Текст книги "Соленые радости"

Автор книги: Юрий Власов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Я наклоняюсь к Ингрид: спит. Теплое дыхание шевелит мои волосы. Белое утро выдает нас.

Часы заботливо напоминают о времени. Через пять часов я уеду. Ингрид станет чужой. Чужой?!.

Я смотрю на нее. Я хочу запомнить ее, запомнить…

Я провожаю жизнь. Я встречаю жизнь. Ошибки и боли всех дней согреты началом новых целей. Целей, которые нельзя отнять.

Мелодично бьют часы за стеной.

Я поднимаю голову и вдруг вижу, как внимательно и строго она смотрит на меня.

– Ты почти не спала, Ингрид. Еще есть время. Она молча прижимается. Я осторожно беру ее волосы и откидываю ей на плечи.

– Наша любовь, как бродячая собака, – шепчет она. – Ей теперь плутать всю жизнь.

Глаза у нее большие. Я закрываю эти глаза губами.

– Тебе действительно хорошо? – шепчет она. Запах ее кожи – это все мои потерянные шаги. Ее губы, высокие ноги и груди, напрягшиеся от ласк, и серые выцветшие от ласк глаза. Ночь покорно отдает ее…

– Скажи, сова, что будет завтра?

– Молчи, притворись немым.

– В какой луне ты теперь вернешься, сова? – Луне?

– Так на Востоке отсчитывали время. Это было давно. Тебе холодно, Ингрид?

– Притворись немым, милый.

Снова я ничего не вижу, кроме больших глаз Ингрид.

– Робкие становятся смелыми – сказано хорошо, – шепчет она. – В настоящем чувстве именно так…

Я слышу ее всю: от груди, оплывающей под моими мускулами, и до сильных ног, которым, кажется, не будет покоя. Я слышу бессвязное бормотанье. Я ласкаю это бессвязное бормотанье. Мы тонем в горячем снегу. Я задыхаюсь всеми словами…

Я осторожно освобождаю маленький крестик из путаницы волос.

– Ты будешь жить долго, – шепчет она.

– Это очень важно – жить долго? – Я хочу, чтобы ты жил долго.

– Ты улыбаешься, Ингрид?

– Ты уверял, что нельзя обмануть время, а я обманула. Я стану старой, буду некрасивой старой птицей, а в памяти останусь той Ингрид из белой финской ночи. Смотри, милый. Ласкай, милый. Мои губы всегда будут ждать тебя, целовать и ласкать тебя… – Она прижимается щекой к моей щеке. Ее груди вдавливаются в тревожную жесткость моих мускулов.

– Милый, – шепчет она, – кто лучше, я или эта белая ночь?

Плотина моих мускулов не может справиться с нежностью. Ингрид совсем теряется в них. Горячий снег накрывает нас…

– Мы с тобой из этой ночи, – шепчет она. – Мы заблудились в белой ночи. Задыхаемся этой ночью…

Ночь громадна. Все тонет в белой ночи. И шорохи ее громадны, и удары сердца и путаница светлых волос.

Переливаю руками ее волосы. Самые звонкие ручьи – светлые пряди. Губы Ингрид мягкие и настойчивые. Ее ласки стерегут меня. Не знал, что ласки – это большие, светлые птицы.

И все уже только память. Вся жизнь для того, чтобы стать памятью. Избегаю оглядываться. Я не умею оглядываться. Прошлое – это единственное, что остается вне моей воли. Это моя единственная покорность. Покорность перед тем, что уже стало памятью.

В полусне вижу окно и странную северную ночь. Она уже растворена утром. Распадаются тени. Шторы ярче. Мой рассвет, мой! Сколько же я ждал этот рассвет!

Глава VI

Рекорд Торнтона в жиме я снял на соревнованиях в Москве. При этом я не испытывал каких-то особенных чувств. Я был хорошо подготовлен. На тренировках брал веса, которые давали мне уверенность в успехе. Прежде чем снять рекорд, я всегда поднимаю результаты во вспомогательных упражнениях. Потом осваиваю эти новые веса и делаю их рабочими. Конечно, все сложнее. К этим новым весам во вспомогательных упражнениях я тоже готовлю себя. Да и сам захват новых весов предельно напряженный этап. Надо ломать свою силу, приучаться к новой нагрузке. Новые веса никогда не бывают ручными. В эти тренировки нужно вгрызаться.

Тренировочный сезон я потратил на освоение новых весов в жимах лежа, из-за головы и широким хватом с груди. Потом сезон я потратил на перенос новой силы в тренировочные веса классического жима. В общем-то все было рассчитано и должно было получиться. Я не сомневался в успехе. Но вымотался я изрядно. И очень досталось позвоночнику. Все жимы, кроме жима лежа, нагружают спину. В поясничном отделе был измозолен каждый позвонок. При ходьбе я ощущал этими позвонками каждый шаг. Меня выручали мышцы спины. Они как бы вывешивали каждый позвонок в отдельности, сохраняя мне свободу движения.

Когда я прочно зацепился за новые тренировочные веса в классическом жиме, рекорд уже был мой, но я поработал еще сезон. Я не хотел улучшать рекорд на пятьсот граммов. Я решил сразу продвинуть его килограммов на пять. Потом я прошел предсоревновательный цикл. Около двух месяцев я выводил себя из нагрузок. В этот раз я выводил себя из всех нагрузок, в том числе из нагрузок для темповых упражнений. Это был рекорд великого Торнтона, и я хотел снять его без надрыва, легко и непринужденно. Потом Поречьев выискал соревнования, которые вписывались бы в наш график. Это были соревнования между высшими учебными заведениями Москвы. Они соответствовали рангу, необходимому для фиксации рекорда. Потом Поречьев договорился с судьями международной категории.

По правилам у меня были четыре попытки. Я решил сберечь все четыре для рекорда. На разминке я выжал начальный вес. Я выжал его тяжело, и сомнения обожгли меня. Поречьев запретил мне снова подходить к штанге.

– Теперь все сделаешь в зале, – сказал он.

Я знал, что на публике всегда работаешь по-другому, но тяжесть веса, выжатого на разминке, так и осталась в мышцах. Когда объявили, что я попросил установить вес на пять килограммов выше рекорда великого Торнтона, зал ответил стоном. В тот вечер все, кто любил «железо», были в зале. Я не скрывал, что буду пробовать рекорд. Я не хвастал. Я говорил, буду пробовать, есть сила…

Я старался вызвать ощущение легкости. Я проделывал привычные движения, настраивая себя. Поречьев легонько потряхивал мышцы плеч.

Я вышел в зал, увидел, что часть публики бросила места и сгрудилась вокруг помоста. Кто-то крикнул, увидев меня, и в толпе образовался узкий проход. Я уже терял связь с миром. Я все глубже и глубже окунался в ощущения мышц, будущих напряжений и точной схемы движения. Оно волнами прокатывалось через меня. Я проигрывал его своими мышцами от старта до фиксации веса. Зал с людьми расплылся в какую-то серую зыбкую пелену, из которой на меня вдруг смотрели чьи-то глаза, появлялись чьи-то руки и кто-то называл мое имя или вырывались отдельные слова одобрения. Я видел только штангу и Поречьева.

Потом я услышал грохот. Это публика в зале вскочила на кресла. Фотовспышки ударили мне в глаза. Я подавил раздражение и снова погрузился в ощущения «железа» и мышц.

Я знал, что успех определят два старта: старт в «низком седе» и старт при судейском хлопке.

По сравнению с толчком у меня был большой запас для захвата веса на грудь. Но для жима мне нельзя было разбрасывать ноги в полете. Тогда они принимали различные положения, а жим может быть выполнен только из строго определенного положения. Одного положения. Поэтому я сразу поставил ноги в то положение, из которого потом в стойке буду выжимать вес. Это усложнило задачу. Я уже должен был работать почти без подрыва.

Я расставил ноги в жимовой стойке. У меня с трудом хватило длины рук захватить гриф. Руки в локтях почти легли на колени, и я погрешил против идеального движения, чуть согнув их.

Потом я согнул поглубже ноги и опустил таз. Это был почта толчковый старт. Я ввел в усилие ноги, заранее обрекая движение на пониженную скорость. Но мне и не нужна была высокая скорость. Я выполнял не рывок.

Я проверил захват. И весь вошел в тот мир ощущений, который нес с собой, который сразу занял меня и вдруг проявил, обозначил все мышцы и путь каждой мышцы. И когда я услышал этот миг, я тронул штангу. Я услышал, как она зависла на руках. Положение было хрестоматийное.

Я мгновенно услышал все мышцы – все состыковалось и соответствовало канонам. И я врос в мягкий полуподрыв. Я знал, успех зависит от места грифа на груди. И постарался повыше вытащить гриф. Он вдавился в горло, сняв насечкой кожу. И лег за ключицами. Выводить его на грудь в этом положении нельзя. Я вряд ли бы тогда хорошо встал с «железом».

Я уперся ногами и выпрямился. И я возликовал. Это было одно из немногих чувств, которые воспринял мозг. Он был приучен лишь к строго определенному набору чувств. Но это чувство победы он сразу послал в мышцы.

Я еще не совсем выпрямился. Я продолжал отводить грудь для старта и напрягал поясницу. И в этот момент я перевел гриф из-за ключиц на грудь. Я зафиксировал его под самой яремной ямкой. Это было положение, в котором штанга лежит достаточно высоко, чтобы руки сняли вес, не загнав вперед. Локти были параллельны туловищу – я это сразу проверил. И я не позволил себе окаменеть в старте, как это делал прежде. Я совершенно незаметно для глаза продолжал осаживаться. Мышцам всегда тяжело начинать движение из статичного положения, и я не давал затухать движению. В то же время судья не даст команды на выполнение жима, если заметит, что я не стою неподвижно. Никто не мог заметить, а я продолжал отводить плечи. И когда ударил хлопок, я снял штангу с груди. Я не выпускал из сознания контроля над коленями и поясницей. Колени должны быть скованы и ни в коем случае не «гулять», то есть сгибаться. И я не должен был упустить напряженности поясницы: опора в пояснице! И в то же время звено поясница – колени должно быть подвижным и обеспечивать максимально возможное совпадение центров тяжести моего и штанги.

Я контролировал траекторию движения штанги. Я не давал кистям выбить гриф и следил за приближением мертвой точки. Около лба штанга теряет начальную скорость – здесь отключаются от усилия многие мышцы и надо успеть как можно выше продвинуть штангу, чтобы новые группы мышц смогли подключиться к усилию.

И я все время помнил о ступнях. В жиме нельзя отрывать ступни от помоста – вес не будет засчитан. Я все время колебался, удерживая равновесие. Колени были окованы и поясница надежно держала вес.

Я захрипел, когда влез в мертвую точку. Губы обожгла пена, и они деревянно стали ударять одна о другую. И хрип пополз по горлу в грудь. И стал распирать грудь. Я выполнял движение на закрытом дыхании. И запас воздуха стал иссякать. Я понял это, увидев, как почернел воздух. Я продвигал штангу – это была основная команда. Я превратился в это стремление. Я все помнил, все слышал, но сосредотачивался на продвижении. Я задрожал. И когда уловил это, отчаянно уперся, слегка отбросив плечи. Штанга потеряла скорость. Мышцы твердели. Я отвел плечи и выиграл несколько сантиметров. Но это было не главное. Я полнее подключил грудные мышцы. Надо уметь так выгнуть грудную клетку, чтобы она приняла относительно штанги положение, как в станке для жима на наклонной доске. Этот жим превосходит жим в стойку едва ли не на полсотню килограммов. Этим жимом я развил грудные мышцы. Но они почти не участвуют в жиме. Тогда я приспособил классическое движение к движению при жимах с наклонной доски. Я развил гибкость верхнего отдела позвоночника и научился держать это положение. Здесь помогает воздух в груди. Если его крепко держать, он очень прочно расширяет грудь и можно ее, выгнув, подложить под «железо». Я отвел плечи, и грудные мышцы полнее отдали силу, и штанга сразу подвинулась из мертвого положения.

Я вдруг почувствовал свое лицо. Я был утомлен, размыт движением. Я был этим движением и воспринимал только это движение. А тут вдруг я почувствовал свое лицо. Я почувствовал свои зубы. Рот был сведен судорогой, губы отпали, а зубы были стиснуты. Глаза почти заплыли морщинами век. Щеки набрякли, раздулись и поднялись к глазным впадинам. Суставы принимали тяжесть-и я знал, где и как нужно изменить усилие. Я даже не успевал это осознать. Я держал в памяти ощущение идеального усилия и подгонял под него все свои ощущения. Это была мгновенная работа. И я все больше и больше ложился в горячий воздух. Этот воздух становился все тверже. Я вжимался в этот твердый воздух.

И штанга пошла увереннее. Я ожесточил себя командами. Я раскрылся усилию. Я боялся упустить вес, когда он уже взят.

Я слышал ступни. Теперь важно сохранить равновесие. Скорость движения нарастала. Штанга вырывалась из твердости мышц. Теперь в полную силу работали мышцы спины. И эта новая высокая скорость и большие перемещения туловища – я был напряжен, я еще перекатывался на неподвижных ступнях – требовали осторожности. Я мог сойти с места. И я вцепился в свое равновесие. Казалось, ступни приросли к моему мозгу. Ботинки были полны жгучего жара.

И я вогнал штангу в нужную точку. Я закончил движение и замер.

Я не дышал, выдерживая судейскую паузу. Я должен был стоять неподвижно. И я стоял. Я был запрессован твердостью воздуха. И в то же время я весь жил. Кровь кипела, требуя воздуха. А я не мог дышать, не смея разрушить опору мышц. И я чутко контролировал равновесие. Я был весь тверд каким-то одним могучим страстным мускулом.

И я услышал команду судьи: «Есть!»

Я выждал еще несколько мгновений, чтобы отделить себя от этой команды. Всегда лучше застраховать себя этой четкостью. И вся опора рухнула. Я услышал, как отключились от суставов все мускулы, и вывел себя из-под веса, шагнув назад. Я проводил гриф руками. И еще в темноте, которую пробивали глотки воздуха, присев возле штанги, слышал рывки «железа» в ладонях. Диски звоном разносили удар штанги. И когда я пришел в себя, я вдруг поймал на своем лице улыбку. Она уже давно была на губах, но я не слышал ее. Сначала к губам вернулась мягкость. Я почувствовал раздвинутость губ и понял, что улыбаюсь. И тогда я засмеялся. И услышал свой голос. Не хрип, а настоящий голос. И я почувствовал, как множество рук подхватило меня. И сверху я увидел весь зал. Точнее, одни протянутые руки. Я увидел, как толпа сминает судейскую бригаду. А потом голос в трансляции перекрыл гвалт. И меня неловко отпустили. Я встал на одну ногу, а за другую меня держали и еще пытались качать. А потом все руки отпустили меня. И я понял, что голос в трансляции просит всех оставить сцену, потому что надо взвесить меня и рекордную штангу…

– А вес ты все же выбил вперед… – сказал Поречьев. Он стоял рядом. У него было скучноватое выражение лица. Он хотел показать, что в общем-то ничего необычного не случилось. Он показал, где и как я выбил штангу из траектории.

– Расслабил бедра. – И Поречьев тронул меня за бедро. – Вот здесь.

И я вспомнил этот момент напряжением мышц и цветом воздуха.

– Ну давай, – сказал Поречьев и отошел.

Толпа уже рассеялась, и я увидел весы. Ассистенты несли штангу к весам. И на всех лицах было любопытство. Я ждал цифры рекорда. В штанге бывают провесы. Если рекорд больше пяти килограммов-это будет очень приятно. Но я опасался другого – недовеса. Мне хотелось улучшить рекорд сразу на пять килограммов. Иначе нельзя было улучшать рекорд Торнтона. Это был великий рекорд. Судьи возились с гирьками. В зале было так тихо, что я услышал, как похрустывает канифоль у меня под ногами.

Я почувствовал, что совсем не выложился в жиме. И дело не только в силовой подготовке. Значит, мы не ошиблись и с кроссами. Я сознательно ввел в тренировку кроссы. Я считал, что выносливость этой вспомогательной тренировки отзовется и на специальной выносливости. И мне нравились мои руки. Большие, мягкие. Самые подходящие для работы с «железом».

Мышцы на ногах расслабленно взболтнулись, когда меня позвали, и я пошел к весам. Это тоже доказывало точность расчета: я правильно подвел себя к соревнованиям, и мышцы в тонусе.

Я наступил на платформу весов и услышал гул. Когда я выпрямился на весах, зал заревел. Это был мой двадцать седьмой рекорд мира.

Через год в еженедельнике «За рубежом» я прочитал очерк «Путевка на дно».

«Ежегодно в мире недосчитываются примерно двухсот судов. Они тонут, во время шторма, садятся на мели, сгорают или пропадают без вести. При этом на берегу порой ходят слухи, что дело не обошлось без вмешательства заинтересованных лиц, так как за гибель старого корабля страховые компании выплачивают солидную сумму. Однако до сих пор концы, как говорится, прятали в воду. И вот впервые подтвердилось предположение, что довольно часто гибель судна – это просто ловкая афера. Более двух лет турецкая полиция, страховые компании ФРГ и гамбургский суд вели расследование странной гибели грузового парохода «Гермес», повлекшей за собой человеческие жертвы.

За три дня до отплытия «Гермеса» налоговое ведомство Стамбула получило анонимное письмо, в котором говорилось, что пункт назначения судна вызывает глубокие сомнения. Стамбульское ведомство переправило это письмо в турецкое министерство внешней торговли. Но и в этой высокой инстанции разбирательство бумаг превратилось в волокиту. В результате «Гермес» беспрепятственно покинул Гиресун.

Гиресун считается в стране центром по сбору фундука, а Турция – крупнейший поставщик этих орехов на мировом рынке. Покупателем номер один является ФРГ. Согласно судовым документам, «Гермес», на борту которого было 1545 тонн орехов на сумму восемь миллионов марок, держал путь в Гамбург.

«Гермес» очень нуждался в ремонте. Это судно длиной в 90 метров и водоизмещением 1029 тонн относилось к тем пароходам, о которых говорят, что они «держатся только на краске». Хотя он построен первоклассными финскими мастерами и, согласно оценке страховых компаний, обладал стойкостью к обледенению, однако ему уже перевалило за двадцать три года. Многочисленные капитаны и несколько судовладельцев пытались извлечь из этого грузового судна как можно больше прибылей при минимальных расходах. За несколько недель до своего последнего плавания «Гермес» поступил в распоряжение Хусейна Гюрдогана – человека с далеко не безупречной репутацией. Конкуренты обращают внимание на сомнительное прошлое Гюрдогана, которого за глаза именуют не иначе как «продавцом душ».

Около пятнадцати лет Гюрдоган прожил в Гамбурге. Темные сделки, как правило, сходили ему с рук. Согласно торговому реестру, компания Гюрдогана промышляла «торговлей товарами всех видов из района Средиземного моря».

В Федеративной Республике торговля фундуком отнюдь не считается характерной для страны коммерцией. Пять фирм держат монополию на импорт этого продукта. Гюрдоган никогда не принадлежал к избранному кругу почтенных маклеров. Поэтому он пытался пробиться на рынок с помощью собственного транспортного средства с минимальными расходами на перевозку. В Финляндии он приобрел лишенный оснастки «Гермес» всего за сто тридцать тысяч долларов и застраховал его на сто шестьдесят тысяч долларов.

Для своего единственного судна он основал пароходную компанию «Гермес» стимшип корпорейшн» с резиденцией в Монровии (Либерия). Однако на флагштоке парохода был поднят панамский флаг. Застраховав свое судно в ФРГ, Гюрдоган направился из Финляндии в свое первое плавание, обещавшее принести большие прибыли, но какие именно и каким путем, общественность ряда стран узнала совсем недавно…

На второй день последнего плавания «Гермеса» в каюте капитана Экрема Титфика разыгрались странные события. Позже, во время допроса, Титфик так описывал происходившее: «Ко мне в каюту вошел второй офицер Ахмед Яйла и заявил, что он совладелец «Гермеса». Положив на стол записку от руководства пароходной компании, он потребовал передать командование судном. В противном случае мне грозили неприятности. Я был вынужден подчиниться. С этого момента и до самого конца я только и делал, что пил с горя».

На двенадцатый день «Гермес» оказался в районе, где Босфор переходит в Средиземное море. Предстоит последний таможенный контроль, обязательный для всех судов с грузом из Турции. В пять часов утра к борту «Гермеса» подошел катер с таможенниками, которые, по-видимому, еще не совсем проснулись. Во всяком случае, и капитан и чиновники почему-то здорово торопились. Прочитав бегло фрахтовое свидетельство и другую сопроводительную документацию на груз, таможенники даже не удосужились заглянуть в трюмы. На прощание они, как обычно, пожелали счастливого плавания.

Во время своего последнего плавания «Гермес» шел между греческими островами, держа курс в западную часть Средиземного моря. Вначале судно направлялось к южной оконечности Сицилии. В следующие три дня плавание протекало вполне нормально, если не считать, что носовую часть судна захлестывали огромные волны. Южный семи-восьмибалльный ветер поднимал боковые волны высотой более четырех метров. Судно испытывало сильную бортовую качку. Перед самой Сицилией рулевой получил приказ взять курс на северо-запад, к Аугусте. Эта небольшая гавань на восточном побережье Италии не считается узловой точкой на пути следования судов из Черного моря через Средиземное в Атлантический океан. Гораздо ближе на судоходной трассе находится крупный портовый город Сиракузы. Но Гюрдоган послал из Гамбурга распоряжение «Гермесу» следовать в Аугусту, мотивируя это необходимостью пополнить запасы горючего, хотя «Гермес» находился в плавании всего две недели и горючего вполне хватило бы еще на несколько месяцев.

В предпоследний день своего плавания «Гермес» пришвартовался в Аугусте, но на борт вместо горючего были взяты два человека, одного из которых команда сразу же узнала. Это Шарль Мэннинг, который нанимал их на «Гермес» перед плаванием – капитан без судна, уволенный со службы из Морского банка Турции, отбывший заключение в итальянской тюрьме и подозревавшийся в связях с торговцами «белой смертью» – наркотиками. Второго человека по имени Симион Гельман матросы не могли знать, так как по неизвестным причинам он много лет назад покинул Турцию, как, впрочем, и многие страны Европы…

Спустя час «Гермес» отправился в свой последний рейс. Около половины шестого утра из-под крышек люков появился слабый дымок. Через двадцать минут на «Гермесе» бушевал пожар, который заметили с проходящих судов. Уже через четверть часа с расположенного в десяти милях мыса Мурро-ди-Порко на горизонте можно было увидеть горящий, как факел, «Гермес». Через двадцать минут после возникновения пожара взорвались пароходные котлы. «Гермес» раскололся и затонул на глубине двух тысяч шестисот семидесяти метров, недоступной для любого водолаза.

К полудню шлюпки с потерпевшими были отбуксированы в Сиракузы. Погибли восемь матросов, среди которых известный в некоторых литературных кругах поэт Хенриксон. Отличный пловец, он погиб, спасая больного юнгу.

После гибели «Гермеса» его владелец заявил объединению двадцати девяти страховых компаний ФРГ о пропаже груза на сумму восемь миллионов марок и своего судна стоимостью пятьсот тысяч марок.

С помощью собранных улик удалось доказать, что груз, имевшийся на «Гермесе», был уже до этого благополучно продан.

Так подтвердилось подозрение, что судно было потоплено преднамеренно с целью получения двойной прибыли. Гюрдоган выдвинул в свое оправдание такой аргумент: «Всю эту кашу заварили мои конкуренты, чтобы убрать меня со своей дороги».

Турецкая полиция арестовала четырех основных подозреваемых: одного члена команды, капитана Титфика, второго офицера Яйлу и судовладельца Гюрдогана. Но два главных исполнителя акции – Шарль Мэннинг и Симион Гельман – уже ничего не смогут рассказать. Люди, которые так много знали, погибли в автомобильной катастрофе при весьма сомнительных обстоятельствах. Однако во французские газеты просочились сведения о том, что Симион Гельман жив и развлекается в Лас-Вегасе…»

О судьбе Макса Цорна я узнал после фашистского переворота в Чили.

Чилиец-эмигрант рассказывал в телевизионной программе «Время» о репрессиях хунты. Мне послышалось имя Цорна.

Я отыскал чилийского эмигранта. Он жил в гостинице «Москва». Звали его Гарсиа Пандо. Он сумел бежать из концлагеря, но был совершенно болен и едва мог отвечать на мои вопросы.

Гарсиа Пандо должен был пройти курс лечения и ждал больничную машину. Уже были собраны вещи. Они уместились в одну сумку, которая стояла у него в ногах. Его знобило. Он кутался в плед. Переводчица передала мне копию его очерка для «Вестника информации».

Через неделю очерк Гарсиа Пандо напечатали. Имя автора было в траурной рамке. Гарсиа Пандо умер от сердечного приступа.

Вот этот очерк:

«Чили: истребление народа.

В день фашистского переворота одиннадцатого сентября 1973 года я находился в здании Технического университета в Сантьяго. Здание университета подвергалось блокаде почти сутки. Утром двенадцатого сентября военные ворвались в помещение для занятий. Там было около двухсот студентов. Они не могли спастись от шквала пуль. Повсюду были слышны выстрелы, топот солдатских сапог, хруст битого стекла. Мы все думали, что нас тут же убьют.

Солдаты и карабинеры по приказу офицеров не прекращали бешеный огонь из автоматов и базук. Десятки студентов были убиты. Многим из тех, кого в упор расстреливала солдатня, было по четырнадцать-пятнадцать лет.

Сколько было убито? Сколько было искалечено? Об этом никто никогда не узнает. Те, кому удалось уцелеть от пуль, были подвергнуты самым жутким избиениям. Солдаты встали в длинные шеренги у выхода из учебных помещений и кололи штыками всех, кто выходил.

Мы обливались кровью, нас били прикладами. Потом нас заставили лечь на землю и начали стрелять. Мы чувствовали, как пули свистели над нашими головами. Несколько товарищей было расстреляно.

Один из офицеров сорвал с меня очки, нацепил на себя и сказал, издеваясь: «Дай-ка я нагляжусь на тебя в последний раз». Потом меня поставили лицом к стене, с поднятыми руками. Через какое-то время мне стало казаться, что руки весят чудовищно много. Я должен был сплести пальцы, чтобы не уронить их вниз. За каждое движение меня зверски избивали. Потом мне приставили ствол автомата к груди, стреляли над головой. От выстрелов у меня обгорели волосы. Я своими глазами видел, как тут же были расстреляны еще шесть подростков… Один из них был совсем ребенок…

После подогнали грузовики. Один из наших товарищей потерял сознание и упал. Его штыками заставили встать. Из-за крови нельзя было разглядеть его лица. Нас всех заставили влезть в кузов, приказав опуститься на колени, заложить руки назад и не шевелиться. Один юноша, почти мальчик, пожаловался на то, что у него затекли ноги, и попросил разрешения пошевелиться, чтобы немного изменить положение. К его виску приставили дуло автомата и сказали: «Если пошевелишься, прикончим на месте».

Нас снова стали избивать и топтать ногами. Я застонал под тяжестью тел. Здоровенный солдат стукнул меня прикладом по спине и крикнул: «Замолчи, ублюдок! Когда ты был марксистом, тогда не жаловался!»

Мы долго кружили по Сантьяго, пока нас не привезли к входу на стадион. Это было жуткое зрелище – земли на стадионе не было видно – все было покрыто человеческими телами. Казалось, ни для одного человека больше не оставалось места. Один из офицеров нарочно сбил с ног преподавателя нашего университета. Ему было около шестидесяти лет. Он сказал: «Не толкайтесь, пожалуйста». Тогда офицер крикнул: «Выходи из толпы, я тебя прикончу!» Преподаватель замешкался. Нас всех заставили лечь на землю. Потом я почувствовал, как насильно вытащили из толпы этого человека. Я слышал стоны, крики и удары прикладами по телу. Ему проломили череп, и он тут же умер.

Ночью мы слышали автоматные очереди и шум моторов. Мы догадывались, что это были грузовики, которые вывозили трупы расстрелянных и замученных.

Пытали всех. Перед пытками людей загоняли в помещение под трибунами. Пережить пытки удалось немногим.

Я видел людей, брошенных прямо на пол. Их головы были покрыты тряпьем, чтобы не видно было обезображенных пытками лиц. Среди них были наголо остриженные женщины, многие из которых носили следы надругательств.

В помещении, куда меня бросили, находилось сто сорок три человека, хотя оно было рассчитано на тридцать. Первые дни нам не давали есть. Заключенные страдали от переломов костей, ран и голода. Ночами люди громко стонали. Там я видел одного из видных деятелей чилийского Союза журналистов Хорхе Факулла и директора газеты «Пунто финаль» Мануэля Кабьесеса. Изощренным издевательствам фашисты подвергали иностранцев, особенно негров и кубинцев.

Мы слышали, как солдаты избивали чилийских министров и парламентариев. Их бросали прямо на металлические стенки. Мы слышали стоны и крики, удары прикладами.

Я узнал также о пытках, которым подвергли одного из руководителей Технического университета Уильяма Бодуэлла и других профессоров и преподавателей. Особенно мучительно пытали преподавателя западноевропейской поэзии финского гражданина Макса Цорна. Один офицер пытался добиться, чтобы он назвал имя какого-то человека, который якобы принимал участие в заговоре против вооруженных сил Чили. Он дробил ему пальцы на руках и при этом запрещал стонать. Я также видел, как заключенных буквально раздирали на части кольями и пытали иными жуткими способами, о которых невозможно рассказать. Ежеминутно на наших глазах совершались пытки, избиения, оскорбления, провокации со стороны офицеров охраны. Кроме того, там очень многие умирали от голода, а сотни заключенных страдали от ран и холода.

На стадионе я узнал, что половина жителей столичного района Ла-Легуа была уничтожена, под бомбами погибли дети, старики, женщины. То же самое было в районе Эрмида. Об этом, в частности, сообщили арестованным студентам Технического университета сами солдаты охраны.

Я не могу назвать точное число людей, которые погибли на стадионе Чили. Вокруг постоянно слышались выстрелы, забирали и уводили людей.

Я отлично помню юношу, который пытался бежать. Его расстреляли в упор. Вместе с ним убили еще двоих, одного выстрелом в живот, другого забили до смерти прикладами. До сих пор у меня в ушах звучит его крик: «Я тоже чилиец, убивайте и меня!»

Студенты сообщили, что в преступлениях на стадионе Чили участвовали агенты ЦРУ, одетые в гражданскую одежду. Однако видно было, что некоторые из них американцы. Они не разговаривали, но участвовали в применении пыток, в частности электрическим током.

Однажды я увидел, как открыли кузов одного из грузовиков. Там была буквально гора трупов, наваленных один на другой. Один из карабинеров не выдержал, с ним случилась истерика.

Затем нас перевели в концлагерь. Там я вновь увидел Макса Цорна. Его продолжали подвергать пыткам, в том числе и электрическим током. Если он падал от изнеможения, его избивали до потери сознания. У него было обезображено лицо, почти не видно опухших от побоев глаз, а руки замотаны в тряпки. Он не мог ходить. Но дух товарища Цорна не был сломлен. При малейшей возможности фразами, которые прерывались стонами, он стремился поддержать в товарищах волю к сопротивлению, выражал твердую веру в победу борьбы против фашизма. Пример Цорна вдохновлял нас. Его убили через три недели на перекличке. «Ну, кто из вас теперь заявит, что он демократ и любит свободу?» – спрашивал комендант. Мы молчали. Офицеры, и охрана хохотали, а комендант повторял свой вопрос. Мы молчали, а они веселились. Неожиданно вышел товарищ Цорн. Он долго, задыхаясь, шел к коменданту. Стояла мертвая тишина. Он плюнул коменданту в лицо.