Текст книги "Соленые радости"

Автор книги: Юрий Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Поль Сазо имел шансы на мировой рекорд в толчковом упражнении. Сазо старше меня лет на восемь. На чемпионате в Москве Сазо попросил не трогать рекорд, подождать. Он остановил меня в коридоре, когда я шел на помост. Я всегда удивлялся, как он поднимает «железо». Настоящих мышц у него не было. Но я знал, что он очень много тренируется и в последние месяцы у него были почечные колики. Я обещал подождать полгода, а через полчаса перекрыл рекорд на семь с половиной килограммов. В азарте я не помнил себя.

После я столкнулся с Сазо в коридоре гостиницы «Метрополь». Мы с Сашкой Каменевым и массажистом отпраздновали победу. Сашка тоже тогда установил рекорд. Он познакомил меня с Ольгой. Я рассказывал Ольге о Париже, пересыпал свою речь французскими словечками, читал стихи. Сазо замер, когда увидел меня. Несколько мгновений он не знал, как поступить. В его глазах не было ненависти, но лучше бы не видеть их. Ведь я обещал не трогать рекорд. И ничего не было бы, если бы я подождал. Зато у Сазо могла иначе сложиться жизнь. Для рекордсмена мира, да еще в самой тяжелой весовой категории, всегда есть надежда лучше устроиться. Больше я не видел Сазо…

Альберт Толь через Цорна расспрашивает Поречьева о моих тренировках и Пирсоне.

«Пирсон, Ложье, молодой Густав Зоммер и этот толстяк Альварадо – все сыты моей силой, – раздумываю я. – Ребята что надо! Упрямые ребята».

Поречьев рассказывает о моих тягах. Зря! Такие тяги доконают кого угодно. Они же ничего не знают о последствиях экстремальных тренировок. Сначала надо все это понять…

Певица расхаживает с микрофоном. Локоны прикрывают белые плечи. Странно: белая ночь, белые плечи, белые фраки джазистов – все белое, белое…

Цорн теребит меня за руку:

– Да послушай же! – И переводит: – Эвген послезавтра тоже работает. Он и Ян прикроют тебя. Ребята желают удачи.

Эвген поднимает бокал. Там тоже апельсиновый сок…

Значит, я смогу толком размяться? Отлично! Между подходами приведу себя в порядок, отдышусь. Смогу отдыхать больше трех контрольных минут. Когда дело идет о рекорде, это не мелочь.

– Спасибо! – говорю я. – Спасибо, ребята!

Эвген обычно работает молча и спокойно. Ян согласен на любой вес, если вдруг появляется надежда. Гибкость возмещает ему недостаток силы. Я сам видел, как в «низком седе» он задевал ягодицами помост! Он постоянно рискует коленными суставами. Но может быть, они у него так устроены и с ними никогда ничего не случится? Выступает же он до сих пор.

Эвген показывает ладони. Там короста из мозолей. Он не хвастает. Это вроде пароля. Я киваю и показываю свои.

Ян смеется. Он, кажется, обманул брата и хлебнул виски. У него иной взгляд на спорт и жизнь.

Я кладу руку на плечо Поречьеву:

– Это точно – раньше, чем через двенадцать дней, «пик» недопустимо повторять. В серии этих «пиков» не должно быть больше пяти. Уже шесть недопустимы. Цикл восстановления между «пиками» следует выдерживать предельно строго. Лучше не доработать. Мы проверили себя на срывах. Хватит!

Поречьев ухмыляется:

– Жокей начинает прилично ездить, когда ему пора на покой. Мы достаточно знаем. Я вообще против экспериментов! Святым тебя за твой труд не сделают. Давай беречь, а не разбазаривать силу.

– Кажется, этот банкет последний, – говорю я. – Обалдел от такой светской жизни.

– Билеты на самолет у меня. Переночуем после соревнований и домой.

– Будешь переводить Мальцана? – спрашиваю я Цорна.

Он пожимает плечами:

– Без переводов не проживу.

Кельнер подает карточку вин и рисунок коровьей туши. Я должен указать кусок по вкусу.

– Банкет сызнова? – спрашиваю я.

– Аальтонен жаждет угостить. – Цорн пожимает плечами. – Он сказал, что ты недостаточно закусил.

Передаю рисунок туши Поречьеву. Он уверенно называет номера. Цорн заказывает вино. Ян Халонен отплясывает твист. Господин Яурило подсаживается к Аальтонену. Ян что-то шепчет своей партнерше. Она кладет руки ему на плечи. Он украдкой целует их.

– У тебя все наоборот, – говорит Поречьев. – Люди работают, чтобы жить. А ты?..

– С каких это пор вы стали так рассуждать?

– Как тебе последний сборник Гвидо Виллари? – спрашивает меня Цорн.

– Не слышал о нем, Максим. Цорн прихлебывает вино:

– Верно подмечено: у каждого могучего человека есть последователи, но его биографию всегда пишет Иуда…

Мозг навязчиво подсовывает стих, прочитанный вчера Цорном в самолете: «Побежденный, но ставший сильнее, чем был…» Разве я побежден? С чего я взял? Послезавтра у меня двенадцать попыток!..

Аальтонену приносят сигары. Он угощает гостей. Сигары «Дипломат» – каждая в металлической упаковке. Весело рокочет баритон Аальтонена. Он ест мало, но поддерживает все тосты.

– Слушай, Максим, – говорю я и ловлю себя на том, что говорю громко, возбужденно, – бытие математично, а значит, математичны и бесконечные частности бытия. Только в области чувств математика нечто гораздо более сложное, но это все равно закономерности, строгая обусловленность…

Цорн ставит бокал и удивленно смотрит на меня.

– …Вся красота мира из стройных формул. Весь мировой процесс математичен. Он лишь дробится на бесконечности частного. Однако все частное тоже строго математично. Ты знаешь, мозг без власти доводов, без логики мышления – уже больной. Такой мозг уже ненадежен. Случай может опрокинуть его. Большой и злой случай может сделать мозг дьяволом или предателем… Разве математика не стремление выразить прекрасное в его наиболее чистом и освобожденном виде? Если разуметь под математичностью кратчайшие и самые точные решения, то искусство исходит из тех же принципов. Жизнь развивается из тех же принципов. И сама гармония возникает из противоречий, из непримиримости этих противоречий. Гармонию созидают противоположности. Так зачем же бежим от боли? Зло не самодовлеюще. Мы в себе вынашиваем новые миры. Огромные миры нового…

Цорн больше не переводит, слушает только меня.

Возможно, боль понуждает меня к преувеличениям.

Прошлое вдруг приходит в этот зал. Мое прошлое – тренировки и поединки. Четыре года назад в Москве я едва не проиграл болгарину Ивану Добреву. О турнире меня предупредили месяца за три. Мы с Поречьевым решили не изменять тренировки: через пять месяцев на чемпионате мира меня ждали молодой Бэллард и Харкинс. Упрямый до безрассудства Харкинс! Я так и прозвал его – Бешеный. Наибольшая сила нужна была для схватки с ним. Тогда я еще не успел накормить молодого Бэлларда своими победами и рекордами, и он лез за мной на любые веса.

До какой степени я был заезжен, почувствовал лишь на разминке за кулисами, когда уже ничего нельзя было изменить. Тренировки отняли силу. Вернуть ее в тот момент я не мог.

Я выдавливал штангу ватными руками. И опоры не было – спина юлила.

Я понял, что очень плох, а в рывке и толчковом упражнении мне будет еще хуже: усталость на темповых упражнениях сказывается в гораздо большей степени. Я думал об этом, когда шел с помоста после первой попытки в жиме. Выход был. Сомнительный, но все же выход, если, конечно, повезет. Я должен в жиме набрать такой запас, который при неудаче в рывке и толчке все же обеспечит преимущество. Жим меньше страдает от тренировочных перегрузок. И я поставил на него.

Я прибавил к весу двадцать пять килограммов. У Поречьева отвисла челюсть, когда я заявил об этом судье при участниках. Этот вес превращал всех в зрителей, кроме меня. Меньший вес я заказать не мог, сохранялся риск проигрыша по сумме троеборья. Теперь, когда штанга была на двадцать пять килограммов тяжелее, важно было повыше зацепить ее на грудь. Тогда легче встать из «седа» и принять выгодный старт.

Я почувствовал, как в подрыве не доработала спина. Мышцы натянулись – в одно мгновение я услышал все мышцы. Движение затухало. Вес не выходил в точку траектории, где обеспечивался уход. Ничего не оставалось, как нырнуть под гриф. Вес завис впереди на кистях. Я дышал хрипло, на крик. Я заставлял себя тащить штангу вверх. Нельзя было терять ни секунды. Я слабел.

Я распрямился, но преодолеть жгучесть натяжения от паха до груди не смог. Во мне будто застряла громадная пружина: очень твердая, жгучая. Я почувствовал, вот-вот клюну корпусом и сломаюсь.

И я выронил штангу. Пол, вздрогнув, поднял меня. Я стал очень легким. Я будто полетел вверх. Я с трудом удержался на ногах.

Усталость тренировок ржавчиной засорила мышцы. Беззаботно улыбаясь, я вернулся с помоста. Я смеялся и что-то болтал. Я должен был играть. Сонливая тяжесть давила на меня.

Я болтал с друзьями, Поречьевым, а сам искал правильное решение. В чем оно, я сообразил скоро. Точностью движений уменьшить напряжение. Да, только так! И не слушать тяжесть – выполнять упражнение, как на уроке.

Все полагали, будто я в отличной форме, если позволяю себе скачки по двадцать пять килограммов, – прием очень редкий в тяжелой атлетике – и, скорее всего, стану пробовать рекорды. Я делал вид, что именно так и будет.

Предельные тяжести нарушают привычную схему. Дополнительные рычаги из-за искажения траектории увеличивают тяжесть. Всего этого следовало избежать. Отрешиться от всех чувств, не верить тяжести, превратиться в ритм, ритмично сыграть на вынужденно пониженных скоростях, чтобы одна группа мышц ритмично передавала усилие другой, и все вместе наращивали усилие! Когда штанга начнет тяжелеть, не слушать ее и по-прежнему не отпускать от себя, обтекая гриф корпусом! Чем ближе к грифу, тем меньше опасные рычаги!

В последней попытке я не соразмерил усилие. Гриф завалился на шею и перекрыл вены. Я балансировал ногами, чтобы удержать пол. В этих кровавых сумерках важно было не потерять баланс. Штанга лишила возможности дышать. Любая задержка в таком положении увеличивает риск потери сознания.

Ноги глубже и глубже увязали в досках помоста. Я не видел судей, зала и ламп. Я ловил ногами равновесие и старательно продвигал вес…

В общем-то, я был приучен к такой работе. Обычный режим работы на закрытом дыхании. Знал его до мельчайших подробностей. Все ощущения были знакомы, даже шоковые. Тренировки с предельными весами просветили на этот счет. Главное – уложиться в считанные мгновения до того, как наступит шок.

Я всматривался в этот мир вспышек, треска сухожилий, гудения мускулов и крови, фиксируя степени напряжения, переключения напряжения, исправляя все неточности тысячами других малых напряжений. Я ложился в мир напряжения, где все было известно, во всяком случае, не ново. И я гнал по нему вес.

В жгучих сумерках я уже видел ту точку! Я должен был преодолеть участок, где мышцы передают усилие другим мышцам. Но эта другая группа мышц в данном положении не может развить предельную силу. Наивыгоднейшее положение для нее еще впереди. И если скорость недостаточна, вес застрянет.

Я видел ту точку, узнавал эти напряжения. Я узнавал цвет, жар, стон. Я разворачивал мышцы, подкладывал мышцы и продвигал вес, продвигал…

Стремительно изменялось давление на руки. Проскочить! Уйти спиной и отыграть несколько сантиметров! Но главное руки, руки!..

Я был оглушен мышцами. Они выкатывали вес в реве и натяжениях. Штанга ползла где-то на уровне моего лба.

Я слабел, теряя сознание, но все в моей машине было добротно налажено. Все подчинялось моим командам. Я проваливался в забытье, а мышцы продолжали гнать вес. Теперь все зависело от того, что случится раньше: потеряю сознание, или штанга пробьется вверх и судья даст команду: «Опустить!» Эту блаженную команду победы!..

Миг, когда замкнулись лопатки на моей спине, означал только одно: я опередил шок! Как поступать дальше, я тоже знал. Я умел ориентироваться в этой мгле. Команду судьи я не рассчитывал услышать. Я про себя вымерил секунды фиксации и бросил штангу.

Но как уйти, не упав?! Я ослеп, я отчаянно удерживал равновесие. Я не видел судейских ламп, хотя они вспыхнули буквально под носом.

Я стопами слушал доски помоста. Я дышал жадно и часто. Эти секунды свободы должны были вернуть сознание. Я был неподвижен. Я знал, что будет и как вести себя. Я твердил: «Стоять! Стоять!..» Улыбка стыла на губах.

А потом ноги начали оживать. И я вернулся в мир тяжестью своего тела. Я почувствовал себя всего. И сразу увидел все: цвет, вспышки, зал, людей. И на меня обрушился рев.

Я разжал зубы и засмеялся: победа! Сердце колотилось часто и громко. Громче всего был исступленный ритм сердца.

Я еще ловил ногами равновесие, но с помоста уходил ровно и с нарочитой небрежностью…

Я реализовал свой шанс.

Через двадцать минут Поречьев поднял меня на разминку к рывку. И я убедился, как я плох.

Какой характер примет турнирная борьба, я уже знал. На разминке я старался всеми доступными средствами вызвать нервное возбуждение.

Я буквально подкараулил последний подход Добрева. Я прибавил к штанге всего два с половиной килограмма. Этот рывок был много ниже моих возможностей, но тогда это было все, на что я способен. Я вложился в усилие. Изящный и стремительный рывок! Штанга выкатила на прямые руки.

Зал обожал меня. Зал восхищался. И только я знал, что уже следующий вес собьет меня с ног.

Я демонстративно отказался от других попыток: скучно, разве это борьба? Я играл свою роль мастерски – никто не усомнился в искренности…

Конечно, можно было и уступить болгарину, не изнурять себя, но чемпионат мира, Харкинс?! Поражениями соперников всегда крепнут мышцы. Я не смел давать подобное преимущество Харкинсу. Зачем? Неудача открыла бы, в каких измерениях моя сила. Кроме того, я получал шанс провести конкурентов. Здесь с Добревым я темнил, прятал силу, а я силен, очень силен – я внушал это всем…

В толчковом упражнении я лишь повторил последний подход Добрева. Я вышел к штанге, поигрывая мускулами. Я выдохся. Я был совсем плох. Я уже ни на что не годился. Мое счастье, что Добрев не Бешеный Харкинс, который всегда мог из себя выдавить новую силу и заставить соперника крупно платить за любой успех. Добрев клюнул на мое притворство и не стал соревноваться…

Но счет за эту победу был не столь уж малый. Много месяцев мне пришлось вышибать из себя страх перед заурядными весами. Штанга внезапно прибавила в весе. Двести килограммов весили как двести десять. Множеством повторений я восстанавливал координацию. Сомнения въелись в каждый элемент…

Смотрю на часы. До утра еще очень далеко. Целая жизнь. Жизнь прошлая и будущая…

Аальтонен произносит прощальную речь. Цорн гасит свечу. На стол передо мной ложатся гвоздики.

Поречьев с Аальтоненом и Яурило уехал в гостиницу. Мы с Цорном решили вернуться пешком. Линии фонарей обозначают площади, улицы, скверы. Окна черны. В неровностях стекольных наплывов рваные отражения огней.

– …Для меня спорт интимен, – объясняю я. – Это мое, это сокровенное. И конечно, ты прав! Когда в интимное суют нос болельщики, знатоки, газетчики или просто сплетники, это оскорбляет. Но спорт для публики. Мы своего рода всеобщая собственность. Ты верно сказал о турне. Много срывов? А как быть? Я должен привыкнуть к рекордному весу.

– Весна больная, – бормочет Цорн.

– Рекорд выгребает все, но это лишь часть цены, которую мы платим на тренировках. На соревновании легче. К ним ты отдохнул, тебя электризует публика, а там год за годом один на один…

Вокруг фонарей радужные шары света. Шуршит дождик. Город смиряют отсветы реклам, плеск воды и душноватые испарения. Город проваливается в свои сны.

– Рите нельзя помочь, Максим? Неужели обречена?

– «Почему ты меня оставил?» – так сказал Христос. Нет, я ее не оставил. Теперь любые деньги бессильны. Поздно, – говорит Цорн. – Ты ошибаешься, если думаешь, что я способен бросить женщину из-за того, что она больна. Я ее не бросал.

Я вдруг замечаю нарочитую стройность его осанки, сейчас он горбится и приволакивает ногу.

– Как прижимистый буржуа, я откладывал серебряные и медные деньги. Я рассчитывал написать исследование о поэзии нашего времени, это пять-шесть лет независимой жизни. Жизни для книги. Совмещать этот труд с какой-либо другой работой я не могу. Теперь от сбережений ни гроша. Даже гонорары за переводы съели врачи, лекарства, санатории. Ателье заложено. А каково название – ателье! Почти салон!.. – И внезапно резко, зло говорит:– Но ей ничто не может помочь.

Лужи под жирной огненной пленкой отражений.

Улицы вымерли. Наши голоса звучат одиноко и громко.

– А как с переводами Виллари? – спрашиваю я.

– Издатель согласен только на «Стансы» Артура Мальцана. Все хотят читать Артура Мальцана… Забавные вкусы. Чтят своих палачей! Монументы, названия площадей, главы школьных учебников, романы, поэмы и даже детские имена в их честь… – Цорн останавливается, переводит дыхание. Вытирает платком лицо. – Мальцан… У этого лауреата в избытке не только обычной порнографии, но и дрянного вкуса. Все эти рыцари шариковых ручек, даже самые искусные, лишь угадывают настроение. Они воспитывают публику, публика их. Заказное и коммерческое искусство истребляют подлинный артистизм, искренность, художественность. Против честного художника все: государство, религия, вкусы этих господ! Это вечная борьба с сатаной. Всегда неравная борьба! Кстати, любопытная тема для исследования о том, какое место занимает в так называемом искусстве настоящее искусство… Мальцан и поэзия – что за ирония! В поэзии концентрация чувств достигает предельного накала. Поэзия и есть концентрация чувств. Не рифмачество, а концентрация чувств в ритмах. Жаль, ты не читал Хенриксона. Я переведу несколько стихотворений для тебя. Он вне их школ, традиций, успеха. Пишет без примеривания к образцам. Когда читаешь, не задумываешься о технических приемах. Над тобой его чувства, ритмы, мысли… Но Хенриксон всего лишь Хенриксон. Одинокий бездомный человек. Ему не хватает средств даже для сносного существования. Я позвал его. Ретушер мне не нужен. Плачу ему столько, сколько сам зарабатываю. Теперь должен уволить. Еще смогу помогать Рите, ну месяц-другой, и конец комедии!.. Но шиш они получат другого Цорна! Если человек чего-то стоит, то в определенных ситуациях он всегда тот же. Он такой, как все, кто стоит чего-то. Нужда – старая моя приятельница. – Цорн приспускает галстук и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. – Скажи, почему Рита должна умереть?! Почему?! В чем ее вина?! Почему я завтра выставлю Гуго? Почему у Мальцанов дома, врачи, у них все-все? Почему я должен расходовать свою жизнь на переводы ремесленников!

На асфальте смешиваются синеватые, зеленые, красные огни рекламы. Цорн вытягивает руку и рассматривает капельки дождя.

Огни полируют спящие автомобили. Ручьи сливают огни в канализационные люки.

– Ненавижу дни, когда сутки становятся короче, – говорит Цорн. Он застегивает воротник, поправляет галстук. Показывает на особняк за чугунной решеткой:– Барокко. Это искусство кипит страстью. Вглядись, разве бесплодна красота этого искусства? Посмотри внимательнее. Еще посмотри. Ты слышишь? Искусство, как и добро, преобразует душу.

– Добро без цели слишком маленький алмаз – так, по-моему, сказал Анатоль Франс. Все красоты мира не для меня, Максим. Послезавтра я должен снять рекорд. Это очень важно… для меня. Я должен его снять, даже если у меня нет сил…

– Победа, рекорд, сила! – Цорн поднимает воротник плаща. – Мутит от твоих заклинаний. Неужели не понимаешь, что победа – это из разряда подлостей, это рядом с насилием. Здесь умение быть сильным – самое почитаемое и ценимое. Неужели самому не противно? Без этих побед каждый посчитает тебя мразью или в лучшем случае пустым местом. Это их кодекс чести! Подумай, кто ты здесь без этих потуг на победу? Как просто: победитель есть достойный человек! Ценность твоя в победах, в насилиях победами. Топчи всех! Лезь, лезь!.. Ты отравил свою кровь победами. Ты тень самого себя. В твоих победах чужие желания, чужая воля. Ты мул, ты верблюд! На твоих плечах ярмо побед! Да пойми, людей погоняют победами. Мы даже не ведаем, что есть жизнь. Мы потеряли ее. Мы все умеем, кроме одного – жить неподдельной жизнью. Презираю силу! Презираю искусство побед! Отказываюсь играть в это мастерство подлостей. Быть сильным, стремиться к силе – значит отнимать еду, кров, покой у другого. Признать подлость за божество? Но сильным быть позволительно, чтобы полнее ощутить жизнь, раствориться с нею…

У меня перехватывает дыхание, я шепчу:

– Что ты, Максим? Через победы путь к жизни. Единственный! Иначе подлость, подлости…

Цорн издевательски покачивает головой:

– Софизмы, милейший чемпион! Блажь! Притчи!

– Да пойми, Максим! Вся жизнь из побед! Наше дыхание, кровь – из побед! Мы дышим победами! В нас тепло всех побед! – Я не могу говорить. Я хватаю его за отвороты плаща и выкрикиваю ему в лицо. Меня знобит от возбуждения. Я притягиваю его вплотную. Чувствую его судорожное напряжение. Он очень легок.

– Побеждать, – хрипит Цорн, он даже не пытается вырваться, – значит служить денежному выражению человека. Поклоняться его званию, чинам, насилию. Поклоняться умению делать карьеры. А значит, самого себя произвести в лакеи, в цепного пса, в урну для плевков…

Вся сцена представляется мне вдруг нелепой. Я отпускаю Цорна.

– Ничего у тебя не выйдет, Максим, – говорю я. – Не оскорбишь. Ты слеп. Понимаешь, слеп!

– Ты как плевок в урне, – раздельно выговаривает Цорн. Он кажется мне вылощенным, очень прямым и острым. Стеклянно острым. – Наслаждаешься силой, убеждаешь силой. Ты прислуживаешь силе. Ты с головы до пят – самовлюбленная сила. Вся твоя правда в том, что тебе нужен еще один триумф. Ну, ну…

– Максим, разве боль единственный аргумент? Тебя дрессировали, очень больно дрессировали. Тебя, наконец, выдрессировали. Ты понял самое важное?.. Нет, тебя просто хорошо выдрессировали. Ты как боксерская груша. Она только для битья. Тебя дрессировали нуждой, страхами, унижением, болями и хамством. И теперь ты выдумываешь другую жизнь. И ты согласен жрать помои. Тебя славно натаскали. Ты их уже жрешь. Тебя отучили от побед ради помоев и для помоев… Тебя будут омывать дожди, согревать солнце, тебе будет шуметь лес и вот этот ветерок, но ты будешь тварью. Тварь это тот, кто согласен идти в упряжи. Много же ты сочинил оправданий! Сколько слов!

– Тебе бы в проповедники. Разит поповщиной!..

– А у тебя, похоже, день непримиримости.

– Эх ты, чемпион!.. Оставь-ка свою философию ребячества! Смешно… Разве это вера?.. Смешно…

– Презираю тех, кто умеет только страдать! Тошнит от таких! Не жаль их. Ни во что не ставлю страдание, если оно только страдание. И пахнет от всего этого паразитизмом. Страдают! Только страдают! А дорогу пробьют другие? Так?

– Ты ведешь грубое доказательство. Спустись на землю, милейший.

– Одно скажу: если бы я следовал подобным советам, вряд ли имел удовольствие или… неудовольствие вести этот разговор. Я бы давно потерял жизнь. Не понимаешь?.. Неужели ты думаешь, что все только в рекордах? Мне мало мышц?.. Знаешь, что такое одиночество? Это когда твое дело чуждо другим. Здесь беды начинают свой отсчет…

– Слова Декарта, Гассенди? Или Верраса, Мабли, Дезами? Где-то читал… – Цорн достает трубку. – Мы ищем объяснений буквально всему. А зачем? Мы даже перед собой оправдываемся за то, что живем. Мы живем и оправдываемся. А вот жить – это единственное, что нужно делать без объяснений. В этом Хенриксон прав. Именно это я и не умею. По-моему, не умеешь и ты… – Он шарит по карманам: – Черт, где спички? – Голос у него безразлично-спокойный.

– Максим, знаешь, какое мужество высшее?.. Жизнь любить. Любить, когда нет сил любить, когда усталость выше правды…

Разглядываю себя в зеркало. Осунулся. Белки глаз желтоваты.

«Плесневею в сомнениях, – думаю я. – Придираюсь к любой мелочи, ищу в предметах и словах скрытый смысл, доказательства фатального исхода «болезни».

Не спеша вытираюсь полотенцем. Спать не хочу. Что делать с ночью?..

Дома я привык слушать музыку вот в такие часы. К этому приучила бессонница. Ударные тренировки настолько возбуждали, что я слишком часто не мог заснуть до утра. Я включал проигрыватель так, чтобы не мешать соседям. В ночной пустоте музыка начинала звучать необыкновенно.

Выключаю свет в душевой. Иду в комнату, запахиваю штору. Прижимаюсь к ней лицом. Как же я устал! Как устал! Штора пахнет студеным воздухом.

Включаю настольную лампу. Ложусь на диван. Открываю томик Тютчева. Цорн подарил его на второй день знакомства.

 
…Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны несутся, гремя и сверкая,
Чуткие звезды глядят с высоты…
 

В этих словах тоже нет забвения.

«Спорт не брошу, – думаю я. – Значит, не исключены срывы. Значит, надо уметь управлять собой и в таком состоянии. Оно естественно, оно следствие перегрузок, опыта над собой».

С гулом проносятся автомобили. И снова накатывается тишина.

«Мне тридцать три, – размышляю я, – но где эти тридцать три? Не могу их взять, не могу увидеть. Что здесь реального? Каждый миг уносит реальность. Что значит моя муравьиная возня? Мир глух, убежденно глух…»

Выключаю свет. Руки дрожат. Опять нервная болтанка!

«Насколько же меня хватит? – думаю я. – Неужели я обречен?..» Смутным прямоугольником проступает на шторах ночь. С нею в комнату вступают тени деревьев, домов и моя тоска. Бесшумный марш.

Тени стерегут. Каждый предмет поразительно четок. Зловеще четок. Ночь преувеличивает чувства.

«Я отравлен тренировками, но это пройдет, это всего лишь эпизод из болей и страхов». Я выдумываю все новые и новые слова. Шепчу их себе: «Я не знал такой боли. Это непривычно – потому и не могу взять себя в руки. Я просто растерялся. Я не болен, а растерялся…»

Я ругаю себя за то, что не купил лекарства, отнял у себя покой. Отдал бы сейчас все за то, чтобы заснуть.

«На какой же рекорд я рассчитываю, – раздумываю я, – если в мышцах чрезмерная усталость и я даже не могу принудить себя к отдыху? Мозг все перепутал, лишает покоя, не бережет мышцы…»

Слова калечат, мучают меня. Вожделенный покой ночи.

«Я здоров, здоров! – твержу я. – Я в своем номере. Я должен отдохнуть и снять рекорд. Я уже выступал сотни раз. Пусть не засну. Ведь выступал без сна! Успокойся, слышишь! Лежи, лежи!.. Видишь, смирные сумерки, скука номера, тишина…»

Закрываю глаза. Боюсь открыть глаза.

Ощупываю мускулы. Массажиста бы! Обогреть их, выходить, растворить усталости.

Найти бы разгадку бесконечности воли, неутомимости воли…

Кружится голова. Отвратительно кружится. «Чертова болтанка», – шепчу я.

Изменения во мне необратимы. Я искалечен. Впереди падение!

Пусть ограниченно, но мой эксперимент расширяет опыт людей, следовательно, служит жизни. Мое познание станет основой для принятия каких-то новых решений – я в этом убежден.

Для меня высшая идея – расход сил в той области, где я могу и чувствую себя способным вести борьбу. В основе воли – инстинкт жизни, обработанный разумом. Направление воли может противоречить инстинкту жизни. Противоречить во имя укрепления инстинкта жизни общества. В эксперименте для меня был существенный риск, но эксперимент дает совершенно новые сведения о возможности организма.

Получить эти данные мог только я. Здесь мое личное смыкается с общественным. Поэтому я действовал, убежденный в необходимости своего дела для всех. Я чувствовал себя способным к той борьбе, которую начал, – это главное. Я чувствую свою готовность к этой борьбе. Именно потому я не могу действовать и жить иначе, как только вести свое дело и быть им. Я уже обязан вести себя так.

Мой опыт ограничен. Ошибки неизбежны. Через ошибки я нащупываю и выявляю закономерности. Ошибки на предельном уровне физической нагрузки потрясают организм. Эти ошибки непрерывно суммируются, ибо я продвигаюсь вперед. Я не успеваю оправляться от физических потрясений. Особенность опыта требует непрерывности работы.

Эксперимент требует работы с наибольшей нервной концентрацией, предельным вниманием и контролем, то есть с чрезмерным расходом нервной энергии. Эту экстремальную усталость не могут просто смыть сон и лекарства. Годами я переполнялся этой усталостью.

Будущая тренировка по методу экстремальных факторов должна стать точным и безболезненным процессом. Но для этого нужно было пробовать и искать.

Я вынужден брать на пробу жизнь, чтобы возвращать себя из ошибок, исключать ошибки и пробиваться к цели. Борьба есть, прежде всего, преодоление своего «я». Эта борьба сосредотачивается в мышлении. Мужеству физических испытаний предшествует мужество мышления.

Экстремальный поиск обрекает мою жизнь на постоянную встречу со множеством неизвестного. На столкновение с этим неизвестным. На преодоление неизвестного, и прежде всего в самом себе.

За спиной шуршит дверь-вертушка. Окунаюсь в сырой городской сумрак. Воздух пахнет углем.

Снова я в ночном дозоре, в привычной пустоте улиц. Презираю себя за эту ночную беготню, но ничего не могу поделать. Стараюсь усталостью сморить возбуждение. Безглазые ночи. Слепые ночи. Ночи без надежд и покоя. Мерный исход жизней. Притворство ночи.

«Где любовь, как пепел в урнах, спит», – вспоминаю я стих, прочитанный Цорном. Снимаю шляпу и тру виски. Теперь мне всегда не хватает воздуха. Водяная пыль кропит щеки, губы, лоб. Волосы отсыревают влагой.

Иду торопливо. Красным, синим, зеленым пламенем выведены на фасадах домов желания людей: «Мясо», «Молоко», «Пиво»…

Понять себя! Понять! Во мне завязывается новая сила – только и всего! Боль свидетельствует о новой силе. И я найду отрицания болезни. Докажу лживость болезни. Докажу на помосте! Нервные перегрузки экстремальных тренировок требуют своей воли. Пусть публика сватает рекорд. Все отравы я должен смыть рекордом! Волей утвердить себя! Прочь сомнения! Прочь!..

Я нахлобучиваю шляпу. Застегиваю плащ на верхнюю пуговицу.

«Что моя жизнь прежде? – думаю я. – Годы преумножения силы. Риск ради силы. Вот правда без прикрас. Цорн не далек от истины. Стоит ли цель такой борьбы?..»

Я дрожу. Нервная лихорадка делает неутомимым. Я измотан, но спать не хочу. Я возбужден и легок, как перед решающей попыткой на чемпионате.

Бормочу: «Будем соблюдать чистоту риз!» Потом смеюсь. Даже себе лгу. Ведь я болен. Да, да, болен! Нечего бояться этого слова. Разве усталость многих лет не болезнь?! Разве тяжести, которые я поднимал в красивых залах, не оставляют следа?»

Я снова смеюсь: «Никто не неволил! До всего дошел сам! Жаден! Я подавился своей жадностью».

Прохожий косится. В ртутном освещении его русая бородка кажется седой. Совершенно седой.

У гостиницы меня окликают. Я подхожу. Женщина в плаще. За отворотами плаща грубый белый свитер. В руке сигарета. В отблеске рекламы женщина кажется синей. Словно бесплотный призрак.

– Если угодно, я немного говорю по-французски, мадам.

Она кивает: «Мы знакомы, не правда ли?» С улыбкой курит, молчит. Она стоит спиной к фонарям у входа в гостиницу. Неровный свет рекламы смазывает черты ее лица.