птиц. Прояснилась фигурка Сарры в кружевной рубашке с разрезом. Она медленно приближалась. Во всех ее движениях виделась какая-то ленивая, обволакивающая красота.

Серафим закрыл глаза, почувствовав щекочущее прикосновение ее рыжих локонов, губ, уступчивых, податливых…

Теплота мягко охватила его, дыхание прервалось, потом стало глубоким и ровным…

Стены исчезли. Его окружала пустота без перспективы, бездонная. Ее нельзя было описать и невозможно вспомнить. В недрах этой пустоты что-то происходило, какое-то действие. Он ждал. Действие разворачивалось в протяженность, в некую историю, в которую он не хотел ввязываться…

Посторонний звук где-то чуть позади слов, оборвал представление…

Серафим проснулся в узкой и длинной как коридор комнате с одним окном, выходившим на пустырь. Он лежал, прислушиваясь к тишине, которая продолжала что-то говорить, что-то смутное, извилистое, что он знал и с чем когда-то жил.

Он привстал. Он все еще был во власти какого-то заблуждения, от которого не мог освободиться. Все вокруг было смутно, сомнительно, тревожно.

Как будто та же комната и другая, освещенная скудным светом. Он медленно и неожиданно осознал, что проснулся. От сна что-то еще осталось, и он записал на листке имена, свои слова, свое поведение и снова пережил то, что ему пришлось пережить вдалеке от себя, в этой пустоте, хотя его уже там не было…

Заскрипела калитка. Хрипло залаяла собака.

Серафим сунул листок в карман.

В комнате царили полумрак и тишина. Одна ставня была закрыта, другая едва заметно покачивалась. За окном все еще шел дождь.

– Кого-то принесло?.. – Из-за ширмы вышла Ксения в ночной рубашке, волосы распущены, прядями они спадали на ее обнаженные плечи.

– Открывай, свои… – прокричал кто-то за дверью.

Ксения выдвинула засов. Боком в полуоткрытую дверь протиснулся незнакомец в синем кителе с золотыми пуговицами.

– Тебе опять заказное письмо пришло, вот я и ухватился за случай зайти…

– А ты теперь почтальоном работаешь?..

– Да нет… – Поискав глазами, куда бы сесть, Инспектор вытащил из кармана платок, утер мокрое лицо, шею, вскользь огляделся. Потертый, тускло мерцающий шкаф, этажерка, швейная машинка, лестница на чердак, часы с гирями, отрывной календарь, в простенке между окнами портрет Пушкина, вышитый нитками мулине, стол, на столе блюдце с недопитым чаем. Взгляд его соскользнул вниз и в сторону и наткнулся на Серафима. Кровь бросилась ему в лицо.

«Это еще кто?..» – Случайности перспективы и освещения мешали ему рассмотреть незнакомца.

– Вы, собственно говоря, кто?..

– А вы?.. – Серафим встал, не чувствуя ног и руки как будто от плеч отваливались. Спал он плохо, всю ночь ворочался, постель казалась жесткой, и одеяло сползало на пол.

– Это наш инспектор… – Ксения вышла из-за спины незнакомца.

– Очень приятно…

– Погода просто на удивление… – Ксения вскинула руки перед зеркалом, собрала волосы в узел.

– Что верно, то верно, как перед потопом… – Инспектор нервно зевнул.

– Да вы присядьте… – Серафим подвинул инспектору стул. Инспектор сел.

– Так, фамилия, адрес, где проживаете, род занятий…

– Инспектор, позвольте мне объяснить…

Обмахиваясь платком, Инспектор слушал Серафима и посматривал на Ксению. Ксения ему нравилась, хотя о ней и рассказывали такие вещи, что голова шла кругом…

После смерти отца Инспектор жил один. В пустоте двух комнат было скучно и тихо и он завел птиц. Птицы немного понимают тоску. Вернувшись с дежурства, он кормил птиц и час или два сидел у окна, вслушиваясь в паровозные гудки и с тоской поглядывая то на грязь под окнами, то на сизый забор, то на редких прохожих, которые за 40 лет не стали ему ближе. Постепенно он обволакивался какой-то равнодушной грезой, воображал что-нибудь и не мог опомниться. В тусклой смутности стекол виделась какая-то отвлеченная, успокоительная жизнь.

По ночам он долго не мог заснуть, его мучила бессонница. Заунывно поскрипывали, хлопали ставни, гулко лаяли собаки, падали звезды. Засыпал он только под утро, кутаясь в теплую тесноту сна. Во сне он шептал для себя что-нибудь опухшими детскими губами или вдруг просыпался от сонного удушья, цепляясь руками за подушку. За окном летали сухие трупики листьев, сорванные с Иудина дерева, или тополиный пух, как хлопья снега. Иногда листья залетали и в его комнаты. Он сохранял их.

Тянулись осень, зима. Весной он ненадолго оживал от безнадежности, а летом потел и мучился от жары. И снова подступала осень. В такой рассеянной жизни проходила его жизнь, грустно и жалко.

Инспектор невольно вздохнул, нагнулся, поднял с пола сухой, сморщенный лист, погладил его, понюхал, ощущая запах увядшей жизни. Взгляд его затуманился, когда он увидел Ксению. Уже взошло солнце. Вся в солнце и в паутине бабьего лета она стояла перед ним…

Замутилось все, закачалось вверх-вниз, поплыло, лицо Серафима, его воздетые руки.

– Впрочем, это личное, ну, вы понимаете… – Серафим рассмеялся, чтобы разрядить обстановку, вполне безобидно, однако инспектор по-своему истолковал его смех.

«И что она в нем нашла?..» – Ослабив галстук и ворот пропитанной потом рубашки, Инспектор скосил глаза. За ширмой почудилось движение. Он увидел край тахты, смятую простынь…

– О личном поговорим в другом месте… – Инспектор встал. – Я пришел не для того, чтобы посмотреть, как вы разыгрываете комедию… – произнес он сдавленным голосом.

– Вы меня неправильно поняли… – Серафим взглянул на Инспектора. Лицо его подергивала судорога. В углу правого глаза собралась мутная капля воды…

В дежурную комнату вошел офицер, высокий блондин в круглых очках. Не раздеваясь и не глядя на Серафима, он сел, порылся в ящиках стола.

– Погода просто ужас… и когда это кончится…

– По радио только что говорили, что в субботу… – отозвался сержант, белесый, худой, узкоплечий.

– По радио чего только не говорят… так, что тут у нас…

– Это недоразумение… – Бледный, небритый с взъерошенными волосами Серафим перевесился через окно перегородки.

– Секунду… я вам сочувствую, но все по порядку… итак, фамилия, адрес, где проживаете, род занятий… – Офицер поднял голову.

– К сожалению паспорта у меня нет…

– Так, ясно, паспорта у вас нет?..

– Вы допрашиваете меня, как будто я на подозрении…

– Вы на подозрении… и вы об этом знаете…

– Да, но… – Серафим порылся в карманах, нащупал замусоленный листок, порванный на сгибах, машинально развернул его.

«Вот черт…» – В каком-то затмении Серафим смял листок и сел.

Ударили часы. Считая про себя удары, Серафим попытался подавить неприятное ощущение пустоты в паху.

«Ну, составят протокол, обычная мера в таких случаях, надолго это не затянется… лишь бы Ксения как-нибудь выпуталась из этой истории…» – Он закрыл глаза…

Серафиму было 7 или 8 лет. Они с отцом были на охоте и заблудились. Ночь они провели на какой-то безвестной пригородной станции, где и познакомились с Ксенией. Увиделся убогий зал ожидания, сизый султан дыма, проплывающий по ту сторону стекол. Он напоминал какое-то бездушное существо…

Вспыхнул свет.

– Эй, очнись…

Ослепленный, Серафим встал и повлекся за сержантом по узкому петляющему коридору. Его шаги гулко отзывались в ушах. Неожиданно шаги стихли. Послышался шелест платья. Мелькнула женская тень. Серафим попытался обернуться, но сержант подтолкнул его вперед. Дверь камеры, широко зевнув, с грохотом захлопнулась за ним…

9

Узоры, узелки на ткани, мерцающие в складках полутьмы пылинки. Серафим пошевелился. Открылись неясные силуэты деревьев, наполовину засыпанные снегом, дома, смутно выступающие на сером фоне облачного неба, волнистый горизонт. Выглянула луна, откровенно зловеще обнажая этот призрачный пейзаж, выхватывая из складок полутьмы, то чье-то лицо, то руку. Он встал и пошел, медленно и как бы наугад погружаясь в пейзаж. Он был уверен, что делает это осознанно. Неожиданно для себя он очутился в комнате со сводчатыми потолками. Его блуждающий взгляд тронул цветы в вазе с узким горлом, переместился на трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, остановился на тонко выписанном портрете рыжеволосой девы, который висел в простенке стены, и скользнул в приставное зеркало. В плоской и бездонной поверхности зеркала отражалась перспектива узкой и длинной как коридор комнаты, стены которой были расписаны сыростью. Лакуны, некоторые недосказанности заполнялись игрой отражений, текучими, зыбкими силуэтами, возникающими откуда-то и куда-то исчезающими. Их движение подчинялось какому-то странному ритму, но музыки не было слышно. Серафим подошел к створчатой двери с цветными стеклами и осторожно приоткрыл ее. В тишину комнаты ворвался шум праздника. Сверкание люстр, извивающихся гирлянд, мишуры. Волны запахов. Они затапливали одурманивающим ароматом, разжигали воображение. Его внимание привлекла фигура рыжеволосой девы. Она бродила между гостями, сбившимися в некие галактики.

Часы пробили полночь. Зазвучал гимн, и ритм движения фигур изменился. Серафим поискал глазами деву. Она сидела у окна, отгородившись от зала стеклянной створкой, и костяшками пальцев отбивала такты музыки. Худощавые, изящно очерченные руки, высокая шея, смуглое скуластое лицо. Возникло ощущение, что он уже видел ее где-то, и эти несколько угловатые движения, подчиняющие себе мелодию, и эту улыбку, и эти глаза с прозеленью, на дне которых вспыхивали и гасли искорки.

Как-то вдруг ему стало холодно. Он оглянулся на дверь, потом перевел взгляд на портрет. От него осталась только рама. Вместо лица рыжеволосой девы зияло пустое место. Недоумевая, он обернулся. В створке стекла все еще рисовалась фигура девы, тонко очерченное лицо, глаза с застывшими на дне отражениями, губы, словно лепестки, слегка припухшие, совсем детские. Лишь двусмысленная граница стекла, прозрачная и отражающая, отделяла их. Дева слегка склонилась над геранями в горшках. Поза полная беспокойства…

Где-то глухо, обрывисто хлопнула дверь. Створка и заточенная в ней фигурка девы заколыхались, как отражения на воде. Случайный отсвет обрисовал ее совершенно иначе. Отсвет погас и она исчезла. Призрак. Тень. Мечта…

Как-то нелепо всхлипнув, Серафим очнулся. В камере было душно и сумрачно.

– Удивлены?.. это опять я… – Фома придвинулся к Серафиму. – Я здесь уже второй день… а вы давно здесь?..

– Даже не знаю… – пробормотал Серафим, все еще в сонном оцепенении.

– Что там слышно, что говорят?.. – К ним подполз незнакомец малого роста, почти карлик, с лицом изрытым оспой.

– Говорят, каждую ночь кто-то рассыпает пальмовые листья у Спасских ворот…

– И что?..

– Как что?.. ждут Избавителя… – Серафим поправил очки.

– В субботу Он придет… время близко… – пробормотал старик в плаще и в галошах на босую ногу, как будто с трудом подбирая слова. – Сделается безмолвие на небе, как бы на полчаса и явится конь бледный, летящий посредине неба и на нем всадник… потом солнце омрачится, а луна сделается, как кровь запекшаяся, и придут ангелы числом семь, и выльют на город семь чаш гнева Божьего…

– Мне кажется, он не в себе…

– Дождь всех сводит с ума… – Серафим улыбнулся.

– Да уж, как перед потопом… – Карлик пополз к Серафиму, который лежал у окна, под предлогом подышать свежим воздухом. – Что от вас хотел этот бывший журналист… он работал на газету «Патриот», а теперь работает на контору Пилада… так что держитесь от него подальше… – Карлик откатился к стене и затих.

– Что он вам нашептал?.. впрочем, можете ничего не говорить… – Фома вытянулся на нарах. Дышал он тяжело, прерывисто, с хрипами. – Чувствую себя неважно… всю ночь не спал… астма замучила… заснул только под утро… мать снилась… она у меня была ангелом… вы знаешь, не помню, что было вчера, кажется, шел дождь, и так ясно иногда вспоминаю детство… как сейчас стоит перед глазами дом с крыльями флигелей, Доктор, близорукий еврей со щипцами, он принимал роды и обмывал покойников… по фамилии его никто никогда не называл, да никому и в голову не приходило, что у него есть фамилия… помню, голос у него был ужасно противный, тонкий, скрипучий… я, наверное, только что родился, лежу, лупаю глазами, какие-то тени, отражения, намеки… вдруг, вижу чье-то лицо все в оспинах, словно решето… улыбается губами, говорит: «Сущий херувимчик… весь в отца…» – Пощипав складки на моем животе, Доктор неожиданно дернул меня за крантик… от боли я закричал и описался… он рассмеялся, взял меня на руки, подбросил… величиной я был не больше, чем можно охватить ладонью, так что он мог бы спеленать меня своим носовым платком… не знаю, откуда у людей эта потребность делать больно, правда, у отца она проявлялась крайне редко, при некоторых обстоятельствах… вначале он мучил мать, она, видите ли, отнимала у него время и препятствовала развитию его таланта… потом он взялся за меня… иногда он был просто невменяем… мать терпела, боялась хоть чем-то ему не угодить, а я, в конце концов, дал тягу… отец у меня был музыкантом… гением его не назовешь, но играл он хорошо… мне было 13 лет, не больше, когда его вышибли из оркестра, уж не знаю за что, и он устроился в заведение у казарм… домой он возвращался поздно и до утра слонялся по комнатам, натыкаясь в темноте на стулья, искал портвейн, который мать берегла в буфете для торжественных случаев, пил прямо из горлышка и уходил плавать в пруду… помню, как-то мне разбили голову камнем, я зашел в заведение у казарм, чтобы перевязать рану… отец был занят и ко мне подошла Графиня… словно некая богиня, вся в черном… черный цвет был ее любимым цветом… я стоял перед ней, точно школьник, с опущенной головой и трясущимися губами… я не мог и слова вымолвить, как в кошмаре… вокруг бронзовые лампы, бюсты на высоких постаментах и какие-то полусонные кошки, просто тьма кошек… все это меня тогда так поразило… Графиня спросила меня о чем-то, я что-то ответил… она засмеялась, она смеялась до слез, просто умирала от смеха… я тоже засмеялся и вдруг увидел, отца, он спускался по лестнице… он шел ко мне с таким видом, как будто получил наследство… он едва ли не парил в воздухе… я таким его еще не видел… да уж, когда хотел, он мог быть обаятельным и элегантным… в тот вечер я услышал столько прекрасной музыки Дебюсси, Шумана… отец играл, пока у него руку не свело судорогой, а Графиня пялила на меня глаза и липла ко мне, возможно нарочно, чтобы уколоть его самолюбие… в сердечных делах я ничего не понимаю… эта Графиня стала несчастьем всей жизни отца… относительно нее я недолго находился в заблуждении… как-то я увидел ее у дома Пилада и меня, вдруг, осенило… я испугался за отца и все еще под впечатлением нечаянной встречи с ней, побежал к нему… он выслушал меня и говорит, запомни, ты не мог ее там видеть, а потому и не видел… не знаю, зачем я вам все это рассказываю… – Некоторое время Фома задумчиво смотрел в окно…

С детства Фома был задумчив, на все смотрел сквозь пальцы и мечтал об Аркадии, видной только издалека и исчезающей с появлением первых забот и утомления. После ссоры с отцом он некоторое время жил у тетки, пока не нашел место ночного сторожа при театре, место неосновательное, нетвердое, но оно его устраивало. Днем он спал, а ночью, поблескивая очками и кутаясь в теткину кофту из вытертого, порыжевшего бархата, записывал прозаические и скучноватые истории. Время от времени он поднимал голову, опасливо прислушивался, потом крадучись шел к двери, неожиданно быстро распахивал ее с какой-то безумной улыбкой. Он болезненно боялся темноты, не доверял и тишине. Как-то, совершая обход, он шел по коридору, краем глаза посматривая по сторонам. Вдруг ему почудилось, что кто-то окликнул его. Он заглянул в гримерную примадонны. Никого. Афиши. Цветы. Уже закрывая дверь, он увидел примадонну.

– Спектакль кончился, а я все никак не могу опомниться… – Она вышла из-за ширмы, окутанная облаком пелерины. – Странно, как тихо, можно подумать, что уже за полночь… посиди со мной… – Она подвинула ему стул. Пересиливая робость, он вошел в сумерки комнаты, как ныряют в воду, и сел. Он видел ее в леди Макбет и как-то в парке у прудов с каким-то полковником. Она была как будто не в себе, бледная и какая-то растрепанная. – Ну, что ты молчишь?.. расскажи что-нибудь?..

– Что рассказать?..

– Все равно что… – Что-то качнулось, отразилось в ее глазах, какое-то воспоминание…

Прошло несколько часов, прежде чем Фома очнулся. Примадонна лежала сгорбившись, зажав руки между колен. Камышинка позвоночника, бледные ягодицы…

Он отвернулся, торопливо оделся и почти выбежал из комнаты в огромный сумеречный зал, полный тревожной тишины, остановился у зеркала. В зеркале он увидел себя как бы со стороны. Отражение его обескуражило…

Когда Фома вернулся в гримерную, примадонна сидела на кушетке, подтянув простыню к подбородку. Уже светало.

– Никогда не чувствовала себя так хорошо… – Голос ее звучал немного хрипло и растерянно. Фома промолчал. – Мальчик мой, ты плохо выглядишь… такая жизнь не для тебя…

В 30 лет Фому уже считали человеком вполне благополучным. Он работал редактором газеты «Патриот», хотя настоящим патриотом никогда не был. Он не понимал, как можно любить нечто, заключенное в слове родина. Когда он пытался представить себе это нечто, то непременно всплывали в памяти какие-то мелкие, незначительные детали, от вида которых сердце, однако, замирало. Иногда он видел просто покосившийся забор или крыльцо с подгнившими ступеньками, но чаще всего ему из дали улыбалась тощая девочка с жидкими косичками. Лицо ее он помнил плохо. Она носила какую-то унизительно-непристойную фамилию…

После школы, взявшись за руки, они неслись куда-нибудь, не осознавая куда, застревали в дурманящей черемухе, зацепившись босыми в цыпках ногами, качались на ветках в сумеречном и сонном мороке, то наклоняясь вперед, то откидываясь назад, падали в траву, обнявшись, выпучивая глаза, вызывали жуть, хватающим за душу шепотом, барахтаясь в листьях, скатывались на песчаный берег и, как лягушки, прыгали в зеленоватую воду. Обсохнув, они возвращались домой вместе с коровами, чинно шли по улице мимо подглядывающих окон, строго соблюдая дистанцию между собой…

Все милое детство Фомы поместилось в тоненькой книжке, которую потом изъяли из всех библиотек…