Текст книги "Соленые радости"
Автор книги: Юрий Власов
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
Поречьев расспрашивает меня о Мэгсоне, Пирсоне, Альварадо, Ложье, Зоммере и тренере Зоммера Фихте. Потом расспрашивает о тренировках нашей сборной.
Я смолкаю, когда официант начинает расставлять тарелки.
– Это правда, что погиб Цорн? – спрашивает Поречьев.
– Да.
– Кто бы мог подумать?
– И Хенриксона нет в живых.
– Да ты что?
– У меня есть документальные подтверждения. Поречьев долго молчит.
– Вы пригласили меня для какого-то дела, – говорю я. – Я слушаю.
– Как бы это сформулировать поточнее…
– А вы не мучайтесь формулировками, говорите.
– В общем, тебе пора уходить, Сергей. Ты ведь случайно не проиграл в Праге Зоммеру. И ведь когда на тебя обрушился Жарков в «Спортивных известиях», он уже не так был неправ. Я думал, ты уйдешь. Это легко было сделать после чемпионата. На что рассчитываешь? Зоммер на двенадцать лет моложе тебя. Уйди с честью. Ты единственный, кто никогда не проигрывал на большом помосте. Какая слава! Нет в мире атлета с таким прошлым! Допустим, Зоммера ты сломаешь. А Пирсон, Альварадо, Ложье? Ведь всех нужно накормить! Ребята в самом расцвете. От них так просто не отделаешься. Сила нужна, новая сила! Метод тренировки по принципу экстремальных факторов – этот твой «экстрим» – дал прирост силы, но не тот, на который мы рассчитывали. Очевидно, издержки опыта отразились на здоровье. Эффект от тренировок не тот. Поначалу ты неплохо оторвался от всех. На чемпионате в Каире никто не мог конкурировать с тобой. Ты так много и неожиданно прибавил в результатах. За какие-то восемнадцать недель после турне. А потом? Они почти достали тебя. В ответ на твою силу они продолжали наедать свой вес. Теперь все они на двадцать-тридцать килограммов тяжелее тебя. Для жима и толчкового движения это очень много значит. Мало того, они формируют силу гораздо более сильными препаратами, чем препарат «зэт». Для этого у них теперь богатый выбор. При гораздо меньшей тренировке, чем твоя, это дает им постоянное увеличение силы. Получается так, будто ты бежишь, а они едут на автомобиле, но дистанция у вас одна и та же. И, кроме того, они намного моложе. Рывок ты не можешь тренировать – ты теряешь скоростные качества из-за возраста. В этом движении они вовсе сравнялись с тобой. А ты же измотан всеми своими экспериментами. Нет, сейчас ты выглядишь прекрасно, но усталости и потрясения в тебе. Они все время ограничивают рост силы. А на подходе уже новые ребята: ван дер Воорт, Руфенахт. И все время будут новые. Уходи! Одумайся, в чем твой шанс? Почему упорствуешь?
– На случайность уж я, конечно, не полагаюсь.
– Значит, будешь выступать. Можешь не объяснять. Убеждать ты умеешь. Ладно. Выпьешь со мной?
– Нет.
– Как ты говорил об этом? – Поречьев щелкает по бутылке пальцем.
– Это не я. Это говорил юнкеру Александрову капитан Фофанов по прозвищу Дрозд из романа Куприна «Юнкера»: пьют от скуки паршивые неудачники, а перед каждым из нас мир впереди, будь весел и пьян без вина.
– Сегодня я позволю себе выпить рюмку-другую, однако не отношу себя к паршивым неудачникам… А ты по-прежнему полагаешь, что у тебя впереди целый мир? Кстати, сколько лет ван дер Воорту?
– Двадцать три.
– А Руфенахту?
– Двадцать.
– Но ты не ответил еще на первый вопрос.
– У меня целый мир впереди, так?.. Да, я буду выступать. Я считаю, что далеко не исчерпал своих возможностей. А вот сколько – покажет будущее. И при всем том я не собираюсь зависеть от капризов обстоятельств. Когда я почувствую, что выработался, тогда поставлю точку, не раньше. Разумеется, жалким я тоже не собираюсь быть. Победа любой ценой тоже не устраивает. Я не одержим манией величия.
– Пойми правильно. Сейчас я незаинтересованная сторона. У меня не может сейчас быть никаких выгод в зависимости от твоего решения. Пойми. Еще раз все взвесь. Не ставь себя в такое положение, когда выхода нет и ты обязан выступать. Подумай, сколько раз ты перетренировывался! Сколько же опытов перенес! Твой возраст надо увеличить за счет всех этих лет испытаний. И после ни одного из них ты не привел себя в порядок, не сделал передышку. Борьба требовала непрерывности работы. Ты ни разу не выпал из круговорота тренировок. Да, этого нельзя позволять. Пока выступаешь, этого нельзя себе позволить. Большой спорт не богадельня – это ясно каждому, кто здесь. Да, силу ты добывал, но какой ценой! Ты представляешь, что за борьба ждет тебя? Ты ведь только будешь слабеть с годами. Годы не будут приносить тебе силы. Молодость позади. И даже немного осталось этих зрелых лет, годных для большого спорта. Я не запугиваю тебя. Прежде чем сказать «нет», ты должен представлять, что это такое. Ты уверен, что тебя хватит на эту жизнь? Ее пресс будет давить только сильнее. Гораздо сильнее, чем до сих пор. На что рассчитываешь? Никто скидок делать не станет. Скидок не будет вообще. Раньше тебе их давала молодость. Теперь не будет вообще… Допустим, выйдет по-твоему. Что тебе еще две-три победы? Что изменят?.. Впереди лишь новые нагрузки, новая гонка, новые соперники. Всегда новые соперники… Оставь немного жизни для себя. С такой славой это будет совсем не скучно. Вспомни турне? Где гарантия, что подобное не повторится. А если повторится и в более серьезной форме? Выползать будет очень сложно. Я знаю, что было тогда. Да, да… Поэтому я обязан тебе все сказать. Впереди только поединки и тренировки на пределах возможного! В большом спорте никто никого не ждет, не прощает промахов, не возвращает потерянного и считаются только с сильным.
– Не надо столько слов, Сергей Владимирович. Это не изменит моего решения.
– Тогда предложение! Я готов тебе помочь. Тебя ждет много тяжелого, неожиданного и несправедливого. Такова спортивная жизнь. Я не хочу, чтобы ты оставался один. Как ты на это посмотришь?
– А знаете, что вас ждет? Поречьев смеется:
– Могу представить.
– Быть тренером того, кто проиграет после многих лет побед, не велико счастье. Вам припишут все несуществующие ошибки.
– Проиграть? Это мы еще поглядим.
Теперь смеюсь я и смеюсь долго. Поречьев хлопает меня по ладони – его любимый жест:
– Так согласен?
– Да. – И я вспоминаю Ложье с его точно таким же жестом.
– Все сначала?
– Вот именно.
Последние годы я работаю над переводами с китайского– роман почти готов к публикации, а сборник повестей закончен лишь наполовину.
Я понимаю, что в качестве литературного переводчика начинаю свою жизнь от нуля. Я понимаю, что овладение словом – процесс бесконечный и очень сложный. В литературе я ничего не умею и ничего не значу. И для нее ничего не значат все мои победы и моя сила. Я вступаю в мир иных измерений и качеств. Мир, в котором вся моя огромная сила совершенно бесплодна. Все годы моей борьбы не нужны этой жизни, пусты и бесполезны. Я ничего не умею. Но и овладение техническими приемами еще не литература, а только обыкновенная русская грамотность. Надо уметь очистить свое видение мира от всех иных. Надо уметь подчинить свой темперамент законам искусства. Надо начинать все сначала. Я слишком мало знаю.
И в литературе переводов, как и в спорте, через практику я осваиваю искусство владения словом. Практикой постигаю ошибки, практикой нащупываю дорогу. А это значит опять время. Мне нужно очень много времени. А кто даст его для учения?
Я работаю профессионально над своими рукописями. Я обрабатываю этот камень слов, сумасшедше твердую породу слов. Я дохожу до изнурения, но я должен учиться. У меня нет времени. Это отнимает энергию, которая прежде безраздельно принадлежала спорту. Мой тренер лишь отчасти прав. Самого главного он не знает: всю энергию я отдаю рукописям, учению. Я знаю, как далеко мне до настоящих книг. Как всегда мне будет далеко до настоящих книг!
Именно поэтому «экстрим» не дал расчетного прироста силы. Точнее, этот прирост был, но его съело мое новое увлечение. Без этой «экстремальной» прибавки я, наверное, давно бы проиграл.
Я ищу новые формулы силы. Я понимаю, что рискую, но у меня нет другого выхода. «Служить двум богам нельзя», – говорили римляне. Я пытаюсь служить своим двум божествам: литературе и большому спорту. Это новое испытание. Возраст ограничивает мои физические возможности. Я не смею терять ни одного дня.
Каждое утро сквозь дурман усталости тренировок я пробиваюсь к образам своих героев. И погодя я снова опьянен жизнью. Через страницы рукописей, удары по клавишам пишущей машинки жизнь находит меня. Никогда я не живу столь полно, как в эти часы.
Для меня литература – совершенно точная наука. В ней наиболее ценны кратчайшие решения, художественно и эмоционально кратчайшие решения. И я обязан решить эту задачу, подчиняясь темпераменту, своему видению мира и воспитанию.
Я вынужден сбрасывать со счетов скорость и гибкость– этого меня лишает возраст. Как никогда мой результат начинает зависеть лишь от силы. Но я не могу наращивать силу более мощными тренировками. Обращаться же к «экстремальному» методу тренировки я не решаюсь.
С возрастом организм хуже справляется с большими объемами нагрузок и повышенной интенсивностью. И вообще ближе к сорока годам время «восстановления» значительно удлиняется.
Без учета всех этих обстоятельств моя тренировка будет обречена на неудачи. Потеря силы станет неизбежной. Кроме того, с возрастом нежелательны и сколь-нибудь длительные перерывы для отдыха.
И все же шанс у меня есть.
Я подвергнул ревизии все принципы тренировки. Я вынужден был сделать это. К основным выводам я смог прийти теоретически. Тем более эти выводы уже сложились у меня еще во время турне по Франции и Финляндии.
Уже с полгода я тренируюсь по новому методу. Я поставил организм в условия, оптимальные для моего возраста, и мышечная ткань отозвалась энергичным увеличением своего количества и качества.
Правда, далеко не все столь просто. Объемы нагрузок я вынужден определять на практике. Я должен ошибаться, чтобы нащупать правильный путь. И у меня нет времени для отдыха. Все физические и нервные последствия этих ошибок я должен перерабатывать в тренировках.
Я овладеваю новыми приемами, порываю со всем тем, к чему привык. Я расстаюсь со всем, что мешает движению, как бы мучительно это ни было. Движение, непрерывность движения – я подчиняюсь этому великому закону жизни. Я по-прежнему считаю, что впереди у меня мир. Великий ритм силы подчиняет мою жизнь.
Я умею на себя положиться, могу положиться; все перекладываю на свою волю и взнуздываю ее, взнуздываю! Борьба и цель есть существо и форма жизни. Выше риска и выше борьбы умение вести себя по жару обыденных дней, умение найти себя и не потерять в исходе обыденных дней. Я исключаю равновесие для созидающей жизни. Я всегда нарушаю равновесие. Я неизменный и всегда другой. Я неизменен в своих целях, но я другой.
«Гибель королевы экрана.
В тридцатые и сороковые годы джазовый оркестр Бена Поллака был известен каждому в Соединенных Штатах Америки. Поллак был блестящим ударником и сформировал замечательный оркестр. Но когда на смену свингу пришли новые ритмы, Поллак был забыт. Поллак не выдержал испытаний и повесился. До недавнего времени Бен Поллак закрывал собой список знаменитых самоубийц. Его погубили те же причины, которые в последние поды привели к самоубийству таких голливудских звезд, как Мэрилин Монро и Джуди Гарланд. Теперь среди этих имен и имя несравненной Ингрид Сенф. Она застрелилась в понедельник около полуночи в своем роскошном номере отеля «Империал». Слава только пришла к ней…»
Нет Ингрид…
За неделю до этой заметки в газете я получил от Ингрид письмо. Она писала, что ей нужно обязательно встретиться со мной и как только покончит с делами, она вылетит в Москву. Это было единственное письмо от нее после нашей встречи в Хельсинки.
На мое письмо тогда сразу после встречи она не ответила. Письмо должен был передать ей Осборн…
Глава VIII
Проспект забирается вверх к Ленинским горам. Там впереди он упирается в небо. Слева за деревьями главный корпус Московского университета.
Дорожки по газонам утоптаны. На липах жухлая прошлогодняя листва. Под старым снегом осели лапы елей. Прохожие обгоняют меня. Звучно похрустывает ледок. Крик вороны тягучий, перебиваемый размеренным горловым перестукиванием, таким же, как у желны. Наст скрепляет сугробы. Снег в рытвинах холодный, голубоватый.
Там, где перед сквером с фонтанами прерывается аллея, я поворачиваю направо и вижу желтенькие маковки Софийского собора. Небо над городом – узенькие белые облака, вкрапленные в бирюзу. Город придвигается ко мне, заполняет пространство между деревьями. Южный ветерок смыл дымку. Город близок и ясен. Очерчено каждое оконце.
Москва-река – снежная лента между серым камнем набережных. Справа по мосту катят крохотные автомобили. Тень достает противоположный берег верхушками старых лип.
Слева от смотровой площадки оградка кирпичной кладки. Столбы побелены. Металлическая решетка замазана зеленой краской. На столбах холмики снега. Раскрашенные святые смотрят на меня с церковной стены.
Не слышу голосов, шума экскурсионных автобусов. Вижу лишь город. Этот огромный город. Это чистое солнце и этот размах неба.
На центральных башенных часах университета полдень. Я снова здесь, чтобы увидеть город. Солнце дырявит снег на елях. За чугунной решеткой – корпуса обсерватории, справа – асфальт дороги, черный, закиданный тяжелыми опилками снега. На газонах под бледной порошей синеет старый наст. Весь мир делят тени. Солнце вязнет в тенях.
Снег под деревьями испещрен тенями. Над снегом тонкие красные ветви. Костер красных ветвей. В снежных провалах темная мокреть. Воздух пахнет талым снегом. И мне кажется, что вкус у жизни – это вкус воздуха, напоенного запахом талого снега.
Не слышу грохота города. Не вижу заводских дымов. Бесконечный город передо мной. Солнце вздрагивает в такт с моим сердцем.
Ветер и снег забелили город. Улицы в молочных сумерках. Ветер раздувает желто-грязные плешивины на тротуарах. Автомобили буксуют, долго разъезжаются из-под светофоров.
Аллею не узнать – нижние лапы елей утонули в сугробах. Воздух шуршит, роится снегом. Иду по тропинке. Снег тает на губах, щеках, ресницах.
Бело и безмолвно на пересечении улицы Лебедева с Университетским проспектом. Черно мерцает наледь шоссе. Потом вижу размытые контуры парка над Москва-рекой, белую мглу реки, неверные очертания стадиона. Но города нет. Ветер туже и туже натягивает шнуры снега. Дымится земля…
За моими шагами глохнет перекресток. Солнце нагревает спину. Тротуар обледенело скользок. Моя тень, покачиваясь, размеренно смещается вперед.
В западном ветерке свежесть утреннего мороза. Небо мелкое, неглубокое, бледной голубизны. Шеренги молодых лип уводят аллею в небо. Медью солнца вычеканены кора и ветви в этот час. Сугробы, подопрев, осели. Темны и пористы кучи снега. Слева за беспокойной вязью березовых ветвей университет.
Ловлю себя на том, что шагаю быстрее. Там за аллеей лежбище солнца, обилие незамутненного солнца, – я почти верю в это.
Льнет к снегам ветер, осторожно перебирает ветки кустарников.
Фасад университета запал в тень. И переходы этих теней резкие, четкие, а сами тени хрупкие, серо-голубые. Солнце выхватило из тени полосу красного камня под крышей и основаниями башен. Ярки на солнце белые лужайки газонов, навощенные краской тарелки автомобильных знаков и синюшно-бледные плафоны фонарей.
Проглядывают из мглы розоватые очертания города. Пустынно Воробьевское шоссе. Крошится ледок под ногами.
Завис в дымке купол звонницы Новодевичьего монастыря. Тускл гранит ограждения смотровой площадки. Обжигает ветер. Москва в голубоватой дымке, уже совсем невидимая за линией Садового кольца. Белые дымы ТЭЦ ложатся на эту дымку.
Вязкостью я жаром созревает солнце.
Искрятся под карнизами сосульки. Вспыхивают отраженным солнцем окна. Холодно отливает в тенях снег. У стоящих автомобилей, парясь, скапывает с баллонов вода.
Снова выхожу на свою березовую аллею. В чистоте неба стынет каждая ветка. Дорожка из вытаявшего асфальта змеится седоватыми прядями.
Солнце истекает в небо – в голубое небо, размытое по горизонту зеленоватой бирюзой. Едва ощутим восточный ветерок.
Снег заставляет жмуриться: неисчислимые множества солнц в этом снегу. Торжество всех солнц.
По краям неба белые облачка. Смугловато коричневы молодые побеги лип. Под корой оживающая плоть. Солнечный жар оседает в этой плоти.
Я спешу на свидание с городом. С огромным солнцем, которое пожаловало в город. Боюсь пропустить каждый миг. Спугнуть каждый миг. Завороженно бреду по аллее. Долгая, долгая аллея в небо…
Липы, почти смыкаясь над тротуаром, оставляют открытой полоску неба. Аллея взбирается в небо, растворяется в небе.
Дорожка оторочена голубоватыми бликами. Посвистывают синицы. Смотрю на деревья. Угадываю жизнь в деревьях.
За скрещениями ветвей деловитая скупость контуров университета. Солнце одарило его шпили блеском.
С улицы Лебедева я вижу университет незаслоненным – рисованно-строгий, дымчатый в своих тенях. Расточительно солнце. Прозрачен воздух. Причудливы сиреневые тени под белизной берез.
Мерцают куполки голубой церкви возле смотровой площадки. Снег сполз с ее скатов, и теперь они густо синеют в небе.
Святые на стенах голубой церковки протягивают лиловые руки навстречу живой жизни. На стенах церковки и колокольни тени деревьев. Изменчив нежный узор. Ветер отдувает веревки, привязанные к языкам колоколов. Подтаивают снежные наносы на кирпичных столбах.
Иду вдоль сквера, но Москву не вижу. Пепельная завеса прячет город. Лес справа – красновато-бурая масса ветвей и темных стволов.
Выхожу на смотровую площадку. Заводские дымы клубятся в грязноватой бирюзе неба.
Смотровая площадка без снега, сухая, серая. Красноват на солнце гранит перил.
Дымка до Садового кольца нежно-голубая, почти синяя, за Садовым кольцом – плотная, бурая. Но и за дымкой город светится розово и его режут глубокие тени.
Эта голубоватая дымка смешала рощицы возле лужниковского стадиона в расплывчатые пятна. Затяжной скат к Москва-реке исхлестан тропинками. Ветер холодит щеки. Жадно приглядываюсь к тому, что так часто вижу и что всякий раз не узнаю.
Оглядываюсь на университет – окон в тени не видно, ночные сумерки по всей стене, обращенной к городу.
Солнце нависает над городом.
1972-1975 гг.
